Текст книги "Распутин наш (СИ)"

Автор книги: Сергей Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Где? Какими силами? – встрепенувшись, спросил Распутин, переводя организм в боевое состояние.

– Идут со стороны Либавы. Два эскадрона – точно. Может ещё есть – не видели. С одной стороны – болото, с другой – глухой, заснеженный бор. Одна у них дорожка – мимо нас и повернуть вдоль берега…

– Как скоро будут здесь?

– Идут сторожко, не спеша. Полчаса, может…

– Тогда вот что, станичники, слушай боевой приказ. Подобраться, пошуметь, пострелять, заставить остановиться, но в бой не ввязываться. Наскочили-отбежали. Нам требуется хоть немного времени. Сдюжите?

– Не впервой, ваше благородие.

– Вот и славно, а мы пока тут подготовимся. Кто был у моряков? Быстро на берег по старым следам! Сообщить по команде – предполагаю выдвижение 12-го уланского полка из резерва 8-й армии на помощь расквартированным в Калнциемсе штабам. Сюда – телефонную связь с канонеркой, гранаты-взрывчатка и подкрепление, какое есть! Выполнять!

– Ну а Вас, коллега, – Распутин подмигнул Булгакову, – приглашаю заняться благородным делом – перевязкой деревьев, – и тряхнул сумкой с индивидуальными перевязочными пакетами.

Через четверть часа полковой военврач третьей сибирской дивизии, сгибаясь под тяжестью мешков с ручными гранатами, полз по сугробам вслед за странным доктором в немецком мундире и русском полушубке, слушая его безобидные прибаутки, под которые он украшал придорожные деревья гирляндами ребристых “аргументов”. “Вот ведь какие выдумщики служат в отряде особой важности,” – удивлялся Булгаков нехитрой придумке, приматывал, закреплял, протягивая через дорогу тонкую бечёвку, присыпал снегом, притаптывал. Слушал и запоминал инструктаж для остающегося в лесу секрета[43]43
  Тайный сторожевой пост, располагаемый скрытно на маршруте вероятного движения противника.


[Закрыть], дабы привести в боевое состояние все эти “гроздья гнева”. Лесную засаду доктор не стал закапывать в снег, а загнал на деревья – под сень разлапистых ёлок, приказав привязаться к стволу и не выдавать себя до особой команды, и сразу же продемонстрировал её, пронзительно, по-разбойничьи свистнув. Булгаков ничего не спрашивал, не уточнял, хотя непонятного было много. Время словно спрессовалось в плотный снежный ком и катилось с горки, увлекая за собой все новые пласты событий, пугая неотвратимостью и полной тишиной, так знакомой фронтовикам затишьем перед бурей.

Потом прибежал посыльный от морячков с известием, что канонерки с десантом ушли к Митаве, у причала стоит одинокий катер с двумя пулеметами и заклинившей трехдюймовкой, а в захваченном поселке осталось не больше двух взводов трофейных команд. Этот чудной доктор ничуть не смутился и не испугался, повторил приказ установить проводную связь с берегом и начал расставлять на позиции свой неполный взвод. Успел каждого за руку подвести к его огневому рубежу, указать на основную и запасную позицию, определить маршрут отхода и полез на чердак к пулемёту. Повертелся около “Мадсена”, покряхтел, приложился к прицелу. С весёлым матерком непрерывным потоком полились новые команды – обрубить, расчистить, подбить клинья под венец, сделав узкую продолговатую щель по всей ширине чердака… Позицию у слухового окна безжалостно забраковал, перенёс её вглубь. Приказал доставить десяток мешков с песком, уложив их полукругом в четырех шагах от оконного проёма. Проделал амбразуры. Лёг на пол, пристроив ствол на шамотные кирпичи вместо сошек. Удовлетворённо хмыкнул, приложился щекой к прикладу. “Бумс! Бумс!” – басовито грохнули пристрелочные выстрелы. Раздался недовольный бубнёж “ух, бодается, сцуко!”. Схватился за хомутик прицела, снова “Бумс-бумс!” и так далее, непрерывным потоком. А Булгаков, как зачарованный, смотрел в его глаза, выплёскивающие весёлую злобу, и постепенно заражался этим боевым азартом. “Человек огня!” – выскочила странная мысль из закоулков сознания, засела занозой в правом полушарии и каждый раз давала о себе знать, когда он видел пронзительный взгляд, источающий абсолютную уверенность и чувство собственного превосходства.

Распутин на секунду вынырнул из своей ауры кшатрия, и впервые обдал Булгакова кипятком тревоги.

– Доктор! А вы почему еще здесь? Идите в тыл, к морякам!

– Вы за кого меня принимаете?

Ещё один внимательный взгляд, извиняющийся и даже веселый.

– Ну тогда вы со мной! Помогайте снаряжать магазины. Стрелять сегодня будем много. Приглашаю на Новогодний Голубой огонёк! Танцуют все!

“Танцы” начались через четверть часа. Сначала послышался треск ружейных залпов, будто через лес пробирался кто-то огромный и неуклюжий, ломая по дороге по десять веток за раз. Затем показались пригнувшиеся к гривам патрульные казачки, непрестанно стегавшие идущих намётом коней, а за их спинами, буквально в десяти шагах – выставленные пики дозорного десятка германских улан, стремительно нагоняющих, беспощадных, алчущих крови.

– Не стрелять! Ждать! – неожиданно громовым басом рыкнул Георгий Ефимович, прыгнул к пулемету, переводя режим огня на скобе спускового крючка в одиночный.

В полной тишине оружие ожило и забилось в руках доктора раненой птицей.

Бумс! Бумс! Бумс! – словно какой-то шутник кидал в железную крышу мызы здоровые камни. А в двух сотнях шагов, как снопы, валились с коней кайзеровские уланы. Никаких привычных пулеметных очередей, никакого свинцового веера. Только безжалостные точечные уколы шпагой над головами скачущих к мызе казаков… За десять секунд погоня закончилась.

Булгаков замер, глядя на этот безжалостный разгром. Рядом с ним изумлённо застыл второй номер расчёта.

– Курсант Табуреткин стрельбу закончил, – послышалось задорно-ироничное. – Расход – десять патронов, мишени ростовые, наглые – поражены, – и опять громовым басом, не дав никому опомниться, – отряд, к бою!

Глава 17. У старой мызы

Уланы шли красиво и лихо, размашистой рысью, синхронно пружиня в стременах в такт шагу, держа равнение и дистанцию в колонне по четверо – больше не позволяла ширина дороги. Кажущиеся ледяными наконечники пик бликовали в лучах восходящего солнца, полковые флажки колебались над облаками пара, выдыхаемого сотнями лошадей – добротных, откормленных, подобранных по росту и масти. Командир немецкого авангарда, услышав одиночные выстрелы и предположив, что его кавалеристам противостоит не более, чем пехотный взвод, дал приказ атаковать с ходу!

“Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию,” – процитировал Булгаков неожиданно пришедшую на ум фразу из романа Толстого “Война и мир”.

– Доктор! – голос Распутина, минуту назад командно сотрясавший своды мызы, прозвучал сдавленно, – вы можете подать сигнал секрету?

– Простите… – начал Булгаков и осёкся, взглянув на лицо коллеги.

Тот смотрел виновато, кусая губу, а в глазах сверкнула слеза.

– Не могу отдать приказ… Придётся убивать лошадей. Такую красоту нельзя уничтожать… Немыслимо… Людей не жалко, а их…

Булгаков в который раз удивился эмоциональности этого странного человека. После хладнокровного расстрела немецкого дозора он казался безжалостной машиной для убийства, а сейчас Михаил Афанасьевич вспомнил, что ни один конь при этом не был даже ранен… Интрига вокруг личности нового знакомого закручивалась всё сильнее. Проблема была только в том, что он не мог помочь.

– Простите, но я не умею свистеть никаким способом.

Распутин сам не ожидал от себя такой сентиментальности и смены настроения. Человеческая психика – штука сложная и нелинейная. Тот, кому пришлось нажимать спусковой крючок, обречён на декомпенсацию. Поэтому бравые воины в мирной жизни чаще становятся лесниками, чем охотниками. Научившись ненавидеть людей, компенсируют эту ненависть любовью к флоре и фауне. Горячие точки, пройденные Распутиным в прошлой жизни, обходились без кавалерии, и он не представлял коня частью военной машины противника, а только частью природы, которую надо беречь, в отличие от людей во вражеских мундирах. Глядя на красивые, беззащитные, доверчивые существа, идущие на убой, и зная, что три десятка гранат превратят их в кровавый фарш, Григорий впервые в жизни испытал нестерпимое желание отдать приказ отступить, бежать, чтобы предотвратить эту бойню…

Второй номер расчёта, станичник с погонами урядника, вздохнул, понимающе кивнул и, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, для верности приблизив лицо к слуховому окну.

Невидимые со стороны мызы, вдоль дороги натянулись бечёвки и моментально захлестнули конские копыта, выдернув кольца из гранатных связок, по три изделия Миллса в каждой. Через семь секунд запалы догорели, и на уровне груди уланов, следующих во второй колонне, почти одновременно взорвалось два килограмма тротила, разбросав полтысячи осколков на полсотни шагов. Зашатались и преклонились пики с флажками, взмыли на дыбы и грохнулись оземь испуганные, раненые животные. Клубы дыма заволокли стонущие лошадиные морды и кричащих людей, пытающихся уйти от смертельной опасности. Воздух наполнился воплями, пальбой, звоном оружия. Остатки эскадрона, избежавшие ливня осколков, полагая, что попали под убийственный орудийный залп, бросились с дороги врассыпную, спасаясь в чаще от разящего огня и стали. Но там срабатывали другие растяжки, гремели новые взрывы, собирающие свою кровавую жатву, а счастливо избежавших смерти, проломивших телами импровизированное минное поле брали на мушку и безжалостно расстреливали казачьи секреты. Свинцовая смерть летела к уланам не из-за деревьев и не с земли, а сверху, из под густых крон разлапистых ёлок.

Командир 12-го уланского полка, стоя на стременах в полукилометре от засады, внимательно осмотрел взметнувшийся снег, поднятый взрывами, опустил бинокль и повернулся к начальнику штаба.

– Судя по частоте и плотности разрывов, эту дорогу держит под прицелом не менее дивизиона трёхдюймовок. Я беру на себя ответственность за гибель авангарда, но не буду посылать весь полк в эту мясорубку. Будем искать другой путь. Не могли же они перекрыть все дороги…

Первый эскадрон, покинув зону поражения за семь секунд горения запалов, влетел на всём ходу во двор мызы и закружился, затанцевал под сосредоточенным огнём защитников, пытаясь определить источник наибольшей опасности.

– А-а-а-а-а-а, – кричал Распутин, давя на спусковой крючок "Мадсена".

– Р-р-р-р-р, – отвечал ему пулемёт, пожирая магазин за магазином.

Затарахтели вразнобой винтовки группы прикрытия. Но их было мало, чтобы остановить стремительный бег кавалерии, а уланы – слишком опытны, дабы запаниковать из-за беспорядочной неточной ружейной стрельбы трофейных команд. Потеряв пятую часть личного состава в начальной неразберихе, в основном от кинжальных пулемётных очередей, кавалеристы поняли, откуда ведётся огонь, распределили цели и рванули на подавление. К злобно огрызающемуся пулемёту, прикрытому каменными стенами, подбираться не спешили, зато успешно ощипали и проредили позиции стрелков, частично оттеснив к реке, частично порубив и взяв в плен. Четверо казаков, находившихся ближе всех к мызе, успели заскочить в здание и захлопнуть дубовые входные двери перед самым носом атакующих.

– Почему не стреляем? – обеспокоенно спросил Булгаков.

– Мёртвая зона, мать её, – прошипел Распутин и протянул коллеге кулаки с зажатыми в обеих руках гранатами. – Рви, доктор!

Ухватившись за кольца, военврач освободил стальные “ананасики” от предохранителей. Григорий просчитал до трёх и катнул карманную артиллерию в окно. Звонко грохнув, гранаты разлетелись множеством визжащих осколков. Крики и проклятия раненых послышались во всей своей отчётливой грубости. Атакующие откатились, рассредоточившись по укрытиям. По крыше защелкали пули, превращая аккуратную кровлю в дуршлаг.

– Ну что, коллега, – Распутин повернул к Булгакову закопченное лицо, – мы их качественно пощипали. От двух эскадронов осталась четвертая часть. Но наше прикрытие рассеяли, мызу окружили, и если вслед за авангардом последуют остальные силы уланского полка, нас вместе с ранеными ждёт почетная, героическая, безвременная кончина. Какие будут предложения?

– Думаю, что предложения уже есть у наших визави, – ответил Булгаков, кивнув в сторону противника.

Пустив вперед только что захваченных пленных, ко входу осторожно приближалась германская штурмовая группа.

– Вот и полезла из всех щелей сущность европейских цивилизаторов, – зло скривился Распутин.

– Что делать будем, ваше благородие? – встревоженно спросил урядник, – по своим негоже палить…

– Палить не будем, но за это скотство накажем жестоко, – скрипнул зубами Григорий. Коллега, быстро замотайте мне голову бинтами.

– Зачем?

– Чтобы обосновать мой жуткий немецкий акцент.

Через минуту медленно подступающих уланов оглушил пронзительный крик на их родном языке:

– Нихт шиссен! Камраден! Нихт шиссен!

На крыльце появился гвардейский гауптман с белой тряпкой в руке и так плотно забинтованной головой, что остались только глаза. При виде необычного парламентёра наступающие остановились, а тот заковылял к ним, спотыкаясь и лопоча, как заведенный:

– Не стреляйте, там очень много пленных. Всех поставили к окнам. Вы будете стрелять по своим. Подождите…

Лейтенант, руководящий атакой, недовольно ругнулся, но скомандовал отход, намереваясь использовать удачно подвернувшийся источник полезных сведений. Прикрываясь пленными и волоча за собой спятившего от переживаний гауптмана, штурмовая группа вернулась под прикрытие овина – самого крепкого и просторного здания из всех строений.

– Господин гауптман! Разрешите представиться… – козырнул лейтенант, распорядившись загнать пленных в самый дальний угол.

– А это всё, что у вас есть? – перебил гауптман, критично оглядывая пару десятков стоящих и сидящих у окон кавалеристов.

– Спешенные в результате потери коней, – вздохнул лейтенант, – остальные ушли выполнять основную задачу – восстанавливать связь со штабами передовых частей и артиллеристами.

– Атаковать под прикрытием пленных – это ваша идея?

– Моё воплощение…

– А как же неписанные правила офицерского благородства и прусского рыцарства?

– Только не с этими варварами, – поморщился лейтенант, – благородство и рыцарство приемлемо в отношении цивилизованных народов, а в России таковые отсутствуют… Так что там творится внутри, герр гауптман? Сколько активных штыков? Где стоят пулеметы? Сколько пленных и кто они?

– Да-да, конечно, сейчас всё расскажу, – закивал гауптман, воровато озираясь, – только прошу вас, помогите мне поправить повязку, очень мешает.

Вскинувший руки лейтенант не ожидал, что пол и потолок овина поменяются местами, и для него наступит ночь. Пленные, беспомощно сгрудившиеся в загоне для скота, увидели, как сапоги немецкого улана взлетают выше головы, с гауптмана спадает полушубок, и в руках появляются два маузера. ”Щёлк-щёлк” – словно удары хлыста, звучат первые выстрелы, и солдат, стоящих за лейтенантом, отбрасывает на несколько шагов назад. В разные стороны разлетаются кровавые ошмётки. Все присутствующие поворачиваются на звук и видят гауптмана стоящим на одном колене, с оружием, извергающим в полутёмном овине нестерпимо яркий огонь. “Щёлк-щёлк-щёлк” – плюются свинцом пистолеты, и солдаты кайзера, не успев среагировать на неожиданную опасность, валятся на грязный пол, покрытый навозом, присыпанный прошлогодней соломой.

Первый сообразительный вскинул свой карабин. Короткий перекат. Винтовочная пуля взрывает место, где только что находился гауптман. “Щёлк-щёлк!” – звучит ответ, совсем не страшный, в сравнении с винтовочным грохотом. Но улан сгибается, словно ему на спину кто-то взвалил неподъёмный груз. Ещё один перекат. Главное – двигаться. Кувырок. Пули врезаются в старый, слежавшийся фураж. Не вставая, откинуться на землю и снизу, с двух рук – опять огонь на поражение. Ещё минус два. После таких кульбитов оба маузера заклинило, перекос патронов. А оставшиеся в живых немцы сгрудились за старой громоздкой веялкой, до которой не меньше десяти шагов. В их сторону летит камень, со звоном рикошетит о чугунное колесо.

– Алярм! Гранатен!

Дисциплинированные солдаты кайзера бросаются врассыпную и между ними проскальзывает серая тень. Пистолеты летят в сторону, в руках – два бебута, один прямым, другой – обратным хватом. Внутри помещения, в тесных условиях и толкучке – сто очков вперед, по сравнению с саблей и карабином. Никакого всаживания клинков в тела противника, только длинные порезы, наносимые с разворотом всего туловища, позволяющие не задерживаться на одном месте ни на мгновение.

С треском распахиваются ворота овина и в кавардак, устроенный Распутиным, со штыками наперевес врезаются защитники мызы, ведомые Булгаковым.

“Этого ещё не хватало!” – стонет про себя Григорий, стараясь прикрыть будущего гения литературы, бесшабашно и неумело машущего своей шашкой.

Увидев подмогу, с места срываются пленные, снося хлипкие воротца. Их атака окончательно ломает сопротивление. Оставшиеся в живых уланы поднимают руки.

Контролируя окружающее пространство, Распутин краем глаза видит, как Булгаков вдруг сдавленно охает и садится на колени. Ранен? Писатель-военврач нагнулся над щуплым аптекарем, зажимая на его бедре бьющую фонтаном кровь.

– Держите?

Окровавленный Булгаков обернулся и коротко кивнул, в глазах – растерянность. Повреждена артерия. Такие раны в полевых условиях не лечатся.

– Вы понимаете, – севшим от волнения голосом шепчет он, – я здесь только из-за него…

– Потом расскажете, – обрывает Булгакова Распутин, и повелительно обращается к остальным казакам, – пленных связать и в подвал мызы. Четверо – снять дверь и ко мне! Выполнять!

Станичники живо упаковали немцев в одну длинную связку и зашагали в сторону мызы, волоча с собой бесчувственную тушку лейтенанта.

– Тихо, аккуратно… – командовал Распутин носильщикам, – без всяких рывков. Приподняли, подсунули дверь, понесли…

Казаки крякнули, отрывая ношу от земли. Дверь оказалась тяжелее, чем вес щуплого аптекаря.

Булгаков, неестественно выгнув руку, чуть не выпустил из пальцев кровоточащую плоть.

– Обопритесь на меня и на деревяшку, – предупредительно подставил плечо Распутин, – не разжимайте пальцы. Всем ступать в ногу! И-и-и раз!.. Так что вы хотели рассказать, коллега? Каким образом Вы оказались здесь, на Северном фронте? Из-за этого студента?

– Понимаете, Георгий Ефимович, – Булгаков успокоился и говорил своим обычным голосом, не переставая контролировать положение руки, – только не смейтесь… Дело в том, что я получил письмо несколько необычным образом – во сне. Всё было настолько явственно и ярко, что не могу отделаться от ощущения полной реальности произошедшего… Совершенно безграмотным языком там было написано, что единственный сын киевского аптекаря, отправляющийся на Северный фронт, умрет страшной смертью на моих глазах, и я буду всю оставшуюся жизнь мучиться этими воспоминаниями…

Импровизированные носилки внесли в операционную и взгромоздили прямо на стол. Распутин торопливо вымыл руки, натянул перчатки, вынул инструменты из кюветы с карболкой, разложил их, взял за руку раненого, сжал её и наклонился над лицом, глядя не отрываясь и не мигая.

– Слушай меня, сынок. Тебе сейчас больно и страшно. Это нормально. Это правильная реакция твоего молодого организма на вторжение. А теперь я сжимаю твою руку. Смотри мне прямо в глаза. Не закрывай их. Ты сейчас почувствуешь, как твоя рука начнёт неметь. Это я забираю твою боль. Ты чувствуешь, как лёгкое покалывание бежит от пальцев к плечу. Это к тебе возвращается жизнь, а вместе с ней – спокойствие и уверенность. Ты очень устал, пока воевал. Пора отдохнуть. Смотри мне в глаза. Слушай только мой голос. На счёт три ты заснёшь и будешь спать спокойно и безмятежно, пока я тебя не разбужу. Раз. В твоих ушах появлется приятный шум волн и шелест деревьев. Два. Тело становится ватным и податливым, веки наливаются свинцом. Три!

Булгаков стоял рядом с самодельным операционным столом и во все глаза смотрел, как выравнивается дыхание раненого, разглаживается страдальчески наморщенный лоб, а рот, искривлённый подавленным стоном, растягивается в подобие улыбки. На задворках его изумлённого сознания эхом звучал голос доктора.

– Аккуратно, я сейчас промою… так… зажим… Теперь можете спокойно дезинфицировать руки и приступим. Будете мне ассистировать?…

Булгаков молча кивнул и послушно направился к фельдшеру, ожидавшему с кувшином, тазиком и мылом.

– Михаил Афанасьевич! – подал голос Распутин, переварив услышанное, – неграмотное письмо, это слова без “еров” и “ятей”?

– Да, а как вы узнали?

– Просто угадал… А этот юноша должен погибнуть от рубленой сабельной раны?

– В том-то и дело, что нет, – Булгаков натягивал стерильные перчатки. – В предсказании его смерть была описана так ярко, что я всё это представил в деталях, словно воспоминание… Как этого человека в разорванном черном пальто, с лицом синим и чёрным в потеках крови, волокли по снегу два хлопца, а третий – другие звали его пан куренный – бежал рядом и бил аптекаря шомполом по спине. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не вскрикивал, а только странно ухал. Тяжело и хлёстко впивался шомпол в разодранное в клочья пальто, и каждому удару отвечало сиплое “ ух… а…”. “А-а, жидовская морда! – исступлённо кричал пан куренный. – К штабелю его на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам ховаться! Я т-тебе покажу! Що ты робив за штабелем? Що?!” Но окровавленный не отвечал. Тогда пан куренный забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтоб самим увернуться от взлетевшей блестящей трости. Пан куренный не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то кракнуло, черный окровавленный не ответил уже: «Ух…» Как-то странно подвернув руку и мотнув головой, с колен рухнул на бок и, широко отмахнув другой рукой, откинул ее, словно хотел побольше захватить для себя истоптанной, унавоженной белой земли. Еще отчетливо я видел, как крючковато согнулись пальцы и загребли снег. Потом в темной луже несколько раз дернул нижней челюстью лежащий, как будто давился, и разом стих.[44]44
  Отрывок из рассказа Булгакова “В ночь на 3-е число”. Как вспоминала его первая жена, скорее всего, Михаил Афанасьевич был свидетелем этого убийства: “Он прибежал совершенно невменяемый, весь дрожал. Рассказывал: его уводили со всеми из города, прошли мост, там дальше столбы или колонны… Он отстал, кинулся за столб – и его не заметили… После этого заболел, не мог вставать. Приходил часто доктор, Иван Павлович Воскресенский. Была температура высокая. Наверно, это было что-то нервное. Но его не ранили, это точно”. [Кисельгоф Т. Н. Годы молодости.]


[Закрыть] Проснувшись утром, я решил, что должен обязательно проверить эти видения. И они полностью подтвердились! Яшу действительно посылали в 12-ю армию. Я подал рапорт, который был удовлетворён и вот уже почти месяц присматриваю за ним…

– Стало быть, сегодня этот юноша умереть не должен, – резюмировал Распутин. – Всё так и задумано. Может быть, он и есть тот, кого мы обязаны спасти… Включайтесь в работу, коллега. Моем, шьём…

* * *

Когда операция, казавшаяся бесконечной, закончилась, и оба хирурга, привалившись к теплой печке, шумно потягивали горячий чай из жестяных солдатских кружек, Солнце, так и не показавшись над корабельными соснами, уже катилось к закату.

– Вы меня сегодня поразили несколько раз подряд, Георгий Ефимович, где и у кого вы научились организации врачебного дела на таком уровне?

– Вся разница в базовой подготовке, – устало ответил Распутин, прикрыв глаза. Выплеснувшийся адреналин перестал будоражить его кровь. Концентрация и сосредоточенность уступили место расслабленности, заторможенности и опустошённости. Сознание плыло в странной полудрёме, когда происходящие события еле воспринимаются и фиксируются, и трудно просчитывать собственную реакцию на них, грамотно подбирая слова. – Военных медиков учат не так, как гражданских. Ранения, полученные на поле боя, носят совершенно особый характер. Условия работы хирурга во время войны кардинальным образом отличаются от обычной работы в мирное время. На войне ресурсы ограничены, и хирурги, решая, как вести операцию, должны уметь импровизировать на ходу, идти на риск. А ещё военно-полевая хирургия – это медицина массовых людских потерь, где всегда имеется категория пациентов, которых оставляют достойно умереть, о чём не может быть и речи в повседневной гражданской практике. Партикулярные врачи просто не готовы к такому подходу. Всё их естество противится политике невмешательства в угасание пока ещё живого человека, необходимости оказания помощи одному ради спасения другого…

– Это я уже понял, когда был на Юго-Западном фронте. Важность особой подготовки военных врачей признавали практически все, работавшие в госпиталях и лазаретах. Рад, что хотя бы где-то это понимают и ведут себя соответственно. А шов, которым вы шили артерию, оттуда же? Я такой техники не встречал, хотя проштудировал все методички Карреля.[45]45
  Алекси́с Карре́ль – французский хирург. Во время Первой мировой войны служил в медицинских частях французской армии и использовал свой метод сшивания сосудов при лечении раненых солдат. В военные годы награждён орденом Почетного легиона «за признание работы по сосудистому шву и трансплантации кровеносных сосудов и органов». В 1924 и 1927 годах избирался членом-корреспондентом и почётным членом АН СССР.


[Закрыть] Это какая-то новая английская или немецкая методика?

– Нет, совсем нет, – еле ворочая языком, пробубнил Распутин, – техника наша, отечественная. Узловой непрерывный циркулярный сосудистый шов Александра Андриановича Полянцева…

– Странно. А я почему-то о нём ничего не слышал. Когда появилась эта методика? До войны или…

– После… В самом конце 1945-го… – произнёс Распутин и моментально очнулся…

– Простите, когда?

– Михаил Афанасьевич, – Григорий сделал вид, что не расслышал вопроса, – у меня к вам просьба. Я не могу тут сидеть бесконечно. Есть специальное и очень важное задание. Для его выполнения сейчас самое удобное время. Одним словом, я должен уйти. Но и раненых оставить мне не на кого…

– Даже не продолжайте, Георгий Ефимович! – понимающе кивнул Булгаков, – смело можете рассчитывать на меня. Только обещайте, что, вернувшись, уделите мне отдельный вечер своего времени.

– Да я у вас ещё книжку попрошу подписать, – улыбнулся Распутин.

– Какую книжку? – удивился будущий литератор.

– Которую вы обязательно напишете…