Текст книги "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря"

Автор книги: Серафим Чичагов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 54 страниц)

Отец Антоний, как пишет г-жа Лихутина, просил казначею Ардатовского Покровского женского монастыря, чтобы она взяла его жить к себе в монастырь, в новую келью. «Извольте, – ответила она (казначея Устинья Андреевна, впоследствии игуменья Серафима), – я вам выстрою келью на огороде нашем!» «Не торопись, – сказал ей старец, – я поживу пока у Веры! Когда святые ворота доложат, я тогда перееду к тебе на новоселье, а теперь стучат, а я не люблю стука!» Вскоре после этого разговора пришел к о. Антонию протоиерей Покровского монастыря о. Симеон, чтобы проститься по случаю отъезда на Выксунский завод, по благочинию его. Отец Антоний, обратясь к г-же Лихутиной при этом протоиерее, сказал: «Вера! Когда я умру, похорони меня в монастыре!» Потом он спросил о. Симеона: согласится ли он похоронить его в монастыре? «С удовольствием, – ответил протоиерей. – Если только Вера Михайловна согласится внести 70 рублей серебром в монастырскую церковь!» Лихутина, конечно, с радостью обещала все внести, что необходимо, так как в Ардатове было запрещено хоронить в монастыре и требовалось особое разрешение Святейшего Синода. Слушая этот разговор, о. Антоний молча помотал головой, а когда же отец Симеон ушел и, прощаясь с послушником Андреем, последний ему пожелал прожить еще 20 лет, старец сказал: «После моей смерти он проживет 14 недель и два дня; в день храмового праздника Знамения Пресвятой Богородицы у него в церкви отнимется язык, и он не докончит обедни и будет 7 дней без языка. Он теперь много обещает, матушка Вера, а когда же я умру, первый откажется хоронить меня. Но ты, ангелуша моя, попроси письмом архиерея, он дозволит тебе похоронить меня около церкви монастырской, и ты, матушка, много не трать, у тебя дети». Все эти слова о. Антония сбылись; преосвященный Иеремия разрешил его похоронить, а о. Симеон был лишен языка в церкви, в день праздника Знамения Божией Матери, во время благословения народа чашей Св. Тайн, и семь дней прожил без языка.

Дня за четыре перед смертью и отнятием языка у о. Антония пришла к нему казначея Покровского монастыря и стала просить благословения ехать в Нижний к архиерею, так как преосвященный Иеремия только что прибыл и вступил в управление епархией. «Поезжай с Господом, – ответил о. Антоний, – он примет тебя, как отец. Но помни, матушка, что я к тебе перееду жить без тебя. А к будущей Пасхе к вам привезут в монастырь колокол, который вам ничего не будет стоить. Он дивно будет перевезен через Оку». Слова его исполнились, и колокол был привезен на Страстной неделе, когда уже тронулся лед. За пять дней до своей смерти о. Антоний пожелал собороваться и сам стоял во время таинства на ногах и подпевал клиросным монахиням. На другой день после соборования он приказал разбудить Лихутину рано и сказал ей: «Теперь еще рано, ангелуша моя, я боялся, чтобы ты не скушала что-нибудь сегодня. Ты не кушай, ведь ныне пятница Успения Божией Матери». «Я готова была исполнять его приказание за его молитвы, – пишет г-жа Лихутина, – и проговела. Отец Антоний заставил меня читать акафисты Иисусу, Богородице, великомученице Варваре, Николаю Чудотворцу, "Утолению печали" Божией Матери и кафизму в псалтыре. Потом велел мне перестать читать и стал говорить. Он давал мне духовные советы, предупреждал во всем меня и запретил мне танцевать. (Мне было 25 лет, и я очень любила танцевать.) "Верь! – сказал он мне. – Если ты будешь танцевать, то мы с тобой будем судиться в будущем". Я только спросила его, как же мне не учить танцевать детей? Он мне ответил: "Детей учи, а сама не танцуй!" По окончании нашего разговора о. Антоний призвал к себе моих детей, благословил их, сделал разные предсказания, а старшему сыну Ивану отдал свою железную шапку. Когда дети ушли и он остался со мной наедине, то сказал: "Послушай, последний день я говорю с тобой! Я просил Царицу Небесную, чтобы у меня за три дня до смерти отнялся язык. Теперь я все болтаю, а тогда стану лежать нем, как рыба. В день Успения Божией Матери будет мне решение, и я помру в третий колокол, как ударят ко всенощной в монастыре, и тогда ты вели выставить все рамы, а то тебе душно будет, моя матушка; народу много найдет глядеть на Антония-грошовника, как будет помирать он!" В эту минуту вошла к о. Антонию моя горничная Лукерья просить благословения идти на исповедь. Старец встал за нее на молитву. Тогда я сказала ему: "Вот, батюшка, ты за нее молишься, а я говею и намерена приобщиться в день Успения Божией Матери, а ты хочешь умереть в этот день! Кто же станет молиться за меня грешную?! Ты любишь меня меньше их!" Мне стало грустно, и я заплакала. Отец Антоний взял мою голову, положил к себе на грудь и произнес: "Вера, Вера! Если бы ты могла знать, как я люблю тебя! Теперь я молюсь бренным телом моим, а тогда пойду молиться за тебя ко Господу лицом к лицу!" Затем, обратясь к образу Спасителя, он продолжал: "Господи! Если ей назначена вечная мука, ты пошли меня, Царь Небесный, вместо нее!" Потом стал молиться за весь дом мой. По окончании молитвы он сказал мне: "Когда тебе будет скучно, матушка, то ты уйди в уголок и тяни голосок ко Господу; пой молитву: Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печаль мою и т. д.". Отец Антоний открыл мне, что он тайный схимонах, ему дано имя Арсений, был пострижен Курским преосвященным и отдал мне в руки мантию и схиму. Только он передал мне все это и я успела войти в свой дом, как прибежала за мной девушка Авдотья, которая прислуживала ему, по личному его выбору из всех людей моих, и сообщила, что батюшке дурно, он упал на постель и не может выговорить слова. Я же знала вперед, что будет, так как о. Антоний сам мне сказал. Вхожу к нему и вижу его лежащего безмолвно… Подхожу к нему и говорю: "Батюшка, вставай, помолимся!" Он сейчас же встал, но был бледен. Я его спросила: не послать ли за священником, чтобы его причастить? Он мне ответил на ухо: "Хорошо… скорей!" Так как его духовника не было в городе, ибо он уехал по благочинию, то послала за своим духовником, Иваном Осиповичем Смирновым, который у о. Антония никогда не был, потому что ему не верил. Теперь же, придя по обязанности исповедника, он думал, что ему придется получать вместо ответов знаки, и начал читать молитву пред исповедью, когда же окончил, мы вышли в сени. И что же? Батюшка ему все сказал про его собственную жизнь, болезнь, и что жена его и дети умрут, а дочери будут в монастыре. Он вышел к нам со слезами и после передал весь разговор свой с о. Антонием. Предсказания исполнились, ибо жена умерла, дочери поступили в Ардатовский Покровский монастырь, а сам он болел 8 месяцев ногами».

Таким образом отец Антоний приобщился и на другой день сам пожелал вторично приобщиться обеденными Дарами, после чего не вкушал уже пищи и не пил даже воды. Четыре дня он прожил в полной памяти, но без языка. Когда он стал отходить, г-жа Лихутина пошла в церковь, так как в соборе служили вечерню. Она подошла к протоиерею о. Симеону и спросила: как одеть о. Антония, так как он тайный схимонах? Отец Симеон сказал, что если она его оденет в схиму, то он не станет его хоронить, и что только в утешение он говорил старцу, что похоронит его в монастыре, но это невозможно. Лихутина объяснила, что о. Антоний вперед знал все и не поверил его словам. Г-жа Лихутина пишет в записке: «Я воротилась со скорбью на душе моей; подхожу к умирающему моему старцу и говорю ему, что все данное мне им на руки я зашью в подушечку и положу ему в гроб под голову. Он все слушал молча. Я стала читать акафист Иисусу, Богородице, молитву Нифонту Цареградскому, и, когда ударили в третий раз в колокол в монастыре, он тихо и незаметно перешел в вечную жизнь. Он скончался на 83-м году от рождения в 1851 году 15 августа, в день Успения Божией Матери. Я его одела во все монашеское и положила схиму в подушку под голову. С разрешения епископа Иеремии он был погребен, по собственному желанию, близ церкви, напротив окон придела великомученицы Варвары, в Ардатовском Покровском монастыре. На могиле лежит чугунная плита с надписью его лет и дня кончины, пожертвованная майором Бренделем».

Вернемся теперь к тому времени, когда Елисавета Алексеевна Ушакова, пораженная словами о. Антония, прибыла с почтой в Дивеевскую обитель. Настоятельница Е. В. Ладыженская спросила ее: была ли она у старца и что он ей сказал? Нечего было делать, Елисавета Алексеевна передала строгие слова о. Антония, и обрадованная начальница воскликнула: «Вот видите, я права была!» Затем к Елисавете Алексеевне пришла блаженная Пелагея Ивановна и сказала: «А ты знаешь ли, за что тебя сковали?» «Вот, – отвечала она, – я глупа, ничего не знаю».

«А стоять так стоять! – продолжала блаженная. – Что бы ни было – стоять».

Таким образом состоялось назначение Елисаветы Алексеевны Ушаковой казначеей Дивеевской общины. Трудно было ей работать, приносить истинную пользу и служить одновременно Господу при слабости характера Ладыженской и самовольном вмешательстве во все о. Иоасафа. Вскоре настоятельница поехала в Нижний Новгород представиться новому владыке Иеремии, и она взяла с собой Елисавету Алексеевну.

Отец Иоасаф, как живописец бывая часто в Петербурге, возымел намерение обучить некоторых преданных ему сестер искусству живописи и с помощью своих покровителей получил дозволетние от почетной председательницы Академии художеств великой княгини Марии Николаевны учить их в Академии. Тотчас было собрано целое отделение монашествующих девиц, и под начальством самой преданной о. Иоасафу крестьянки Лукерьи Васильевны Занятовой, назначенной одновременно и сборщицей, их отправили в Петербург. Теперь о. Иоасаф имел как бы свой монастырек в Петербурге и мог развивать задуманный им план преобразования обители в Иоаннову пустынь. Петербургское отделение считало себя ядром обители. Что о. Иоасаф успевал в своих стремлениях, можно судить по тому, что он удостоился даже приема при Высочайшем дворе. В кратком жизнеописании его, составленном священником А. Братановским (Ярославль, 1885 г., «Схиигумен Серафим, бывший настоятель Павло-Обнорского монастыря о. Иоасаф»), на с. 10 говорится: «За достоверное передавали, что он, бывая в Петербурге по делам, один раз имел честь представиться в Бозе почившей Государыне Императрице, по Ее желанию. Благословив Государыню, о. Иоасаф сказал: "Да благословит тебя Господь от Сиона, благочестивейшая мать земли Русской!" А когда были подведены под благословение дети, сказал: "Да будут благословенны Господом Августейшие дети Твои!" Выходя от Государыни, батюшка встречен был фрейлинами Императрицы и, благословляя их, сказал: "Вот вы удостоены великой чести служить Царице земной; храните себя, чтобы удостоиться служить и Царице Небесной!"»

Пожертвования присылались о. Иоасафу в соответственном количестве, но заложенный собор был заброшен и забыт! На частицу пожертвованных денег он приобрел для обители от коллежского асессора Симеона Симеоновича Зевакина 304 десятины 1460 кв. саж. земли. Затем было куплено от мещанок г. Ардатова Дарий и Евдокии Гавриловых усадебно-огородной земли 1248 кв. сажен. Николай Александрович Мотовилов еще пожертвовал 433 десятины 658 кв. саж. земли. Из билетов, пожертвованных на вечные времена для поминовения, образовалась небольшая сумма в 643о руб. 26 1/2 коп. Кроме того, обители досталось по завещанию отставного капитана Баранова в Нижнем Новгороде два деревянных негодных дома, которые и послужили впоследствии образованием подворья. Двоюродная сестра настоятельницы общины, поступившая в число сестер, пензенская дворянка, вдова Дарья Михайловна Каменская построила церковь Преображения Господня на кладбище. Так было и предсказано о. Серафимом. По благословению преосвященного Иеремии пустынка о. Серафима была обращена в алтарь церкви и кругом нее устроены витрины для помещения и хранения всех вещей батюшки Серафима. Кроме того, за 8 лет начальствования Ладыженской устроена одноэтажная каменная трапеза с деревянной крышей и из добываемого в селе Дивееве известкового белого камня выведено 364 сажени ограды. Несмотря на сборы, делаемые в Петербурге, дела обители так расстроились при управлении Е. В. Ладыженской, что образовались значительные долги.

Как известно, о. Серафим запретил сестрам хлопотать об учреждении монастыря, требуя, чтобы они жили, по примеру основательницы матери Александры, тихо, молча, в трудах, а со временем без их ходатайства будет обитель возведена в монастырь, но о. Иоасаф не исполнил и этого завета великого старца. Сперва он потребовал, чтобы Е. В. Ладыженская возбудила ходатайство об учреждении монастыря, что она и исполнила, но по прибытии ее в Нижний, к Владыке, преосвященный Иеремия сказал ей, что он «трижды молился, но рано, погоди».

Во время коронования Их Величеств в 1856 году о. Иоасаф приказал своим петербургским художницам подать прошение, помимо настоятельницы Ладыженской, об утверждении монастыря. Фрейлина Тютчева взялась помочь этому делу. И действительно, вскоре преосвященный Иеремия получил из Синода указ, что по желанию Государыни Императрицы Дивеевская община должна быть возведена в монастырь. Удивленный и несколько рассерженный за хлопоты сестер общины помимо него, Владыка потребовал к себе настоятельницу Ладыженскую. Пока Екатерина Васильевна, измученная неприятностями и непосильными волнениями, собиралась ехать в Нижний, преосвященный Иеремия получил вторичный указ из Синода с выговором, что он мешает распоряжениями относительно Дивеевской общины. Тогда праведный Владыка решился сам ответить, не дожидаясь Ладыженской, и написал в Св. Синод, что Дивеевская община далеко еще не созрела, чтобы быть монастырем. Наконец, явилась к нему Е. В. Ладыженская, ничего не знавшая о происходившем в Петербурге. Е. В. Ладыженская, чтобы окончательно выяснить, был ли о. Иоасаф близок к о. Серафиму и не состоял ли его учеником, решилась обратиться к игумену Саровской пустыни Исайе с тайной просьбой сказать это по совести и чести, дабы снять с нее недоумение или грех, если действительно Иоасаф получил приказание о. Серафима управлять Дивеевом. Отец игумен Исайя засвидетельствовал самым серьезным и положительным образом, что великий старец о. Серафим никогда не имел учеников и приказал Иоасафу отнюдь не вмешиваться в дела Дивеева. Тогда Е. В. Ладыженская окончательно решила требовать удаления о. Иоасафа и прибыла с этой целью к преосвященному Иеремии. Преосвященный просил ее объяснить, что значит запрос, сделанный ему из Петербурга. Ни в чем неповинная настоятельница сказала только, что она предполагает в данном случае самоизвольные распоряжения о. Иоасафа и художниц, проживающих в Петербурге. Потом она стала жаловаться Владыке на свою жизнь и покаялась, что прежде действительно была предана о. Иоасафу, выдававшему себя за ученика отца Серафима, и слепо верила ему, вследствие чего он самовольно распоряжался делами обители, но теперь решительно отказывается от этого непрошеного попечителя обители и не согласна допускать его в общину. Постоянные неприятности, благодаря действиям и выдумкам Лукерьи Занятовой и ее послушниц, довели Е. В. Ладыженскую до нервного расстройства. Преосвященный Иеремия посоветовал немедленно вернуть Лукерью Занятову и художниц из Петербурга, что и было исполнено.

В официальном описании монастыря, хранящемся в Нижегородской консистории, говорится о Е. В. Ладыженской следующее: «В 1856 году наконец, вполне поняв всю настоящую суть и вред от о. Иоасафа, сама же Екатерина Васильевна не только отказалась от его самоуправства, но даже ходатайствовала у своего Нижегородского епархиального начальства о совершенном воспрещении присутствия и вмешательства его в дела ей вверенной Серафимо-Дивеевской общины, что и было исполнено, хотя эта благая, но уже слишком поздняя мера не могла привести к желаемо-искомому результату – миру и спокойствию, потому что многие годы самопроизвольного Иоасафовского управления, приводя все новых и новых, лично лишь им одним принимаемых лиц в Серафимо-Дивеевскую общину, породили в ней еще как бы совсем отдельное общество близких ему привержениц его, ему во всем последовавших и проникнутых духом его собственного учения, которые, невзирая на его отсутствие, составляли как бы душу его в Серафимо-Дивеевской общине. С удаления же их отца-руководителя лишь более и более, где только было возможно, постоянно возмущали собравшееся уже многочисленное общество».

Возвращением художниц из Петербурга в общину был нанесен сильный удар всем замыслам и стремлениям о. Иоасафа и его сестер. Во-первых, почувствовали, что есть власть, которой они должны подчиняться, тогда как до сих пор всем руководились самостоятельно, а во-вторых, личные хлопоты в Петербурге приносили плоды, а переписка их с высокопоставленными лицами, при малограмотности, была всегда затруднительна и менее полезна. До крайности рассерженный и раздраженный этим распоряжением преосвященного Иеремии, о. Иоасаф повел интригу против Владыки, которого обвинили чуть не в сопротивлении желанию Государыни Императрицы. Узнав, что его назначают на Алеутские острова, преосвященный Иеремия подал тотчас прошение об увольнении его на покой и переехал в Печерский монастырь. Только успел водвориться в Нижнем Новгороде вновь назначенный преосвященный Антоний, как получил письмо от фрейлины великой княгини Марии Николаевны, графини Толстой, в котором спрашивалось: не угодно ли Дивеевской общине послать вновь художниц в Петербургскую академию, и дабы выбор сестер был предоставлен о. Иоасафу, так как ему знакомо искусство живописи и он имеет вкус.

Преосвященный Антоний послал о. Иоасафа в Дивеево. Приезд его был неожиданный, после объявленного настоятельницей нежелания допускать его в дела обители, и произвел немалый переполох. Е. В. Ладыженская приняла его сухо в своей келье и сказала, что даст лично ответ преосвященному, а ему не разрешает производить выбор сестер. Несмотря на это, о. Иоасаф составил свой список сестер и представил его Владыке. Когда Е. В. Ладыженская прибыла к преосвященному Антонию, то был позван и о. Иоасаф. На очной ставке настоятельница Дивеевской обители опять отказалась от попечительства и руководства о. Иоасафа, но живописицы под начальством Лукерьи Занятовой собрались и отправились в Петербург без дозволения Ладыженской. Дела обители, таким образом, пришли в полный упадок.

В это время Михаил Васильевич Мантуров пал совершенно духом и как бы внутренно упрекал батюшку отца Серафима, что он допускает это дерзкое и пагубное самоволие о. Иоасафа. Как говорится в жизнеописании Мантурова, он за несколько дней до смерти своей видел знаменательный сон. Ему представилось, что он с женой идет Саровским лесом и показывает ей то место, где часто с ним беседовал святой старец. Вдруг его глазам открылась прекрасная зеленеющая поляна, на которой было много крестьян, собиравших мох. Один из сборщиков говорит ему: «Вы ведь Серафима ищете!» Помня во сне, что батюшка уже умер, Михаил Васильевич в удивлении спросил: «Да где же он?» «Да разве вы не видите его? – переспросил крестьянин. – Вон, смотрите туда, видите: дымок белеется и выходит из его пещеры; это он ее топит!» Пораженный этими словами, Мантуров разглядел белый дымок, направился к нему и действительно нашел пещеру. Вошли они и видят батюшку Серафима, который сперва скрылся от них, но немного погодя вышел, неся в руках два только что испеченных горячих белых хлеба. Подавая один Михаилу Васильевичу, батюшка сказал: «Вот этот хлебец тебе, кушай сколько угодно, а остальное раздай тем, кто нас знает!» «А этот хлеб тебе, матушка, – сказал о. Серафим Анне Михайловне, отдавая ей другой хлеб, – кушай сколько тебе нужно, что же останется – раздай!» Затем скрылся о. Серафим, но вскоре опять вышел, неся в руках большую просфору, величиной с тарелку. Подойдя к Михаилу Васильевичу, он говорит: «Вот, радость моя, где мы найдем такого человека, который бы был совершенно боголюбив, а? Где мы его найдем, человека-то такого? Это надобно отдать ему!» И, помолчав немного, добавил грустно: «Нет, радость моя, оставим, не найдем уже мы ныне такого человека!» Это был как бы ответ Мантурову на внутренний его ропот, что святой старец не хочет найти человека, полезного для Дивеева, и изгнать Иоасафа. Поняв этот ответ, Михаил Васильевич не вытерпел и от всего сердца выразил батюшке, как возмущена его душа поступками Иоасафа. Молча выслушав его, о. Серафим сказал: «Так, батюшка! Теперь благовестят, ступай к обедне и жди меня; я приду за тобой скоро; ты меня там найдешь и возле меня станешь, мы помолимся с тобой!» «Аты, матушка, – произнес старец, обратившись к Анне Михайловне, – походи еще одна здесь!» (Этими словами о. Серафим предсказал вдовство Анне Михайловне.) Михаил Васильевич вышел из пещеры удивленный и недоумевая, где церковь, ибо он хорошо знал, что поблизости нет никакой церкви. Но действительно до его слуха долетел благовест, и он вскоре увидел в нескольких шагах прекрасную церковь, наподобие Троице-Сергиевой лавры. Оставив жену, он вошел в церковь и видит, что какой-то юноша приготовляется к службе. Идет далее, и на правом клиросе стоит батюшка Серафим. Михаил Васильевич становится возле, по его приказанию, и они оба начинают молиться.

По окончании службы, при разделе антидора, старец вдруг вынул из-за пазухи бумагу, прочел ее, взглянул на Мантурова и молча спрятал ее. Потом он вторично вынул бумагу, прочел ее и, преспокойно посмотрев на Михаила Васильевича, опять молча же спрятал; наконец, достав ее уже в третий раз и прочитав, сказал Мантурову: «Потерпим еще, батюшка, потерпим немного!» Тут проснулся М. В. Мантуров, хорошо понимая ответ о. Серафима.

Через несколько дней Михаил Васильевич, накануне праздника Казанской иконы Божией Матери, заказал обедню в построенной им Рождественской церкви, за которою и приобщился Св. Тайн. По окончании службы он начал церковнице Ксении Васильевне и сестре Дарий Михайловне Каменской объяснять, что батюшка о. Серафим приказывал ему не отделывать церковь, а ставить так, ибо со временем она должна быть вся расписана; показывал, где и как следует расписать ее по приказанию батюшки. Потом, заметив, что печка попортилась, он приказал церковнице озаботиться исправить ее. Все это произвело какое-то особенное впечатление на сестер, и они, удивленные, простились с ним. Возвратясь домой вместе со служившим священником о. Петром Софийским, женатым на дочери отца Василия Садовского и крестнице Мантурова, Михаил Васильевич напился с ним чаю и, поспешая с обедом, торопил жену свою, говоря: «Не успеешь, поскорее, после жалеть будешь, да уже поздно!» Михаил Васильевич вышел с о. Петром в сад, чтобы набрать лучших ягод и послать их Е. В. Ладыженской. Пройдя немного, он вдруг почувствовал необыкновенную усталость, сел на скамеечку и предал душу Богу. Предполагая, что с ним дурно, о. Петр прибежал к Анне Михайловне, и сейчас же послали в монастырь, откуда спешно явились Е. В. Ладыженская и казначея Е. А. Ушакова. Послали за доктором, а Михаила Васильевича уложили на кровать. Через час явился врач и объявил, что Михаил Васильевич уже с час как скончался. Он умер шестидесяти лет, 7 июля 1858 года, накануне праздника иконы Казанской Божией Матери, и похоронен 9 числа с левой стороны Рождественской церкви, под самым окном.

«Молись, батюшка, – говорил ему о. Серафим, – чтобы тебе лечь с левой стороны Рождественской церкви! Здесь земля святая: тут стопочки Царицы Небесной прошли!»

Михаил Васильевич Мантуров имел чрезвычайно открытую, приятную наружность, с круглым лицом, без бороды и усов. Он отличался веселостью, простотой сердца и необычайной добротой ко всем. Тихо и мирно прожил он, единственный, преданнейший и достойный ученик батюшки Серафима, большую часть жизни своей в Дивееве, хотя и мирянином, но сознательно принесшим жизнь в жертву Богу, ради правды и истины. По письму сына известного писателя Леонида Александровича Михайловского-Данилевского к дивеевской сестре Дарий Михайловне Каменской можно судить, какое впечатление Михаил Васильевич производил на постороннего светского человека. 25 ноября 1858 года он пишет из с. Чемодановки:

«Михаил Васильевич скончался! Два или три раза видел я М. В. Мантурова, но беседа с ним была мне очень впечатлительна. Кончина его, безмятежная, мирная, уже доказывает жизнь его добродетельную. Нельзя ли собрать какие-нибудь хотя краткие, но верные сведения о его жизни? Ведь жизнь его протекала близ Сарова и Дивеева, хорошо бы собрать некоторые подробности о его жизни, о подвиге бедности Бога ради, об излечении его о. Серафимом и, наконец, о его блаженной кончине, – как венец ему и награда земная. Я полагаю, если бы вы или кто-либо из ваших сестер потрудились бы порасспросить и поузнать у жены покойного и у знавших его, то я напечатал бы сии сведения в одном из журналов. Право, сие было бы, во-первых, полезно для ближних, ибо, может, кто из читателей, прочтя о простоте жизни покойного, и опомнился бы, во-вторых, главное – было бы многопорочному и греховному миру как бы напоминанием, что есть люди, пренебрегшие благами мира, и что все-таки свет их не забыл; в-третьих, и к Михаилу Васильевичу это было бы от вас и меня знаком, что мы уважали покойного и за гробом, когда обыкновенная, земная любовь отпадает, вспомнили о нем. Во всяком случае, прошу вас, милостивая государыня, простите, если наскучил вам моим письмом, но написал я вам то, что Господь мне на душу положил, и кажется мне, что напечатать хотя кратко о покойном М. В. Мантурове будет полезно для ближнего, а польза ближних есть любовь к ним, а любовь ближнего есть Бога любить, чему вы высокою жизнью вашей подаете пример нам».

В 1885 году положена была на могилу Михаила Васильевича простая деревянная доска с крестом из черного дуба, перед которой на стене церкви прибита икона его Ангела Архистратига Михаила.

В 1858 году о. Иоасаф, не имея права сам приехать в Дивеевскую обитель для переговоров со своими ученицами, присылал офицера Назимова, который с купчихой Таракановой усиливался войти в церковь, но не был допущен. Он проклинал общину и начальницу за устранение Иоасафа. На другой день офицер перелез через ограду, вошел насильно в церковь, заставлял сестер прикладываться к принесенному им образу и возобновил свои ругательства (Мнения митр. Филарета, т. 5, с. 196).

Взыскание, предъявленное Е. В. Ладыженской на о. Иоасафа, осталось тоже без последствий. Она взыскивала с него деньги за проданные книги и напечатанные в пользу общины и билет в 3000 руб. серебром, пожертвованный г. Поповым на ограду. Отец Иоасаф книги и деньги за них объявил своей собственностью, а о билете сказал, что Попов, умерший, переменил намерение и билет отдал его приказчику.

В 1859 году выбившаяся из сил в борьбе с о. Иоасафом и запутанными делами Дивеевской общины начальница ее Е. В. Ладыженская, чрезвычайно слабохарактерная, ничего не понимавшая в ведении хозяйства и нервно больная, решилась совсем покинуть Дивеево, но прежде для вида отпроситься в Москву для поклонения мощам преподобного Сергия и к себе в г. Пензу. От казначеи Е. А. Ушаковой не могло скрыться, что Екатерина Васильевна собирается совсем со своим имуществом из обители, и она в ужасе и страхе просила объяснить намерения начальницы, заявляя при этом, что она отказывается от должности и исполнения обязанностей начальницы по случаю ее отъезда. Сперва Ладыженская успокаивала Елисавету Алексеевну, говоря, что она еще, вероятно, вернется, но потом сама была не в силах скрывать истину и призналась в решении совсем покинуть обитель. Испуганная своим положением, Елисавета Алексеевна заболела. Тринадцать дней она лежала без памяти, получив в управление общину, в которой ничего не было и даже нечем было замесить хлебы; духовная и нравственная сторона пошатнулась от раздвоения сестер на два лагеря, и на обители считалось 13 тысяч долга. Твердая в своем решении удалиться, Е. В. Ладыженская уехала и из города Пензы подала прошение об увольнении на покой. Когда Елисавета Алексеевна несколько оправилась, то поехала в Нижний Новгород к преосвященному Антонию отказываться от настоятельства. Владыка, видя положение дел общины, мог только посоветовать одно: потерпеть. Таким образом Елисавета Алексеевна, невольно поставленная Провидением во главе Дивеевской обители, вернулась домой совершенно разбитая, больная, с ней делались беспрестанно дурноты и обмороки.

С 1842 года в Дивееве проживала, кроме Христа ради юродивой Пелагеи Ивановны Серебренниковой, еще блаженная Наталья Дмитриевна. О ней имеются весьма скудные сведения, так как она из смирения никогда ничего не рассказывала о себе, но, по собранным показаниям от современниц ее в обители, была родом из Оренбургской губернии, принадлежала к крестьянам казенного ведомства и проживала по увольнительной бумаге от своего общества на бессрочное время. В 1848 году весной она пришла в Дивеевскую обитель на богомолье со странниками и осталась в ней по благословению начальницы Ирины Кочеуловой и с согласия казначеи Юлии Маккавеевой и благочинной Татьяны Бучумовой. Ее поместили в келье Прасковьи Павловны Ерофеевой. Некоторые странности ее, которые присущи всем блаженным, вначале выводили из терпения сестер и начальствующих в обители, так что в конце лета того же 1848 года казначея Юлия Маккавеева хотела ее выслать за то, что она становилась в церкви около клироса с непокрытой головой и гримасничала. Несмотря на замечания, она не слушалась, но когда был назначен день ее высылки, то в эту ночь благочинная Татьяна Бучумова видела сон, что будто бы блаженная Пелагея Ивановна Серебренникова пришла к ней в келью и показала ей бумагу, на которой было написано крупными буквами: «Не трогайте Наталью, ей назначено здесь жить!» С тех пор ее действительно не трогали, и она до сего времени проживает в Дивеевской обители.

С начала своего вступления она, по показаниям Е. А. Ушаковой (впоследствии игумений Марии), знала всегда только одну церковь, в которой находилась ежедневно у всякой службы; никогда не ходила по кельям, кроме своей, и имела сестру для присмотра за ней. Послушание ее было: читать по ночам Псалтирь и потом в полночь ударять в колокол на полунощницу. Как писала Елисавета Алексеевна: «По своему блаженному пути Наталья имеет свои странности, ходит боком, не позволяет обходить кругом себя и тому подобное, но все эти ее странности никому не вредят. В свободное от молитвы время она занимается чтением духовных книг, но более всего она любит читать Евангелие. Преосвященный Иеремия, посещая нашу обитель, каждый раз приказывал ей одеться в черное платье, чтобы быть в числе сестер обители, но она не переменяла своего пути и говорила: "Я от рождения дурочка и недостойна носить, что монашки носят". Сестрами она уважаема; но всеми ли, это неизвестно, потому что она находится всегда в церкви и некоторым иногда делает замечания. Странники же ее уважают по ее назидательным наставлениям».