Текст книги "Миссия "Алсос""

Автор книги: Сэмюэль Гоудсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Вывоз аппаратуры в Эхингене ограничился главным образом тем, что относится к урановой проблеме, а именно двумя установками для разделения изотопов доктора Багге и доктора Коршинга. Кроме того, были взяты в качестве сувениров все институтские резиновые штампы. Тягостными были потеря одной тысячи марок из институтского сейфа и пяти тысяч марок из сейфа фирмы «Гротц», контора которой была оккупирована американцами. В добавление к аппаратуре и материалам профессор фон Лауэ, профессор фон Вейцзекер, доктор Виртц, доктор Багге, доктор Коршинг и профессор Ган, вынуждены были сопровождать американцев в неизвестном направлении и на неизвестное время», После жалоб на многочисленные французские комиссии, посещавшие это место после нас, и на своих немецких коллег, раскрывших французам некоторые «урановые секреты», в письме заявлялось: «…Мы все еще надеемся, что институту такого класса, как наш, следует покровительствовать. Он. может принести славу Франции и всему миру», Хотя «Баварский бастион», в котором фанатики-нацисты намеревались сделать «последнюю остановку», был все еще не в наших руках, полковник Паш решил любым способом захватить Гейзенберга. Нам было известно, что он находится в маленьком городишке Урфельд, южнее Мюнхена, и полковник, взяв с собой шесть человек, направился туда через горы, избегая укрепленных районов, окружавших Мюнхен. Добравшись без помех до Урфельда, он быстро нашел того, кого искал.

Слух о том, что в городке находится американский полковник, быстро распространился, и вскоре к Пашу и его людям явились два высокопоставленных офицера войск СС. Они желали сдаться американцам вместе со своей сотней отрядов, укрывшихся в соседних горах. Они, конечно, были уверены, что у полковника под командой должно быть не меньше полка. Полковник Паш, посмотрев на карту, приказал им привести их людей к указанным местам и в указанное время на следующее утро. Затем он приказал своим офицерам охранять все дороги и принять сдачу. К несчастью, один лейтенант, видимо уставший и потерявший способность быть внимательным, внезапно ляпнул в присутствии понимавших по – английски офицеров СС: «Но, полковник, ведь нас же всего семь человек!»… Через час миссия Алсос поспешно ретировалась в безопасное место и не возвращалась в Урфельд до тех пор, пока наша армия действительно не заняла его.

Через несколько дней пал Мюнхен. Здесь Карл Бауман с несколькими офицерами и солдатами разыскал Вальтера Герлаха, возглавлявшего ядерные исследования и вообще все исследовательские работы в области физики за последние годы. Нашли они и Дибнера, а также уран, забранный гестаповцами из тюрингенской лаборатории, и привезли немало интересных документов.

Я только что вернулся в Гейдельберг, когда' туда же привезли Гейзенберга. Я сердечно приветствовал своего старого друга и бывшего коллегу. Исключительно под влиянием минуты я сказал:

– Не желаете ли вы ехать в Америку работать с нами?

Но он был еще слишком полон сознания своей значительности и чрезвычайной важности выполняемой им работы, чему, собственно, и приписывал свое интернирование.

– Нет, я не хочу уезжать, – сказал он, – Германия нуждается во мне.

Он часто говорил подобные вещи и раньше, но сейчас, может быть, он был и прав при условии, однако, что его контакт с нацистами не слишком изменил его. Он уже потерял доверие некоторых своих коллег – антинацистов.

– Если американские коллеги желают узнать что-нибудь об урановой проблеме, – продолжал он, – я буду рад показать им результаты наших исследований, если они приедут в нашу лабораторию.

Досадно и смешно было слушать эти слова. В то время мне уже было определенно известно, насколько больше мы знали и понимали в той проблеме, которую он имел в виду. Но я не имел права говорить ему о наших достижениях, а поэтому не противоречил, а ограничился благодарностью и оставил его пребывать в безмятежной уверенности, что они далеко опередили нас.

Я много лет знал Гейзенберга. Еще летом 1925 года он был у меня в Голландии. Несколько раз он бывал в Соединенных Штатах Америки и проводил летний отпуск вместе со мной в Мичиганском университете. В свой последний визит туда перед самой войной, в июле 1939 года, он гостил у меня.

Гейзенберга и сейчас считают величайшим немецким физиком – теоретиком и одним из величайших в мире. Его вклады в современную физику не уступают по значению тому, что сделал Эйнштейн.

Гейзенберг открыто боролся против нацистских крайностей. Ему даже удалось опубликовать в гитлеровской газете «Дас шварце корп» статью, где он защищал эйнштейновскую теорию относительности. За это он подвергся жестоким нападкам нацистов, особенно одного физика крайне нацистского направления, Иоганнеса Штарка. В передовой статье той же газеты он разнес Гейзенберга и других физиков-теоретнков, назвав их «белыми евреями». Штарк, как и Ленард, стал нацистом еще задолго до прихода Гитлера к власти. В 1919 году он получил Нобелевскую премию. Но его последующая работа в области физики была настолько плоха, что далее нацисты поняли это, но, учитывая его преданность, сделали его президентом Бюро стандартов; однако и там он продержался недолго.

Гейзенбергу много раз предлагали переехать в Соединенные Штаты Америки, но он был настолько убежден в значительности своей роли в Германии, что постоянно отказывался эмигрировать. Он всегда был убежден, что Германия нуждается в великом руководстве и что он мог бы быть одним из великих лидеров: «Придет день, – говорил он, – гитлеровский режим рухнет, и это будет момент, когда люди, подобные мне, смогут вмешаться».

Однако во время войны крайний национализм приводил его к заблуждениям. Он был настолько увлечен идеей о величии Германии, что считал усилия нацистов сделать Германию могущественной более важными, чем их эксцессы. Он пребывал в глупооптимистичной уверенности, что эти эксцессы в конце концов прекратятся, когда Германия достигнет господства над миром. Незадолго до конца войны, когда он был с визитом в Швейцарии и все уже казалось определенно проигранным, он промолвил: «Как было бы прекрасно, если бы мы выиграли эту войну».

Хотя он и мужественно выступал против нацистских эксцессов и особенно против нацистских глупостей, мотивы этой борьбы были вовсе не столь благородны, как можно было бы ожидать от столь великого человека. Он боролся с нацистами не потому, что они были плохи сами по себе, а потому, что они были плохи для Германии или по меньшей мере для германской науки. Его главным образом беспокоило то, что Германия может потерять свое ведущее положение в науке и особенно в физике. Вот почему он энергично возражал против изгнания из Германии физиков – евреев.

Гейзенберга глубоко обеспокоила подлая атака Штарка в гитлеровской газете на его выступление в защиту теории относительности, так как это грозило всему будущему немецкой физики. Прогресс в физике невозможен без изучения и понимания теории Эйнштейна, которая представляет собой не философскую доктрину, а комплекс экспериментально проверенных законов, подобных, например, законам Ньютона.

Письмо Гиммлера относительно Гейзенберга, адресованное Гейдриху.

Гейзенберг был знаком с семьей Гиммлера, поэтому после нападок в «Дас шварце корп» он решил попытаться вступить в контакт с главой гестапо. Гиммлер решил, что Гейзенберг просто ищет более хорошей работы, в то время как тот хотел только убедить Гиммлера в необходимости изучения теории Эйнштейна студентами.

В результате Гейдрих, прославившийся впоследствии как палач Лидице, получил приказ всесторонне проверить лояльность Гейзенберга. 21 июля 1938 года Гиммлер писал:

«Дорогой Гейдрих!

Я получил хороший и очень объективный доклад о профессоре Гейзенберге (Лейпциг). Прилагаю при сем очень объективное письмо профессора Прандтля (Геттинген), с которым я согласен, а также копию моего письма Гейзенбергу для Вашего сведения.

…Думаю, что Гейзенберг приличный человек и что мы не должны терять или заставлять молчать человека, который еще молод и способен воспитать подрастающее поколение в. науке».

А Гейзенбергу он писал в тот же самый день:

«Только сегодня я в состоянии ответить на Ваше письмо от 27 июля 1937 года, с которым Вы обратились ко мне в связи со статьей профессора Штарка в «Дас шварце корп».

Так как Вас рекомендовала моя семья, я приказал расследовать Ваш случай особенно тщательно и точно. Рад сообщить вам, что не одобряю нападок «Дас шварце корп» и принял меры против каких‑нибудь атак на Вас в будущем. Надеюсь увидеть Вас в Берлине осенью, в ноябре или декабре, и мы сможем тогда лично и всесторонне переговорить.

С дружеским приветом Хайль Гитлер!

Ваш

Г. Гиммлер

P. S. Было бы лучше всего, однако, если бы в будущем Вы делали различие между результатами научных исследований и личными и политическими взглядами ученых».

В начале войны те, кто жаловался Гейзенбергу на непонимание нацистами истинного значения науки, получали от него ответ: «Может быть, они и не понимают этого, но они распоряжаются деньгами и могут их дать, если предлагаемые им планы достаточно грандиозны. Возможно, в ближайшем будущем я встречусь с одним из лидеров Германии. Если я, например, скажу ему о необходимости построить у нас самую большую в Европе астрономическую обсерваторию стоимостью в пять миллионов марок, он доложит Гитлеру, и тот, возможно, найдет эту сумму подходящей для такой цели и прикажет построить обсерваторию за один год».

«Это так, – мог добавить коллега, – а когда все будет готово, он назначит туда директором какого-нибудь плохонького астронома, но хорошего нациста, и вот вам ваша грандиозная обсерватория!»

В Гейдельберге мы очистили одну из наших прекрасных вилл для наших «гостей» – физиков, которых теперь стало девять. Здесь они содержались до тех пор, пока не появилась возможность переправить их в Париж и передать в руки военных властей. У нас они находились под строгой охраной. Мы не хотели, чтобы остальные ученые в Гейдельберге знали об их присутствии. Единственными людьми, пригодными для несения охраны в то время, были несколько американских негров. Всем нашим гостям это не нравилось: они, видимо, слишком долго прожили под влиянием арийского мифа. За исключением одного, все они, казалось, были в превосходном настроении. Они считали себя очень важными персонами, имеющими что предложить, чего, надо признаться, не считали мы. Лишь позднее, 6 августа, им пришлось самым прозаическим образом пробудиться от своих приятных иллюзий, когда радио принесло им весть о Хиросиме.

Письмо Гиммлера Гейзенбергу.

Вальтер Герлах выглядел очень изможденным по сравнению с тем, каким я видел его последний раз в Англии в 1938 году. Мы были тогда приглашены на конференцию Британской ассоциации содействия прогрессу науки. В течение многих лет я хорошо его знал, но в Англии он вел себя как‑то уклончиво. Я пригласил его навестить меня в Голландии на обратном пути. Он дал неопределенное обещание, намекнув на то, что для такого визита требуется специальное разрешение нацистского правительства. Вместе с тем он пугался и уклонялся от разговора, когда я спрашивал о политическом положении в Германии.

Теперь же он был куда более откровенен; он снова был тем Герлахом, каким я его знал до гитлеровского режима. Правда, в своей лаборатории он вел себя, как абсолютный диктатор, и студенты и ассистенты боялись его; но им нравилось это.

Он был очень разговорчив и довольно объективно рассказал нам о положении науки под властью нацистов. Блестящий экспериментатор, лектор и руководитель, за то короткое время (около года), когда он замещал убежденного нациста Абрахама Эзау в качестве руководителя всех исследований в области физики, он сделал все, чтобы спасти немецкую физику. Он не был нацистом. Как мы узнали, его суждения во многих случаях были чреваты неприятностями для него и, чтобы их избежать, он подыгрывал иногда нацистам, особенно в первые дни их господства. В конце концов он устал от всяческих помех п нападок. Единственное, чего он желал, – это спасти немецкую физику по возможности без помощи, но и без помех со стороны нацистов. Официально он был связан с должностными лицами из шпееровского министерства вооружения и боеприпасов, поддерживавшими его старания. Но все это было слишком поздно. Еще до того как влияние Герлаха могло сказаться, началась война. Он старался быть объективным и признавал положительные стороны в проводившихся Дибнером исследованиях. Группа Дибнера, финансировавшаяся военным ведомством, соревновалась с группой Гейзенберга. Немудрено, что под держка Дибнера Герлахом натолкнулась на осуждение чопорной группы Гейзенберга.

От Дибнера нам узнать ничего не удалось. Он был угрюм, как настоящий пленник. Члены гейзенберговской группы, вместе с которыми ему пришлось жить, обращались с ним, как с отверженным.

Оставалось неясным лицо еще одного ведущего работника, специалиста по физической химии – Гартека. Его отчеты об исследованиях, которые мы начали изучать, говорили о том, что, по – видимому, он был одним из наиболее активных и дальновидных членов Уранового клуба. Его специальностью было отделение изотопов урана и получение тяжелой воды. Он давно уже понял, что все эти проекты должны перерасти стадию американских лабораторных исследований и иметь под собой прочную промышленную базу.

Майор Рассел Фишер разыскал Гартека в Гамбурге и доставил его в штаб – квартиру миссии Алсос в Париже. Это «похищение», осуществленное из соображений секретности без соблюдения надлежащих формальностей, принесло нам много неприятностей со стороны оккупационных властей той зоны; каким-то путем им стало известно о нелегальной деятельности миссии Алсос на их территории, но, по – видимому, они не знали, зачем мы там находились.

Гартека привели ко мне в кабинет. До этого мне не приходилось встречаться с ним. Сначала он не обнаружил желания разговаривать. Он не представлял себе, как много мы уже знаем о нем и его работе.

– Расскажите мне о ваших попытках получить газообразные урановые соединения, – сказал я, зная о том, что он предпринял такие исследования в надежде получить газообразную смесь, из которой было бы удобно выделять нужный изотоп методами газовой диффузии. Гартек признался, что он руководил этой работой.

– Но она была безуспешной, – сказал он. – Последнее, к чему мы пришли, была несколько усложненная органическая смесь из атомов урана, окру женных атомами водорода и углерода. Конечно, это очень сложные молекулы, чтобы о них можно было просто рассказать. Я попытаюсь показать вам.

Указав на лежавший на моем столе кубик, игравший роль пресс – папье, он продолжал:

– Предположим, этот кубик представляет собой уран.

Он сделал движение, чтобы взять его, и вес этого кубика поразил его:

– Но это же и есть уран на самом деле! – вскричал он.

Этот инцидент положил конец его колебаниям. Он сразу понял, что кубик урана был из числа тех, которые предназначались для немецких экспериментов с котлом и рассказал мне все, что знал.

На этом и закончилась наша погоня за немецкими физиками – ядерщиками. Мы нашли всех ведущих работников проекта, все документы и материалы. Четырнадцать человек из них мы интернировали, четверо были уже в Соединенных Штатах Америки. Те десять, которые оставались в Европе, содержались под охраной в Версале в так называемом «Дастбине» (dustbin – по – английски «мусорный ящик») – лагере для интернированных гражданских лиц. Оставалось всего несколько физиков – ядерщиков в Берлине или в русской зоне оккупации, но мы уже опросили двух из них в Лейпциге, когда этот город был открыт для доступа американского персонала.

* * *

Лишь в конце июля небольшая группа сотрудников миссии Алсос получила доступ в Берлин. Как мы и предполагали, ничего нового там не нашлось, но то, что мы узнали, нас вполне удовлетворило. Это было подобно недостающим кусочкам в мозаичной картине. Собранные нами обрывки случайных сведений дополнили общую, уже известную нам картину.

Мы нашли, например, главного химика химического концерна «Ауэр», которого разыскивали еще с момента вступления в Бельгию. Но он не сообщил нам ничего нового. Так же было и с остававшимися в Берлине немногими физиками, работавшими в промышленности. Ученые, работавшие в гестапо, были уже выявлены до нашего прибытия. Некоторые из них оставили в своих опустевших домах кое – какие следы для нас, чтобы мы позднее могли проследить за ними. Нашлась и секретарша Рудольфа Ментцеля. Она жила одиноко в большой выгоревшей и разбитой бомбами вилле и ютилась в уцелевшей каморке швейцара. В этой вилле некогда помещалась собственная научная академия Гиммлера, так называемая «Аненэрбе», или Академия родовой наследственности. Цокольный этаж, единственное не полностью разрушенное место, еще сохранил остатки странной тевтонской символики и обрядности; виднелись какие‑то непонятные идолы, казавшиеся при первом взгляде телами жертв. В углу находилась яма с пеплом, в котором я нашел череп ребенка.

Египетский музей вряд ли можно считать подходящим местом для поисков следов уранового предприятия, но прежде я бывал в нем; тогда это был один из лучших музеев в своем роде и я полюбопытствовал взглянуть, во что он превратился теперь. Музей был полностью превращен в развалины. Почти единственным уцелевшим экспонатом была поврежденная взрывом печально выглядевшая мумия птолемеевской эры. Бедный старик – сторож, работавший в музее и раньше, был очень тронут моим интересом к музею и упорно хотел подарить мне эту уцелевшую мумию. На мгновенье я соблазнился возможностью послать ее в Вашингтон с указанием «Проверьте на радиоактивность». Но мумия оказалась чересчур большой для нашего джипа, и мне пришлось удовлетвориться несколькими клочками ее раскрашенной одежды.

Но главным образом мы хотели посетить ныне опустевшие помещения Физического института кайзера Вильгельма, где исследования урана начались еще в 1939 году. Это было одно из немногих уцелевших зданий. Крупный знак над дверью означал, что здесь находится штаб – квартира начальника разведывательной службы Контрольной комиссии США. Вокруг, казалось, все было пусто. Мы вошли в комнату с двумя столами. Встретивший нас офицер никак не мог понять нашего интереса к этому зданию.

Подземная урановая лаборатория Физического института кайзера Вильгельма в Берлине в том виде, как она была найдена миссией Алсос.

«Здесь все пусто, – сказал он. – Все, даже выключатели и провода, вывезено. Мы нашли какой‑то хлам и выбросили его на задний двор. Подвальное помещение выглядит довольно странно. Похоже, там был плавательный бассейн. Пройдите и посмотрите».

Мы тщательно все проверили. «Хлам» на заднем дворе состоял из обломков лабораторного оборудования для исследований по ядерной физике и блоков прессованного оксида урана. Валялось также несколько записных книжек, по которым можно было судить о характере проводившихся там исследований. Подвальное помещение представляло собой защищенный от бомб бункер – лабораторию, которой немцы так гордились. Создавалось впечатление, что в прошлом она была превосходно оборудована. За «бассейн для плавания» приняли яму, в которой предполагалось соорудить котел. Металлические контейнеры и рамы для размещения кубиков урана стояли рядом.

Я вспомнил примитивную установку, с которой начинал Энрико Ферми в подвалах Колумбийского университета. По сравнению с ней эта берлинская лаборатория, даже пустая, производила впечатление большого достижения. Я остался там ненадолго один и в тусклом свете обратился к богу с благодарностью, что он дал мне великое счастье понять на языке физики, который был мне особенно близок, крушение нацизма.

Хиросима и немецкие ученые

Однажды в начале августа 1945 года я разбирался в руинах гиммлеровской штаб – квартиры. Я хотел найти что‑нибудь конкретное, характеризующее интерес Гиммлера к научным исследованиям. Внезапно я услышал зовущий меня голос:

– Эй, Сэм! Сэм, где вы?

Звал меня один из офицеров нашей миссий. Он очень запыхался. По его словам, ему пришлось облазить весь Берлин, пока он наконец не заметил мой джип с эмблемой Алсос на номере среди развалин того, что прежде называлось Принц Альбрехт – штрассе. Он бросил торопливый взгляд на свои наручные часы.

– У вас осталось ровно пятнадцать минут, чтобы успеть на самолет во Франкфурт! – выпалил он.

– С какой стати я должен лететь во Франкфурт? – спросил я. – Я как раз назначил многим прийти сюда и помочь мне. Здесь в Берлине еще столько дел!

– Приказано, – ответил он. – Вас ждет специальный самолет.

– Что же, я не могу взять даже свою пижаму и зубную щетку?

– Времени нет абсолютно. Мы и так потеряли больше часа, разыскивая вас.

Все это производило впечатление чего‑то важного. Грязный, – а я действительно перепачкался, роясь в гиммлеровских пожитках, – я забрался в джип, и мы, завывая сиреной, помчались по Берлину на темпельгофский аэродром через ворота, минуя всякие формальности, прямо к самолету. Пропеллеры уже вращались, у распахнутой двери стоял солдат, выразительно взглянувший на меня. Я прямо из джипа перебрался в самолет, дверь захлопнулась, взревели моторы, и мы взлетели. Все происходило прямо, как в кино!

Я не имел ни малейшего представления, зачем меня вызывали во Франкфурт, где находился штаб нашей разведки, и для чего нужна вся эта спешка. Экипаж самолета был мне незнаком. Было бесполезно расспрашивать их: похоже, что они знали не больше меня. Возможно, думал я, меня кто‑нибудь встретит на аэродроме.

Когда через несколько часов мы приземлились во Франкфурте, там не было ни военного оркестра для моей встречи, ни джипа нашей миссии. Я сел в армейский автобус, на котором и добрался до штаба.

– Ну – с, я здесь, – произнес я. – Что дальше?

Все были удивительно уклончивы.

– Это связано с парнями, которых вы посылали в Мюнхен, – сказали мне. – Их ждут обратно, и мы думали, что вы хотели бы их проинструктировать перед отправкой в Вену. С ними также два офицера, прибывших из Лондона, а может быть, и из Вашингтона.

Никто не мог толком объяснить мне причин моего столь мелодраматического отбытия из Берлина. Даже полковник Паш сделал бесстрастное лицо, когда я обратился к нему с вопросами. Я был ужасно разозлен и с нетерпением ожидал очередного самолета, чтобы вернуться обратно к моим берлинским руинам.

Однако нашлась и крупица утешения. По пути из Парижа ко мне в Берлин прибыли Карл Бауман, Дик Бете и наш секретарь Мэри Бохан и привезли двухнедельный запас чистого белья. Продовольствие не было проблемой для миссии Алсос – еды всегда было достаточно. Но вследствие наших постоянных разъездов из города в город мы зачастую страдали от недостатка чистого белья. Одно время в Геттингене дело дошло до того, что Аллан Бейтс, наш металлург из фирмы «Вестингауз», обыскал весь немецкий дом, в котором мы остановились. Все, что он нашел, – это длинные розовые дамские рубашки. В течение нескольких дней он был вынужден носить эти рубашки.

В этот вечер, болтая после обеда у одного из наших гражданских ученых, я впервые услышал об успешном испытании атомной бомбы в Нью – Мексико. Узнал я также и о том, что офицерам нашей миссии уже было известно об этом, но они ничего не говорили мне. Конечно, из неофициальных источников мне тоже было известно о планировавшихся испытаниях и даже приблизительно об их дате. Но все же я чувствовал себя до некоторой степени задетым тем, что меня не поставили в известность о происходящем. Создавалось впечатление, будто меня умышленно не допускали к этим делам: видимо, боялись, чтобы я не проговорился о чем‑нибудь при разговорах с немецкими физиками.

Мы вернулись домой незадолго до полуночи. Проводив Мэри Бохан в отель, мы остановились пожелать друг другу покойной ночи. Сержант у стола включил радио на полную мощность. Пробило полночь. И вдруг громкоговоритель разразился новостями о взрыве атомной бомбы над Хиросимой.

Меня поразила подробность сообщенной всему миру информации о том, что так долго хранилось под самым строжайшим секретом. Мисс Бохан была поражена еще больше. Секретность была настолько полной, что даже она, секретарь миссии Алсос, имела лишь самое неопределенное представление о том, зачем мы находились здесь. Только теперь она поняла, в какой организации работала. Всякие случаи из прошлого, которые в то время так и оставались для нее непонятными, теперь начали приобретать особый смысл. Она засыпала меня вопросами, и я далеко не на все смог ответить или из‑за секретности, или потому, что сам не знал.

Во всяком случае, теперь мне были понятны причины моей внезапной вынужденной эвакуации из Берлина. Мои военные «ангелы – хранители» в Вашингтоне опасались, что сведения о бомбе могут быть занесены русским «на моем хвосте». В Берлине тогда не существовало барьеров между русской и американской зонами. В Вашингтоне побаивались, что русские похитят меня и заставят выдать атомные секреты. Все это было очень лестно, но глупо. Ведь русские не могли бы заставить меня рассказать то, чего я не знал! Потребовались бы месяцы бюрократической волынки, прежде чем они вообще узнали бы, кто я такой, где нахожусь и как подойти ко мне.

Я без промедления вернулся в Берлин, и единственным русским, вступившим в контакт со мной, был солдат, спросивший, не продам ли я ему часы. Надо же было так случиться,'что мои часы остановились как раз в это самое утро и, таким образом, мое намерение легко «сделать» двести пятьдесят долларов лопнуло как мыльный пузырь!

j}; sjc 4-

Чего бы я очень хотел в ту ночь, когда ошеломленный мир впервые узнал об атомной бомбе, так это находиться в Англии среди интернированных немецких физиков. После того как мы передали их в руки военных в Париже, их многократно перевозили с места на место, пока, наконец, не разместили в одном имении милях в пятидесяти от Лондона. Обращались там с ними очень хорошо. Их хорошо кормили, они имели газеты, в их распоряжении были даже радио, пианино и теннисные корты. Всех их снабдили новой одеждой. Но вследствие секретности, окружавшей все, что имело отношение к атомной бомбе, их местопребывание держалось в секрете. Если бы коллеги спросили меня, где спрятан Гейзенберг или Ган, я бы не смог ответить, так как имел об этом самое смутное представление. Надо сказать, что неофициально меня информировали об условиях их жизни. Единственное, чем они были недовольны, так это особым ограничением по сравнению с обыкновенными военнопленными на право переписки с семьями.

Все эти осторожности объяснялись нашим опасением, что немцы уже имеют атомную бомбу или, во всяком случае, были близки к ее созданию. Как оказалось на самом деле, они практически не сделали в этом отношении ничего значительного.

Тщательно проследив за их деятельностью и всесторонне изучив ее, мы теперь могли раскрыть свои карты. Действительно, немецкие ученые были очень уверены в своем превосходстве, и им никогда в голову не приходило, что мы сможем достигнуть успеха там, где они потерпели неудачу. Но наши военные специалисты по вопросам безопасности не были в этом уверены. Они опасались, что если эти люди окажутся на свободе, то слухи о нашем гигантском урановом проекте могут расползтись повсюду. Риск был слишком велик, поэтому оставалось только изолировать немецких ученых и держать их коллег и остальной мир в неведении.

Мне, признаться, было непонятно, почему этих ученых интернировали в Англии. Если бы они находились в Соединенных Штатах, можно было бы побеседовать с ними и, в частности, с фон Лауэ и Ганом о будущем германской физики. Может быть, наши военные просто не знали, что с этими учеными делать, после того как мы их разыскали, и были очень признательны англичанам, когда те предложили забрать ученых в Англию. В результате основная часть самых лучших немецких ученых попала в британскую зону оккупации и несколько превосходных ученых – во французскую. Что касается американской зоны, то в ней еще осталось несколько хороших физиков. Объяснялось это тем, что миссия Алсос не трогала их.

В обеденное время 6 августа интернированные немецкие физики узнали о Хиросиме. Первой их реакцией было явное недоверие.

«Это невозможно», – сказали они.

В конце концов они ведь сами несколько лет работали над урановой проблемой и убедились, что получить атомную бомбу за такое короткое время почти невозможно. Так как же могли это сделать американцы? Это абсурд!

Один из них заявил:

«Это не может быть атомной бомбой. Вернее всего, это пропаганда.

Может быть, у американцев появилось какое – нибудь новое взрывчатое вещество или необыкновенно большая бомба, которую они решили именовать «атомной», но это далеко не то, что можно было бы назвать атомной бомбой. Это не имеет ничего общего с урановой проблемой».

Придя к такому заключению, немецкие ученые спокойно закончили свой обед и даже частично переварили его. Но в девять часов по радио были переданы новые, значительно более подробные сообщения, весьма вероятно, те самые, которые услышал и я во Франкфурте.

На десятерых немецких ученых эти сообщения произвели сокрушительное действие. Все их мировоззрение рухнуло. Одним ударом все их самомнение разлетелось в пух и прах. Незыблемая уверенность в своем научном превосходстве сменилась острым чувством отчаяния и пустоты. Если так, то вся их работа за последние шесть лет была проделана впустую; их надежды на блестящее будущее германской науки были не больше чем иллюзией!

Только один человек из всей их группы не был этим задет, по крайней мере лично, – фон Лауэ. Он был просто наблюдателем и не разделял мечтаний физиков о могуществе и об атомной бомбе. Все же остальные считали, что атомная бомба означала могущество не только страны, сумевшей разрешить данную проблему, но и самих физиков и их науки. Из всех десяти интернированных в этом английском имении фон Лауэ, по – видимому, единственный полностью осознал потрясающий эффект взрыва атомной бомбы над Хиросимой. Во всяком случае, фон Лауэ воспринял новости спокойно. Не то было с другими. Говорили горькие слова, спрашивали, почему они, немцы, не сумели добиться успеха. Представители более молодого поколения с гневом обращались к старшим, упрекая их в отсутствии проницательности, в том, что они бросили Германию в час ее нужды.

Герлах расстроился больше всех. Он вел себя подобно потерпевшему поражение генералу. Он, «рейхсмаршал» ядерной физики, не сумел победить! Замечания более молодых ученых он воспринимал как критику именно в его адрес и несколько дней находился в состоянии глубокой депрессии. Коллеги всячески утешали и старались привести в равновесие расстроенного профессора.

Назад к карточке книги "Миссия "Алсос""