Текст книги "Всегда солдат"
Автор книги: Серафим Сабуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
На рассвете первого ноября с Херсонесского мыса в воздух поднялись восемнадцать «илов». Вскоре к ним присоединились истребители. Самолеты ушли далеко в море. Сводную группу эшелонировали по высоте. Внизу летели штурмовики, над ними, немного отстав и уйдя в сторону, шли И-16 и И-153, еще выше барражировали скоростные истребители Як-1 и ЛаГГ-3.
На побережье мы вышли севернее Евпатории и уже оттуда взяли курс на Сарабуз. Рассчитали верно. Враг, не ожидавший нападения с тыла, был застигнут врасплох. Когда за железной дорогой оказался Сарабузский [18] аэродром, мы увидели на стоянках двенадцать четверок Ю-87. У машин сновали люди, разъезжали бензозаправщики. Ни малейшего признака тревоги.
Капитан Денисов легким покачиванием с крыла на крыло предупредил: «Будьте внимательны!» Штурмовики с ходу начали бомбежку. У противника не оказалось даже зенитного прикрытия, и приближающихся «илов» встретил лишь редкий огонь пулеметов, установленных в кабинах воздушных стрелков. Началось побоище. С первого же захода бомбами, огнем пушек и пулеметов штурмовики уничтожили почти две трети Ю-87. Пока «илы» делали круг над аэродромом, выходя на вторую атаку, к штурмовикам подключились истребители нижнего эшелона. Звено «чаек», ведомое капитаном Петровым, на пикировании прошлось огнем по самолетным стоянкам, расстреливая бегущих к укрытиям вражеских летчиков. Мы тем временем навалились на бензовозы. От короткой очереди ведущего взворвалась крайняя машина. Взрывы следовали один за другим, потянуло гарью, в черных клубах дыма взвились огненные языки. Кто-то всадил эресы в бензовоз, стоявший у ангара, и два взрыва слились в один: от детонации сработала тяжелая бомба, лежавшая поблизости.
Вторая атака штурмовиков довершила разгром вражеского воздушного кулака. Не потеряв ни одного самолета, мы вернулись домой. Вражеский налет на Севастополь был сорван, военные корабли Черноморского флота благополучно снялись с якорей и ушли в море.
Ночной таран
В первых числах ноября мы совершили еще несколько успешных штурмовок гитлеровских аэродромов. Противник стал срочно перебрасывать в Крым отборные части корпуса Рихтгофена, того самого корпуса, который летом сорок второго года, уже в качестве четвертого воздушного флота, действовал на Волге.
Под Севастополем завязались ожесточенные воздушные бои. Кольцо вокруг города сжималось. Заняв Верхнюю Чоргунь, враг начал систематически обстреливать [19] наш аэродром артиллерией. Взлетать и приземляться приходилось под сплошными разрывами снарядов.
Вечером пятого ноября капитан Денисов зачитал приказ. Полк перебазировался в Моздок, где его ждало пополнение и новая техника. Оставшиеся самолеты перегонялись в Поти, остальное имущество и люди должны были эвакуироваться морем.
Вылет назначили на утро следующего дня. Летному составу нечего было делать на аэродроме, и мы уехали в Балаклаву. Там чудесно вымылись в бане на берегу бухты, потом искупались в море. Возвращались на аэродром поздно вечером. Старенькая обшарпанная полуторка осторожно пробиралась в кромешной тьме. Мы негромко переговаривались о доме, о родных, о возможном коротком отпуске. Грузовик уже подъезжал к аэродрому, когда кто-то вскрикнул:
– Смотрите! Бомбардировщик.
– Удивил, – иронически заметил Денисов.
– Да вы посмотрите!
В перекрестии прожекторных лучей виднелся силуэт четырехмоторного немецкого гидросамолета. Он, как привидение, медленно плыл по черному южному небу. К бомбардировщику, прошивая тьму сверкающими блестками, тянулись зенитные трассы. Потом почти под прямым углом к воздушной махине промчались две тонкие огненные струйки: в бой вступил советский истребитель.
Зенитчики немедленно прекратили огонь и погасили прожекторы. Шофер остановил машину, и мы затаив дыхание стали следить за поединком.
Бомбардировщик попытался уйти от преследования и развернулся в сторону Балаклавы. В темноте наш летчик, видимо, потерял противника. Зенитчики снова включили прожекторы. Слепящие голубоватые лучи заметались по небу и опять отыскали цель.
Истребитель догонял противника, расстояние сокращалось, но летчик не открывал огня. Вероятно, кончились патроны, либо отказали пулеметы.
– Да бей же, бей! – выкрикнул кто-то.
И словно повинуясь этому возгласу, истребитель вдруг поднырнул под бомбардировщика и врезался в него. Вражеский самолет свалился на крыло и начал [20] разваливаться. Советский летчик выпрыгнул с парашютом.
Мы знали о подвиге Виктора Талалихина, сбившего ночью «Хейнкель-111», о таранах, совершенных ленинградцами Петром Харитоновым и Степаном Здоровцевым, но своими глазами увидели такое впервые. Внешне все казалось несложным: ударить лопастями по хвостовому оперению или носом в низ фюзеляжа, быстро отстегнуть привязные ремни и вывалиться из кабины. Но, как летчики, мы понимали, что решиться на такой шаг может только очень смелый, железной выдержки человек.
Ночной поединок закончился. Убедившись, что над головой советского летчика распустился купол парашюта, мы двинулись дальше. В полном молчании доехали до аэродрома.
Это молчание красноречивее слов выражало наше отношение к увиденному.
Капкан
Прошло два месяца с тех пор, как я прибыл в Крым. Шестьдесят дней в самом пекле войны. Срок, конечно, небольшой, но достаточный, чтобы сделать для себя некоторые выводы и дать самому себе оценку.
Многое передумал я за это время. И твердо решил, что настала пора сделать самый ответственный шаг в моей жизни.
На другой день после ночного тарана я разыскал старшего политрука Пятницкого и попросил рекомендацию в партию; вторую рекомендацию я надеялся получить от капитана Денисова.
– Давно пора, – одобрил мое решение политрук и тут же обратился к Денисову: – Как, командир? Достоин Сабуров быть коммунистом?
– Безусловно, – ответил Денисов и нетерпеливо посмотрел на часы. – Рекомендацию дам, но в Моздоке. Получен приказ сопровождать штурмовиков. Вылет в Поти откладывается. – И, повернувшись в мою сторону, добавил: – Ты вот что, Сабуров, попробуй-ка [21] сейчас вместе с лейтенантом Семеновым разыскать Киреева и Люля.
Младшего лейтенанта Люля мы не нашли, а Киреев, оказывается, тяжело заболел, и врачи временно запретили ему летать. Об этом мы и доложили капитану Денисову, которого застали уже у капониров.
– Так вот что, друзья, – выслушав нас, сказал он. – Эскадрилья улетела на сопровождение «илов». Остались два «ишачка». Немедленно по самолетам и догоняйте. Сбор над Херсонесом… А как только штурмовики отбомбятся, шпарьте в Поти. До встречи!
Я вырулил на взлетную полосу раньше Семенова и первым поднялся в воздух. Напарник пристроился у левой плоскости моего ястребка, и я, таким образом, оказался ведущим.
На Херсонесском мысе, где располагался аэродром штурмовой авиации, было пусто. Далеко на горизонте виднелись точки. Я покачал плоскостями. Семенов понял и в ответ махнул левой рукой вперед. Мы бросились догонять свою группу, уходившую на север. Слева остался Бахчисарай. И вдруг заметили впереди незнакомый аэродром. На земле в форме огромной растянутой буквы «п» стояло тридцать или сорок модернизированных истребителей Ме-109ф. Несколько машин уже шли на взлет. Видимо, немцы заметили группу наших «илов». Нужно было действовать не медля ни секунды – ведущий «мессершмитт» уже мчался по полю. Я спикировал и почти в упор послал в противника две очереди. Гитлеровец, прикрываясь от огня, задрал нос своего истребителя и одновременно открыл огонь изо всех точек. Потом нос машины поднялся еще выше, она зависла в воздухе, скользнула на крыло и рухнула на землю.
Виктор Семенов тем временем прошелся огнем своих пулеметов по правой стороне буквы «п». Загорелось сразу три самолета.
Мы развернулись для новой атаки. Пламя охватило еще несколько вражеских машин. По полю к самолетам спешили летчики. Чуть подвернув «ишачка», я дал по ним длинную очередь.
Затем последовал третий заход… Но некоторые из «мессеров» уже поднялись в воздух. Две пары их сковали [22] нас боем. Остальные ринулись вдогонку за штурмовиками.
В первые же минуты боя я понял, что мы имеем дело с опытными воздушными бойцами. Гитлеровские летчики не открывали огонь с дальних дистанций; при неудавшейся атаке уходили не стреляя – берегли боевой запас; при лобовых наших атаках уклонялись от встречных трасс очень резким маневром по вертикали вверх.
Поочередно прикрывая друг друга, мы с напарником оттягивались к горам, вблизи которых враг не мог бы вести круговую атаку. Улучив удобный момент, Виктор Семенов всадил в «мессершмитта» длинную очередь. Из пробитого мотора повалил дым. У противника произошла заминка. Мы воспользовались этим и еще ближе продвинулись к горам, оказавшись над каким-то селом.
Осмотревшись, я увидел, что на Семенова несется, невесть откуда появившаяся, новая пара «мессеров». Бросился на выручку товарищу. И тут случилось самое страшное, что может произойти в бою: гитлеровцам удалось разъединить нас. Мы разошлись в противоположные стороны – я очень резким боевым разворотом влево, Виктор Семенов – вправо.
Враг моментально оценил ситуацию. На хвосте самолета Семенова повис Ме-109ф. Спасаясь от огня противника, лейтенант скрылся за горой.
Фашисты зажали меня в тиски. Я неистово кружился на левом глубоком вираже, то уменьшая, то увеличивая крен до предела. А надо мной в ту же сторону вертелось колесо из четырех «мессершмиттов». Еще один Ме-109ф кружил выше их, но в обратном направлении.
Гитлеровцы ждали. Они прекрасно понимали, что деваться мне некуда. Капкан захлопнулся, а время работало на противника. Фашисты имели большой запас горючего, в любой момент к ним могла подоспеть помощь с земли или смена. Меня же отделяла от своего аэродрома добрая сотня километров. Спасение было в одном – в том, чтобы соединиться с напарником. Вдвоем мы, возможно, и смогли бы оттянуться к своим. [23]
Я внимательно смотрел по сторонам, отыскивая глазами Семенова. Я верил – он не мог бросить товарища. И действительно, из-за горы, только с другой стороны, вынырнул «ишачок». Это был мой ведомый, но… он не видел меня.
Я быстро вывел самолет из глубокого виража и направил его наперерез своему ведомому. Почти в тот же миг с машиной случилось что-то неладное. Один за другим последовало несколько тупых ударов. Потом вдруг все кругом зашелестело, зашуршало, забарабанило. Самолет неудержимо понесло навстречу горе. Попытался свернуть, но рули управления бездействовали. Обернулся, и сердце оборвалось в груди: хвостовое оперение разваливалось на глазах. А в нескольких десятках метров от меня висел «мессершмитт» и поливал "ишачка" изо всех огневых точек.
Мотор у меня как-то странно вздохнул, заурчал, еще раз вздохнул и замер. Гора надвинулась. Страшный удар бросил меня лицом на приборную доску, Глаза опалило холодным жаром, наступил мрак. [24]
Через ад
«Сын собственных родителей»
О том, что происходило со мной в первые дни плена, знаю только со слов очевидцев. Ястребок упал вблизи селения Нижний Керменчик. Из-под обломков меня вытащили гитлеровские солдаты. Они, видимо, решили, что я не выживу и бросили во дворе какого-то дома. Там меня нашла местная жительница Софья Михайловна. Вдвоем с девятилетним сыном Кимом они перенесли меня в дом. Софья Михайловна известила о случившемся мужа, который был с партизанами в горах. Но партизанам не удалось вывезти меня из селения: я был в очень тяжелом состоянии.
На девятый день в Нижний Керменчик явились гестаповцы из Бахчисарая и увезли меня с собой.
В дороге я очнулся от безумной боли. Ничего не слышал, не видел, не помнил. Реагировал только на боль. А боль была невыносимой. Ныли внутренности, страшно болели кости, распух и не помещался во рту язык. Лица совсем не чувствовал, будто его не было. Это испугало меня. Хотел провести по щеке ладонью, но ни щек, ни носа не нашел – они слились в одной огромной опухоли.
«Странно, – подумал я, – отчего бы это?» Осторожно повернул голову и тут же потерял сознание. Когда пришел в себя вторично, начал различать звуки. Над головой кто-то переговаривался. Бред? Я напряг слух. Да, кто-то говорил. Открыл глаза, но ничего не увидел. Значит, бред?… Однако человеческая речь звучала очень явственно, хотя я и не разобрал ни слова. Решил проверить – слышу ли я. Заткнул уши, речь стала глуше. Вновь открыл глаза и опять ничего не увидел. Потрогал пальцами веки, попытался раскрыть их, но ничего не получилось. [25]
«Ладно, – подумал, – сойдет опухоль, и вновь стану зрячим. Главное, жив, цел, голова соображает. Отлежусь в госпитале – и порядок». Я был в полной уверенности, что нахожусь в санитарной машине. А как попал в нее, даже не поинтересовался. Вдруг машину сильно тряхнуло и я провалился в темную бездну. Падал долго. Очнулся верхом на стуле. Кончилась тряска, оборвались звуки, наступила тишина. Я пошевелился. Нет, не сон. Подо мной не воображаемый, а настоящий стул, я сижу, как в седле, и держусь руками за спинку. Где я? В приемном отделении госпиталя?
Крепко вцепившись руками в спинку стула и положив на них голову, стал терпеливо ждать. Сколько это продолжалось, не знаю. Но за это время я ничего не вспомнил. О себе почему-то думал в третьем лице. Тело было словно чужим. Только боль да желание лечь оставались своими. Ни прошлого, ни будущего для меня не существовало.
Наконец сзади с шумом распахнулась дверь, в затылок ударила струя прохладного воздуха, я вздохнул всей грудью, и тут же кто-то произнес:
– Немецкое командование весьма сожалеет, что с отважным русским летчиком обошлись плохо.
Немецкое командование? С трудом оторвав голову от спинки стула, повернул ее на звук голоса.
– Да, мы сожалеем о случившемся и накажем виновных. Мы уважаем храброго противника, даже если он пленный.
Пленный? Кто это пленный?
Гитлеровец, видимо, догадался, что его слова не доходят до моего сознания, и начал объяснять, что я был сбит, попал в плен и нахожусь в Бахчисарае.
Смысл сказанного, прорываясь через провалы в памяти, постепенно доходил до меня. Слова, как булыжники, били и били по голове. А мне хотелось лишь одного, чтобы перестали сыпать на голову слова-булыжники и позволили лечь. Но переводчик все бубнил и бубнил. А потом, надеясь лестью развязать мне язык, сообщил, что мы с напарником уничтожили при штурмовке аэродрома семь новейших истребителей.
– Мало, – прошептал я.
– Что мало? – не понял фашист. [26]
Но тут перед глазами моими поплыли пестрые круги, все закружилось и исчезло…
Очнулся от страшного озноба. Хлюпала и журчала вода, я промок насквозь. «Дождь, – подумалось мне, – надо укрыться». Попытался подняться, но мне не дали сделать этого.
– Лейте еще!
На меня обрушился поток холодной воды.
– Куда перебазировался ваш полк? Какие части остались под Севастополем? – хрипло пролаяли над ухом.
Допрос кончился под вечер тем, что гестаповец ударом кулака сбил меня на пол и приказал убрать. Солдаты выволокли мое бренное тело на улицу и разбежались – началась бомбежка. Вокруг загрохотало, чудовищная сила подхватила меня, словно пушинку, приподняла и куда-то швырнула.
* * *
Первое, что я почувствовал, придя в себя, были чьи-то грубовато-ласковые прикосновения. Дикая боль разрывала голову, и я застонал.
– Тише, браток, тише, – послышался шепот, – давай помоги мне, иначе каюк.
– А кто ты?
– Свой. Держись-ка крепче и шевели ногами!
Неизвестный поднял меня, закинул мои руки за свою шею и медленно повел.
– Брось, – попросил я. – Далеко со мной не уйдешь. Все равно схватят.
– Это еще бабушка надвое сказала! Наши летчики здорово поработали! От комендатуры ничего не осталось. И твоих конвоиров начисто срезало. Сам видел!
– Да кто ты? Партизан? Подпольщик?
– Доберемся до машины, скажу.
– Что?
Ответ незнакомца показался подозрительным, и я остановился.
– До машины, браток. Езжу на ней, заставили гады.
– Катись к черту!
– А ты не дури, – сердито бросил незнакомец. – [27] Иди, коли сказано. Доберемся до машины, схороню тебя, объяснимся.
– Ладно, не сердись, – примирительно ответил я, – сам понимаешь – обстановка… И куда меня такого денешь?
– Это моя забота. Вот и дотопали.
Шофер откинул задний бортик грузовика и втащил меня в кузов. В нос ударил пряный запах сухой травы.
– Сено тут, – пояснил незнакомец, – лежать удобно. А сверху тент, так что тебя никто не увидит.
Он закопал меня в сено и присел рядом.
– Теперь и закурить можно. Желаешь? Нет?
Чиркнула спичка.
– Ну, брат, и изуродовали тебя! Мать родная не узнает. Не лицо, а сплошная опухоль!
– Это не они… От удара самолета в землю.
– Летчик, значит. Живучий народ. Я, когда в Нижнем Керменчике прятался, про одного летчика слышал. Его тоже сбили. Говорят, наделал им дел. Сжег самолетов десять да в воздухе несколько сбил…
Я начал догадываться, что шофер говорит обо мне, и хмыкнул.
– Не веришь?
– Нет, почему. Только ты малость фантазируешь.
– Может и фантазирую, – согласился шофер, – за что купил, за то и продаю. А ты почем знаешь?
– Это случилось со мной…
Незнакомец замолк.
– Ну и дела… Как же ты живой остался? С виду щуплый такой, маленький… В общем, давай знакомиться. А то неудобно даже – ты да ты.
– Серафим Сабуров.
– А я Костя Галкин, как говорится, сын собственных родителей. В армии был шофером санитарной машины. Через это самое и в плен угодил… Долго рассказывать, если все по порядку. Да и неинтересно. Здесь вот меня тоже на ЗИС посадили. Наших раненых вожу в Симферополь. Там в медицинском институте что-то вроде сборного пункта. Тяжело, но вожу, кручу баранку. Свои ведь люди. Надеешься, может, хоть из десяти пятеро выживут – и то хорошо. Вот и маюсь тут. А то бы давно сбежал… – Костя тяжело [28] вздохнул. – И тебя хочу туда доставить. Иначе крышка.
Я молчал. Да и что было сказать? С одной стороны, Костя вроде работает на врага. С другой – будто и нет. Сложная ситуация. И все же на душе остался неприятный осадок. Почувствовав мое настроение, Костя замолчал. Я перевел разговор на другие рельсы.
– Что на фронте? Где сейчас наши?
– Дерутся под самым Севастополем. Бои тяжелые. Из Симферополя каждый день по эшелону раненых фашистов увозят на Украину…
Последние слова Галкина донеслись до меня уже сквозь сон: я засыпал, пригревшись в пахучем сене.
Утром в машину начали грузить раненых гитлеровцев. Костя, стоя в кузове, принимал носилки и располагал их подальше от меня. Вскоре мы тронулись в путь. От тряски у меня страшно разболелась голова. Сено кололо лицо, легким не хватало воздуха, но я терпел. А чтобы не стонать, отчаянно кусал губы.
К прибытию раненых гитлеровцы очистили от больных большую часть помещений Симферопольской городской больницы.
Как только машина остановилась, Галкин мигом очутился в кузове, откинул бортик и пододвинул к самому краю первые носилки.
– Ну, кажись, все обошлось, – шепнул он, когда санитары унесли последнего раненого.
Но тут же раздалась команда. Костя выругался, сел в кабину, задним ходом подогнал свой ЗИС к другому больничному блоку.
В кузове раздалась русская речь. В машину погрузили тяжело раненных советских бойцов. Из обрывков разговоров я понял, что тут же находятся две русские медицинские сестры и врач.
Луч света
Нас доставили в лагерь, находившийся на территории медицинского института, и разместили в нескольких комнатах. Медицинские сестры Вера Житкова и Маруся (ее фамилии я не помню) тотчас принялись [29] наводить порядок, а хирург Божко начал осматривать людей.
Здесь, на новом месте, я едва не отправился на тот свет. Как только нас выгрузили, не знаю почему, пополз к выходу, ударился головой о какой-то предмет и потерял сознание. Вера Житкова и Маруся нашли меня в темном холодном коридоре, перенесли в комнату и положили у топившейся печурки.
Вера осмотрела меня. Не найдя на теле никаких повреждений, кроме синяков и отеков от побоев, уверенно сказала:
– Летчик. Только летчик мог так разбить лицо.
Я слышал ее слова, но ответить не было сил. Безумно болела голова. Что-то ворочалось, передвигалось и скрежетало в мозгу{1}. Заставил себя заговорить только тогда, когда захотел пить.
Прохладная жидкость, острая на вкус, понравилась мне. Сделав несколько судорожных жадных глотков, опять потянулся к кружке.
– На первый раз хватит, – произнес кто-то. – Тебя как звать?
– Серафим.
– Меня зови Михаилом. А теперь давай, браток, отдыхай.
С той поры Михаил Дьячков стал для меня настоящей нянькой.
Дьячков был энергичным, стойким и самоотверженным человеком. Несмотря на тяжелую контузию и ранение в руку, он каждую ночь отправлялся на опасное дело. Рядом с нами был расположен консервный завод. Правда, от завода остались только развалины, но там, среди щебня и мусора, можно было разыскать уцелевшие банки с томатным соком и пастой. Михаил отыскал лазейку в колючей проволоке, которой была обнесена территория института, и через нее, рискуя жизнью, пробирался к руинам консервного завода. Сок и пасту он собирал для меня.
В начале нашего знакомства Дьячков не рассказывал о себе. Но, узнав меня ближе, открылся. Михаил имел звание капитана и до плена командовал одним [30] из батальонов Седьмой морской бригады. После тяжелой контузии и ранения он потерял сознание и очутился в руках врага.
Дьячков не только опекал меня, но и поддерживал морально. Ему я обязан тем, что в труднейший период жизни в плену мне удалось выстоять, не пасть духом.
А было так трудно!
Как– то, почувствовав себя чуть лучше обычного, я попытался встать, но едва приподнялся с полу, как земля уплыла из-под ног и куда-то провалилась. Потом убедился, что не могу ни поднимать, ни поворачивать голову -сразу наступало беспамятство. Лежать мог только на груди. От неподвижности начали отекать руки и ноги, появились пролежни. Понемножку, пересиливая боль и сдерживая тошноту, я начал ползать на четвереньках. Но мир по-прежнему был скрыт от меня: я не мог поднять толстые, неимоверно отяжелевшие веки… Уныние и безнадежность камнем навалились на сердце. Слепой, разбитый, я стал думать о том, что вряд ли стоит бороться за жизнь.
Дьячков, видимо, догадался о том, что творилось в моей душе. Однажды ночью, когда я, как обычно, беспокойно ворочался на соломе, пытаясь заснуть, он нашел в темноте мою руку, крепко сжал ее и тихо заговорил:
– Ничего, дружище, крепись! Скажу откровенно, не нравится мне твое настроение, о смерти думаешь…
– А что остается? Я уже не человек, а одна непрерывная боль. От боли уже отупел. И что впереди? Хотя бы видеть!
– Не человек! – раздраженно отозвался Дьячков. – Глупости говоришь! Вдумайся хорошенько в то, что случилось с тобой, тогда поймешь, что сдаться сейчас – обиднее, чем погибнуть в бою. Ты ведь дрался до последнего! И смерть сколько раз касалась тебя, да отступала. Невероятно, но факт. Ты жив, и это сейчас главное. Ты мыслишь и чувствуешь, значит, можешь бороться. За что? За свою жизнь. Пока только это ты в состоянии делать. Мало, скажешь? Нет, много! Встанешь на ноги, окрепнешь, начнешь другую борьбу – за побег из плена, за возвращение в строй. Понял? Цель нужно видеть, никогда не терять этой… как у вас, летчиков, говорят, пространственной… [31]
Дьячков замолчал, вспоминая нужное слово.
– Ориентировки, – подсказал я.
– Вот-вот, – обрадовался Михаил, – пространственной ориентировки. Именно ее. Много всего видеть сразу нужно. Так что соображай, истребитель. Знаешь, как Маяковский ответил Есенину? «В этой жизни помереть нетрудно, сделать жизнь значительно трудней».
Дьячков говорил правду. Ее можно было отвергнуть либо принять. Отвергнуть: – сдаться, живым схоронить себя; принять – драться до последнего, идти на все, через не могу, за пределы человеческих возможностей. А сумею ли я так? Если бы знать, что целы глаза… Все можно перенести, только не слепоту. Ну, куда я гожусь незрячий, как выберусь таким из плена?
Я поделился своими сомнениями.
– Рано отходную поешь, Серафим. Наберись терпения, дождись, когда спадет опухоль, и тогда делай выводы. Наш хирург, например, убежден, что глаза у тебя не пострадали.
На Божко Михаил сослался наобум, чтобы поддержать меня. Но вскоре медики действительно подтвердили доброе предположение моего друга.
В Симферополе остались два известных врача – доктор Арутюнянц и профессор Саркисов, не успевшие эвакуироваться из города. Среди пленных бойцов было несколько раненых, нуждавшихся в сложных операциях. Наш хирург не решался делать их сам и обратился за помощью к Арутюнянцу и Саркисову. Каким-то образом он сумел договориться с гитлеровцами, и врачей пропустили в лагерь. Операции прошли успешно, бойцы остались живы.
Саркисов внимательно осмотрел и меня.
– Превосходно, молодой человек, – спокойно произнес он. – Сойдет опухоль – вновь станете зрячим.
Счастью моему не было границ. Но, уже находясь за дверью, я случайно услышал, как профессор сказал нашему хирургу:
– Страшная штука эта жизнь. Случается мы не дорожим ею, когда она прекрасна, и цепляемся за нее, когда становится невыносимой. У этого молодого человека мало шансов выжить в таких условиях… [32]
Профессор замолчал, а я подумал, что теперь наверняка вытяну. Ведь я буду видеть!
Состояние радостной приподнятости не покидало меня несколько дней. Лагерный повар, доносчик Яшка, заметив мое настроение, как-то спросил:
– Что такой веселый? Домой, что ли, собрался?
– Почему домой! – удивился я.
– Не слышал разве? Немцы скоро всех пленных по домам распустят, землю дадут. Сами станем хозяйничать. Тогда заживем!
«Чего захотел, кулацкое отродье!» – подумал я и зло сказал:
– По полтора метра вглубь, а то и меньше – это все, что мы получим.
– Ну, ты! Комиссар какой выискался! – крикнул Яшка. – Не очень храбрись, а то быстрее всех заработаешь полтора метра!
Он ушел.
А мне так захотелось взглянуть на этого подонка, что я не стерпел и двумя пальцами сильно потянул вверх веко левого глаза. И увидел!
Увидел проем двери и спину удалявшегося Яшки.
В анатомическом музее
В канун 1942 года нас вышвырнули из здания медицинского института и разместили в помещении анатомического музея. Гитлеровцы срочно освобождали все крупные строения под госпитали для своих раненых.
А недели за две до этого исчез Михаил Дьячков. К тому времени рана его зажила, он чувствовал себя хорошо и все чаще заводил со мной разговоры о побеге. Подробностей Дьячков не сообщал, но я понимал, что у него есть какие-то связи с городом и что наши медицинские сестры Вера и Маруся играют в этом деле не последнюю роль.
Когда по лагерю прошел слух о нашем переселении, Михаил сказал, что мне необходимо привести себя в божеский вид. Действительно, я был раздет и разут и лежал в одном белье.
– В анатомичке вы долго не пробудете, – говорил он. – Вас, наверное, соединят с другими пленными и [33] этапом погонят на Украину. А в дороге тебя доконает холод. Надо одеться.
Дня через два Вера принесла с собой какой-то узел. Я нашел в нем ботинки, рубашку, штатские брюки, кепку, шинель и белье. Даже на ощупь чувствовалось, что белье чистое и выглаженное. От него пахло уличным холодком. Прижав белье к лицу, я долго вдыхал сыроватую свежесть, сохранившуюся в складках материи. И вдруг почувствовал: под тяжелыми веками закипели тяжелые слезы. Чтобы скрыть их, долго лежал, уткнувшись головой в узел с одеждой.
В тот день Михаил Дьячков не вернулся в палату. Когда и утром его не оказалось на месте, я понял, что он бежал. Вера подтвердила мое предположение. Проходя через комнату, она нагнулась и тихо сказала:
– Привет от Миши.
Я лишился верного друга, надежного товарища, и у меня в тот момент было такое ощущение, точно вокруг образовалась пустота.
– Не огорчайся, – шепнула Вера, – будет у тебя новый друг, и к тому же летчик.
– Летчик!
– Да, и штурман с ним. Завтра я вас познакомлю. – Она помолчала и совсем тихо добавила: – И еще… Завтра мы расстанемся. Вас переводят в анатомический музей, а нам запретили быть с ранеными. Что с вами будет?… – Вера вздохнула, осторожно потрогала мое лицо. – А опухоль заметно спала. Левый глаз скоро совсем откроется.
– Только вот хожу плохо, – перебил я сестру. – Не знаю, дойду ли до анатомички. Может, сдохну дорогой…
– Тебе помогут, я предупрежу людей и тех летчиков. Они крепкие ребята, только малость обгорели в самолете.
Вера действительно познакомила меня с майором Николаем Ивановичем Виноградовым и штурманом Михаилом Быковым. И на прощанье передала небольшую буханочку хлеба.
– Ты, Серафим, ни за что не угадаешь, от кого этот подарок, – заметила Вера. – Помнишь женщину, которая ухаживала за тобой в Нижнем. Керменчике? [34]
Зовут ее Софья Михайловна. Она долго разыскивала тебя в городе. И рассказала мне все…
Так я узнал о том, что со мной было в первые дни плена.
А через час в палаты пришли гитлеровцы и велели очистить помещение. Виноградов и Быков поддерживали меня всю дорогу. Я почти висел у них на руках и все же, пока добрался, окончательно выдохся. В анатомичку мы трое вошли последними. Лучшие места уже были заняты, и нам досталась площадка между двумя ваннами. В зале было несколько таких ванн, наполненных раствором формалина. В них лежали трупы.
– Да-а, – заметил Виноградов, – в веселую компанию мы попали.
Николай Иванович в сердцах ударил ногой по ванне. В зале прокатился глухой гул.
– Тише вы там! – раздался чей-то шутливый возглас. – Покойников разбудите.
– Покойники… Что же, рано или поздно все будем покойниками, – невесело пошутил Михаил Быков. – Такое соседство даже на руку – быстрее привыкнем к мысли о бренности всего живого.
– Хватит, Быков! – прикрикнул Виноградов. – Сходил бы лучше поискал досок или фанеры. Иначе пропадем на кафельном полу в такой холод.
Быков ушел, а мы присели на корточки возле ванн.
– Вот не думал, что окажусь в таком дохлом месте, – со вздохом сказал Виноградов. – Лучше бы в обычный лагерь. Там хоть здоровые люди.
– А вы как очутились здесь? – спросил я.
– Подбили под Симферополем, а упал в районе Бахчисарая.
И, помолчав, заговорил полушепотом:
– Тебе можно открыться, ты парень свой… Я ведь майор. Командовал 95-м бомбардировочным полком. Базировались мы под Краснодаром. В тот день бомбили Сакский аэродром. Все шло отлично, но на обратном пути нас перехватили «мессеры». Мой ДБ-3 попал сразу под несколько трасс. Загорелся левый мотор, потом пламя перекинулось на кабину. Возле Бахчисарая пришлось выброситься с парашютом. Приземлились в расположении вражеских войск. Там содрали [35] с нас летное обмундирование. Какой-то гад отобрал у меня орден… Я, конечно, закатил ему в морду, а меня – по затылку прикладом. Очухался только через сутки… Вот и все. А отсюда, браток, надо скорее бежать. Только бы дождаться, когда лицо и руки маленько заживут… А ты как настроен?
