Текст книги "Всегда солдат"
Автор книги: Серафим Сабуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Клементьев понимающе подмигнул.
Табачной пыли набрали целую горсть. Часть ее пустили на закрутку.
– Вперед, не останавливаться! – крикнул один из молодчиков.
– Пан полицай, – заискивающе произнес Василий, – нам только закурить.
Бедарка медленно приближалась. Виктор, скосив глаза, следил за ней.
– Давай, – шепнул я, – рядом уже.
Клементьев метнулся к коню и швырнул табачную пыль в его огромные агатовые глаза. Животное вскинуло морду, жалобно заржало и резко рванулось в сторону, угодив передними ногами в неглубокий кювет. Двуколка перевернулась, полицаи покатились по земле. Винтовки остались на дороге. Мы с Василием бросились к оружию, Виктор подскочил к полицаям.
– А ну, снять ремни, живо!
Те молча повиновались. Виктор скрутил им на спине руки.
– Что делать с сопляками? – спросил Василий.
– Расстрелять изменников, – просто ответил Клементьев.
Парни побледнели, потом повалились нам в ноги. Отправлять на тот свет этих мальчишек мы и не собирались, но, чтобы проучить их и нагнать больше страху, [70] разыграли сцену. Виктор настаивал на расстреле, Василий слабо противоречил, я помалкивал. Поняв, что от моего слова зависит приговор, полицаи все внимание обратили на меня.
– Сжальтесь, дядько, – канючил Петро. – Мы не по своей воле пошли в полицаи. И лошадь и двуколку берите, только отпустите нас.
– Отпусти вас, так вы стрекача и сразу в Казанку за гитлеровцами.
– Мамой клянусь, никому ни слова не скажем!
– Маму вспомнил, падло! – презрительно бросил Клементьев. – А когда немцам продавался, о матери забыл? В советской школе учился, советские книги читал, а в душе кулаком оставался. Наверное, батька твой из раскулаченных?
Петро отрицательно замотал головой и покосился на товарища. В глазах его мелькнул испуг. Виктор заметил это и усмехнулся.
– Ладно, некогда с вами тут валандаться. Отпустим. Но в другой раз живыми не уйдете. Помни, мы вернемся, и тогда каждого предателя потребуем к ответу. Так и передай всем изменникам. А теперь, марш в пшеницу!
Отведя полицаев метров на сто в хлеба, Клементьев вставил им в рот кляпы и приказал лечь на землю.
Двуколка и лошадь крепко выручили нас в тот день. До вечера, минуя хутора и села, мы отмахали километров тридцать. На заходе солнца въехали в небольшой лесок, распрягли измученного коня и отпустили на волю. Двуколку столкнули в овражек.
– Комфорт кончился, – констатировал Василий Вязанкин.
Это случилось утром
Наученные горьким опытом, мы стали осторожны. Прежде чем войти в село, долго наблюдали за ним издали. В хаты сразу не входили, а предварительно узнавали от хозяек о полицаях и немцах.
Но маршрут наш неожиданно изменился. В одном из сел узнали, что двигаться к Черкассам через Знаменку нельзя: дорога путаная и сильно охраняется гитлеровцами. [71]
– Край лесной, и партизаны там житья немчуре не дают, – говорили нам. – На дорогах патрули. Лучше обойти Кировоград степной стороной. Хоть и намного длиннее, да зато надежнее.
Этот путь действительно оказался спокойным. Только в одном месте повстречались с местным жителем. Он сразу догадался, кто мы, и посоветовал дальше передвигаться в одиночку.
– В селах только женщины остались да дети, а вы трое здоровых хлопцев идете на виду у всех. Так не годится. Нужно врозь. Я сам бежал из Лодзи… Бежало нас много, а до дому добрались единицы… Запомните: вы приближаетесь к Днепру, а Днепр нынче – граница и хорошо охраняется.
– Подумаем.
– Думайте, да недолго… А сейчас айда ко мне. Переночуете, а утром по холодку опять в путь…
Едва рассвело, хозяин дома разбудил нас, снабдил на дорогу едой и дал новый совет:
– На Днепре есть село Топиловка. Там моя старшая сестренка живет. Ее муж и двое сыновей в Красной Армии служат, осталась она с младшим Витькой. Паренек шустрый, он вас и переправит через реку. Найти их просто – как войдете в село, смело шагайте в третью хату справа. Ну, путь добрый!
– Спасибо. Счастливо оставаться!
– Оставаться долго не думаю. Вот приду в себя малость и вслед за вами к фронту подамся. Сестре скажите, что вы от Петро.
– Догоняй нас, Петро! – пожелал на прощание Клементьев.
Тот день мы прошли втроем, и последнюю ночь перед расставанием провели вместе в копне соломы. Долго не могли заснуть. Вспоминали горькие дни, проведенные вместе, мечтали о том, как после войны опять встретимся. Условились, что встреча эта состоится непременно в Москве у меня – на Ульяновской.
Пошел уже второй месяц наших совместных скитаний после бегства из плена. Тридцать пять дней пробирались мы на восток, к фронту, куда нас властно звали воинский долг и любовь к Родине. За это время [72] стали словно братья, обрели крепкую веру друг в друга. И вот приходится расставаться…
«Наверное, меня ждет еще немало расставаний, – думал я, – но это запомнится навсегда. Хранить его будет самая стойкая память – память сердца».
Свет луны, прорывавшийся через тонкую пелену перистых облаков, падал на лица моих друзей. Они были суровы и печальны. Мне вдруг почудились в их глазах скупые слезы. А может, это только показалось? Ведь я сам ощутил на своих глазах предательскую влагу.
До Днепра оставалось два часа пути. Уйти по одному мы не решились. Приняли такой вариант – один и двое. Утром Виктор свернул из газеты три маленьких валика. Один внутри запачкали пеплом. Виктор зажал валики между пальцами.
– Тяните.
Ни у меня, ни у Василия не поднималась рука.
– Ладно, – сказал Клементьев, – тогда я сам начну.
И вытянул билетик. Второй достался Вязанкину, третий – мне. Развернули одновременно. Запачканный валик оказался у Василия. Он должен был уйти первым, и один.
Виктор разделил продукты и курево на две части. Меньшую оставил нам на двоих, большую отдал Вязанкину.
– Спасибо, – тихо сказал Василий, и худые плечи его вздрогнули.
– Что ж, Вася, попрощаемся.
Виктор обнялся с Вязанкиным. Распрощавшись, я повторил Василию свой адрес и добавил:
– Будешь в Москве, обязательно оставь записку или пришли письмо…
– До скорой встречи, Вася! – напутствовал Клементьев. – Помни, кроме Москвы есть еще такой город Архангельск. Там живут отличные люди и, между прочим, Виктор Клементьев.
Вязанкин повернулся и быстро, не оглядываясь, зашагал к большаку. Мы долго смотрели вслед товарищу. Когда фигура его стала расплываться, Виктор тихо, но твердо произнес:
– Иди, солдат! [73]
Это случилось утром тридцать первого июля тысяча девятьсот сорок второго года.
Это случилось в то самое время, когда отборные фашистские части рвались через сухие степи к Волге и в городе, что вытянулся на многие километры вдоль великой реки, уже разрывались бомбы.
Это случилось более двадцати лет тому назад.
Нежданно-негаданно
Мы тронулись в путь через час после ухода Василия. В Топиловке отыскали домик, о котором говорил Петр, познакомились с его племянником Виктором. Он оказался рослым мальчуганом и выглядел старше своих четырнадцати лет.
Прежде всего поинтересовались, не проходил ли через село Вязанкин. Василия легко было заметить по лыжным брюкам. Нет, такого Виктор не встречал, но сказал, что незадолго до нашего появления местный полицай застрелил какого-то хлопца.
– Да это не тот дядька, которым вы интересуетесь, – сказал паренек, заметив, как изменились наши лица. – Ваш был в гражданском, а тот в военном…
На рассвете первого августа Виктор перевез нас на левый берег Днепра. Над рекой стлался плотный туман, и переправа прошла благополучно.
Мягко ступая по сырому песку, зашагали уже прямо на восток. Начиналась Полтавская область.
Через два дня, в воскресенье, вошли в большое село Новые Сенжары. По улицам гурьбой ходили парни с девчатами, раздавалось пение, слышались звуки гармоний и балалаек – был, кажется, какой-то религиозный праздник. Изредка встречались немецкие солдаты и полицаи. Вид у нас был приличный, и мы не таились. Только, завидев полицаев, на всякий случай сворачивали в переулок или переходили на другую сторону.
В селе решили не задерживаться, и уж, конечно, не помышляли раздобыть еду. В близком соседстве с гитлеровцами и полицией рискованно стучаться в чужие дома. В центре села свернули на боковую улицу. Было жарко, и мы держались в тени строений.
Шли не очень быстро, чтобы не привлекать к себе внимание. У одного из переулков едва не столкнулись [74] с прохожим. На вид пожилой, но лицо моложавое. На ногах хромовые сапоги, поверх белой со стоячим воротником рубашки, подпоясанной кавказским с чеканкой ремешком, черный двубортный пиджак. Глаза дядьки неестественно блестели, его слегка пошатывало.
Мы стали обходить подгулявшего, но он широко расставил руки и выпалил:
– Тикаете, хлопцы? Не пущу!
Перешли на другую сторону. Сзади раздались торопливые шаги. Пьяный догонял нас. Что было делать? Бежать? Опасно. Улица хотя и не людная, но кое-где видны прохожие.
Не найдя ничего лучшего, я круто обернулся и в упор, резко спросил:
– Чего привязался!
– Та що вы, хлопцы, – медленно заговорил пьяный, – сдурели, чи що? Я до них, а они от мене…
– Что вам нужно?
– Не ори! Я що, враг вам или полицай який?
– Тогда идите своей дорогой.
– Як же так, хлопцы? Вы тикаете от дядьки Миколы? Ни за що не пущу, – дядька раскинул руки. – Пидемо, хлопцы, до мене. Мене треба побалакать с вами, я вас нагодую и горилкой наповаю.
– Вот привязался, репей! – рассердился Виктор. – Да не нужно нам твоей горилки. Мы спешим.
Дядько Микола потянул нас за рукава.
– Вы мене не узнали, а я вас зараз узнал, як тильки побачив, так и узнал!
Мы переглянулись. Я внимательно всмотрелся в лицо говорившего. Нет, оно было незнакомо.
– Так и не узнаете? – Дядька Микола привычным жестом провел пальцами по верхней губе и тут же выругался: – Тьфу ты пропасть! Все забываю. Бул с усами, а як пришел до дому, зараз обрил начисто.
Усы? В памяти что-то шевельнулось. Где-то и когда-то я встречал человека с шикарными черными усами.
– А я вас помню. Таких, як вы, раз побачишь, всю жизнь не забудешь. Вас, хлопцы, тогда трое было, третий такой худенький.
Худым был Василий. [75]
– Да говори, чего тянешь! – нетерпеливо произнес Виктор.
– Еленовку помните, що возле Николаева? А еще Миколу Гончаренко из Невхорощи?
Вот оно что! Я сразу вспомнил встречу у Еленовки с пленными, бежавшими вслед за нами с этапа, молодого паренька, хваставшего своей Невхорощей и стоявшего рядом с ним красноармейца с черной богатой растительностью под носом.
Микола и его жена Наталия Никифоровна, или Наталка, как хозяин звал свою половину, оказались гостеприимными людьми. Накормили нас на славу. Пить мы не стали, зато дядька Микола вконец охмелел, начал жаловаться на жизнь.
– Чем же она нехороша? – спросил Виктор. – Вон, на улице песни поют, праздник справляют.
– Який там, хлопцы, праздник, – заплетающимся языком проговорил хозяин. – Слезы свои по батькивщине льет наша молодь, а не праздник справляет. А песни поют и пляшут, щоб легче неволю перенести, щоб дольше батькивщина помнилась, щоб скорее то счастье поверталось до нас, що дала нам Радяньска влада та Коммунистична партия.
Клементьев недоверчиво усмехнулся. Наталия Никифоровна заметила усмешку Виктора и рассказала, что происходит в селе. Оказалось, что завтра отправляют в Германию большую партию девушек и парней. Третий раз за последние три недели. И дочку ее Катерину тоже угнали на неметчину, в Гамбург.
– А сыновья где? – осведомился я.
– Оба в Красной Армии. Воюют, а может, и в живых уже нет, – и Наталия Никифоровна тихонько вздохнула.
Когда стемнело, мы распрощались с хозяйкой (муж ее сладко спал, устроившись на краю стола). Наталия Никифоровна проводила нас до первого переулка и указала путь, каким легче всего было выбраться из Новых Сенжар.
* * *
По Полтавщине в основном передвигались либо ночью и вечером, либо рано утром. Здесь почти всюду на большаках дежурили полицаи. Мы старались пристать [76] к какой-нибудь группе людей, чтобы сойти за местных жителей.
Так добрались до железной дороги Полтава – Лозовая. Дорога хорошо охранялась. Чтобы не вызвать подозрений, решили перейти ее у станции Кегичевка, Километра за два до переезда вышли на большак, ведущий к станции.
Не доходя до переезда, остановились и осмотрелись. Ничего подозрительного не заметили. Переезд был пуст, шлагбаум поднят. Впереди чернели крыши Кегичевки.
– Здорово, ребята! – вдруг раздалось рядом. – Далеко путь держите?
Мы обернулись. Со стороны кустов к нам шел парень. Простецкое лицо с веснушками, чуть вздернутый нос. Светлые глаза смотрят добродушно и открыто.
– Русский, – определил Виктор.
Парень перепрыгнул через канаву.
– Видно, из наших?
– Из каких это наших? – насторожился я.
– Да будет прикидываться. Из пленных. Домой пробираетесь?
– Домой. Немцы по болезни отпустили, – солгал Виктор.
– А где работали? – допытывался парень.
– Дотошный ты, – недовольно отмахнулся Виктор.
– Приходится. Я сам до Харькова пробираюсь, ищу попутчиков, да не всякий мне подходит. Значит, вместе пойдем.
– Нет! – отрезал Клементьев. – Нам в Балаклею.
– Все равно идти через Кегичевку. А за станцией разойдемся.
Чутье и опыт подсказывали, что беглый пленный вел бы себя иначе. Отвязаться бы от него побыстрее! Но как?
Пока я подыскивал в уме варианты, подошли к переезду.
– Ребята, напиться не хотите? – предложил навязчивый попутчик и кивнул головой в сторону железнодорожной будки, стоявшей чуть поодаль от переезда. [77]
– В колонке вода свежее, – ответил я. – В Кегичевке напьемся.
– Как знаете. А меня одолела жажда. Напьюсь в будке. Вы идите, я догоню…
Парень заторопился к будке обходчика.
– Поднажмем, Серафим, не нравится мне этот тип.
Мы ускорили шаг. Но не отошли и ста метров, как нас догнали трое полицаев на велосипедах. Среди них оказался и пристававший к нам парень.
– Стой! – крикнул старший из полицаев и соскочил на землю. – Значит, оба больные. Немцы домой отпустили? – с ходу начал он допрос.
– Больные и идем домой! – зло ответил Виктор.
– Документы есть?
– Были, да затеряли дорогой.
– Беда поправимая. А ну, шагайте вперед! Мы вам выдадим такие справки, которые на всю жизнь пригодятся!
Полицай вскинул автомат.
– Пошевеливайтесь!
Недалеко от переезда находился кирпичный сарай, сюда нас и привели.
– Слушай, – сказал один из полицаев, – как же они будут вместе?
– Кто они?
– Пленные с этим дезертиром.
– Мамалыжника отведешь в комендатуру!
Отворив двери, полицаи вывели на улицу румынского солдата. Держа в охапке шинель, пилотку и котелок, он что-то быстро и горячо говорил.
– Ладно, выкатывайся! – и старший полицай толкнул солдата автоматом в спину. – В комендатуре разберутся, как ты тут оказался.
Полицаи впихнули нас в сарай, заперли дверь на массивный замок и ушли.
Мы молча уселись на кучу мелкой перетертой соломы. Без слов было ясно, что на этот раз попались накрепко, что все придется начинать сызнова. [78]
Полтава – Лебедин
Инцидент в Карловке
– Начинается сказка про белого бычка!…
Виктор нарушил наконец долгое молчание, поднялся и стал осматривать сарай.
– Поищем лазейку.
Мы тщательно простукали стены, пол. Сарай был сделан добротно: разве только что ломом можно было пробить в стене отверстие. В единственное крохотное оконце не пролез бы даже ребенок. К тому же оконце прикрывала толстая железная решетка, вмурованная в кирпичную кладку.
– Каменный мешок, – мрачно сказал Клементьев и тут же добавил: – Однако есть надежда вырваться…
– Какая? – оживился я, приняв всерьез заявление товарища.
– За несколько лет все-таки можно даже простым. гвоздем проковырять стенку. – Виктор недобро усмехнулся. – Остается только запастись терпением… Да что с тобой?
Я не успел ответить и повалился на землю. Виктор приподнял меня, подтянул к стене, наскреб под голову соломы.
– Ничего, – успокоил я друга. – Старая история. Десять месяцев прошло, как гробанулся, а тошнота и головокружение не проходят, и почему-то все время валит вправо.
За дверью раздались шаги, послышалась немецкая речь. Загромыхал замок, распахнулась дверь, в темный сарай ворвался солнечный свет.
– Здесь они, господин лейтенант, – произнес кто-то.
Через порог перешагнул немецкий офицер, сопровождаемый полицаем. Виктор помог мне подняться.
Гитлеровец подошел, ткнул пальцем по направлению Клементьева: [79]
– Партизан?
– Я солдат, – нашелся Виктор.
Лейтенант обратился ко мне.
– Я тоже солдат, – ответил я по-немецки.
– О! – гитлеровец снисходительно улыбнулся. – Вы говорите на немецком?
– Совсем немножко.
– Жаль, – немец покрутил пальцами и приказал полицаю: – Этих двоих: – в Полтавский лагерь.
И ушел.
Время тянулось убийственно долго. Лежа на спине, я смотрел в узенькое оконце. За ним виднелось небо. Оно постепенно густело, наливалось ультрамарином. Было душно и тихо. Вероятно, где-то собиралась гроза. Черные переплеты решетки резко выделялись в просвете оконца. Два поперечных прута, два продольных – крест. Мне вдруг подумалось, что и фашистская свастика тот же крест; могильная тень от этого креста уже десять месяцев неотступно следует за мной. Пока мне удается сохранять дистанцию. Что будет дальше? Хватит ли сил до конца этого марафонского бега? Приду я к финишу или три мрачных слова «без вести пропавший» будут заменены одним – самым страшным – «погиб»?
С этими невеселыми мыслями я задремал.
Перед рассветом дверь сарая резко распахнулась. Вместе с гитлеровским солдатом вошел полицай:
– Выметайтесь!
* * *
Миновав сонную Кегичевку, вышли на шоссе. Здесь, у кюветов, сохранивших травяную свежесть, отдыхала небольшая группа советских военнопленных. (Чуть поздней мы узнали, что это был рабочий батальон. Надобность в нем отпала, и пленных перегоняли в Полтавский лагерь.)
– Рус, колонна! – приказал нам конвоир.
– Здорово, орлы! – преувеличенно бодро приветствовал Виктор товарищей по несчастью.
– Здорово, гусь лапчатый, – отозвался за всех здоровенный рябоватый парень. – Откуда такие красивые?
– С курорта, А ну-ка, подвинься. [80]
Клементьев потеснил парня и сел рядом. Закурили. На дымок цигарки потянулись пленные, не имевшие табаку.
– Вы что же, в штатском? – спросил кто-то.
– Так вольнее шагать, – Виктор кивнул в мою сторону. – Вот он подтвердит.
– Серьезно?
– И я серьезно.
– Значит, бежали?
– Два месяца в бегах.
– Да ну! Вот это да!… Поделились бы опытом.
Попыхивая цигаркой, Виктор стал рассказывать, какие порядки в селах, как лучше передвигаться и в какое время суток. Его внимательно слушали, задавали вопросы.
– И все же поймали вас, – с каким-то злорадством промолвил рябой.
– Все равно сбежим, – уверенно ответил Виктор.
– Откуда? – насторожился парень.
– Да вот, хотя бы с этапа.
: – Ну, это бабушка надвое сказала…
– Почему?
– Не позволим!
– Кто? – Виктор в упор посмотрел на рябого.
– Я, – парень сверкнул глазами, – и вот они тоже. Вы сбежите, а нас к стенке!
Наступило молчание.
– Что же, товарищи, – тихо, но твердо произнес Клементьев, – трусите? Покорились совсем, значит?
Пленные задвигались, зашумели. Молоденький парень, все время внимательно разглядывавший свою вконец разбитую обувь, сказал:
– Мы адвокатов не нанимали, и вы, товарищи, его не слушайте.
– Правильно, Сережа! – поддержало паренька несколько голосов.
– Он у нас только с виду здоровый, як бугай, – пробасил кто-то из заднего ряда в адрес рябого, – а в душе гниль, и в портках всегда мокро.
Кругом дружно засмеялись.
– Заржали, жеребцы! – гаркнул рябой. – Для вас же стараюсь!
– От твоего старания недолго и подлецом стать… [81]
Раздалась команда строиться. Я и Виктор заняли место в хвосте колонны.
– Пятнадцать конвоиров на восемьдесят пленных, – отметил Виктор. – Плохо дело.
Я кивнул головой. Сопровождали нас хотя и не строевики, а старые тыловые крысы, как мы тотчас окрестили наших конвоиров, но службу они несли исправно. Отставать и выходить из колонны не позволяли никому.
В Карловку мы прибыли только к вечеру, сделав в пути три привала. Конвоиры устали не меньше пленных. Пятьдесят километров – расстояние немалое.
Разместили нас в пустовавшей конюшне. Ее тотчас окружили местные жители. Гитлеровцы, о чем-то посовещавшись, велели нам выстроиться в очередь. Жители встали напротив. Проходя в конюшню, каждый пленный брал то, что ему протягивали женщины и дети.
* * *
На другой день нас продержали взаперти до обеда. Люди заволновались. Кто-то стал утверждать, что из Карловки отправят в Полтаву на машинах.
Перевалило за полдень, когда наконец загромыхал засов и ворота распахнулись. Нас выстроили по трое в ряд и повели получать хлеб. Тут же мы узнали, что в Полтаву пойдем с наступлением темноты: конвоиры не захотели передвигаться днем по жаре.
Получив на двоих буханку хлеба, мы вернулись в конюшню. Только расположились, в углу начался какой-то шум, раздались приглушенные голоса – там дрались.
Оказывается ночью, когда все спали, тот самый молодой красноармеец, который в Кегичевке отчитал рябого верзилу, вместе со своим приятелем стал копать лаз под стену. Ребята действовали осторожно и с наступлением утра прекратили свою работу. Но они немедленно возобновили ее, как только все мы пошли получать хлеб.
И вот, наконец, впереди блеснул просвет. Парни прислушались и, убедившись, что постового поблизости нет, полезли в узкую дыру. В этот момент в сарай вернулись остальные пленные. К несчастью, одним из [82] первых в конюшню вошел рябой верзила. Чутье ли подсказало или он заподозрил что-то, только вмиг очутился около лаза. Увидев торчавшие из земли ноги, рябой ухватился за них и втащил Сережу обратно.
– Что надумали, гады! – взревел рябой и стал избивать оплошавших беглецов.
Когда мы с Виктором подоспели на помощь, в углу творилось что-то невообразимое. Остервеневшие люди били друг друга смертным боем.
– Встать! – гаркнул Клементьев.
Решив, что в конюшню ворвались конвоиры, пленные прекратили драку. Первым поднялся с земли рябой. Увидев Виктора, он выматерился и замахнулся на него. Я инстинктивно выбросил вперед правую руку и ударом в челюсть свалил рябого. Парень тут же поднялся, но снова очутился на земле. На этот раз с ним расправился Виктор.
На шум сбежались все пленные.
– Братцы! – заголосил верзила, пытаясь вызвать сочувствие. – Что же это? Два щенка подвести нас под расстрел хотели, а эти за них заступаются.
– А ну, тише, паскуда! – вперед вышел пожилой красноармеец. На правой щеке его сквозь небритую щетину просвечивал косой шрам. Серые глаза смотрели строго и твердо. – Фрицев скликаешь?
– Ты мне рот не затыкай, не в армии. Захочу – позову конвоиров и на этих вот укажу, – рябой кивнул в нашу сторону. – От них вся смута. Не иначе, как командиры.
Пленные угрожающе зашумели. Раздались выкрики:
– Шкура!
– Предатель!
Дружки рябого, почуяв неладное, незаметно ретировались в задние ряды. Верзила остался один против всех. Видимо, он был упрям, этот бугай, и злоба душила его. Лез напролом:
– А вот пойду и кликну конвой. Здесь свои законы!
Рябой решительно шагнул прямо на толпу, но кто-то подставил ножку. Он грохнулся на землю и завизжал. В тот же миг на голову верзилы набросили шинель, ремнем скрутили на спине руки. [83]
– Товарищи! – крикнул Виктор, сдерживая наседавших красноармейцев.
Люди загудели, раздались возмущенные возгласы.
– Чего с ним миндальничать! Придушить гада!
– Все равно донесет!
– Иуда!
Пленные плотнее сгрудились вокруг нас с Виктором. Мы переглянулись – как быть? Атмосфера накалилась чересчур быстро. Еще секунда – и разыгралась бы страшная драма. Но случилось непредвиденное. Рябой верзила заметался по земле, пытаясь встать. Кто-то придавил его за плечи. Верзила притих на секунду и истерично разрыдался. В тот нее момент в воздухе растеклось зловоние.
Не поняв, откуда идет мерзкий запах, люди инстинктивно попятились.
– Да это ж бугай тот… – громко произнес кто-то и закончил фразу крепким словцом.
На мгновение воцарилась мертвая тишина. Взорвалась она дружным раскатистым смехом. Смеялись долго, и смех этот довершил наш суд над подлецом.
Траншеи за бараками
Во второй половине следующего дня наша колонна добралась до Полтавы. Мысль о побеге с этапа пришлось оставить. Конвоиры вели себя очень бдительно, через каждые три – четыре километра останавливали и пересчитывали пленных.
В Полтавском лагере находилось около сорока тысяч человек.
Бараков не хватало, и часть людей расположилась прямо под открытым небом.
В лагере нас зарегистрировали – записали на специальный бланк фамилию, имя, отчество, год рождения, место жительства до начала войны. Потом разбили на группы и развели по «тысячам». У каждой «тысячи» имелся свой полицай.
Порядок в лагере был строгий. В шесть часов утра нас поднимал на ноги удар гонга. Всех пленных выгоняли во двор. Начинался час так называемой уборки. Ею занимались рабочие команды, набранные из наиболее крепких людей. В обязанности рабочих [84] команд входило также рытье траншей для захоронения умерших.
В семь часов начинался «завтрак». Каждому выдавали поллитра баланды из сгнившего картофеля.
Мы с Виктором едва не лишились своего первого завтрака. Стоя в очереди, тихонько переговаривались, делясь нерадостными впечатлениями от лагеря.
– Вы что же, ребята, – обратился к нам сосед, – руками баланду собрались есть или надеетесь, что вам ее в тарелках подадут?
– А что делать? – спросил Клементьев.
– Беги быстрее в барак. Там сейчас идет уборка. Полицай на месте. Попроси у него котелок – не откажет.
Виктор ушел. Очередь продвигалась медленно. И вдруг меня словно ударило в затылок. Перед глазами поплыли разноцветные круги, я потерял сознание. Очнулся стоя на ногах. Двое пленных поддерживали меня под мышки.
Вернулся Виктор. Внимательно посмотрел на меня, покачал головой.
– Лица на тебе нет, Серафим. Отлежаться бы надо.
– Тут отлежишься, – заметил кто-то, – прямо до могилы. Вы что, из новеньких?
– Вчера пригнали, – ответил Виктор, – а в плену давно.
– Ты следи за товарищем, иначе он живым угодит туда, – сосед кивнул головой в сторону траншей. – Полицаи внимательно смотрят за всеми больными и слабыми. Вон он, гад, легок на помине. Становитесь быстрей в строй.
Только мы заняли свое место в очереди, раздался окрик:
– Почему, сволочи, строй ломаете! А-а, – лицо полицая растянулось в ехидной улыбке, – новенький доходяга появился. Ты что его поддерживаешь? Отпусти, живо!
Полицейский огрел Клементьева плеткой. А я незаметно пожал его руку, давая понять, что мне лучше. Виктор отодвинулся.
– Все равно долго не протянешь, – пообещал полицай и удалился. [85]
Получив баланду, мы направились к своему бараку. Но попасть под крышу не удалось. Помещение уже было до отказа забито пленными. Остались у дверей.
– Пан полицай! – раздался поблизости голос пленного из рабочей команды. – В бараке хлопец лежит, встать не может.
– Давай его на носилки и к траншеям! – приказал полицай.
– Так он еще шевелится и трошки балакает. Жалко, живой человек…
– Я тебе дам, жалко! Неси, говорю! Пока донесете, дойдет. Живых девать некуда – видишь, весь двор забит, а ты с каким-то доходягой канителишься.
Послышался топот ног. Потом тишину прорезал тонкий задыхающийся крик:
– Товарищи, пожалейте… Я живой… Я встану… Я жить хочу!
– На том свете поживешь. Даже в раю, за свои страдания, – отозвался полицай и захихикал, довольный своим остроумием.
Больного вынесли во двор. Бледное, без единой кровинки лицо, завалы на щеках, лихорадочный блеск в расширенных от ужаса глазах. Растопленное золото солнца и лазурь неба ударили несчастному в глаза. Он зажмурился, вцепился костлявыми пальцами в края носилок, рванулся из последних сил. Носилки накренились, и пленный упал на землю.
– У, собака! – рассвирепел полицай и носком сапога ударил больного под ребро.
Несчастный глухо, натуженно охнул, вскинул затуманившиеся глаза к солнцу и сразу сник.
– Готов, – заметил один из носильщиков.
Другой потрогал пульс и возразил:
– Нет еще. Дышит…
– Давай, чего встали! – заорал полицай.
Пленного, точно мешок, бросили на деревянные носилки и потащили к траншеям.
– Видел? – обратился ко мне полицай. – Если мало, сходи к траншеям, полюбуйся!
Разыгравшаяся только что трагедия укрепила мою решимость: бежать, и как можно скорее. Я понимал, [86] что с моим здоровьем долго не протяну здесь. Не боялся, что быстро ослабею – я был очень вынослив, – но головокружения и обмороки могли доконать меня. Один затяжной обморок на глазах у полицаев – и не миновать траншеи.
– Что ж, – оторвал меня от невеселых мыслей Виктор, – думай не думай, сто рублей не деньги. Идем посмотрим, как охраняется лагерь.
Утешительного ничего не нашли. Лагерь в два ряда был обнесен забором из колючей проволоки. Вывешенные на столбах дощечки с черепом и скрещенными костями предупреждали о том, что через проволоку пропущен электрический ток. За забором пленных караулили овчарки. С площадок вышек выглядывали тонкие дула пулеметов.
– Да-а, охрана по всем правилам, – со вздохом отметил Клементьев. – Нужно искать какой-то другой способ.
– Остается один: попасть в рабочий батальон. Гитлеровцы восстанавливают вокзал. Возможно, оттуда бежать будет легче.
– Попробуем, одно ясно…
Виктор оборвал фразу и остановился как вкопанный.
– Посмотри, Серафим, – сдавленно прошептал он.
Мы находились позади бараков. Вначале я не понял, чем вызван ужас, прозвучавший в словах товарища. Прямо перед нами была длинная траншея. Она пересекала лагерь по всей его ширине. На дне, углубляя траншею, копошились пленные из рабочей команды.
– Смотри правее, – подсказал Виктор.
Я повернул голову и невольно зажмурился. В считанных метрах от нас из земли торчали головы, руки, ноги. Верхний ряд трупов был едва присыпан. У меня зашевелились волосы, а по спине точно провели ледяным рашпилем.
– Идем! – я сильно дернул Виктора за рукав.
– Непостижима человеческая жестокость, – тихо произнес Клементьев.
– Человечество тут ни при чем. Это фашизм! [87]
«Добрый» немец
На следующее утро мы ушли разбирать завалы на железнодорожной станции. Но и здесь пленных охраняли не менее тщательно, чем в лагере. Территорию вокзала опутывали два ряда колючей проволоки, через каждые пятьдесят – сто метров стояли часовые с автоматами. На станции вместе с нами работали «цивильные немцы» из тех, кто жили в Советском Союзе, но с приходом гитлеровцев переметнулись на их сторону. Эти тоже следили за пленными, руководили группами.
Ровно в двенадцать немцы прервали работу и принялись за обед. Триста граммов хлеба на брата, вместо полутораста лагерных, мы должны были получить у своего руководителя. Сбросив с носилок последнюю груду битого кирпича, я и Клементьев подошли к немцу. Он сидел в проломе окна и уже ел. На бумаге в тарелочках лежали масло, сало, каша, в толстой фарфоровой кружке с традиционной немецкой надписью «Пей на здоровье» ароматно дымился настоящий черный кофе.
