Текст книги "Распутин наш (СИ)"

Автор книги: Сергей Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава 5. Фордевинд

Григорий открыл глаза, прислушался к собственному организму, попробовал сделать глубокий вдох-выдох и с удовлетворением отметил: если дыхание не форсировать – не болит. При глубоком вдохе срабатывает какой-то ограничительный клапан. Пока придется поработать на коротком.

Приподнялся на локте, огляделся. Комната его пребывания больше напоминала пенал, два метра в ширину, четыре – в длину, но зато с высоченными потолками. За окном желтеет противоположная стена стандартного питерского “колодца”. Светло. “Это ж сколько я дрых? Как вчера вырубился прямо в гостях у “наших западных партнеров”, ещё помню. Сначала шум падающей воды в ушах, потом резко расфокусировалось зрение и всё. Дальше – темнота, без чувств и сновидений. Куда ж меня определил беспокойный генерал? Собственное жилье Распутина? Не похоже на книжное описание, но и не тюрьма. Николай Степанович решил припрятать меня на конспиративной квартире? Если так, то наживка в английской миссии сработала. Остаётся выяснить, свою игру пытается затеять Батюшин или работает на кого-то?”

Григорий приподнялся на локте и огляделся. Он лежал под знакомой распутинской шубой на какой-то мешковине с хрустящей соломой. Вместо испачканной кровью рубахи – солдатская гимнастерка. Кто и когда переодел, память пожимает плечами. Почти половину комнатушки занимает топчан, в углу приткнулась тумбочка с тазиком и кувшином. Потянул носом – поморщился. Пахло дымом и какой-то кислятиной. Заметил пар, идущий изо рта, и понял, насколько холодно в этом склепе. Ничего похожего на центральное отопление в комнатушке не было, и только один из углов закруглялся бочком голландской печки. Всё правильно. Это советская власть разбаловала народ бесплатным центральным отоплением. А до революции даже в господских апартаментах температура зимой редко превышала 17 градусов. Отсюда мода на ватные стёганые халаты и ночные колпаки, потому как холодно.

Григорий аккуратно спустил ноги на замызганный деревянный пол. Считай, вторые сутки провёл, не снимая сапог, но разуваться в такой грязи и холоде совсем не хотелось. “Сейчас проверим, гость я или пленник?” Распутин подошел к двери, подергал, удостоверился, что заперто. “Всё-таки арестант…” И врезал от души кулаком по дереву, дополняя грохот словами Винни-пуха.

– Сова! Открой! Медведь пришел!

– А ну-ка, не балуй! – раздался сонный, раздражённый голос из-за двери. После паузы с сопением и шуршанием добавил, – чего надо?

– Сам с трёх раз догадайся!

– Погодь!..

Звякнул засов, скрипнули петли, и в появившуюся щель просунулось заспанное лицо с кустистыми бровями, скрывающими глаза, висячим носом и усами, как у Тараса Бульбы. Малоросскую физиономию украшала форменная мерлушковая шапка с суконным верхом и кокардой.

– Как службу тащишь, боец? – огорошил Распутин жандарма, – угорим ведь нахрен или замёрзнем.

Физиономия втянула носом воздух, уставилась на Григория, переводя в уме услышанное на понятный для себя язык.

– Пойдём, до ветру провожу, – буркнул он и побрёл куда-то, шаркая и не оборачиваясь.

– Ну и дисциплина! – покачал головой Распутин, накинул на плечи шубу и отправился вслед за своим тюремщиком-конвоиром-охранником.

Сразу за дверью оказался куцый коридорчик с двумя дверями и топчаном, на котором, очевидно, и коротал время его сосед. Одна из дверей вела на лестничную площадку служебной винтовой лестницы, по которой непрерывной вереницей, теснясь и сталкиваясь, текли два встречных потока. Обладатели картузов, фуражек, платков, башлыков, шинелей, бекеш, полушубков сосредоточенно спешили в обоих направлениях – вверх и вниз, создавая неповторимый калейдоскоп частной жизни столичных жителей начала ХХ века. Шуба Григория среди незажиточных горожан выглядела вызывающе, но отступать было некуда, и он ввинтился в лестничный пассажиропоток, став неотъемлемой его частью.

В интернете ХХI века гуляет множество фото с роскошными дореволюционными интерьерами квартир Петербурга. Многие уверены, что такие условия естественны для большинства жителей столицы того времени. На самом деле ситуация была совсем другой. Квартиры по шесть комнат и более составляли десятую часть. Половина всего жилого фонда столицы до революции – это одно или двухкомнатные квартиры при средней площади комнаты – 12 квадратных метров, с кухней в коридоре и удобствами на улице. Лишь четверть однокомнатных квартир имела водопровод. Ватерклозетами была оборудована только каждая восьмая.

Более чем скромная одежда публики, снующей по лестнице, позволяла безошибочно резюмировать – именно этот многоквартирный доходный дом так великолепно описал детский писатель Носов в книге “Незнайка на Луне”, назвав “ночлежкой”. Николай Николаевич знал, про что говорил – сам родился в небогатой семье, в четырнадцать работал землекопом, торговцем газет, возчиком бревен, косарем, рос в таких же трущобах и был одним из тех, про кого писала в своей статье «Вопрос о дешевых квартирах» врач М.И.Покровская: «Рабочее население живет теснее, чем мертвые на кладбищах, где на каждую могилу приходится около 4 квадратных метров… Нередко даже, когда вся комната уже заставлена кроватями, избыточные жильцы… спят на полу в кухне, коридорах, узких проходах, в темных углах. Очень часто у квартиранта нет кухни, где бы он мог приготовить себе горячую пищу. Очень часто в его квартире нет прихожей, где бы он мог оставить грязь, приносимую им с улицы; нет водопровода, который необходим для поддержания чистоты; нет ватерклозета, составляющего необходимую принадлежность здорового жилища. Неудивительно поэтому, что в этих антигигиенических жилищах постоянно свирепствуют различные заразные болезни».

Ну и, конечно, прославленные Достоевским «углы». В Петербурге было 12 тысяч квартир для угловых жильцов, что составляло почти десятую часть жилья. Единицей аренды выступала не комната, а каморка, угол, полкойки и даже треть койки. Именно “угловики” были первыми, кем после революции уплотняли многокомнатные апартаменты, реализовав на деле популистские лозунги кадетов, трудовиков и октябристов – радетелей за дело народное за чужой счёт. Господа депутаты, пошумев на митингах, получив долю дешёвого популизма, почесав о революцию чувство собственного достоинства, возвратились в домашний шестикомнатный уют, но вместо предупредительной прислуги нашли там новых соседей, на деле реализовавших лозунг о равенстве и братстве. Вопли шокированной интеллигенции о вторжении в их приватность какого-то “мужЬика” стали классикой постсоветской литературы, потихоньку затмив описание дореволюционных жилищных условий простых людей, оставленных нам Фёдором Михайловичем. Ну так его же не уплотняли…

Вся эта кинолента пронеслась перед глазами Григория, пока он спускался по лестнице ночлежки, наблюдая, как людская масса, плотно утрамбованная в каменных пеналах, используя короткий зимний световой день, спешила по своим делам. То, о чём Распутин раньше только читал, сейчас он видел своими глазами и лично участвовал в увлекательном процессе, известном в ХХI веке под мемом “хруст французской булки”.

Спустившись ниже на два этажа, жандарм толкнул яростно скрипящую дверь и направился к строению, хорошо известному любому дачнику. В Петрограде оно называлось ретирадником. Таковые до революции были почти в каждом дворе. Пользовались ими дворники, уличные торговцы и “счастливые” обладатели городской жилплощади без удобств. Плотность жильцов дома была хорошо понятна по длине хвоста, упиравшегося в заветную дверь комнаты раздумий.

– Однако это не Рио-де-Жанейро, – вполголоса процитировал Распутин бессмертных Ильфа и Петрова, ныне пребывающих в нежном юношеском возрасте и пока не помышляющих о совместном творчестве. Цитата не соответствовала действительности. В Рио-де-Жанейро тоже хватало своих трущоб.

На Распутина и на жандарма население не обращало ни малейшего внимания. “Ну ладно, “полиционер” примелькался, но как же быть с моей всенародной известностью “святого старца,” – ломал голову Григорий, воровато озираясь по сторонам, – никакого намека на интерес. Всё-таки распутинская популярность в народе историками явно преувеличена.” Грамотность еще не стала поголовной, а средства информации – массовыми. К тому же, газетные описания и даже фотографии не всегда совпадали с действительностью. Поэтому прославленные люди начала ХХ века были широко известны только в узких кругах. Большинство, увидев на улице знаменитость, как правило, её не узнавало.

Разговорить молчаливого жандарма не получилось, и Распутин полностью превратился в слух, интересуясь, о чем судачат простые, непривилегированные обыватели, коротающие время в очередях.

Как ни странно, никто и словом не обмолвился о стрельбе в английской миссии с кучей трупов. Не было сплетен про императорскую чету, князей, министров… Дела высшего света питерские низы не интересовали, как не интересуют землян дела рептилоидов с планеты Нибиру. Разные цивилизации, ничего общего. Не слышно разговоров про войну. Наверно, эта тема была слишком болезненна, чтобы касаться её всуе. Зато про растущие цены и жуткие слухи о нехватке хлеба говорили много и охотно.[8]8
  Слухи горожан воспроизведены на основании сведений из книги Аксенова “Слухи, образы, эмоции, массовые настроения россиян 1914–1918”.


[Закрыть] Погрев уши о бакалейную и мясо-молочную тематику, Распутин полностью сосредоточился на разговоре двух кумушек, одна из которых сетовала товарке:

– Отчего же без места?

– Так только что из больницы! Месяц пролежала.

– Из больницы? От каких это болезней вы там лечились?

– Да и болезни-то особенной не было – только ноги распухли и спину всю переломило, это значит от лестниц. Господа-то жили в пятом этаже. Тоже головы кружение, так и валит, бывало. Меня дворник с места прямо в больницу и свез. Доктор сказал – сильное переутомление!

– Что же вы там, камни что ли ворочали?

– Уж лучше бы камни. А так – в шесть вставать. Будильника-то нет, поминутно с 4-х часов просыпаешься, боишься проспать. Горячий завтрак должен поспеть к восьми часам для двух кадетов, с собою в корпус. Битки рубишь, а носом так и клюешь. Самовар поставишь, одежду и сапоги им вычистить тоже надо. Уйдут кадеты, барина на службу „справлять“ пора. Тоже самовар поставить, сапоги, одежду вычистить, за горячими булками да за газетой сбегать на угол. Уйдет барин, барыню и трех барышень справлять – сапоги, калоши, платье вычистить, за одними подолами, поверите ли, час стоишь. Пылища, даже песок на зубах. В двенадцатом часу им кофе варить – по кроватям разносишь. Между делом комнаты убрать, лампы заправить. К двум часам завтрак горячий, в лавку бежать, к обеду суп ставить. Только отзавтракают, кадеты домой ворочаются, да еще с товарищами валят, есть просят, чаю, за папиросами посылают. Только кадеты сыты, барин идет, свежего чаю просит. Тут и гости подойдут, за сдобными булками беги, а потом за лимоном. Сразу-то не говорить, иной день по 5 раз подряд слетаю. Зато и грудь, бывало, ломит – не продохнуть. Смотришь, а шестой час уж настал. Так и ахнешь, обед готовить, накрывать. Барыня ругается, зачем опоздала. За обедом сколько раз вниз пошлют в лавочку – то папиросы, то сельтерская, то пиво. После обеда посуды в кухне – гора, а им опять самовар ставь, кофею принести, кто попросить. Иной раз гости в карты играть сядут – закуску готовь. К двенадцати часам ног не слышишь, ткнёшься на плиту. Только заснешь – звонок, одна барышня домой вернулась, только заснешь – кадет с балу. И так всю ночь, а в шесть-то вставать – битки рубить…[9]9
  Факты из жизни горничных воспроизведены на основании сведений, почерпнутых в мемуарах г-жи Северовой (литературный псевдоним Натальи Нордман, невенчанной жены Ильи Репина).


[Закрыть]

Распутин неожиданно для себя громко скрипнул зубами и торопливо отвернулся, чтобы не смущать служанок. Возвращались молча. В комнатушке Григория ждал знакомый прапорщик, приезжавший вместе с Батюшиным в британскую миссию. В своей шинели светло-стального цвета, круглой низенькой каракулевой шапке, в сапогах со шпорами и с обязательной для всех офицеров шашкой, он выглядел в ночлежке попугаем, случайно залетевшим в берлогу к медведю.

– Собирайся, пошли, – коротко приказал он, вставая с колченогого стула.

Идти пришлось недолго. Как оказалось, ночевал Григорий в соседнем с канцелярией Батюшина доме на Фонтанке, в пяти минутах от “фатеры” самого Распутина на улице Гороховой. Внешний вид батюшинской комиссии с грозными диктаторскими полномочиями трепета не вызывал. Скорее – недоумение и сочувствие. Ничем неприметный обшарпанный подъезд без всякой вывески, пахнущая кошками лестница, ведущая на третий этаж, полутёмная прихожая, крайне скромный кабинет начальника с полным отсутствием положенной канцелярской мебели и простым обеденным столом, заменяющим письменный.[10]10
  Описание канцелярии генерала Батюшина воспроизведено по мемуарам подчиненного Батюшина – действительного статского советника Орлова.


[Закрыть]

– Доброго утречка, Григорий Ефимович. Как спалось? – елейным голосом спросил Батюшин вошедшего арестанта.

В комнате, судя по всему, собрались почти все подчиненные генералы. Двое – в армейской форме, трое – в мундирах военно-судебного ведомства. Каждый с аккуратной папочкой и карандашом. “Ожидается мастер-класс образцово-показательного аутодафе,” – подумал Распутин.

Скользнув глазами по столу, он удовлетворенно отметил аккуратно сложенные бумаги из британской миссии и облегченно вздохнул. Другого способа легализовать собственноручно изготовленные поделки, торопливо нарисованные за три часа от перестрелки до рассвета и засунутые между реальными документами англичан, не представлялось никакой возможности. Зато теперь, освященные официальной выемкой, зафиксированные в протоколах, прочитанные несколькими парами глаз, переведенные на русский язык, откопированные, заверенные, оформленные в дело и подшитые, они превратились в полноценные первоисточники, живущие своей самостоятельной жизнью. Информация, изложенная в них, гарантированно станет широко известна – в комиссии Батюшина “течёт” так же, как и во всех остальных государственных учреждениях, и сведения эти как-то необходимо учитывать, с ними придётся считаться. Может и не случится приказ № 1, и останутся живы сотни и даже тысячи невинных душ, среди которых будет искомая…

– Благодарствую, Николай Степанович, – бодро ответил Григорий, – чувствую себя лучше, по крайней мере, выспался. Осталось узнать, в качестве кого я здесь нахожусь. Как гость или как арестант?

– А вот это мы сейчас и выясним, дражайший Григорий Ефимович, – Батюшин ещё подлил елея в голос, – всё в ваших руках. Всё зависит от ваших ответов на наши вопросы.

– Я надеюсь, допрос не займёт много времени?

– А с чего вы так решили?

Распутин оглянулся.

– Судя по тому, что мне никто не предложил даже присесть…

Среди генеральской свиты раздался сдавленный смешок. Батюшин тоже позволил себе улыбнуться.

– Извольте, Григорий Ефимович, – и двинул начальственной бровью.

Распутин небрежно взял внезапно материализовавшийся за спиной стул, одним движением перевернул и сел на него по-кавалерийски, преданно уставившись на генерала. Мысль похулиганить давно созрела в его голове и напрашивалась хоть на какую-то реализацию. Батюшин, сделав вид, что ничего экстраординарного не произошло и так себя вести в кабинете “царского опричника” естественно и небезобразно, уткнулся в бумаги. Не поднимая глаз, абсолютно спокойным тоном, будто разговаривая о погоде, генерал произнес:

– Давеча, Григорий Ефимович, вы говорили мне, что уже пришли в себя, когда английский подданный открывал свой сейф. Стало быть, дальнейшие события вы должны были видеть или хотя бы слышать.

– Должен был! – согласно кивнул Григорий и продолжил, в ответ на радостно вскинувшего глаза генерала, – но не видел… А слышать – слышал! И топот, и крики, и выстрелы. Целую войну устроили господа-хорошие.

– А вас, стало быть, никто не потревожил?

– Не поверите, даже в комнату не заходили!

Батюшин бросил на стол карандаш и откинулся на спинку стула.

– Тяжело с вами, Григорий Ефимович. Хитрый вы. Хорошо. Буду спрашивать прямо и надеюсь получить откровенный ответ. Что вы знаете об имеющих боевой опыт, грамотных, отчаянно смелых боевиках, внезапно атаковавших прошлой ночью британскую миссию и уничтоживших всех, находившихся внутри, кроме вас?

Распутин застыл. Таких горизонтов воображения от генерала он не ожидал. Расположение тел, характер ранений и даже следы, оставленные им в резиденции, должны были привести к однозначному выводу: “Чужие там не ходили”. Что-то он не учёл. И этим “что-то”, скорее всего, была профессиональная деформация Батюшина, повёрнутого на выявлении и нейтрализации шпионов Германии. На всех и на всё он смотрел исключительно через призму этого дела. Есть немецкий шпион – есть победа, всё остальное – тлен и суета. А он-то, наивный, хотел одним движением руки переключить бурную энергию контрразведчика на англичан. Не получилось… И что теперь делать?

– Николай Степанович, – вкрадчиво произнес Григорий, наклонившись к спинке стула, – я правильно вас понимаю, вы имеете в виду германскую разведывательно-диверсионную группу?

У него самого в это время в голове вихрем проносились различные варианты продолжения разговора и все они, один за другим, безжалостно отбрасывались, как заведомо проигрышные. Сидящий перед ним контрразведчик табуировал для себя словосочетание “Британия – враг”, и любые предложения в этом направлении будут гарантированно отвергнуты.

– Браво, Григорий Ефимович! – победно улыбнулся Батюшин, – хорошо сформулировали, хоть и непривычно. И разведочная, и диверсионная – именно она мне и требуется. Потому что все остальные версии выглядят настолько фантастично, что идти с ними на высочайший доклад нелепо-с. Меня, простите, дворцовые кошки засмеют.

“Если переговоры зашли в тупик, бросьте на стол дохлую кошку,” – совершенно неуместно всплыл в голове маркетинговый приём из популярного в конце ХХ века учебника. Хотя… Для того, чтобы поймать ветер в паруса, иногда нужен резкий, неожиданный манёвр. Моряки это называют фордевиндом.

– В таком случае, Николай Степанович, у меня есть для вас информация о таковой, глубоко засекреченной подпольной группе, работающей на кайзера, – произнёс Распутин. – Эти сведения не только вскрывают немецкую агентуру в России, но и объясняют появление великого князя Кирилла Владимировича той ночью в британской миссии и трагическую развязку.

В кабинете руководителя комиссии по борьбе со шпионажем стало тихо, как в поле перед грозой. А в голове Григория экстренно рождался пока еще сумбурный, хаотичный план разворота допроса в свою пользу.

– И с чем же был связан визит великого князя в британскую миссию?

– Визит великого князя Кирилла Владимировича в британскую миссию и последующая смертельная ссора, – Распутин снизил голос почти до шепота и заметил, как подчиненные Батюшина привстали, стараясь не пропустить ни слова, – был связан со взрывом 7 октября 1916 года стоявшего в Северной бухте Севастополя линейного корабля «Императрица Мария».

Глава 6. Le temps des histoires incroyables[11]11
  Время офигительных историй.


[Закрыть]

За неимением “дохлого кота”, Распутин швырнул на стол переговоров первое, что пришло в голову. Таковым оказался “дохлый кит”. Загадка гибели линкора “Императрица Мария”, гордости русского флота, флагмана черноморской эскадры, взорванного на рейде Севастополя – тема мучительная, невыносимая для моряков и контрразведки. “Чем дальше от нас это мрачное событие, тем яростнее попытки разгадать тайну взрыва на севастопольском рейде 7 октября 1916 года,” – писал адмирал Колчак.

Первая версия следственной комиссии – неосторожное обращение с порохом или его самовозгорание, была вскоре отклонена, как маловероятная. Взрыв произошел ранним утром, когда никаких работ в зарядовых погребах не проводится. Да и вахтенные несли свою службу исправно. За всю войну на кораблях российского военного флота не было отмечено ни одного «неосторожного обращения с порохом».

Намного больше оснований у версии злоумышленного взрыва. Комиссия отмечала: "…На линкоре "Императрица Мария" имелись существенные отступления от уставных требований в отношении доступа в артпогреба. В частности, многие люки башни не имели замков. Во время стоянки в Севастополе на линкоре работали представители различных заводов. Пофамильная проверка мастеровых не производилась." Вывод: осуществить взрыв по злому умыслу было вполне вероятно.

Однако окончательным итогом работы комиссии стало глубокомысленное беззубое заключение: «Прийти к точному и доказательно обоснованному выводу не представляется возможным, приходится лишь оценивать вероятность этих предположений, сопоставляя выяснившиеся при следствии обстоятельства».

Жаждущая крови общественность была, мягко говоря, разочарована. Причина трагедии так и осталась под жирным знаком вопроса. Конечно, к такому результату требовалось присовокупить стрелочника. Им стал командир злополучного линкора капитан 1 ранга Иван Семенович Кузнецов, отданный под суд. Но легче от этого никому не стало. Многие моряки, спецслужбисты и цивильные неравнодушные лица пытались самостоятельно, в частном порядке найти ответы на вопросы, витающие в воздухе.

Заявление Распутина на допросе у Батюшина произвело такой оглушительный эффект, что все присутствующие какое-то время хлопали глазами и беззвучно шевелили губами, то ли молясь, то ли формулируя вопросы.

Григорий в очередной раз поблагодарил судьбу за свою страсть к изучению истории, благодаря которой он в своё время познакомился с протоколами допросов ОГПУ. В 1933 году в Николаеве оперативники разоблачили группу шпионов, работавших на Германию с 1907 года. Возглавлял её инженер отдела морских машин завода «Наваль», некто Виктор Эдуардович Верман, завербованный немецкой разведкой во время учёбы в Германии и Швейцарии. В группу входили инженеры верфи Шеффер, Линке, Штайфех, Визер, Феоктистов, электротехник Сбигнев и даже городской голова Николаева – Матвеев.

На допросах в ОГПУ Верман не скрывал, что по его указанию Феоктистов и Сбигнев, работавшие в Севастополе на доводке «Императрицы Марии», совершили диверсию, за что им было обещано по 80 тысяч рублей золотом. Сам глава резидентуры за руководство диверсией был награжден не только деньгами, но и Железным крестом 2-й степени. Произошло это в те годы, когда он вместе с немецкими частями покинул Украину и жил в Германии. Позже Вернер вернулся и продолжил свою работу в СССР. Молодой следователь-чекист Александр Лукин, пораженный откровенностью шпиона, спросил, не боится ли тот казни, на что Верман с улыбкой ответил: «Уважаемый Александр Александрович, разведчиков такого масштаба, как я, не расстреливают». И не расстреляли! Следы Вермана потерялись накануне Великой Отечественной войны. Его обменяли то ли на советских резидентов, провалившихся в Рейхе, то ли на немецких антифашистов, что, в общем-то, одно и то же. Распутину серьёзно запали в душу слова немецкого резидента, оставив неизгладимый след своей спокойной уверенностью перед лицом грозных чекистов.

Может быть, благодаря им Григорий ухватился за смелый ход: раз Батюшин хочет серьезных немецких шпионов – он их получит! А в том, чтобы скрестить ежа и ужа – стрельбу в британской миссии с гибелью линкора, невольный заместитель “святого старца” никакой проблемы не видел. Главные фигуранты дела уже ничего возразить не могут, освободив место для самых смелых фантазий. И Григорий, призвав на помощь память о прочитанных шпионских детективах, на коленке состряпал душещипательную историю с участием молодых князей про частное расследование обстоятельств гибели линкора. Упомянул выявленную схожесть трагедии в Севастополе с аналогичными происшествиями в союзных гаванях, где, по неустановленным причинам, взорвались три английских и два итальянских линейных корабля. Заострил внимание на предположении о причастности к взрывам внедренных до начала войны агентов. Вполне возможно, это дело рук одной и той же широко разветвленной по всей Европе диверсионной сети. Честно признался, что не знает, каким образом князьям стала известна фамилия Вермана и его сообщников. В эндшпиле сообщил, будто князья поделились результатами расследования со знакомыми из британской миссии, не подозревая, что эти английские офицеры являются тайными немецкими агентами. Этот ужасающий факт выяснился только при налёте испугавшихся разоблачения шпионов на Юсуповский дворец. Погиб несчастный Пуришкевич, а Распутин был ранен. Григорию по ходу собственного рассказа так понравилась идея с двойными немецко-британскими шпионами, что он даже позволил себе воспроизвести немецкие ругательства, которыми, якобы, сыпал Освальд Райнер, но вовремя прикусил язык, сообразив, что известные ему солёные выражения, может быть, ещё не в ходу. Торопливо вернувшись к существу дела, Распутин ярко и красочно повествовал, как немецкие агенты под прикрытием, не найдя у Юсупова всех разоблачителей, решили заманить в британскую миссию и взять в плен Кирилла Владимировича. Но князь оказался бдительным, в какой-то момент “просёк фишку”, и в результате вышло так, как вышло.

Присутствующие обладатели “аудиоабонемента на офигительные истории”, выслушав повествование, сидели молча, как первые посетители кинопремьеры космического блокбастера “Звёздные войны”. Потом плотину молчания прорвало, и на голову рассказчика полился водопад уточняющих вопросов. Григорий, не желая быть пойманным на противоречивых деталях своей свежесочиненной зубодробительной истории, бессовестно воспользовался статусом раненого, объявив, что переволновался, за время столь длительного монолога разбередил рану и не может дышать. Он набычился, покраснел, как рак, и благополучно сделал вид, что свалился в обморок, заставив всю комиссию Батюшина понервничать и послать за доктором.

“А вот хрен они тебя отпустят, – грустно констатировал Григорий, когда утихла эйфория от удачно и к месту состряпанного фейка, – теперь ты не просто свидетель какой-то трагической перепалки представителей высшего света, а персональный пропуск генерала Батюшина ко всенародной славе, а значит, и к власти. Он тебя, как комнатную собачку, будет держать на коротком поводке, пока полностью не выжмет весь потенциал этой сногсшибательной истории, где чистой правдой являются абсолютно реальные фамилии германских агентов в Николаеве и Севастополе. И то – хлеб. Не люблю немецких шпионов Бергмана и Феоктистова, люблю наших разведчиков Штирлица и Вайса…”

В актив своей симуляции Распутин смело мог занести квалифицированную перевязку и полноценную помывку, на которой настоял доктор, за что Григорий был ему искренне признателен. Полностью сменив белье и портянки, хорошо знакомые Распутину по срочной службе в Советской Армии, отмочив нижнюю часть тела в ванной, а верхнюю – протерев влажным полотенцем, оприходовав приличный котелок каши с непонятной рыбой, – Филипповский пост жеж! – Григорий почувствовал себя значительно счастливее.

Пассивом осталось водворение страдальца в ту же халупу, правда, натопленную, со всеми извинениями и предупреждениями, что задержание – исключительно ради безопасности, ибо собственное жильё Распутина наверняка известно злоумышленникам. Скрипнув зубами, пришлось согласиться.

Несмотря на беспокойный день, спать совсем не хотелось. Распутин подошел к окну, от которого ощутимо тянуло стужей. На морозном стекле отражались сполохи огня и плясали неясные тени. Костры в центре – характерное явление дореволюционного города, не из озорства и не развлечения ради, а как необходимость для обогрева несущих наружную службу городовых, дворников, извозчиков, мальчиков на побегушках. Пользовались кострами и прохожие, особенно городская беднота, нищие, бездомные, не имевшие теплой одежды. Люди, гревшиеся у огня, не сидели, праздно любуясь им. Все были заняты делом. Каждый считал своим долгом поправить костер, подкинуть в него полешко или дощечку от разломанного ящика, лежавших тут же в виде небольшого запаса. О чём-то переговаривались, смеялись и завистливо поглядывали на господские окна бельэтажей. Пройдёт совсем немного времени, и они прямо от костров пойдут в ухоженные парадные меняться местами с обитателями многокомнатных квартир.

Распутин провел пальцем по плотной бумаге и еле заметно улыбнулся, вспомнив, как мама каждый год на первый снег доставала с антресоли гирлянды поролоновых рулончиков и специальную бумагу-самоклейку, доверяя ему ответственное дело – преградить дорогу холоду. Он, высунув от усердия язык, конопатил щели, отмерял и отрезал ровные полоски, смачивал их в теплой воде и старательно лепил к оконным рамам, стараясь приклеить ровно, без пузырей. Для него это действо было первым актом подготовки к самому любимому празднику – Новому году…

Не спится. Наверно, это – возрастное. Или влияние “святого старца”. Вёл, паршивец, ночной образ жизни, потом дрых до полудня. Зато можно подвести первые итоги. Невинная душа – точно не распутинская… Теплилась такая надежда. Мимо! Больше никого спасти не удалось, что делать дальше – неясно. Артём Аркадьевич велел на прощение не жалеть демонов, сделок с ними не заключать. То ещё пожелание. Хвостиков, рожек у них нет, а в остальном – как понять? Явных уродцев, подтвержденных историей, не так много, да и с ними не все однозначно. Батюшин, например. Он кто, демон или душа невинная? Бегать по улицам, искать “на кого Бог послал” можно до морковкиного заговенья. Тут через месяц такое начнётся… Загадать, что ли, желание Деду Морозу – окончание войны к началу революции! Полгода мира с февраля по октябрь – это ж сколько спасенных душ! Хоть с какой стороны проблему разглядывай – России позарез нужен сепаратный мир, но как сподвигнуть на эту мысль Батюшина?! А на поиски кого-либо другого времени нет. Засада…

В подслеповатых отблесках костра во двор уверенной походкой прошли трое в офицерских шинелях и направились к двери, ведущей к “чёрной” винтовой лестнице. “Не местные”, – учащённо забилось сердце, – по чью душу?”

Хлопок двери в прихожей быстро развеял молчаливый вопрос, а последующая возня убедила в том, что визитёры явились не совсем официально. Бросив на топчан шубу, придав ей вид свернувшегося калачиком тела, Распутин встал так, чтобы посетители, открыв дверь, потеряли его из виду. Медленно, по миллиметру открываемый засов ржаво засопел. “Двоечники, – фыркнул про себя Григорий, – надо маслёнку с собой носить и предварительно смазывать трущиеся поверхности для обеспечения бесшумного проникновения.”

Через минуту мучительной борьбы с засовом дверь приоткрылась, просунулась рука в перчатке с зажатым платком, от которого за версту разило эфиром, а следом – голова с плотно сжатыми губами и расширяющимися в такт частому дыханию ноздрями. Обнаружив всякое отсутствие движения на топчане, человек сделал по комнате два крадущихся шага, оставшись, совершенно неожиданно для себя, в одиночестве, а Распутин, прыгнув в коридор и одним махом задвинув засов, – в обществе двух дюжих молодцов, навалившихся на слабо сопротивляющегося жандарма.