Текст книги "Ансаровы огни"

Автор книги: Серафима Власова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

УЛИН КАМЕНЬ

Уральские сказки, что камешки в горе. Один копнешь – на целый занорыш наткнешься – и такой, что цены не будет ему.

Вот, к примеру, сказки про Кусинский завод. Много их про него в народе живет, а до корней начнешь доходить и узнаешь, что в далекую, мохом обросшую старину, когда завода не было и в помине, назывались эти места Юлбасаром, вокруг них из века в век разбойники гнездились. И не просто разбойники были они с большой дороги. Нападали они на богатые караваны, добро у купцов да разных визирей и даже у ханов отбирали – и не себе, а тем, кто с голоду умирал, иль в сиротство впадал, иль беспомощным стариком стал, отдавали. И людей, проданных в неволю, эти разбойники освобождали.

Позднее, а когда и почему – не знают кусинцы точно, гора Юлбасар стала называться Аргусом а безымянная красавица-скала – Улиным камнем. Об Улином камне и речь поведем.

В давние годы все это началось, когда темно и тоскливо людям жилось на старых уральских заводах. Когда в пожарках пороли виновных и невиновных, к колодам приковывали на цепи тех, кто мешал хозяевам грабить.

На первый взгляд, Кусинский завод мало чем отличался от других заводов. Как и везде – плотина. Матушка-домна. Прокопченные цехи. Улицы по горам и пригоркам Шарф дыма из заводской трубы.

Но ежели приглядеться – большая отличка получалась Вокруг Кусинского завода – одна над другой горы, не то что в Кыштыме или в Каслях. Известно, Куса – без малого, самая хребтовина Урала. Леса – стена стеной И над всей этой красотой – сам батюшка Таганай, словно отец с сыновьями. В наше теперешнее время, рассказывали старожилы в Кусе, не каждый сможет напрямки до Кыштыма добраться, а в ту пору, о коей речь поведем, места вовсе глухими были.

Только речка Куса, рожденная родниками, впадала здесь в реку Ай, которая эту глухомань с большим миром связывала. Говорили старики, что речонку Кусой еще в совсем древние времена предки башкир называли, когда и в помине здесь завода не было. И означало это слово – холодная студеная вода.

Но все же по первопутку добрались поначалу рудознатцы, а за ними и купцы до этих мест, богатимых рудой да лесными угодьями.

Первым купил «Кусинское место» у башкир купец и заводчик Иван Мосолов. Грамотка-купчая от тех лет сбереглась, а в ней сказано: «…1754 года октября 22 дня… продали Ивану Перфильеву сыну меньшому Мосолову по реке Кусе, в 30 верстах от Косотурского завода у башкирцев Оренбургской губернии землю… с лесными угодьями, сенными покосами и с рудными местами»… за пятьдесят рублей ассигнациями. За башкирцами было оставлено право в эту землю… «въезд иметь, бортями владеть, звериную ловлю и хмелевое щипание иметь по-прежнему».

Потом эти земли перешли к заводчикам Лагутиным, построившим здесь завод, затем Андрею Кнауфу. А с 1811 года завод стал работать от казны.

Железо и чугун отправлялись из Кусы по рекам на баржах. Из Ая в Уфу. Из Уфы в Белую. Из Белой в Каму, а там в большие воды – в Волгу.

Известно, слабых и трусливых не ставили барки водить. Поди осиль тот же Ай на перекатах, или проведи барки мимо утесов-великанов. Это тебе не Миасс под Челябой с тихой водой и ровными берегами. Словно в бой отправлялись люди на барках, груженных чугуном и железом. Со слезами родные провожали сплавщиков. Шутка ли сказать, без малого чуть не на год расставались. Трудна была эта дорога. Надо было каждый камень знать, каждый утес, чтобы их обойти и не разбиться. Словом, что ни камень или реки петля, то и бой. Но не нами еще говорено: «Кто идет только вперед – не отстанет», «Кто сердцем смел, тот любой путь одолеет».

Ну вот и запевке конец. К сказу подошли. Запевка, что сказка – далеко может увести.

В одной грамоте тех лет говорилось:

«Объявителю сего, Оренбургской губернии, Троицкого округа, именитого гражданина и Златоустовских железоделательных заводов содержателя Андрея Андреева сына Кнауфа, Златоустовского завода крестьянин Семен Петров Костерин из главной Златоустовской конторы послан для препровождения с означенных заводов к Санкт-Петербургскому порту и в прочие российские города с железом каравана водоливом, сроком от нижеписанного числа впредь на десять месяцев, то есть до двадцать первого генваря будущего тысяча восемьсот четвертого года, того ради господ, команду имеющих, градоначальников и командиров, где кому о пропусках ведать положено, заводская контора покорно просит по надлежащему тракту как в передний, так и в обратный пути реченному Костерину чинить свободный пропуск, а приметами оной Костерин ростом двух аршин четырех вершков, волосы на голове черные, борода русая, лицом чист, на левой щеке ниже глазу маленький рубчик, глаза серые, от роду ему двадцать восемь лет, в верность чего за подписью и печатью упоминаемой сей при Златоустовском заводе и дан апреля двадцать первого дня тысяча восемьсот третьего года.

Правитель Николай Коперанов».

Был Семен Костерин мужества и силы непомерных да и, как говорили в старину, умом его бог не обидел.

И жена ему под стать угодила. Высокая, статная, видная. Но еще краше у них дочка росла. Ульяной звали, а попросту Улей. Красотой – в мать, умом да удалью – в отца. Характер твердый. Родных и соседей почитала, как учил отец, говоря не раз дочке: «Своих будешь обходить – на чужих наткнешься».

Но хоть и уважительная девчонка к старшим была, а в ребячьих играх характер показывала. Все норовила атаманшей стать над ребятами, да и с гордецой малость росла.

В те годы шибко недолговекой у работных жизнь была. Не под силу работа, болезни всякие и разные беды рано ломали людей. Редко кто до полувека доживал.

Короткий век оказался и у матери Улиной. Не было девчонке и восьми годов, как мать люди похоронили.

Остался Семен вдовцом. Мачеху дочке не захотел брать, сватам отвечал: «Боюсь я жениться. С новой женой поплывем в одной лодке, а грести примемся в разные стороны».

Доверить дочку чужим побоялся – так он любил ее, а потому в первую же весну после смерти жены взял Улю с собой.

Радовалась девчонка. Все в пути было в диковинку ей и совсем не страшно. Отец был рядом. Чего бояться?

– Неладное дело ты, Семен, задумал, – говорили соседи мужику. – Не девичье это дело – плавать на барках с мужиками. Избалуется девчонка, да испуг может взять возле первого же утеса, когда на него барки налетят. В ушах звенит да дух захватывает и у другого мужика с непривычки, да еще в непогоду, когда ветер с ног валит людей и барки крутит в омутах. К тому же мужицкую ругань будет слушать, а неровен час и утонет.

Не знал народ или понять не хотел, что радостней сплавщикам стало с девчонкой в пути. Тягости дороги, тоска по дому родному с Улькой легче стали переноситься, особенно теми, у кого дома остались свои ребятишки. Будто каждый не один был, а с семьей в долгой дороге.

И часто, гладя девчонку по голове, сплавщики вспоминали своих – у кого они были. Баловали сплавщики Улю, как родное дитя. Кто ей сказки сказывал про дремучие леса, мимо которых плыли их барки, кто небылицы плел у костра на привале, кто баловал пряниками.

И к пятнадцати годам девчонка наперечет знала все места в пути, где и как можно барки провести. Зимней же порой, когда ворочались домой, девичьи заботы Улю одолевали. Мыла в избе, пряла, ткала. Только часто снились ей золотые маковки церквей в городах, мимо которых их барки плыли, каменные дворцы, шумные ярмарки. Но больше всего ей виделись родные горы, утесы, обрывы, леса-леса, без конца…

И чем дальше Уля росла, тем смелей и удалей становилась. Звонче ее песни звучали. Любила с малых лет Уля петь. Поначалу без слов, а потом пела песни, какие от матери слыхала, какие пел народ. Говорят, что за сердце хватало людей ее пение. А кто откажется послушать песню, когда ее хорошо поют?

Так Ульяна с песней и до девок поднялась. И долго не знала она, что больше других любил слушать ее песни кузнец Илья. И все потому, что Улины песни в самое сердце парню западали.

Откуда этот кузнец в Кусе объявился, никто не ведал. Кто говорил, что его управитель из Косотурского завода в Кусу прислал обучать парней кузнечному делу. Другие твердо уверяли: из беглых-де он был. Немало в те годы таких, как Илья, в горных гнездах Урала себе угол находили.

Вот это был богатырь! Подковы гнул, как восковые свечки. На полном скаку останавливал тройку самых сильных хозяйских лошадей, когда управитель ради забавы приказывал таким парням показать свою силу. Любил управитель похвастать своими заводскими богатырями.

Не враз Илья к людским сердцам тропку проторил, не враз и Уля его полюбила. Ведь на земле еще никто не открыл тайну такую – когда и почему вдруг этот человек, а не другой станет дороже всех людей. Вот потому и не знала Уля, с каких пор у Ильи при виде девушки стало на сердце теплеть.

А он, Илья, Не только отменные подковки ковал, но и сердце свое людям отдавал. Перед надзирателями и приказчиками не гнул спину. Самому управителю в глаза правду говорил, за что со спины рубцы не сходили.

Таким же, как и Илья, был у него подручный. Кадыром звали. По силе и росту он Илье не уступал. Богатырь из богатырей. Высокий да статный, с черными глазами, в которых всегда мужество горело. Казалось, в Кадыре все доброе и светлое его народа собралось. Недаром те, кто уже не видел Салавата Юлаева, глядя на Кадыра, говорили: «Наверное, наш Кадыр такой же, каким был Салават!»

А он хорошо помнил печальные сказы о Салавате и о всех, кто погиб в Пугачевскую войну. Жестока и мучительна была смерть его деда, погибшего за то, что он башкир, как и другие жители из его аула, восставшего против зла, насилия заводчиков, за Пугачевым пошел.

Никто в Кусе не знал, как Кадыр по другим заводам с подметными грамотами от Ильи ходил. Как он с Ильей клинки тайно для новой войны с заводчиками ковал. Как в Каслях и в Кыштыме с верными народу работными вел речи и тайно скрывал в горах тех, кого надо было скрыть от заводских надзирателей. Одним словом, много тайн хранил Кадыр о борьбе с заводчиками. Но была у него еще одна нераскрытая тайна сердца, неведомая даже Илье, – больше жизни любил он Улю. Бывает же такое! И ему, как и Илье, и многим другим парням, ее песни и глаза сердце жгли.

Как-то раз пришли в кузницу к Илье деды, притом одни горщики. Наперечет их всех в заводе знали. На большой славе они в округе были. По сей день помнят старики таких рудознатцев, как Алексей Дятлов, Степан Мурдасов, Дорофей Коротков и наособицу Фофан Михалев, открывший новый Магницкий рудник.

Любили деды к Илье ходить. Можно было у него в кузнице поговорить, не боясь наушников. Знали старики, что надзиратель, а наособицу наушник какой, стороной обходит кузницу Ильи. Такое резанет им, что век не забудешь.

Говорили, говорили старики про то, про се. Первое дело – про покосы да делянки, – главная забота была в те годы у народа. Попробуй-ка проживи без коровы, без дров, когда получали за работу копейки. Поговорили о приказе из Златоустовской главной конторы… «чтобы мастеровых Черных Павла да Кузнецова Ивана за самовольную отлучку с завода наказать палками по 25 лозанов каждому при собрании мастеровых и прочих жителей завода, а затем препроводить к священнику для покаяния»… Да мало ли о чем говорили деды, о чем заботились и болели их старые сердца.

Одни, как и в молодые годы, на юру жили, стараясь помочь людям, передать им свое уменье, показать все приметы рождения жилы самоцветов в горах, как это делал дед Кирилл Мурзин. По сей день в Кусе помнят, как он любил камни, называл их цветками земли и гор. Бывало, приложит дед Кирилл ухо к земле и скажет:

– Камень-то живой и все слышит. Ежели ты его по правде любишь, без обмана – откликнется он непременно.

Вот этот дед Кирилл кузнецу Илье и сказал:

– Ты, Илюха, хоть и кузнец на славе: все можешь отковать – от топора до окунька, но в одном ты не силен.

– А в чем, дедушка Кирилл? – спросил старика Илья.

– В том, парень, что не расковать тебе народ от неволи.

Ничего в ответ не сказал Илья, только молча отложил в сторону молот, вытер подолом рубахи пот с лица, позвал стариков на улку и, показав на дальний лес на Моховой горе, спросил деда Кирилла:

– Скажи, дед, ты видишь вон тот подлесок у сосен на Моховой?

– Вижу.

– Да ты пуще погляди, дедушка Кирилл, на лесной молодяжник.

– Ну, вижу. Чать не слепой, – повторил старик. – Большой крепкий вырастет лес из него. Кондовый. Радость барышникам!

– Так вот. Ежели, дедушка Кирилл, мы не добьемся воли, не хватит сил, то наши сыны и внуки своего добьются. Чуешь? Как у этого леса могуч подлесок, так и у нас крепок он. Выдюжит, какие бы ветры ни дули на него! Понял мое слово?

– Как не понять? – ответил старик и снова повторил: – Кузнец ты, Илья, отменный и по делам вроде как пугачевец…

Кто еще из стариков помнил атамана Грязнова и Пугачевскую войну, спрашивали Илью, не сродни ли был ему Грязнов. С тем и ушли от Ильи старики.

Не знал Илья, не ведало его сердце, что у самого порога его ждала большая беда. Не обошла она и Кадыра.

Случилось все это ранней весной. Уходила зима с Урала. Бежали ручьи. Молодели леса и горы.

Нежданно-негаданно на заводских мор пришел. Многие осиротели.

Приказчик же все жал и жал на сплавщиков – отправить караван торопился. Большой заказ был получен на чугун да железо из Петербурга. Рвал и метал управитель, узнав про то, что много сплавщиков заболело. Из-за хвори и мора всего человек десять осталось помощников у Семена, а потому, хоть и самому ему не можилось, приказано было Семену собираться в дорогу.

Не по-праздничному в тот год отправлялись барки в путь. Не звенели девичьи песни. Не красовались сплавщики в кафтанах и лаковых сапогах. Не палила пушка от управительского дома. Даже колокольный звон не доносило. А когда барки спустили в Ай, молебен не отслужили. Некому было. «Поп и дьякон умре», – доносил позднее управитель хозяину в Петербург. Словом, невесело отправили караван.

Не отпустила Уля отца одного. Живо собралась.

А дней через пять совсем расхворался Семен. Остановились барки у какой-то забытой деревеньки, вышли на берег запечалившиеся от беды сплавщики, поднялись на гору. Еще бы: добрый был караванный Семен. Ни разу его барки об утесы не разбивались.

– Как быть дальше? – спрашивали друг друга сплавщики. – Обратно вверх по течению не воротишься, Плыть дальше без караванного страшно. Не каждому дано провести караван, как Семен водил.

И сам он не враз стал караванным. Еще совсем молодым был – в водоливах ходил, а потом уж, когда за плечами лег десяток походов, целых десять дорог долгих, как зимняя ночь на заводе, трудных, как солдатский бой, смелых, как полеты беркутов над Юрмой, – вот тогда уж караванным и поставили его…

Тут-то и спасла дело Ульяна. Подошла к сплавщикам и твердо сказала:

– Заместо отца караван поведу я. Не пужайтесь делу такому, добрые люди! Выучили сами.

Никто не удивился такому, потому что кто из старших был, ее дочкой почитал. Молодые же, не обожженные страхом налететь на утесы и разбить барки, говорили между собой про Улю:

– Ей-ей не девка, а атаман! Откуда только силы у нее берутся поворачивать потесь?

Потому и слушали парни Улю, наособицу те, кто впервые шел на барках, хотя по годам они ровней Уле были. С почтением часто добавляли:

– Смелая девка! Отчаянная голова! За ней в огонь и в воду пойдешь.

Не раз выручала она своим уменьем барки провести, когда кое-кто из парней дух терял. В ту пору сплавщики свои барки будто живыми считали. Оттого и говорили: «Барки не плывут, а идут по реке». А про Улю добавляли: «У Ульяны барки, словно овечки, идут».

Когда же при входе в Каму из Белой схоронили Семена, стала дочь его Ульяна караванным…

По-разному об этом в заводе говорили, когда по санному пути воротились сплавщики домой. Кто девку хвалил: ведь ни единой барки в дороге не затеряли, а у других редко, чтобы две-три не пошли ко дну возле утесов. Недаром эти утесы «Разбойниками» звали на Урале.

Хвалили Улю те, кто был поумнее. Вспоминали ее отца и мать добрым словом, говоря: «Вот бы порадовались они такой дочке».

Старухи же не от ума брякали в заводе:

– Виданное ли дело – девка барки ведет?

Только их никто не слушал.

Два года подряд водила Ульяна караваны. Слава о ней прошла до самой Волги. Даже кое-кто из градоначальников, косясь на девку статную да русоволосую, бороденкой тряс.

А на третью весну, когда повела Уля караван, невестой Ильи она уже была. И решили они между собой через год свадьбу сыграть.

Приданое готовила себе Уля сама. Самой приходилось о себе заботиться. Известно – сирота. И хоть крепко отговаривал любимую Илья от такой заботы, говоря, что все это – дело наживное, – не хотела она нарушать обычай дедов и отцов…

Говорят, что одна сказка уму учит, другая душу веселит, а третья о прошедших веках говорит. В сказке об Уле и кузнеце Илье дальше говорится, что не суждено было им сыграть свадьбу. И все из-за того, что не воротились сплавщики.

Не воротилась и Уля.

Словно в воду канули и барки и люди. Не знали в заводе, – да и откуда им было знать, что, и вправду, в омутах лежали и те и другие. К тому же, разве можно было дознаться про такое? Ведь не из Кусы пришла беда. А то ли из Сысерти, то ли из чужой стороны, а может быть, из Невьянска; ведь хозяева тех и других заводов не шибко рады были кусинскому железу да чугуну на больших рынках: уж больно стали славиться они. Молчали горы, хотя только они ведали, как в одну из ночей напали разбойники на кусинский караван. Настоящая битва там была. Только не дознались в Кусе, кто их сплавщиков перебил, кто барки с чугуном и железом утопил. Кому понадобилось такое злодейство? Известно лишь одно: в тот год было слышно, что крепко подорожало сысертское железо, английское поднялось в цене, а больше всех – невьянское.

Только много лет спустя узнали в Кусе люди о гибели каравана. Рассказал прохожий странник, видавший, как напали из-за засады на Улин караван наемники демидовских заводчиков.

– Как сейчас помню, – говорил кусинцам странник. – Шишковали мы в ту пору на берегу Камы. Прошлогодние шишки собирали. Я и мой брат. Ночью лежим в шалаше, слышим: крики, ругань. Вскочили мы с братом и от страха онемели. Первый невьянский разбойник Филька с ватагой уже по кусинским баркам с топором бегал. Видать, врасплох были застигнуты сплавщики. Выскочила ваша караванная с передней барки, в самую середку сечи угадала, да как крикнет: «Опустите топоры! Аль ослепли? Пал идет! Не пройти баркам дальше: огонь перегородит путь!» Смолкли крики. Поглядели все туда, куда ваша караванная показывала, а там уж огонь по обоим берегам стволы лизал и дым туманом стелился по реке. В испуге кинулись те и другие к своим баркам. Ульяна встала к потесу на передней барке и повела караван навстречу огню, дыму и ветру.

Можно было еще через огонь пробиться, да не такая Уля была, чтобы других в беде бросить. Расставила она сплавщиков да людей из прибрежного села вдоль линии огня, пропашку хотела сделать. И хоть не до того было, не могли все, кто был на пожаре, не подивиться сноровке Ули. Где больше огня и страху, там и она. Кому слово скажет, кого ласково по спине похлопает: ничего, мол, огонь страшен, а человек сильнее.

И увидела Уля, что Филька откуда ни возьмись объявился, горящие поленья на барку кусинскую бросает. Уже поднялось бушующее пламя над ее родным плавучим домом.

Вот какие злые люди бывают! Но не о том, наверное, думала Уля, когда она одна бежала под гору с единственным желанием – спасти барку. Фильку при виде ее, как ветром сдуло. Она же, взбежав на барку, сбрасывала горящие поленья в воду, топтала огонь ногами, но было поздно. И сама она вспыхнула, как факел…

После гибели Ульяны вовсе ожесточилось сердце Ильи на господ. Понимал, что неспроста погибла его любимая. Не отступала боль за Улю и в сердце Кадыра. Только не знал об этой боли Илья. Ни разу Кадыр и вида не подал. Но примечал Илья, что стал он Кадыру еще дороже и родней. Ведь его любила Уля…

Беда получилась из-за хлеба… Хлебом платили хозяева мастеровым да медными грошами в придачу. Часто мука была гнилая, а в тот месяц выдали муку не просто залежалую и плохую, а с червями. Мыслимо ли есть такой хлеб, если хозяйки, просеивая ее через сито, горстями выбрасывали червей прочь? Не раз бунтовал народ и раньше; из-за покосов, из-за провианта ходили к дому управителя, требуя правды. В этот раз на бунт поднял народ Илья, говоря открыто о злодеяниях господ.

Управитель тут же отдал приказ: заковать Илью в цепи и отправить в Златоуст на расправу.

И вот повели Илью, окруженного десятью конными егерями, через Моховую гору. И когда они достигли того места, где лес стеной стоял, загородив собой узенький свороток, на конников с гиком и криком напал конный отряд башкирцев. Впереди был Кадыр. У всех у них в руках клинки блестели… Но не знали храбрые люди, что навстречу конникам шел из Златоуста отряд егерей.

Крепко дрались башкирцы, ведь у каждого в сердце жил Салават Юлаев.

Земля у своротка покрылась мертвыми телами, а самого Кадыра (приказ был таков) взяли живым. Одной цепью его с Ильей сковали и повернули обратно в Кусу, чтобы увести обоих в Екатеринбургский тюремный замок.

Весь заводской люд, от мала до велика, вышел на улицу, когда по ней вели Кадыра и Илью. Многие плакали. Мужики картузы держали в руках, глядя на Илью и Кадыра.

Вдруг на дороге показалась большая группа господ на конях. Тут был и сам управитель завода, и гости его. Они возвращались с охоты.

Господа в страхе поворотили коней обратно, услыхав гул толпы. А в гору, окруженные стражей, шли двое, гремя цепями. Оба были без шапок, в холщовых штанах и таких же рубахах без пояса. Цепи на босых ногах.

Два могучих богатыря. Разница была у них только в одном: у одного лицо, грудь, руки – белые, как парное молоко, а у другого – смуглые, как ствол молодой сосенки. Родится же такая красота!

Оба они шли гордо, не сгибаясь. Только бессилье мелькнуло в их глазах, когда проходили мимо нищих стариков – бывших кричных мастеров да калек, потерявших силы на огненной работе…

Время, что веник: все заметает. Но не под силу было ни времени, ни ветрам, ни житейским бурям замести следы жизни таких людей, какими были Пугачев и Салават Юлаев, атаманы Грязнов и Белобородов, Косолапов и Кадыр, Илья и Чуфаров. Много было еще битв за освобождение от неволи…

Ныне в Кусе на месте старых изб вырос белокаменный город. На самом видном месте огромный дворец множеством огней вечерами сияет. Когда-то мятежный, а ныне усмиренный и обмелевший Ай тихонько плещется у скал-великанов.

В одной из комнат дворца на столах стоят образцы кусинского литья, собранные за многие годы. Среди этих моделей есть и «Кузнец Большой», отлитый в память об Илье неизвестным умельцем. Может, отливал эту модель Иван Зубов или Дятлов? А может, и Василий Пастухов? Не сохранило нам время имя этого умельца, как и имя того, кто чеканил.

Все в «Кузнеце» дышит жизнью, мужеством, красотой. И когда глядишь на это творение, хочется повторить когда-то услышанные слова: «Если все люди на земле охнут – все тучи посохнут. Если каждый кузнец молотом стукнет – вся нечисть пожухнет».

Была, говорят, отлита модель и с Ули, хранилась у кого-то из стариков, а потом исчезла…

Утес, на котором Уля с любимым Ильей встречалась да родными горами в зимнем уборе любовались, и по сей день ее именем зовется: «Улин камень». И родничок, что бьет из-под утеса, превращаясь в речку, «Улиной речкой» люди называют.

Часто теперь приходит сюда народ напиться хрустальной студеной воды из Улиной реки и отдохнуть; добрым словом вспомнить дедов и отцов, – как они из чугуна кружево плели; как боролись за победу Октября; как в гражданскую войну тосковали руки рабочих по работе. Ведь известно, рабочий без работы, что птица без гнезда. А потом, как восстанавливали завод – родного кормильца – своими руками. Главное же – как в далекие двадцатые годы посылали подарок Владимиру Ильичу Ленину – модель «Большого Кузнеца» – лампу Ильича. Только об этом речь в другом сказе…