Текст книги "Проклятие скифов"

Автор книги: Сергей Пономаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Сдаемся! Не стреляйте! – испуганно крикнул Кизяев – дуло винтовки смотрело прямо на него – и, отбросив оружие в сторону, поднял руки.

Раненая рука Прохора горела огнем, и любое движение приносило нестерпимую боль. На глаза ему попался золотой обруч, лежащий под столом, весь в крови – видно, Чубатый, дергаясь в предсмертных судорогах, откинул его туда. «А его-то не видно тем, у окна», – подумал не к месту Прохор и, удивляясь себе, засунул окровавленный золотой обруч под тельняшку.

– А ты чего там рассиживаешься? Особого приглашения ждешь? Так я сейчас бомбой приглашу!

– Ранен я. Хотел руку перевязать.

– На тот свет и без перевязки примут.

– Выхожу я. Оружия у меня нет. – И Прохор, чтобы видели из окна, отбросил в сторону наган.

Во дворе дома он увидел четверых бородатых мужиков, вооруженных винтовками, а остатки его воинства стояли тут же, уже со связанными руками.

– Гляди-ка – матросик, полосатый окунек! Каким ветром тебя сюда занесло, братишка? Здесь морей-океанов нет! – насмешливо выкрикнул рыжий, весь усеянный веснушками.

То, что захватившие их люди были не в форме гетманской варты, подсказывало Прохору, что не все так плохо. По-видимому, это был какой-то партизанский отряд – выходит, опасность не такая большая, как он думал раньше.

– Кто ваш командир? Мне нужно с ним срочно поговорить, – потребовал он.

– Гляди-ка, а полосатик тут командовать вздумал! Ты ручонки-то вверх подыми, а то невзначай пульну и сделаю в тебе дырку.

– Я ранен – руку поднять не могу.

– Не поднимешь – пульну, на счет три. Раз, два…

Прохор, превозмогая боль, сделал над собой усилие и поднял обе руки вверх.

– Тихон, тебе только зубоскалить! Давай, вяжи большевичка!

– Мы анархисты.

– А хрен редьки не слаще.

Рыжий Тихон подошел ближе и специально дернул раненую руку Прохора, собираясь ее завернуть. Ужасная боль и нестерпимая ярость охватили Прохора. «Если уж погибать, то с громкой музыкой!» – подумалось ему. Не размышляя, что он делает и для чего, неимоверным усилием сумел выдернуть руку, а Тихона, не ожидавшего сопротивления, мгновенно присев, перекинул через себя. Левой рукой выхватил гранату из кармана штанов, а раненой схватился за кольцо.

– Взорву, гады, к чертовой матери! – заорал он. – Мне терять нечего!

Он взмахнул гранатой, дернул раненой рукой за кольцо, но тугая терка оказалась ей не под силу, и почти неработающие пальцы не смогли сорвать кольцо, а граната уже по инерции летела на землю. Мужики, побросав ружья, попадали, прикрыв голову руками в ожидании взрыва. Прохор, наоборот, схватил ружье Тихона, с трудом удерживая его одной рукой, так как правая почти не действовала. Ему казалось, что в ней пульсирует не кровь, а кипяток.

– Лежать, гады! – вновь заорал Прохор. – Кто подымет голову – отстрелю к чертовой матери!

Заметив, что крайний слева мужик потихоньку тянет винтовку, мгновенно выстрелил – фонтанчик земли возник у самой головы мужика, и тот испуганно отдернул руки от винтовки и замер.

– Это – пристрелка. Второй выстрел – точно в голову! – пообещал Прохор и стал ногами в тяжелых ботинках нещадно лупить лежащего перед ним Тихона.

Тот только успевал прикрываться. Закончив расправу Прохор скомандовал:

– Теперь ползком, по-пластунски, твою мать! – А потом потребовал от ошалевшего от боли и страха Тихона: – Будешь моих гореликов высвобождать от пут! Чуть что не так – тебе каюк, Тихон! Знаешь, что такое каюк?

Прохор не услышал выстрела, только пуля пропела песню смерти возле его головы, но не задела.

– Винтарь на землю положь, полосатик! – раздался сзади негромкий голос, и Прохор увидел, как, казалось, ниоткуда возникает вокруг дома множество вооруженных людей, и понял, что окончательно проиграл, счастье отвернулось от него. Он бросил винтовку на землю, а сам присел на корточки, достал кисет и попытался свернуть самокрутку. Тут на него и налетел обезумевший от злости рыжий Тихон…

Избитого, залитого кровью, его привели к командиру. Среднего роста, коренастый, лет тридцати пяти, в английском френче, аккуратно подстриженный и немало выпивший, тот насмешливо спросил:

– Говорят, ты храбрец изрядный и пули тебя не берут, а только царапают. – Он кивнул на раненую руку Прохора, обмотанную окровавленным бинтом. – Сейчас мы поглядим, так ли это. Про Телля слышал?

– Нет.

– Был такой известный стрелок, из лука бил без промаха. Яблоко на голове пронизывал стрелой. Вот мы с тобой и сыграем в Телля. Моли Бога, чтобы я не промазал и попал в яблоко, а не куда пониже!

Прохору положили на голову яблоко, человек во френче отошел на десяток шагов и, почти не целясь, выстрелил. Пуля прошла чуть в стороне, но Прохор даже не пошевелился, и яблоко осталось на месте.

Человек во френче подошел к нему и рукой сбросил яблоко.

– Молодец – хвалю. Будем знакомиться. Я – Григорьев. – И он протянул Прохору руку.

С тех пор Прохор стал личным телохранителем атамана Григорьева, о котором вскоре заговорило все Причерноморье. Бывший штабс-капитан царской армии, выслужившийся до офицерского чина из солдат, получил звание подполковника от Центральной Рады, затем перешел на сторону Скоропадского, который сделал его полковником. Потом Григорьев переметнулся к повстанцам и стал воевать под Петлюрой, в это время Прохор с ним и познакомился. Но и на этом Григорьев не остановился. Перейдя со своим многотысячным войском на сторону красных, он стал командовать бригадой, а затем дивизией. Под его рукой были десятки тысяч бойцов, орудия, бронепоезда. Однако желание повторить восхождение Наполеона не покидало его. Взяв в кратчайшие сроки Одессу, так что покидающие ее франко-греческие войска не смогли оттуда увезти огромное количество оружия, боеприпасов, амуниции и разной мануфактуры, он приодел свою армию, и она стала напоминать регулярное войско. Он наложил пятимиллионную контрибуцию на буржуазию города, его бойцы по-хозяйски захаживали в многочисленные магазинчики, смертельно пугая их хозяев и приказчиков. Вышедший из подполья городской совет сразу заявил свои права на такой «жирный пирог», возникла конфронтация, и Григорьев после десятидневного пребывания ушел из города. Не из-за того, что испугался совета или решил исполнить приказ командарма – Антонова-Овсеенко, а из-за того, что его армия, занявшись «контрибуциями», поредела – прихватив как можно больше добра, бойцы стали разбредаться по родным селам.

В мае Григорьев поднял мятеж и против советской власти, объединив под своим началом многочисленные крестьянские отряды, и многие красноармейские части стали переходить на его сторону.

Победоносным было наступление в мае, когда казалось: еще немного, и Киев будет взят, и он исполнит свою давнюю тайную мечту – провозгласит себя главным атаманом всей Украины. Но наступил июнь, поражения стали преследовать «головного атамана», и он пошел на военный союз с батьком Махно против «белых и красных», согласившись на верховенство того.

Отношения с батьком никак не складывались – тот был против разгуляй-вольницы, которая царила в войске Григорьева, против погромов и грабежей под видом реквизиций.

В селе Сентово григорьевцы ограбили – крестьянский кооператив, и батько Махно пригласил туда Григорьева для разбирательства. К приезду Григорьева махновцы заняли центр села, вынудив того оставить свои войска на околице. Снаряженные тачанки на узких улочках села, с полным пулеметным расчетом не понравились Прохору, и он сразу высказал свои опасения атаману, просто и лаконично:

– Ловушка это, Николай Александрович. Пока не поздно, надо повернуть назад. Если у Махно есть вопросы, пусть он сам приедет к нам в штаб.

– Проша, что я слышу? Ты – боишься? Да у меня здесь войск в два раза больше, чем у Махно! Да мои орлы в два счета разгромят его армию, стоит только мне бровью двинуть! Не ожидал я от тебя такого. А еще носишь кличку Заговоренный! Забубенный ты после этого, а не Заговоренный! А крестьяне меня любят – я их главный защитник!

Прохор знал упрямый и неукротимый нрав своего командира, который часто впадал в бешенство, любил лесть, а еще любил хвастаться былыми подвигами, особенно разгромом интервентов и взятием Николаева и Одессы. Он частенько преувеличивал количество своих войск и свои возможности, но в чем его нельзя было упрекнуть, так это в личной храбрости. И Григорьев не упускал возможности ее проявить. За это и за «волю и свободу», царившие в частях, а главное, за то, что атаман раздавал большую часть захваченных трофеев бойцам, те его обожали. Сразу после знакомства Прохора с Григорьевым тот не только дал ему свободу, приблизил к себе, но и разрешил взять долю из золотого клада. С тех пор золотая диадема всегда находилась в полевой сумке Прохора, что вызывало насмешки у Григорьева. А Прохор считал диадему своим оберегом и не расставался с ней. Кроме диадемы, у него теперь было много всякого добра, размещавшегося на трех «личных» телегах. И золотишка прибавилось, для этого Прохор имел специальную кожаную сумку, крепящуюся к седлу верного Булата.

На крестьянский сход Григорьев отправился на пулеметной тачанке, посадив рядом с собой Прохора.

– Раз ты такой осторожный, то будешь у меня вторым номером. Не боись – прорвемся! – подмигнул ему атаман.

Их сопровождали двое телохранителей верхом, подчиненные Прохора, начальника личной охраны.

Сход крестьян, как и ожидал Прохор, ничем не порадовал Григорьева – в адрес его бойцов было высказано много обвинений в грабежах и незаконных реквизициях. Красный от злости, Григорьев, не дожидаясь окончания схода, направился быстрым шагом в сторону сельсовета, где его ожидал Махно.

– Чуть их пощипали, а они такой шум подняли! – зло бросил он на ходу, не слушая совета Прохора немедленно возвращаться к своим. – А того, что мои бойцы за них кровь проливают, они не замечают?! Где бы они были со своим добром, если бы к ним нагрянули продотрядовцы?

Махнув рукой телохранителям, чтобы те отстали, Григорьев в сопровождении Прохора вошел в дом. Кроме батька Махно там было еще шесть человек, причем из командиров-махновцев присутствовал только Чубенко, а остальные были телохранителями батьки. Раньше их встречи не отличались таким многолюдьем, необычность ситуации бросилась в глаза Григорьеву, и он сразу понизил тон:

– С виновниками разорения крестьянского кооператива разберусь лично – по двадцать пять шомполов получит каждый. То, что они забрали, – вернут.

– А за погром в Елизаветграде кто ответит? Пару тысяч твоих там было – каждого шомполами? Взяли город, но вместо того чтобы укрепиться, погром устроили и грабеж! – жестко проговорил Махно. – Город проворонили из-за жажды наживы!

– Разберусь, батько, – хмурясь, пообещал Григорьев. – Виновные свое получат.

– Намедни к нам гости приблудились – перепутали твой штаб с нашим, – ввернул Чубенко. – Переодетыми офицерами-деникинцами оказались. Любопытные документы у них обнаружились!

Прохор вспомнил, как подвыпивший Григорьев говорил, что с красной заразой ему одному не совладать, что нужен союзник – хоть черт, хоть Деникин. А разбираться с этим союзником он намеревался уже после победы.

Григорьев наклонил голову, и в следующее мгновение у него в руках оказался револьвер, но выстрелить он не успел – Чубенко опередил его, однако пуля лишь черкнула Григорьева по лицу, оставив кровавую борозду.

– Эх, батько, батько! – крикнул Григорьев и ломанулся к двери.

Прохор успел оттолкнуть двоих, попытавшихся этому помешать, но его тут же сбили с ног. Пока он сумел выскочить вслед за атаманом, на дворе раздались выстрелы. Он увидел распростертое тело убитого Григорьева, разоруженных телохранителей, Махно и Чубенко, стоящих с револьверами возле него. Не раздумывая, он выстрелил в Махно, но только сбил с его головы папаху. Потом, отстреливаясь, бросился бежать, понимая, что уже ничем не поможет погибшему атаману.

Сзади стреляли, но помогла оторваться от преследователей и этим спастись вечная спутница граната – преследователи отстали, и, перескакивая через заборы, Прохор стал огородами выбираться из села. Со всех сторон раздавались бесконечные пулеметные очереди и нестройные винтовочные залпы, постепенно все реже и реже, пока не перешли в одиночные выстрелы. Прохор понимал, что, лишившись командира, григорьевцы не окажут серьезного сопротивления махновцам, и спешил как можно дальше уйти от села, ставшего вероломной западней.

Выйдя на проселочную дорогу, он перешел на легкий бег, деревянная кобура маузера и полевая сумка хлопали по боку, мешая бежать, туго затянутая портупея сдавливала грудь, не давая сделать полный вдох. Но его мучения продолжались недолго – позади себя он услышал шум, топот копыт, ржание и сразу скрылся в редком березняке, тянувшемся вдоль дороги.

Упав на землю среди строя молодых рябых берез, Прохор потревожил стайку комаров, что дремали, ожидая наступления ночи. Они облепили его, нещадно жаля, а он не мог делать резких движений, чтобы не выдать своего присутствия. Он затаился за разлапистым кустом, наблюдая за дорогой. Пряный запах осени, исходивший от прошлогодней листвы, донимал его не меньше комаров, напоминая о тленности существования человека. На его памяти сельские похороны были большей частью связаны с осенью, словно именно эта пора наиболее подходила для прощания с белым светом.

Большой конный отряд махновцев с шестью пулеметными тачанками промчался мимо. Прохор понял, что он опоздал и на хутор Вольный уже нет смысла идти: все его добро вместе с верным конем Булатом пропало. Но не об этом ему стоило беспокоиться, а о том, как побыстрее унести отсюда ноги. Как близкий к Григорьеву человек, он был весьма известной фигурой, к тому же и махновцы ему не простят того, что он пытался убить их атамана, приложат все силы для его поимки. Не лучше бы обстояло дело, если б он попал в руки красных или белых. Для одних он предатель, повстанец, для других – просто враг. В любом случае его ждет расстрел или виселица.

Вернуться в родной городок? Очень далеко, да и что его там ожидает? Женитьба на Фекле, которая родит ему кучу ребятишек, а он, чтобы их прокормить, пойдет по стопам отца – станет работать сапожником? Правда, у него есть золотая диадема, которая стоит больших денег, но на нее еще надо найти покупателя. Вообще, рано ему думать о возвращении домой.

Прохор решил попытать счастья в Одессе. Там он сможет остановиться у Веры, попробует выйти на анархистов, в крайнем случае – на левых эсеров, и с их помощью определить свою дальнейшую судьбу. Прохор верил, что его ожидает будущее более завидное, чем корячиться с утра до вечера в сапожной мастерской.

Дорога до Одессы заняла много времени, ушли все его наличные деньги, зато внешне Прохор преобразился. Теперь он выглядел как обычный мужик, и было трудно узнать в нем франтоватого телохранителя атамана Григорьева, в английском френче с расстегнутыми верхними пуговицами, открывающими на всеобщее обозрение тельняшку – намек на недавнее морское прошлое. Вот только эти заметные ямочки на щеках, которые непроизвольно появлялись, когда он улыбался, сразу преображали заросшее лицо и делали его узнаваемым.

Вера, с которой он познакомился, пока был в Одессе, жила на Молдаванке, на пользующейся дурной славой Запорожской улице – здесь находились самые дешевые бордели, кабаки и прочие питейные заведения низкого пошиба. Григорьев, будучи в Одессе, объявил войну «королю бандитов» Япончику: «В городе должен быть один король, и это я», – заявил он. По его приказу неоднократно прочесывали Запорожскую в поисках воровских малин. Прохору это место подходило как нельзя лучше – вдали от центра и возможных нежелательных встреч.

Вера была актрисой на вторых ролях в местном драматическом театре. За время их знакомства он всего раз подвез ее на коляске к дому, и было это днем. А вообще она делила с ним постель в самом шикарном отеле – «Лондонском». Прохор надеялся на свою хорошую зрительную память, и она его не подвела – он быстро нашел неприметный серый двухэтажный дом.

– И что пану мешочнику требуется в этом Богом и революцией забытом краю? – спросила его толстая девица в несвежем сарафане, стоя на деревянной лестнице и жуя яблоко.

– Мне нужна Вера. Она дома?

– Чтоб я так жила – у модницы Верки уже появились такие вшивые кавалеры! Если бы ты спросил, живет ли здесь Верка, я бы ответила: нет, она давно обходит эти места стороной. Видите ли, она почти королева, а здесь воняет, да и клопы. Ты спросил: дома ли она? Откуда я знаю, где ее дом сейчас? Ты еще спроси…

– Замолкни, Сара! – На открытую веранду второго этажа вышла Вера в легком ситцевом платье.

Толстая девка хотела ответить как следует, но поперхнулась яблоком и закашлялась, согнувшись вдвое.

– Кто вы?

Вера уставилась на Прохора, нервничавшего из-за присутствия безостановочно кашляющей девицы, изо рта которой летели кусочки недожеванного яблока и брызги слюны. Он не хотел раскрываться при этой толстухе, которая обязательно будет чесать языком о нем всем знакомым и незнакомым.

– У меня к вам дело…

Тут лицо у Веры изменилось, в ее глазах вначале читалось недоумение, затем они радостно заискрились. Или ему это только показалось?

– Проходите ко мне наверх. Сара, дай дорогу.

Толстая девица тем временем пришла в себя, но не спешила сходить с лестницы. Она будто ощупывала Прохора своими глазенками. Прохор, взяв ее под локотки, переставил, освободив себе дорогу.

– Ты такой мешочник, как я царица Савская, – заявила девица, но Прохор молча прошел мимо нее.

Оказавшись в комнате Веры, больше напоминающей чулан, Прохор хотел было обнять девушку, но та ускользнула от него. Это ему не понравилось – не так давно она была счастлива от того, что он обратил на нее внимание и дарил подарки. Он даже переговорил «по-свойски» с директором театра – тот сразу пообещал Вере главную роль в новом спектакле.

«От меня не убежишь!» – подумал он, поймал девушку и рухнул вместе с ней на кровать. Его лицо оказалось напротив лица Веры, и ее новый взгляд ему тоже не понравился. Раньше она смотрела на него с восхищением, а сейчас чуть ли не с презрением. «Прошла любовь – увяли лютики. Ты самая настоящая гулящая девка, разве только на панели не стоишь! Со мной была из-за выгоды, а сейчас, видимо, нашла другого кота!» Эти мысли разбудили в нем злость, и он даже не знал, чего сейчас больше желал: ее тела или выпустить пар – дать выход злости. «Отлупить ее, что ли?»

– Вначале ты вымоешься и побреешься – от такой щетины у меня на щеках красные пятна появятся. – Вера попыталась высвободиться из-под его большого и сильного тела.

– Помыться – дело хорошее. А с бородой придется повременить, Вера.

И он, слегка приподнявшись, задрал платье почти до шеи и начал было рвать на ней тонкое белье. Перед его глазами замелькали красные круги, так он был возбужден после долгого воздержания.

– Подожди, я разденусь, – охладила его горячность ледяным тоном Вера. – Белье денег стоит – а такое еще и найти надо.

Он с трудом взял себя в руки и дал ей встать, внимательно наблюдая за ней, готовый в любой момент вновь накинуться. Но Вера, как и обещала, сбросила платье, аккуратно его повесила и сложила свое белье, а затем легла под него. Она была демонстративно холодна, и этим испортила все удовольствие Прохору, которому вспомнились безумные, ненасытные ночи с ней, когда она шептала слова любви и страсти. Теперь она была ледяная, словно труп. В нем снова вспыхнула злость, он уже ненавидел эту бесталанную актрисишку, мнящую себя бог знает кем. Но сейчас он от нее зависел – ему нужна на первое время крыша над головой и свобода действий.

– Прости, не сдержался. Очень соскучился по тебе. Как увидел – голову потерял, – произнес он делано виноватым тоном.

– Что за маскарад на тебе? Ну, мужик мужиком!

Прохор рассказал ей о гибели Григорьева и своих мытарствах.

– То, что Григорьев погиб, я знаю. Что думаешь делать?

– Хочу связаться со здешними анархистами – знаю, что они есть в профсоюзе железнодорожных рабочих.

Взгляд Прохора остановился на открытой газете, и он даже слегка присвистнул от удивления.

– Чека производит расстрелы и печатает списки в газете? Ого – пятьдесят человек! Хотя они – буржуи, дворяне, в общем, контра. А я думал, что у Онищенко [36]36
  Председатель Одесской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем.


[Закрыть]для этого кишка тонка!

– Уже не он, а Саджай. А в помощники Дзержинский прислал ему своего секретаря, с группой московских чекистов, вот они и наводят порядок. Так что ты зря приехал сюда – рискуешь жизнью. Такие списки каждый день в газетах печатаются, и там не только буржуазия, а и те, кто советскую власть предали.

– Откуда ты все это знаешь?

– Так весь город гудит, разговоры только об этом.

– А как у тебя в театре? Получила главную роль в новом спектакле?

– Я ушла из театра. Работаю машинисткой в конторе, связанной с обеспечением продовольствием. Хороший паек.

– За три месяца ты здорово изменилась, Вера. Судя по тому, что услышал от той толстухи, ты здесь не живешь?

– Я перебралась в общежитие – оттуда ближе к работе, а здесь иногда бываю. Ты меня случайно застал.

– Буду надеяться, что это счастливый случай… Я пару дней у тебя здесь поживу – не возражаешь?

– Да нет. – Тень улыбки пробежала по лицу Веры. Она начала одеваться. – А помыться тебе все равно не помешает. Я принесу таз с теплой водой.

– Вода – это здорово! Вера, помнишь мраморные ванны «Лондонской»? А теперь – та-аз!

– Жизнь переменчива, и всегда на поверхности обычно плавает только дерьмо.

– Ты стала философом, Вера.

– Это лишь проза жизни… Я пошла за водой.

Через час Прохор, чистый и взбодрившийся, уже более оптимистично смотрел на мир. Вере надо было отправляться по делам, а заодно она собиралась принести из общежития немного продуктов, чтобы ее гость не умер с голода. У Прохора тоже было одно очень ответственное дельце, но он не стал посвящать в него Веру.

Его путь лежал в центр города, на Преображенскую, к ювелиру Либерману, с которым познакомился во время предыдущего пребывания в Одессе. И это было не просто знакомство, Прохор фактически спас Либермана, причем одним лишь своим присутствием.

Он тогда находился в ювелирной лавке, выбирая Вере в подарок золотые сережки, а в это время влетели трое пьяных григорьевцев, намереваясь провести у буржуя «реквизицию». Увидев в лавке начальника охраны Григорьева, они сразу сникли и поспешили убраться восвояси. Перепутанный Либерман подарил Прохору выбранные сережки, а к ним и колечко.

Ювелирная лавка Либермана, помещавшаяся на первом этаже двухэтажного дома, оказалась закрытой, но Прохор знал, что тот живет в этом же доме на втором этаже. Ворота во двор тоже были закрыты, а когда Прохор стал звонить, появился дворник со свирепым лицом.

– Чего надо, быдлота?!

– Либерман требуется. – Прохор еле сдерживал себя, чтобы не сунуть тому под нос наган.

– Для чего?

– Не твое холуйское дело! Иди зови хозяина!

– Да я тебя!.. – Дворник вытащил суковатую палку, видно, припасенную для таких посетителей, и стал ключами открывать ворота.

– Вон Либерман идет! – сказал Прохор и указал пальцем через плечо дворника, тот повернулся в том направлении.

Прохор мгновенно просунул руку сквозь прутья ворот и, схватив дворника за волосы, несколько раз с силой ударил его лицом о прутья. Увидев, что у того закатились глаза, отпустил, и грузное тело шлепнулось на землю. Прохор нащупал ключ в замке и вошел во двор.

Либерман оказался дома и был изрядно напуган при виде посетителя. Он не сразу признал в заросшем щетиной мужике бравого телохранителя Григорьева, а когда узнал, чуть было не расплакался от избытка чувств:

– Что творят, что творят, Прохор Ефимович! Ваш атаман, чтоб ему было тепло и светло на небе, изрядно пощипал наши кошельки – что правда, то правда. Но ЭТИ хотят отобрать не только наши деньги, но и саму жизнь! Я закрыл свою лавку, сижу, как крыса в пустом амбаре, и мечтаю, чтобы забыли, что был такой ювелир Моим Либерман! Каждая новая власть подвергает меня новому испытанию, словно ей больше нечем заняться. А что творится на белом свете? От всего этого голова идет кругом. Моим Япончик, вор и налетчик, которому я платил каждую неделю по сто «николаевок», оказался красным генералом, собрал целую армию и пошел воевать с белыми. Я только вздохнул с облегчением, когда узнал, что его шлепнули те же самые красные. Но сейчас большевики не довольствуются малым, а хотят забрать все. Почему я не купил место на корабле интервентов, как сделали Шмуклеры и Цуккерманы?! Теперь сидел бы себе в Париже и немного торговал, а здесь трясусь от каждого стука в дверь.

– У меня есть одна очень дорогая вещь, я хотел бы ее продать. – Прохора не интересовали чужие проблемы, и он оставил сетования старого ювелира без внимания.

– Дорогая вещь… Кому сейчас нужны дорогие и ценные вещи, Прохор Ефимович? Вот кушать надо каждый день, а дорогая вещь – зачем и для чего? Или бандиты заберут, или красные, те же бандиты. Скажите, зачем дорогая вещь, если ее нельзя никому показывать?

– Это царская корона.

– Зачем мне царская корона? Щеголять по субботам в синагоге? – развеселился Либерман.

– Нет так нет. Каждый товар имеет своего покупателя.

– Откуда корона несчастных Романовых могла взяться здесь?

– Это очень древняя корона. Вот она. – Прохор достал из вещмешка полевую сумку, а из нее диадему.

Старый ювелир в первый момент даже скривился:

– Это в наше время называется короной? – Он вертел ее в руках, внимательно рассматривая. – Во сколько же ее оцениваете, Прохор Ефимович?

– Меняю по весу на золотые «николаевки».

– Ну вы и загнули, Прохор Ефимович! – возмутился Либерман. – Сравнили стоимость золотого лома и николаевских золотых рублей!

– Археолог говорил, что она бесценная.

– Говорите, археолог? – Либерман задумался.

Он никогда не покупал кота в мешке, но интуиция подсказывала ему, что, возможно, этот золотой обруч очень ценен, и он не решился отправить восвояси григорьевского бандита. Ювелир вспомнил, что в соседнем доме живет преподаватель гимназии Куковецкий, теперь оказавшийся не у дел – история, которую он преподавал, не устраивала новую власть. Либерман послал горничную за бывшим учителем и попросил, чтобы тот пришел незамедлительно, пообещав оплатить его услугу, а сам напоил Прохора чаем с черствым пирогом, все время сетуя на ужасную дороговизну жизни.

Куковецкий, высушенный и согнувшийся под обрушившимися на него житейскими невзгодами человечек, в старом, потертом костюме-тройке, подслеповато морщась, сразу достал из кармана футляр, из которого бережно извлек очки, старательно протер стеклышки кусочком фетра и только после этого произнес:

– Чем могу служить, господа?

Либерман до его прихода успел рассказать Прохору, что Куковецкий вечно попадает на улице в переделки, из-за чего уже лишился пенсне и двоих очков. Эти были последними, поэтому, несмотря на сильную близорукость, он пользовался ими в исключительных случаях.

– Харлампий Модестович, будьте любезны, посмотрите эту вещичку, но очень внимательно, и дайте по ней свое заключение. – Ювелир протянул вошедшему диадему.

– Любопытно, – сказал человечек и, чуть ли не уткнувшись носом в золотой обруч, исследовал его, время от времени повторяя одну и ту же фразу в разных вариациях: – Любопытно… Очень любопытно…. Весьма любопытно… Довольно-таки любопытно… Да-с, любопытно.

Своей медлительностью Куковецкий раздражал Прохора, но он ничего не мог сделать, понимая, что от мнения этого человечка будет зависеть решение ювелира.

Наконец тот вынес свой вердикт:

– Если это не подделка, чем нередко грешат умельцы, живущие в нашем городе, то эта вещичка поистине уникальная. Да-с! Имя скифского царя Скила известно по истории Геродота. Но только это не царская корона – у скифов ее не было. Да-с.

Задав несколько вопросов, Либерман рискнул и купил диадему в десять раз дешевле, чем просил Прохор.

– Только по доброте душевной, помня о вашей услуге, пошел я на эту сделку, Прохор Ефимович, – объяснил Либерман свой поступок, спеша поскорее выпроводить гостя за дверь и отправить древний золотой обруч, приобретенный почти задаром, к остальным сокровищам в тайник.

Мысли об удачной сделке прервал тяжелый стук во входную дверь, заставивший его побледнеть. Он прокрался к двери, и всякие сомнения уничтожил громкий голос:

– Немедленно откройте дверь! Приказываю вам именем революции!

– Они там-с! – послышался подхалимский голос дворника. – Не иначе как переодетый офицер-с! Бить трудового человека по рылу!

Либерман, увидев, что в руке у Прохора появился наган, чуть не грохнулся в обморок. «Вот и выгодная сделка! Только стрельбы здесь не хватало!» Ювелир молча увлек Прохора в конец коридора, откуда лестница шла вниз, и шепотом сообщил:

– Спуститесь в лавку, там двери изнутри закрыты лишь на запор, и немедля уходите, а то подведете себя и меня! – И он поспешил к входной двери.

– Иду, иду! Подагра замучила проклятая – ноги словно чужие!

Прохор тем временем быстро спустился и вскоре оказался на улице, держась настороже, готовый в любой момент выстрелить, но обошлось. Он растворился в толпе – улица была очень оживленной, и когда через четверть часа дверь лавки вновь распахнулась и двое молодых людей в кожанках, недавние студенты петроградского политеха, выскочили на улицу, то сразу поняли, что догонять уже некого.

– Вот сволочь бандитская! Ушел! – выругался светловолосый, большой почитатель имажинизма и футуризма.

– Возвращаемся. Далеко не уйдет! – возразил темноволосый. – Поговорим с хозяином.

Зайдя на Привоз, Прохор на один червонец выменял продукты, решив устроить сегодня пиршество, о чем мечтал во время полуголодного пешего путешествия до Одессы. Да и Вера будет с ним поласковее, когда увидит такое изобилие и поймет, что он при деньгах. Только вместо сладкого лафита, который очень любила Вера, он взял водку – хотел напиться до чертиков, чтобы отрешиться от ужасающей действительности, сбросить тяготивший груз постоянной напряженности.

Приближаясь к дому, Прохор не заметил ничего подозрительного, но, проходя через арку во двор, на всякий случай нащупал под пиджаком рукоятку нагана. Во дворе, возле лестницы, на табурете стоял таз, в котором Вера что-то стирала, одетая в открытую белую блузку, подчеркивающую ее красивую грудь. Увидев девушку, Прохор обрадовался и успокоился.

– Сегодня гуляем! – сообщил ей, жадно ощупывая взглядом ее ладную фигуру. – Вспомним прошлые денечки.

– Хорошо, я скоро, – устало улыбнулась ему Вера. – Собирай на стол, а я только развешу постиранное. Дверь в комнату не закрыта.

Уже поднимаясь по лестнице, Прохор пожалел, что не догадался купить у Либермана подарок для Веры – какое-нибудь колечко было бы очень кстати. Тогда и целовала бы его Вера слаще. Судьба ювелира, к которому нагрянули чекисты, его не волновала – тот был уже в прошлом, как и многое в его жизни. Вот только почему-то он жалел, что расстался с золотым обручем, который оказался не царской короной. Обманули археологи. Ему вспомнилось, как несколько раз, когда никто не видел, он примерял золотой обруч и сразу чувствовал себя по-особому.