Текст книги "Три сердца, две сабли (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Annotation

Веселый военно-исторический бурлеск. За несколько дней до Бородинской битвы и неподалеку от Бородино в тихом имении сталкиваются одетый французским офицером русский разведчик, немало живший в Париже, и одетый русским казачьим офицером французский офицер, проведший детство в Санкт-Петербурге и блестяще владеющий русским языком... Стечение невероятных обстоятельств вынуждает их выручать друг друга против своей воли. но в полном согласии с законами офицерской чести. А тут еще и суровая красавица, владелица усадьбы... В общем, необыкновенная дуэль на всех фронтах обеспечена. Кто кого переблагородит?

Вступление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Заключение

Три сердца, две сабли

Вступление

ТРИ СЕРДЦА, ДВЕ САБЛИ

Баснословные мемуары

В какой бы мундир вы ни пытались обрядить судьбу, помните, что она верна только присяге.

Людвиг фон Бракс, генерал от инфантерии

ВСТУПЛЕНИЕ

Необычайная сия история приключилась за три дня до Бородина всего в десятке вёрст от поля славы русского оружия… Впрочем, и французского тож, чего нельзя не признать. Одна слава другую славу слепила да к зиме и затмила наконец.

А кто кого затмил тогда поодаль, я и поныне рассудить не могу.

Два врага на отшибе от громовой поступи полков схватились решительно и намертво переблагородить друг друга, ослепить друг друга блеском чести, а заодно уж ослепить и прекрасную юную барышню, коя наблюдала сию баталию с чувством скорее оторопи и недоумения, нежели пугливого восторга, что обычно охватывает всякое гражданское лицо, оказавшееся сторонним свидетелем шумных военных игрищ.

Сего дня ровным счетом два десятка лет минуло с начала той необыкновенной баталии. И вот, в годовщину, я взялся за перо. Давно уж сменил я ментик на стеганый халат, сменил сырые и холодные биваки на теплый мягкий диван, сменил острую саблю на безопасную кисточку живописца, и всю жизнь кочевую гусарскую – на философическое уединение. Как тихое и жаркое летнее безветрие способствует рождению и росту гороподобных облаков, поражающих взор белизною и величием, так и жизнь в тихом имении способствует гороподобному нагромождению мыслей, порою столь же пустых и бесплодных. Посему-то и берусь за перо, дабы читатель сам рассудил, верно ли предполагаю я, что, повернись тогда дело чуть по-иному, поступись я тогда толикой напыщенного благородства – и, глядишь, не было бы и стольких кровавых жертв, пусть и геройских, и Первопрестольная бы не пылала, и все нашествие иноплеменников кончилось бы на подступах к Москве вдруг, в одночасье, а грозные Бонапартовы полки, повертевшись в растерянности без вождя да вдали от дома, попросились бы на службу к нашему всемилостивейшему государю Александру Павловичу – и уж тогда держись, весь басурманский мир от Цареграда до самой индийской Агры!

Глава 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Со стремительной трагикомедией положений

длиною всего в четверть часа, полверсты, с одним контуженным, тремя убитыми, а также с одним решительным объяснением,

а также прерванным поединком и угрозою трибунала

Вообрази себе, любезный читатель, казака в разведке посреди густого лесу. Месяц август, вторая половина. Самое раннее утро, рассвет.

Чего-то уж проще вообразить, скажет любой, кто видал казаков хоть раз. Разве что спросит: а какого полку будет? Уточню: Бугского, а на голове фуражная шапка. Таковая в разведке удобнее будет строевой. А вооружение? И вот тут я скажу с особым чувством: а вооружения у этого рядового казака прямо как у предводителя удачливой разбойнической шайки: мало два пистолета в ольстрах у седла, еще два по бокам, за поясом, да сабля отличная венгерская, да целых три кинжала, да ружье за спиной, да дротик острый.

Призадумается читатель, наверно: больно уж грозный рядовой казак. А конь-то какой под ним? Усугублю изумление. Конь у того рядового казака не просто добрый, а такой, что хоть под самого атамана Матвея Иваныча Платова. И не донской конь, не просто вороной, а черный, как смоль, гишпанский андалуз. Это что ж за казак такой! Дьявол, что ли, сам? Да уж если приглядеться к казачку вблизи, то, и впрямь, красив, как дьявол, покажется. Лицо узкое, породистое, нос топориком и с горбинкой, подбородок острый, но с закруглением и, главное, глаз – глаз больно холодный и прямой. Да и фигурой сей казак особенный, будто отец его, чином никак не ниже есаула, побывал на постое в каком-нибудь имении баронском, и там полюбился с прекрасной юной дочерью баронской, и плодом их страсти оказался не по-казачьи стройный, высокого росту, широкий в плечах да узкий в бедрах храбрый разведчик.

Добавлю наконец, что на казаке том надет чекмень, а не полукафтан, а сентября еще дожидаться. Других намеков читателю опытному более пока не подам. Пора нам самим разведать, что тот казак-разведчик в лесу делает, куда путь держит. Конь его знает дозорное дело, ступает так, что ветка сухая не треснет, ногу подтягивает так, будто высокую школу показывает пруссакам на зависть. Тихой сине-вороной тенью плывут они в лесу, в стороне от дорог… Но вот конь первым начинает стричь, ухо вперед ставит, головой осторожно кивает: я уж слышу замятню, хозяин, и тебе пора.

И вправду пробивается сквозь чащу какой-то урчащий шумок. На зверя не похоже. Птицы в то время уж молчат. Да верно – человечий говорок будет! Негромкий, сторожкий. Казак вслед за конем тоже прислушивается. Он, как конь, ухо вперед настроить не может, потому голову в бок поворачивает, но зрачок на одном месте держит, прямиком в направлении шума. Определяет он, что ведут неподалёку разговор двое и что-то замышляют, ибо тон беседы скрытный, заговорщический. На русском наречии, однако, говорят.

Задумывается казак-разведчик неизвестно о чем, размышляет минуту, а потом трогает коня в направлении подозрительной толкотни. И что же он видит, едва расступаются перед ним стволы дерев и раздвигаются, подобно театральному занавесу, густые ветви, открывая сцену в виде небольшой лесной опушки, на заднем плане коей видна дорога узкая, не проезжая для экипажей и телег?

А видит он двух таких же, как он, не матерых по летам казаков, только донцов, и тоже, видать, как и он, разведчиков в этих еще не завоеванных Бонапартом и не отвоеванных нами обратно лесах. И возятся эти казаки с пленным французом, с «языком». И не с простым «языком» – а с настоящим императорским порученцем, вестовым офицером в голубом мундире. Крепко прибитый француз с кровью на лбу лежит без чувств на траве, во рту у него кляп, руки связаны позади… Только почему-то раздумывают казачки не волочь сей ценный трофей в свое расположение, а прирезать тут же, на поляне.

Легкой рукой отозвав коня, прислушивается бугский казак к неуверенному толку донцов, и становятся отчасти ясны ему их непростительные для военного времени умыслы. В самом деле, вместо того, чтобы поспешить и награду получить за добычу, они тут рассусоливают…

Оказываются казаки и вправду разведчиками… да и кому в этих местах быть, когда вся русская армия далеко отхлынула, а вражеская еще не успела подойти?.. или уже подошла скрытно передовыми частями, аванпостами, что и требуется разведать. Трое их пошло в дозор – два рядовых под началом хорунжего. Двое рядовых были теперь на месте, а хорунжий в отсутствии. Картина получалась таковая: француза, императорского порученца, взяли засадой, но хорунжий тут же канул в лесу, слетать соколом в расположенное поблизости имение за «дивной настойкой»… Из отрывочных словес можно было с усилием постигнуть, что хорунжий уже посещал то имение с разведкой, настойки тогда прихватил и вот, распробовав ее уже в пикете, решил, что и остаток врагу оставлять не гоже. Он отдал приказ рядовым ожидать его, а ежели к восходу солнца не дождутся, то везти «языка» в расположение, но при малейшей опасности прирезать его без шума и тогда живо уходить одним.

Солнце уже поднималось, тени ложились, рядовые перемаялись и везти обузу в партию не то чтобы ленились, но, надо полагать, со скуки примеривались, как «хранца» резать, если что, – колоть ударом в сердце или же чиркнуть по горлу. Совсем молодые были казаки.

– Федь, – признавался один, что помоложе, другому, вида более грозного да не очень, – я человека, как барана-то, не резал, поди, ни разу. Возьмись-ка, слышь, у тебя вернее выйдет.

– Да хоть в сей же час, – легко, звонко хвалился второй. – То ж проще, чем барана. Жила-то у хранца куда тоньше бараньей… Вот гляди, покажу.

И вынув кинжал, он, то ли пока в шутку, то ли уже всерьез, припал на одно колено перед пленным и повернул его за плечо, лицом в небо, примериваясь…

Тут и выезжает неспешно бугский казак из леса на поляну.

– Эй! – окликает он казачков. – Показать ли вам, как человека вернее резать?

Не вздрагивают казаки, не робки, но удивляются гостю.

– Эка встреча! – говорит тот, что постарше. – И ты в разведке будешь?

Ни слова больше не говоря, подъезжает бугский казак, с седла соскакивает, встает над пленником и говорит: «Ну-ка!»

– Глядите, как надо, – добавляет он при оторопелых донцах, оказавшись рядом с ними обоими на половину вытянутой руки.

Он двумя руками накрест вынимает с двух боков кинжалы из ножен и…

Вот тут вздохни, любезный читатель поглубже. Ибо случается немыслимое дело!

С двух рук, но как бы одним очень умелым движением вонзает бугский казак оба кинжала – да прямо в перси против сердца обоим стоящим казакам… и тут же толчком отпихивает их прочь. Только всхрипнув раз, отваливаются казачки замертво в разные стороны, словно соскальзывая с острейших стальных жал и оставляя на них алый след своей оборвавшейся юной жизни.

Окинув хладным взором поляну, видит бугский по внешнему виду казак среди коней отличного тракена, явно принадлежавшего императорскому порученцу, берет его в завод. Потом подбирает с земли саблю порученца. Превосходная, к слову заметить, французская сабелька мануфактуры Клингенталя! А потом уж и его самого, все еще бесчувственного – крепко ударили его по голове казачки, – мощным рывком – нелегкий, признаюсь, тот порученец! – поднимает с земли и, даже не потрудившись вынуть кляпа изо рта, грузит на тракена в накидку поудобнее, потом садится в свое седло и, сразу пустив коня в рысь, пускается уже не по лесу, а по дороге, приглядывая, не соскользнул ли француз, перекинутый, как тюк…

Долго ли, коротко ли… Одним словом, очнулся порученец от тряски и подал признаки жизни звуками, мычание напоминающими, а то и рёвом, не в силах еще крепкий кляп выплюнуть. Зловещий бугский казак услышал клич, огляделся живо и, не видя никакой погони, свернул с дороги в лес, на новую опушку, от прошлой нимало не отличавшуюся.

И вот какое признание от бугского казака услыхал императорский порученец, бережно снимаемый им, как драгоценный тюк, спасенный из рук разбойников.

– Потише, потише, monsieur, не подавайте более голосу! Здесь опасно, враг близко, может услышать. Я потому лишь и позволил себе наглость не освобождать вас от кляпа. Ведь вы были без чувств и, очнувшись, могли ненароком выдать наше положение.

Надо ли уточнять, что сие признание было выражено на чистейшем французском наречии? Уточню, чистейшим парижским говором!

Уложенный на траву порученец продрал глаза сквозь слипшиеся от крови веки и увидел перед собой персону, никак с признанием не сочетавшуюся. Простым словом, глаза он выпучил.

– Не страшитесь, месье вестовой императора! – призвал «бугский казак», выдернув изо рта порученца мучительный слюнявый кляп, скатанный из его же перчатки. – Я вовсе не ужасный русский казак! Позвольте представиться: отдельной разведывательной роты гвардейского конно-егерского полка лейтенант Эжен-Рауль де Нантийоль. Спешу доложить: был в разведке и очутился вовремя в нужном месте. Вас захватили настоящие казаки и думали уже не везти «языком» к своим, а зарезать. Мне удалось с ними справиться – и вот вы спасены.

Императорский порученец, слушая доклад, поперхал немного, подвигал едва не свернутой челюстью и, привстав на руке, рассыпался в благодарностях, которые можно упустить. И так ясно, что ряженый «казак» скорее всего спас порученцу жизнь, на что одних благодарностей по гроб жизни недостанет.

– …что и говорить, – прибавляет порученец, потирая голову, трещавшую от боли и особо нежно оглаживая здоровенную «шишку» на затылке, – казаки церемониться бы не стали. Да где же они?

– Убиты мною на месте, – говорит французский лейтенант, вовсе пока с таковым не схожий, разве что породистым своим лицом. – Где-то остается и третий, их командир. Но погони можно не бояться, я поручусь… Даже если без нее дело не обойдется.

И всего мгновениями следом, пожалуйте! – является полное подтверждение его пророчеству! Слышится топот кованого коня, и на поляну грозно заезжает хорунжий. По его разгоряченному виду и ярому охотничьему азарту, можно догадаться, что основной припас «чудной настойки» уже не с ним, а в нем. Кажется, будто «бугского казака» он даже не примечает, а полностью увлечен составленной в воображении картиной: проклятый «хранц» очнулся, убил заскучавших и потерявших бдительность молодцов, но далеко уйти не успел, тем более, что хорунжий – следопыт с опытом… Иными словами, только завидев голубой мундир, а не синий, казачий, он с яростным рыком «Вот он, вражий бес! – заворачивает пику прямо на порученца и, дав коню шенкель, разгоняется подцепить «хранца» пикой с земли, как зайца.

Он, похоже, и не слышал удивительного приветствия «бугского казака», произнесенного еще в момент его грозного явления.

– Вот и хорунжий лёгок на помине. О волке речь, а он навстречь, – негромко и весело сказал ряженый суб-лейтенант француз, опять же, на чистейшем русском языке, ну, дьявол да и только!

Так же легко, как сказано, он искусно мечет в хорунжего свой дротик – вполне бугский дротик с белым наконечником. В миг замаха француза можно было поставить идеальным натурщиком для живописного изображения Ахилла, метящего копьем во врага. Идеальная позиция, превосходная фигура! И удар идеально страшный и даже невероятный в своем исполнении! Бедный хорунжий даже не успевает заметить жала, устремлённого с фланга. Дротик бьет казака слева, наискось и чуть снизу, под ключицу, и на два вершка, не меньше, выходит над правой лопаткой. Вошел наконечник белый, вышел алым!

В разгоне тяжелый хорунжий еще проносится вперед, распахивая пикой поляну, так что порученец едва успевает убрать ноги от борозды, и сверзивается у кустов мешком, издав не стон, а лишь хриплый выдох.

– C’est tout, – подводит итог лейтенант. – Других ждать не придется.

– Убедительно, что и говорить, – произносит ошеломленный императорский порученец.

– Вы можете встать? Передвигаться самостоятельно? – вопрошает его конный егерь. – Необходимо срочно доставить вас по назначению. Вот ваша сабля.

Порученец делает усилие, поднимается, с благодарностью принимает свое оружие. Голова у него все еще идет кругом, но вертикальное положение дается ему уже без сильной натуги.

– Полагаю, вам в седле будет легче, чем на ногах, в них правды нет, как любят говорить русские, – удовлетворенно замечает лейтенант и, повернувшись, уже через плечо сообщает о своих срочных намерениях: – Куда вас сопроводить? Я с вами до ближайшего аванпоста… обязан, а потом уж продолжу объезд, так сказать, вверенной мне враждебной территории.

Он делает пару шагов вперед, но тут замечает некую помеху на своем правом плече. Он бросает взгляд на плечо: нет, то не ветка вовсе. А что же то?! Острие клинка касается его плеча… и даже похлопывает по плечу эдак по-дружески…

Стремглав обертывается французский разведчик в правую же сторону – и что видит? Видит императорского порученца, тут же отступившего вспять на шаг и опустившего саблю.

– Что за странный жест?! – удивленно вопрошает лейтенант. – Объяснитесь, месье!

– Я благодарю вас за спасение. Именно сей ваш храбрый поступок убеждает меня сделать таковое признание, – отвечает тот, уже вполне пришед в себя. – Я вовсе не французский офицер. Позвольте представиться: разведывательной роты Ахтырского гусарского полка поручик… Soboleff Alexander! Иным словом, перед вами русский офицер, присягавший русскому императору Александру, а вовсе не Наполеону Бонапарту.

Глазом не моргнул французский лейтенант.

– Galimatias! – усмехается он, впрочем, остро приглядываясь к порученцу, как к потерявшему рассудок. – У вас, верно, в голове помутилось от удара. Очнитесь! Вы говорите на диалекте человека, всю жизнь прожившего в Париже.

– Всю не всю, а три года действительно жил я в Париже и был тогда счастлив, – вдруг соскакивает «императорский порученец» на столь же чистый говор совсем иной, северной столицы. – Очнитесь теперь и вы! Перед вами русский! Русский разведчик! Сейчас вы привели бы меня в расположение ваших частей и облегчили бы мне коварную задачу. Но в настоящих обстоятельствах моего необычайного пленения и спасения было бы совершенно бесчестно с моей стороны воспользоваться вами. Да, вы, вероятно, спасли мне жизнь. Повторюсь: казаки церемониться не стали бы. Тем более, если бы нарвались на ваши разъезды. Да, я, как и вы, выехал в разведку – и ненароком попал на других наших разведчиков. Своя своих не познаша. Я и моргнуть не успел, как они меня сшибли… А потом уж, когда очнулся, увидел вас, а не их. Порой случаются удивительные казусы.

– Fabuleusement! – охватив разумом удивительный казус, снова усмехнулся лейтенант Нантийоль, умело подавляя изумление. – И что же вы теперь предлагаете делать?

План у «бывшего императорского порученца» уже был наготове. Раскрыть его не составит труда, поскольку в мундире французского «императорского порученца» скрывался не кто иной как… ваш покорный слуга, Соболев Александр Васильевич, в ту пору еще поручик и прочее-прочее.

– Будь обстоятельства проще, я бы теперь предложил вам, месье Нантийоль, временное перемирие, за сим и разойтись с миром, – с чувством говорит поручик Соболев по-французски. – Но обстоятельства усугублены тем, что вы только что лишили жизни подряд трех воинов моей же армии, трех воинов, присягавших моему императору. А сего я уже спустить не могу. Не в силах. За сим предлагаю вам честный поединок.

Лейтенант Нантийоль остро взирает на противника, хмурит брови, сжимает губы… затем живо трижды моргает, и бледная тень пролетает по его лицу, словно холодное рассветное облачко затмило на пару мгновений солнце, только что вставшее на восточной стороне и теперь сквозь редкий на краю лес и купы кустов освещающее француза.

– Невероятно! – вновь изумляется он, но в ином слове. – У вас отличная сабля! Вы же только что могли развалить меня с тыла, как кочан капусты! И благополучно продолжить свою разведку…

– Как вы могли такое подумать! Вы же мой спаситель! – взаимно искренне изумляюсь я, если уточнить, до глубины души оскорбляясь. – А я, к вашему сведению, русский дворянин и офицер!

Лейтенант пожимает плечами и разводит руками.

– Да уж, надо признать, оказия небывалая, – соглашаюсь я.

– Что ж, вынужден принять ваш вызов, – соглашается, наконец, и француз. – При этом и я признаю, что встретил самого благородного противника в своей жизни. И посему в последний раз вам предлагаю мирно разойтись до будущей, полагаю, неминуемой встречи на поле более громкого сражения.

– Это невозможно, – качаю я головой. – Наш поединок неотложен. Здесь – поле нашего последнего сражения. Живым может уйти только один… Прошу лишь еще немного времени перемирия, чтобы оказать последние почести ни за грош павшему казаку. Устроить ему христианское погребение возможности не имеется, так хоть ветками тело прикрыть…

Француз приподнимает бровь и улыбается с истинно французской снисходительностью.

– Что ж, – вздыхает он. – Значит, у вас еще остается немного времени обдумать мое мирное предложение… Времени, впрочем, и вправду немного, скоро тут будут наши войска, и я сам не прочь вам пособить, коли позволите.

– Разумеется, буду вам весьма признателен, – благодарно киваю я в ответ, сам все больше удивляясь развитию событий.

Словно собираясь дрова колоть, а не ветки смахивать, француз живо освобождается от жаркого казачьего чекменя и предстаёт эдаким кентавром – ниже пояса он бугский казак в шароварах с белым лампасом, а выше – натурально французский офицер, гвардейский конный егерь со всеми надлежащими галунами…

Я едва рот не разинул от сего машкерада.

– Мне, как и вам, своих разъездов следует опасаться, – с прямо дружеской улыбкой замечает француз. – Такова цель сей экипировки. Я, впрочем, надеюсь, что мои соратники не столь скоры на руку, как ваши… и присмотрятся для начала.

И так, слегка разойдясь друг от друга на всякий случай, мы начинаем рубить ветки – пока лишь ради одной общей христианской цели.

– Жаль, – говорит лейтенант и легко, с оттяжкой срезает целые купы, – жаль, – говорит он с каждым замахом. – Поистине странный случай. Мне придется убить человека, коего только что спас с некоторой опасностью для собственной жизни. Предупреждаю без похвальбы, я весьма сносный фехтовальщик. Меня учил сам великий итальянец Тибальдо де Сенти Болонский, бывший в свою очередь хранителем тайн школы самого Луиса Пачеко де Нарваеса.

– Что ж, любопытно будет увидеть в деле приемы и выпады таких знаменитостей, – отвечаю я.

Слыхал я краем уха о той гишпанской алгебраической методе протыкать двуногих. Значит, привел Бог и увидеть хоть раз. Невдомёк мне было, как можно приспособить шпажную методу к сабельному бою… так вот случай, выходит, представился узнать и сию невидаль.

– Многое не успею показать, – снисходительно и с намеком вздыхает француз.

– Человек предполагает, а Бог располагает, – вздыхаю и я. – Да и мне время дорого…

Ветки, между тем, все гуще укрывают тело казака, который, верно, от души подивился бы нашим разговорам.

Дабы не разъяриться раньше срока от французских колкостей и не потерять от того сил к поединку, задаю лейтенанту отвлекающий вопрос:

– Вот я уже признался, что живал в Париже, от того и по-французски знаю вполне прилично в сравнении даже с нашими столичными хлыщами. А, позвольте узнать, в какой тайной школе столь превосходно и вы освоили русское наречие?

– Отчего же, никакая не тайна! – отвечает мне француз на русском. – Штудия та располагалась на Мойке, в доме княгини Подбельской. Она была нашей с матерью благодетельницей и истинным ангелом-хранителем. В доме том я и провел девять, возможно самых счастливых, лет моей жизни.

Слова француза вогнали меня в оторопь! Уж не вправду ли он сам дьявол, кротом копающий чужие мысли?! Таких небывалых совпадений я не мог допустить. Ведь и сам я бывал не раз по-матерински принят княгиней Подбельской, знавал ее чад и домочадцев. Как же мы не сошлись ни разу?

– Как войдешь в ее дом, так в прихожей сразу с удивлением замечаешь… – решил проверить я.

– …диковинную выбоину в стене в виде подковы, – четко и ясно, будто давно заученный пароль, закончил лейтенант. – То знаменитая отметина от жеребца Простора, принадлежавшего покойному князю. Некогда по молодости он завел его в дом, как Калигула – своего коня в римский Сенат. Горячим был князь. Горячим – и его жеребец, отметивший дом печатью удачи. И печать ту велено было хранить и подновлять.

Все знал француз!

– И молодой княжне были представлены? – решил не выпускать я из рук право пристрастного допроса.

– Юной, – чрезвычайно сухо ответил лейтенант и на очередном замахе саблей уточнил: – Совсем юной… Княжне Елизавете Николаевне был представлен на втором году ее отрочества.

– Сколько ж вам тогда годов было? – искренне полюбопытствовал я.

– А меня княгиня еще успела поназывать «младенцем Евгением», – ответил лейтенант. – А покинули мы дом нашей благодетельницы в третьем году, девять лет назад, когда мне исполнилось семнадцать от роду…

Я невольно вздохнул с облегчением.

– Мне же довелось быть впервые принятым в доме княгини весной четвертого года, – как бы успокоил я самого себя таким ответом, ибо, по счастью, оказалось, что не пересеклись мы с французом по вполне естественным, а вовсе не по опасным мистическим причинам. – Княгиня несравненна, а дочь ее ослепительна.

Француз опустил саблю, взглянул на меня подозрительно, если не сказать вернее – прозорливо.

– Волочились? – столь же сухо и без обиняков спросил он.

– Доводилось… – вздохнул я. – Как же гусару иначе…

Каюсь, преувеличил! Не был я еще тогда гусаром – был как раз столичным хлыщиком с пушком на губе. Да и «волочился» – громко сказано. Я дышать при ней рядом не смел, краснел, бледнел, забывая и по-русски и по-французски.

Бледная поволока вновь пронеслась тенью-позёмкою по лицу француза.

– Вот оправдание убить вас без сожаления, – строго, но не вспыльчиво проговорил он… и, сжавши губы, с оттяжкой срубил еще пару веток. – Пожалуй, довольно.

– Что же так? – с легковесным и, не скрою, лукавым недоумением вопросил я его, имея в виду первое.

– Княжна Елизавета – ангел во плоти, – сказал француз, как отрезал.

– Признаю немедля, – отозвался я на сей «пароль».

– …и я был безумно влюблен в нее, еще будучи отроком… – проговорил француз, ничуть не бледнея и не краснея. – Не смел и дышать при ней… – словно эхом откликнулся он на мое собственное воспоминание. – Поздно жалеть. И довольно станет с вашего казака.

– Не из желания успокоить вас напоследок, – заметил я, рассудив, что грех теперь морочить гордого и честного француза, – а просто из чувства долга скажу: в ту пору я оставался не менее невинен, чем и вы в те славные дни отрочества, хоть и был ненамного старше вас. И наши сношения с юной княжной вовсе не выходили за те пределы, за коими всякому христианину, а тем более юной деве, следует сломя голову лететь на исповедь в предвкушении строгой епитимьи. Вот мое слово дворянина!

Лейтенант взглянул на меня так, будто зашел в Кунсткамеру и увидел с порога презабавную невиданную зверушку. Ох уж это французское высокомерие! Оно одно – вечный повод для вызова на дуэль любого француза… разве только не жителя Прованса, для коего эта норманнская холодность не обычна!

– Извинения приняты, – с холодной улыбкой сухо сказал Нантийоль. – А теперь пора!

– Еще одно мгновение, – невольно и я заразился его холодной сухостью, но, повернувшись к заложному покойнику и его «гробнице на скорую руку», справился с сердечным холодом и прочел короткую молитву: – Упокой, Господи, убиенного раба Твоего имярека и прочих ныне убиенных рабов Твоих, за веру, Государя Императора и Отечество живот свой положивших, и прости им всякое согрешение вольное или невольное и даруй им Царствие Небесное.

– Amen! – отозвался француз. – Обещаю, что прочту сию же молитву над вами, если желаете. Хотя и не вижу в ней толку.

– Благодарю… – отвечал я, поворотясь. – Отвечу вам искренней взаимностью. Начнем, пожалуй.

Но мы опять начали не тут же, с заминкой. Потому как француз вместо того, чтобы отступить на шаг и отдать саблей честь грядущему поединку, вдруг протянул мне руку.

– Все же позвольте и мне напоследок взять миг перемирия, – проговорил он по-русски уже без видимой холодности. – Я еще раз окинул рассудком только что происшедшие события… Вот вам моя рука. Я обязан предложить ее столь благородному противнику, как вы.

– Вот вам моя. Взаимно, – с радостью отозвался я.

И мы обменялись крепким рукопожатием. Что ж, дальнейшие проволочки были поистине излишни и непростительны. Мы отступили друг от друга на пару шагов, обменялись приветствием по артикулу дуэли и… взялись за дело.

Уже по взятой им первой позиции и последовавшим двум коротким переходам, стало мне ясно, что противник мой и вправду очень искусен, а более всего – коварен. Я у баснословных мастеров не учился, но в гусарских штудиях отметки не худшие получал да еще знал кое-какие казачьи и черкесские приемы, коих француз охватить не имел возможности.

Я снял с него пробу парой выпадов, он легко защитился, не сходя с места. От коротких, но резких движений у меня больно заломило битый затылок, и голова так закружилась, что я едва не клюнул в землю… Постарались казачки! Да только на свои же головы! Я отступил. Противник вовсе не воспользовался моментом. Напротив, он опустил клинок и снисходительно, даже участливо покачал головой.

– Вы сносно себя чувствуете? – в духе издевки вопросил француз.

– Превосходно, – яростно отвечал я и вновь двинулся на него.

Он искусно отстранился и отвел один удар. А затем… Затем, говоря честно и без обиняков, я продержался полминуты, видя перед собой вместе с противником рои темных «мушек», отвлекавших взор. Пару коварных выпадов я отбил… Да что реляцией хвалиться! Полагаю, он сам позволил мне отбить эти выпады... Оттягивал развязку, а, может статься, ожидал, что я рухну без чувств от контузии, и он тогда покинет меня или заберет в плен. Думаю, первое он задумал – вышло бы благороднее некуда… а я остался бы в дураках. Это ему и надо было…

Черный мушиный рой переместился с поляны прямо в мою голову и гудел нещадно… а вскоре увидал я и второго Нантийоля перед собою! Дьявол ли он был, умевший раздваиваться, или контузия моя была причиной морока, реши сам, любезный читатель. Помню лишь, что приноровился к его ходу и даже смог коротко зацепить за плечо финтом, который мне показал один черкес, превосходно владевший турецким ятаганом. Был бы в моей руке кривой ятаган, так, пожалуй, достал бы при оттяжке и до кости. Да если бы да кабы…

– Недурно, – оценил француз. – Но коли так, поблажкам конец. Может, боль приведет вас в чувство и взбодрит.

Он сделал быстрый выпад с резким боковым ходом – и чиркнул меня по тому же левому плечу. Боли я не почувствовал… только в конце дня заметил прореху с бурой оторочкой на голубом порученском мундире, который считал я своим особым богатством – то был не трофей из разбитого неприятельского магазина, где такой редкости не сыскать, а предмет, пошитый по добытым мною ранее рисункам и обошедшийся мне в немалую сумму.

Француз, отдав мне должок, быстро отступил… но внезапно стал вертеть головой и прислушиваться. И даже повернулся ко мне спиной! Я, заведомо ничего не слыша сквозь звон в ушах, почел его поведение на поединке уже несомненно оскорбительным.

– Вы задумали вывести меня из себя! – помню, рассвирепел я. – Дабы я, не сдержавшись, ударил вас с тыла. Не дождетесь!

Он же имел наглость повернуться ко мне в профиль и приложить палец к губам.

И вот то, чего я не мог услышать из за надоедливого шума в битой голове, я наконец увидел воочию. Прямо из леса выдвинулись на поляну трое французских гусар. Во главе – капитан с густыми и седыми, будто горное облачко, усами.

– Я все видел и слышал! – грозным рыком пророкотал он. – Я слышал звон сабель, и полагал, что здесь разъезды схватились… Вы оба – безумцы! Дуэль на вражеской территории в военное время! Это безусловный трибунал! Что я вижу! Императорский порученец! Не верю своим глазам! И что за наряд у конного егеря! Вы не русский ли шпион?! Что у вас здесь происходит?!