Текст книги "Всегда солдат"
Автор книги: Серафим Сабуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Спасибо, Анна!
– А это, – Губанова подняла со стула узелок, – передача.
Я протянул руку, но тотчас раздалось грозное:
– Цурюк!
– Передачи принимают в другом месте, – пояснила Анна Александровна. – Жди!
Последнее слово она произнесла очень многозначительно, и я понял – за ним скрывается что-то важное. Очень хотелось расспросить ее о майоре Виноградове: мне показалось, что ее появление в лагере связано с ним. Но тут подошел часовой и указал на дверь. Свидание кончилось. [52]
Внезапно свалившееся счастье буквально ошарашило меня. Я даже не радовался, а только глупо и растерянно улыбался. Улыбался, получая из рук полицая передачу. Улыбался, направляясь в барак. Улыбался, когда мы втроем дружно расправлялись с едой.
Право начать обед мы предоставили Василию Вязанкину. Мы шефствовали над ним с первого дня знакомства. Вязанкина доставили в лагерь совершенно обессилевшим от голода. Полицаи называли его «доходягой» и открыто говорили, что он долго не протянет. По молчаливому согласию мы стали подкармливать Василия – выделили в его пользу пайку хлеба и порцию баланды, то есть отдали ровно половину того, что имели сами. Иногда и другие пленные делились с ним.
Вязанкин вначале упорно отказывался принимать нашу помощь, но потом согласился. Как ни жалки были эти крохи, но они поддержали Вязанкина. Постепенно он отошел, с лица исчезла смертельная бледность, а главное, к лучшему изменилось его душевное состояние. Однажды он сознался, что мысленно совсем было примирился со смертью.
– Ну и дурак! – резко заметил Виктор. – Думаешь, ты один такой? Ты бы видел, в каком положении был Серафим. Он…
И Клементьев рассказал Вязанкину обо мне все, что знал.
«Лучше пуля в спину…»
В следующей передаче Анна Александровна переправила записку. Написанная на тонкой бумаге, она была вшита в угол платка. Губанова сообщала, что двадцать пятого июня нас этапом погонят в Николаев. В Николаеве уже готовят корабли для переброски советских военнопленных в румынский порт Констанцу. Моя «двоюродная сестра» спрашивала, не требуется ли нам что-нибудь, кроме еды. Я попросил прислать две рубашки.
Мы решили бежать с этапа. Это была последняя возможность вырваться на свободу. О побеге из далекой Румынии нечего было и думать.
До этапа оставалось дней десять, и мы развернули бурную деятельность. [53]
Прежде всего уничтожили все, что свидетельствовало о нашей принадлежности к армии, и оделись в гражданские костюмы. Роскошные, цвета хаки, бриджи Василия обменяли на лыжные брюки. В придачу пришлось отдать две пайки хлеба. Флотский клеш Клементьева пошел в обмен на молескиновые брюки. С рубашками дело обстояло хуже. На лагерном рынке они котировались очень высоко, да их почти и не было.
Выручила Губанова. В воскресенье, двадцать первого июня, она принесла последнюю передачу. На этот раз кастрюльки с едой были завернуты не в белый платок, а в рубашки. Одна досталась Василию, другая мне. В записке Анна Александровна сообщала свой адрес.
– Вы как хотите, – сказал Клементьев, – а я больше не собираюсь подвергать опасности эту женщину. Если удастся бежать поблизости от города, в дом к ней не пойду.
– В Херсоне делать нам нечего, – согласился я. – Как бы ни сложились обстоятельства, пробираться буду только в сторону фронта. Ты знаешь мое решение.
– Знаю, и сам так думаю.
– Тогда спорить не о чем. Остается только выяснить мнение Василия. У тебя какие планы? – обратился я к Вязанкину.
– С вами, – коротко ответил Василий.
Двадцать пятого июня пленных подняли рано. Пока выстраивали сотни, уточняли количество людей, прошло не меньше двух часов. Потом прибыли на автомашинах конвоиры, и пятитысячная колонна, вздымая облака пыли, двинулась с территории лагеря. Наша сорок восьмая сотня шла в самом хвосте.
Провожать пленных высыпал весь город. Мы трое чуть не свернули шеи, выискивая в толпе Губанову. Я первый заметил ее. Анна Александровна стояла у самой кромки тротуара. На ней был все тот же простенький черный костюм и белая кофточка.
Поравнявшись с Губановой, я окликнул ее и поднял руку. Отыскав меня глазами, Анна Александровна сошла на мостовую и зашагала рядом с нашей шеренгой. Я передал ей привет от своих друзей и указал на [54] них рукой. Она кивнула головой и печально улыбнулась.
На одном из поворотов Губанова остановилась, помахала нам и, шагнув на тротуар, затерялась в толпе.
Оставшийся путь до сборного пункта мы шли молча.
Последняя встреча с Анной Александровной очень взволновала и растрогала меня. В тот момент я словно почувствовал прилив сил, увереннее, чем раньше, заглянул в будущее. Почему? Да потому, что понял: с помощью таких Губановых (а их, конечно, много на нашей земле!) можно выстоять в любой беде…
На территории сборного пункта каждому пленному выдавали буханку черствого эрзац-хлеба – наш этапный паек до Констанцы.
В раздаче хлеба гитлеровцам усердно помогали полицейские. На одного из них я обратил особое внимание. Что-то в его фигуре показалось очень знакомым.
– Неужели Быков? – невольно вырвалось у меня.
– Ты чего? – удивился Клементьев.
– Глянь туда, на того полицая!
– Елки зеленые, да это же Мишка! – вскрикнул Виктор.
Услышав свое имя, Быков вздрогнул и воровато посмотрел в нашу сторону. За месяц, что мы не виделись, он раздобрел. На Быкове были хромовые ботинки, черные брюки навыпуск и гимнастерка, подпоясанная широким ремнем.
– Приоделся, гад! – нарочито громко сказал Виктор Клементьев.
Быков молчал и быстро, не глядя на пленных, выдавал хлеб. Руки его дрожали, на щеках выступили красные пятна.
– Не потерял еще совесть? – спросил Виктор, когда мы поравнялись со столом, за которым стоял Быков. – Убить тебя мало, сволочь такую!
– Товарищи, – шепнул Быков, – я потом…
– Това-арищи?! – саркастически протянул Клементьев. – Не для тебя это слово! – Он рванул из рук Быкова буханку и быстро, видимо боясь самого себя, отошел от стола.
Гнев душил и меня. Но я сдержался и спокойно сказал: [55]
– Как же так, Быков? Выходит, прав был Виноградов… За лишний кусок продался!
– Потом. Потом все объясню. А пока иди.
Через час Быков действительно нашел меня и отвел в сторону.
– Чего тебе? – грубо спросил я. – Выкладывай быстро, в чем дело? Сам понимаешь, не тоже мне на виду у всех балакать с полицейским.
– Ну и полицейский! Ну и что! – вызывающе выпалил Быков. – А что, прикажешь с голоду подыхать? Я, что ли… – он оборвал фразу на полуслове и умолк.
– Договаривай, раз уж начал.
– Пойми, Серафим. Ведь безвыходное положение у нас. Думаешь мне легко? Не за кусок хлеба я продался. И вообще не продавался.
Я чувствовал, что Быков на ходу выдумывает себе оправдание, но не мог предугадать, куда он повернет, и выжидательно молчал.
– Какой я полицейский! Только так, форма!
– Ты ближе к делу.
– В общем, я задумал бежать. Но хочу наверняка, потому и согласился на это. – Михаил кивнул на повязку полицейского, прикрепленную к рукаву гимнастерки. – Нам разрешают свободно выходить в город.
– И ты уже выходил?
– Да, – ответил Быков и тут же осекся, сообразив, что попал впросак.
– Так почему не сбежал? Может, опять хотел наверняка?… Перед этим тебе требовался свободный выход из лагеря. Теперь – запас продуктов на всю дорогу. А потом персональная машина понадобится?
– Не смейся…
– И на думаю! Смеются над смешным. А твой поступок – самая натуральная подлость. Сегодня – в полицейских, а завтра дадут тебе оружие и пошлют на фронт. Вот чем это пахнет! Командир, старший лейтенант! Но еще не поздно…
Быков вздрогнул, насторожился. Мне показалось, что он ждет совета, помощи, и я уже мягче сказал:
– Не один ты, Миша, в таком положении. Ну, оступился, не выдержал… Так ведь на ошибках учатся. Скинь эту гадость, – я ткнул пальцем в его повязку на рукаве, – и возвращайся к нам. До Николаева [56] шестьдесят километров. Где-нибудь подвернется случай, сбежим!
– Подумаю, – вяло ответил Быков, не сообразив, что этим выдал себя с головой.
Я круто повернулся и зашагал прочь. Человеку предлагают побег, свободу, возвращение в армию! А он – подумаю… Точно речь идет о торговой сделке.
– Постой, Серафим! – крикнул Быков.
Я ускорил шаг. Он догнал меня, загородил дорогу.
– На вот, – и стал совать буханку хлеба.
Я оттолкнул Быкова и негромко, вложив в слово всю ненависть, которая накопилась за мучительные месяцы плена, произнес:
– Уйди!
– Ну и черт с вами со всеми!
Быков размахнулся и швырнул на землю буханку. К ней тотчас бросилось несколько пленных. Я оттолкнул хлеб ногой и злобно посмотрел на людей. Наверное мой вид не предвещал ничего хорошего. Пленные остановились.
– Если твоя, – произнес кто-то, – бери. Мы думали…
– Нет, не моя! Вот этого, – я показал на стоявшего поодаль Быкова. – Подачка от предателя. Кто желает?
Лагерники потупились.
– Тогда совсем другое дело, – услышал я. – Дави эту пакость, чтобы не смущала людей.
Я наступил на хлеб. Буханка сплющилась. Я поддел ее ногой и швырнул в сторону Быкова. Рассыпаясь в воздухе, грязные куски плюхнулись у самых его ног. В глазах пленных мелькнул голодный, жадный блеск, но никто не тронулся с места.
В этот момент раздалась команда, и мы, выстроившись по четыре в ряд, покинули сборный пункт.
Впереди была чужбина, был плен без проблеска надежды на побег.
«Нет! – сказал себе я. – Бежать надо до того, как прибудем в Николаев. Лучше пуля в спину, но только здесь, на своей земле».
Растянувшись почти на полтора километра, наша колонна начала марш к Николаеву. До полудня было [57] еще далеко, но жара уже давала себя знать. На небе ни облачка. Сухой, обжигающий ветер осыпал нас горячей пылью.
Мы внимательно присматривались к румынским конвоирам. Их было немного на пять тысяч человек. В хвосте колонны шли двое. Один напомнил мне гестаповца Карла. Маленького роста, кривоногий, с длинными жилистыми руками и низким угреватым лбом, он очень походил на гориллу. Я подумал, что и характер у него наверное, под стать облику. И не ошибся.
Где– то на десятом километре пути из колонны выбежал пленный. Расстегивая на ходу ремень, он направился к кювету. Намерения его были ясны. По этому поводу кто-то даже пошутил, раздался дружный смех. И в тот же миг сухо и коротко протрещала автоматная очередь. Несчастный вскинул голову, изогнулся и медленно повалился.
Пленного убил гориллоподобный конвоир. Его напарник осуждающе покачал головой и что-то произнес. В ответ последовала брань. Это я понял по интонации.
– Этот гад не промахнется, – отметил Вязанкин.
Через тридцать километров объявили привал. Колонна свернула в сторону, расположилась на отдых. От жары меня разморило, и я заснул. Незадолго до этого нам повстречался в степи одиноко стоявший ангар. Он напомнил недалекое прошлое. Должно быть, поэтому мне приснился аэроклубовский подмосковный аэродром.
Был тихий теплый вечер. Я лежал на спине и смотрел, как солнце медленно скатывается за Клязьму. Где-то в небе рокотал мотор. Я повел глазами и различил самолет Лукашина. Он только что вернулся из зоны. Над стартом поднималось облачко пыли. Чей-то У-2, сильно задрав хвост, шел на взлет. Курсант уже набрал достаточную скорость, но машина не слушалась неумелых рук и никак не хотела отрываться от земли. «Ну поддержи ее, дорогой! – закричал я. – Помоги ей, не прижимай рулями, тогда она перестанет долбить колесами землю». Наконец У-2 взмыл и стал удаляться, превращаясь в точку. Тут же возле самого посадочного знака «Т» приземлился наш инструктор Патока. Заглушив мотор, он, как ошпаренный, выскочил [58] из кабины на плоскость и начал за что-то распекать курсанта Девятова. Я поднялся и торопливо зашагал к самолету. «Что ты делаешь! – крикнул я издали Патоке. – Немедленно отгони машину». Обернувшись, Патока положил пальцы в рот и засвистел. «Сумасшедший!» – подумал я и тут же проснулся.
Вдоль шоссе пронзительно заливались свистки конвоиров. Мы построились прежним порядком, и вновь потянулись длинные километры.
Жара усиливалась. Пыль набивалась в рот, скрипела на зубах, от нее першило в горле. Стала мучить жажда. Конвоиры часто прикладывались к горлышкам фляг. Мы старались не смотреть в их сторону и глотали слюну.
Жара донимала и конвоиров. Запаса воды в их фляжках хватило ненадолго. Через час и солдаты уже облизывали сухие губы. И вдруг в голове колонны началось какое-то движение. Пятитысячная толпа загудела, люди ускорили шаг. «Водопой!» – прокатилось по рядам. Сотни стали напирать друг на друга и наконец смешались. Пока самые задние сообразили, что произошло, передние оторвались от них. Перед замыкающими сотнями образовался значительный просвет. Боковые конвоиры, обгоняя пленных, тоже бросились к воде.
Я обернулся. В конце колонны шел только конвоир, который несколько часов тому назад пристрелил пленного. У меня мгновенно созрел план. По обе стороны от шоссе тянулись лесозащитные полосы. Справа золотилось под солнцем большое поле пшеницы. Место для побега подходящее, момент удобный. Все решала быстрота.
Вероятно, подобное соображение пришло и в голову конвоиру, так как он начал поторапливать отставшие сотни. Я незаметно поднял с дороги увесистый булыжник и передал его Василию.
– Зачем? – удивился Вязанкин.
– Держи! – задыхаясь прошептал я. – Отстаем! Следи за мной!
Замедляя шаг, мы трое постепенно очутились в самом хвосте колонны. Я следил за конвоиром. Заметив, что мы оторвались от последнего ряда, он зло и беспокойно закричал: [59]
– Вперед! Колонна! – и потянул висевший на шее автомат.
– Надо догонять колонну, – прошептал Виктор, – или сейчас же бросаться в пшеницу.
– Подожди, – ответил я и нагнулся, делая вид, что завязываю шнурки.
Конвоир замедлил шаг, потом быстро подскочил и ударил меня ногой. Потеряв равновесие, я растянулся поперек дороги. Падая, уловил какой-то глухой звук, и тут же прозвучал тревожно-радостный голос Вязанкина:
– Серафим, тикаем!
Я вскочил. Конвоир, широко раскинув руки, лежал на шоссе. Из виска его сочилась кровь. Василий, сжимая в руке булыжник, стоял рядом и с недоумением смотрел на убитого.
– Скорее! Бежим! – крикнул Клементьев и с силой дернул Вязанкина за рукав.
Нас точно ветром сдуло с дороги. На ходу побросали шинели, котелки, противогазовые сумки с запасом хлеба.
Миновали лесозащитную полосу, выскочили к массиву пшеницы. У кромки ее тянулась проселочная дорога. Мы остановились, чтобы оглядеться.
– Смотрите, деревня, – Виктор указал рукой в сторону от дороги. – Нажмем, братцы!
– Погоди! – остановил я Клементьева. – В деревне могут быть немцы или полицаи. Надо узнать. Давай сделаем так. Ты отправишься на разведку, а мы с Василием подождем вон у той клуни.
Виктор согласился, и мы разошлись.
Клуня, одиноко стоявшая в поле, была со всех сторон завалена прошлогодней соломой. Рядом с сараем обнаружили колодец. Шея «журавля» почти отвесно втыкалась в белесоватое от жары небо. С тонкого конца ее в колодец ниспадала веревка.
Через минуту на срубе стояло полное ведро воды. От него приятно веяло холодком. Мы долго пили, потом по очереди окунули головы.
– Бла-аженство! – Василий ладонью зачерпнул воду и плеснул мне в лицо.
Я ответил тем же. Одурев от свободы, солнца, воды, мы забыли обо всем на свете. [60]
Приблизительно через час вернулся Виктор. Он принес кринку молока и буханку хлеба. Напившись воды и ополоснув лицо, Клементьев рассказал о том, что видел и узнал.
Село называлось Еленовка. От него километров двадцать до Николаева и семь до шоссе. Немцы в Еленовку не заходили, староста и полицай уехали в Херсон.
– Пока я сидел в хате и расспрашивал хозяйку, – говорил Виктор, – по улице прошло человек пятнадцать наших пленных. Вероятно, они воспользовались заварухой, которую мы учинили. Но куда они скроются в красноармейской форме?
– Что-нибудь из гражданской одежды раздобудут в селе, – предположил Василий.
– В общем, положение осложнилось, – заметил я. – Видимо, те сбежавшие – не последние. Будет погоня. Надо уходить.
Товарищи согласились со мной. Мы быстро поели, оставили про запас половину буханки и тронулись в путь. Но только вышли из-за клуни – увидели нескольких пленных. Они приближались со стороны шоссе.
– Сколько же народу вырвалось? – спросил Виктор.
– А черт его батьку знает! – ответил за всех молодой парень-украинец.
– Мы уже под пулями бежали, – произнес другой лагерник с черными отвислыми усами.
– Под пулями?
– Балакают, кто-то пришиб насмерть румынского конвоира. А на труп наткнулся гитлеровский офицер. Ехал он из Херсона. Конечно, сразу шум. Мы тем временем уже напились и выстраивались на шоссе. А потом я уж и не знаю, что случилось. Только выхватил тот фриц пистолет и давай палить. Люди, как горох, посыпались с дороги. Вслед затрещали автоматы. Вот и все. [61]
Дорога на восток
Первые встречи
До самого вечера, минуя стороной села и большаки, мы шли на север. Первую ночь на воде провели в стогу соломы. Спали как убитые. Проснулись, когда день перевалил на вторую половину. Василий посмотрел на солнце и неодобрительно заметил:
Будем так прохлаждаться, далеко не уйдем.
– В первый раз не грех побаловаться сном, – ответил Виктор. – Сейчас пойдем быстрее и наверстаем упущенное.
Днем мы передвигались в открытую. Расчет наш был прост: если трое молодых здоровых хлопцев свободно шагают по большакам у всех на виду, стало быть, имеют на то право.
Встреч с полицаями и старостами мы, конечно, избегали и, когда чуяли опасность, на рожон не лезли. На случай нежелательных расспросов, чтобы не показаться чужаками, всегда хранили в уме названия двух – трех дальних сел. Верили нам или нет, когда мы утверждали, что идем домой в такое-то село, не знаю. Но и не трогали. Возможно, нам просто везло…
Свернули на пыльный шлях. Разговорились. Василий стал вспоминать свою Астрахань, Виктор – Архангельск, я – Москву. Воспоминания сокращали путь, рассеивали тревожные мысли. За проволокой концлагерей мы были лишены этой возможности. Каждого преследовало ожидание смерти. Люди держались на одних нервах. Потому все, что в какой-то степени расслабляло волю, выбивало из колеи, прятали как можно дальше от себя и окружающих. Зато, очутившись на свободе, мы, как говорится, отпустили вожжи, позволили себе вдоволь помечтать, поговорить о самом сокровенном. [62]
Подошли к селу. Повстречавшийся нам мальчик сказал, что это Киселевка.
– Давайте разойдемся, а встретимся у противоположной околицы, – предложил Вязанкин. – Троих не накормит ни одна хозяйка, нужно поодиночке.
Вязанкин пересек дорогу и вошел в первый приглянувшийся ему дом. Виктор свернул в переулок. Я двинулся дальше вдоль улицы. В окнах мелькали любопытные лица, больше женские и детские. В глазах людей светилась доброжелательность, но я никак не мог побороть в себе внезапно вспыхнувшего чувства стыда и шел не останавливаясь, минуя дом за домом. Уж показались последние строения, а я все не решался свернуть с дороги. Позади раздался женский голос:
– Шо ж ты, дядько, такий не смилый? Твои хлопцы мабуть обидают, а ты идешь и идешь. Заходьте до хаты.
Я обернулся и спросил:
– Куда лучше?
– Та в любу хату. Шматок хлиба кажна хозяйка не пошкодуе. Хочете, заходьте до мене.
Видя мою нерешительность, женщина улыбнулась и потянула меня за рукав.
– Мабуть и мий чоловик десь блукае, як вы.
– Кто? – не понял я.
– Муж, – пояснила украинка.
Домик ее, чистый, белый, весь залитый солнцем и от этого еще более ослепительный, стоял на самом краю села.
Елена (так звали хозяйку) усадила меня за стол, подала нарезанный большими пышными ломтями хлеб, поставила кувшин ряженки. Пока я ел, она рассказывала о себе. Ее муж Петро служил в Красной Армии. Больше всего Елена боялась, как бы он не попал в плен. О лагерях для военнопленных жители Киселевки наслышались достаточно. Редкий день через село не проходили беглецы, пробираясь кто к дому, кто к фронту.
Елена предупредила, что недалеко от Киселевки мы встретим железную дорогу, что ее охраняют фашисты, и потому надо быть осторожными. [63]
Поблагодарив хозяйку, я вышел на улицу. Меня уже ждали друзья.
В километре от железной дороги нас нагнала подвода. На самом передке, свесив ноги, сидел коренастый дед. Маленькие, глубоко запрятанные глазки его внимательно шарили по нашим фигурам.
– Далече, хлопцы?
– До Ново-Александровки, – ответил я, вспомнив одно из сел, названных Еленой.
Незнакомец хитро и понимающе подмигнул.
– Что, с плена тикали?
– Нет, работали в Николаеве, а сейчас идем до дому, – соврал Виктор.
– Ладно, вижу, какие вы есть работяги, – гнул свою линию незнакомец. – Сидайте лучше на подводу да расскажите, куда путь держите.
Мы переглянулись. Изворачиваться не было смысла. Хозяин подводы не хитрил. Чувствовалось, что этому человеку можно довериться. Но решиться на откровенность было трудно.
– Мы из-под Харькова, – неуверенно начал Василий.
– Ты мне, хлопец, не толкуй, кто твой батько и где твоя матка. Скажи лучше, как добираться думаете? Дида Опанаса не проведешь! Вижу, что вы за люди. Таких ни одна матка возле себя не удержит. Сидайте.
Мы расселись на подводе.
– Теперь слухайте. На переезде я погоню коня вскачь, чтобы не остановили. Там в будке обходчик и один из этих гадюк-добровольцев. А вы держитесь покрепче, да не пугайтесь. Полицаям не сдам!
Метров за полтораста до переезда дед Опанас несколько раз стегнул лошадь, и она понесла. Прогромыхал под колесами деревянный настил, мелькнули в окне будки озадаченные лица обходчика и полицая. Кто-то из них выскочил на полотно, погрозил кулаком, закричал: «Стой!»
– Как же, держи карман шире! – лукаво откликнулся старик.
Переезд остался далеко позади, когда дед придержал коня и постепенно перевел его на шаг. [64]
Желая доставить приятное вознице, Виктор похвалил коня.
– Свой?
– Был свой, колхозный, значит. А теперь у нас ничего своего нет, все чужое. Э-эх!
Дед покрутил головой и умолк. Заговорил опять, когда впереди показалось село Бармашово.
– Вам, хлопцы, к нам в село не след подаваться. У нас и староста, и полицай. Злющие, как гадючки. А дорога на Ново-Александровку вот, – и указал кнутовищем влево.
Семья Стаценко
Дни сменялись ночами, ночи – днями, а мы все шли на север, к Черкассам. Большие людные села и города обходили стороной, ночевали в стогах соломы, в заброшенных клунях. Менялись названия сел, мелькали перед глазами хаты то ослепительно белые в лучах полуденного солнца, то залитые охрой и суриком под вечер. А за окнами хат – лица. Разные лица. Добрые, внимательные, настороженные, пугливые, злые. По-разному и встречали нас. Одни приглашали сами, усаживали за стол, делились последним, не отпускали с пустыми руками. Другие, опасливо озираясь по сторонам, торопливо совали хлеб и тут же захлопывали двери. Третьи на просьбу пустить в дом отвечали: «Бог подаст». А случалось, что, постучав в калитку, мы слышали в ответ только собачий лай.
Разные люди попадались на пути. Были и такие, от встречи с которыми горько становилось на душе. Чаще всего возмущался и негодовал Виктор.
– Кулачье недобитое! – ругался он, наткнувшись на «Бог подаст» или заливистый лай цепного кобеля. – Сколько еще зверья по углам прячется!
Минула неделя. Мы обросли, обтрепались, стали донимать вши. Нужно было срочно приводить себя в порядок. Начали присматриваться, где бы осесть дня на два. За Новым Бугом вновь пересекли железную дорогу и оказались в Николаевке. Село было небольшое, тихое, и мы решили попытать счастья. Не раздумывая, постучали в крайнюю хату. [65]
Дверь открыла пожилая женщина. По ее приветливому, я бы сказал, домашнему виду и ласковым карим глазам поняли – адресом не ошиблись.
– Заходьте, заходьте, хлопцы, – быстро заговорила она. – Зараз обидать будем.
Мы вошли в горницу.
– Таня! – позвала женщина.
– Да, маму.
Из другой комнаты появилась красивая девушка.
– Да, маму, – повторила она, быстро оглядев нас.
– Танюша, нагодуй хлопцев!
– Зараз, маму.
– А вы сидайте, – и хозяйка жестом пригласила к столу.
Таня достала из печки чугунок, налила в большую миску нестерпимо горячих щей, принесла хлеб и ложки.
– Наш Василь тоже из плену утек и домой воротился… – ни к кому не обращаясь, сказала она и потупилась.
Мы трое переглянулись и вопросительно уставились на девушку. Таня рассказала, что ее брат был заместителем командира роты, но в первых же боях попал в плен.
– А чем он занимается теперь? – спросил Виктор.
– Его назначили старостой…
– Старостой? Командира Крайней Армии!
– Об этом не знают.
Виктор помолчал. Потом резко отшвырнул от себя ложку, поднялся.
– Спасибо вам с мамашей за гостеприимство. Больше нам нечего здесь делать. Айда, ребята!
– Останьтесь, хлопцы, – горячо заговорила Таня. – Он у нас хороший. Живет не с нами, а у жинки своей, Маруси. Да и какой он староста! Так просто…
– Чего ерепенишься, Виктор? – рассердился Вязанкин. – Зря девушку обидел. Брат – взрослый человек, она за него не ответчица.
– Может быть, от старосты у него только одно звание? – поддержал я Василия.
Девушка одарила благодарным взглядом меня и Вязанкина. [66]
– Ничего, Таня! Он у нас парень горячий, – кивнул я на Клементьева, – но отходчивый…
После обеда хозяйка протопила кизяком печь, принесла старую одежонку, велела нам переодеться.
– Зачем? – спросил Вязанкин.
– Вошей ваших жарить будем, – объяснила женщина. – Мой Василь их тоже принес до дому. Три раза невестка печь топила, все не могла вывести.
– А что, хлопцы, – пошутил Виктор, – может, и нам самим не мешает пожариться в печи.
Хозяйка улыбнулась.
– Веселые хлопцы. Дай вам бог счастья!
– Ну, на бога-то мы не очень надеемся, мамаша, – промолвил Виктор, стягивая верхнюю рубаху. – А самое заветное сейчас для нас счастье – быстрее фронт перейти, до своих добраться.
– Далеко вам шагать, сердешные! Говорят, фашисты аж до самой Волги угнали наших.
– Все равно дойдем. И назад вернемся!…
Вечером, когда мы собирались пойти на пруд искупаться, к дому Стаценко подкатила двуколка.
– Не бойтесь, хлопцы! Это наш Василь, – сказала Таня.
Из двуколки вышел рослый загорелый парень в добротной смушковой папахе. Настороженные с прищуром глаза его недружелюбно ощупывали каждого из нас.
– Кто такие?
– Люди, – вызывающе ответил Виктор Клементьев. – А ты кто такой?
– Поговори у меня! – злобно бросил Стаценко и недовольно взглянул на сестру.
– Знакомься, Василь. Хлопцы из плена тикали. У нас остановились.
Стаценко что-то промычал. Еще раз оглядел нас, поиграл плеткой, потом быстро вскочил в двуколку и уехал.
– Каков гусь? – нарушая гнетущую тишину, обратился к нам Виктор. – А еще командиром был… Даже не поинтересовался нами. Нет, ребята, не нравится мне все это. Надо сматываться, да побыстрее!
Посоветовавшись, мы решили все же заночевать в [67] селе. И, хотя настроение было вконец испорчено, медленно побрели к пруду.
Возвращались, когда уже совсем стемнело и по селу разбежались тусклые огоньки. От пустынной улицы веяло тишиной и печалью. Недалеко от дома нас встретила Таня.
– А я за вами, хлопцы, – неуверенно, словно опасаясь чего-то, заговорила она. – У Василя дружки из города. Он горилки привез и вас приглашает.
Виктор зло уставился на Таню. Но я опередил его:
– Спасибо, Таня. Только нам нужно выспаться, чтобы пораньше уйти. Скажи брату, что мы уже спим.
Ночевать отправились на конюшню. Настоял Клементьев.
– Когда мы купались, я заприметил одного мальчугана. Он пригонял на пруд лошадей, – объяснил нам Виктор. – Так вот, мы обо всем договорились. Паренька зовут Семеном. Сейчас я его разыщу, он здесь, неподалеку.
Виктор вскоре вернулся. Из темноты за ним вынырнул шустрый хлопчик лет двенадцати, и мы двинулись в путь.
Мальчуган был догадлив. Он не задал ни одного вопроса. Лишь перед уходом, когда Клементьев попросил сказать Тане Стаценко, где мы ночуем, Семен лукаво спросил:
– По секрету?
– По секрету, – подтвердил Клементьев.
– И чтоб Василь не знал?
– Конечно.
– Правильно, дядько, а то он у нас такой стал…
– Какой такой?
– Сами знаете, если на конюшню запросились.
Мы натаскали в свободные ясли сена и тотчас уснули.
Очнулся я оттого, что меня сильно трясли за плечо.
– Да проснитесь же! Проснитесь! – умолял женский голос. – Это я, Таня. Тикать вам надо!
При слове «тикать» я моментально пришел в себя.
– Будите хлопцев, – продолжала она. – Василь со своими дружками шукает по селу. В Николаевке не осталось парней, так он надумал вас отправить на неметчину. [68]
Я растолкал товарищей. Спросонья они ничего не могли понять и только шумно дышали.
– Скорее, хлопцы! – взволнованно звенел девичий голос. – Полицаи вас ищут!
Таня вывела нас на дорогу в километре от села.
– Не поминайте лихом, – сказала она на прощание. – Не обижайтесь на нас с мамой…
Горсть табаку
До рассвета мы шагали в сторону районного центра Казанка. Когда на фоне белесоватого неба показались контуры элеватора, свернули в поле. Здесь в скирдах лежал прошлогодний, уже почерневший хлеб. На них мы и заснули.
Отдохнув, обогнули Казанку, миновали еще село и вышли к небольшому, утопающему в зелени хутору. До прихода гитлеровцев хутор этот был одним из отделений совхоза имени Чапаева.
Вошли в первую хату.
Дверь отворила загорелая женщина средних лет.
– Вы, хлопцы, пленными будете? – сразу догадалась она.
– Да, – подтвердил Вязанкин.
Хозяйка беспокойно оглянулась по сторонам.
– Быстрее заходьте. У нас немецкая экономия, и где-то тут полицаи вертятся.
Не успели мы войти в горницу, дверь с треском распахнулась и в хату ввалились двое хлопцев лет по шестнадцати с повязками полицаев на рукавах.
– Кто такие? – выкрикнул более высокий, с медно-огненной шевелюрой, и потянул с плеча винтовку. – Из плена тикаете, мать вашу… А ну, подымайтесь!
– Куда мы их, Петро? – спросил второй полицай.
– Прямо в Казанку, – ответил рыжий и скомандовал: – Выходи!
Усевшись в двуколку, полицаи положили винтовки на колени и велели нам идти впереди лошади.
– Плохо дело, братцы, – сказал Вязанкин, когда мы выбрались из хутора. – Влипли, как молокососы.
– Эй вы там; не разговаривать! – раздался окрик. [69]
Минут десять шагали молча. Я шел и ломал голову, как выкрутиться из беды, но ничего не мог придумать. Впереди у дороги колыхалась под ветерком нескошенная пшеница. В хлеба броситься? Рискованно, но можно, авось пуля и минует. А дальше? Полицаи поднимут шум, предупредят других, устроят облаву. Нет, такой план не годился.
Захотелось курить. Сунул руку в карман брюк, пальцы нащупали только табачную пыль. Внезапная мысль обожгла мозг.
– Поищите по карманам табачную пыль, – шепотом передал я Василию и Виктору.
– Зачем?
– Надо, – и пояснил: – Ты, Виктор, ближе к лошади. Сделаем остановку, как будто закуриваем. Когда морда коня окажется рядом, брось ему пыль в глаза.
