Текст книги "У лукоморья"

Автор книги: Семен Гейченко

И тут бес возьми и шепни мне на ухо. «Давайте, – говорю я каким-то чужим голосом, – обождем вечера… разроем фундамент, возьмем барские денежки, бог их прости…» Все и согласились. Сделали честь по чести. Развалили, вынули денежки, опять сложили камни… Ну, а потом и началось… Пьем день, пьем другой. Песни поем. Тут же и спим, такое истошное вдохновение на нас нашло! Только приезжает на третий день земский с урядником, оба словно туча грозовая… Подошел земский к фундаменту, посмотрел. Колупнул пальцем известку. Поглядел на палец, потом на нас глянул и, ничего не говоря лишнего, распорядился всех рабов божьих отправить в волостную кордегардию.

И тут началось следствие. И всё-то свалилось на меня, как на зачинщика. Карпов говорит: «За это воровское дело, за святотатство, будет тебе три года каторги, как бог свят!» Господи, думаю, что же теперь делать? Семья-то как? А семья у меня была большая – сам-девятой. Дома все ревут, как стадо в егорьев день. Душа аду приблизилась, трясется.

Но прошла каторга мимо моей несчастной жизни, и я воскрес душой. А случилось это так. Зная мое бедственное положение, пришел как-то ко мне новоржевский бобыль Мишка и говорит: «Ладно, давай уж всё на себя возьму… А ты живи… У тебя семья, а мне что… Три эти года пройдут, как облако в небе. И никому никакой погибели». Обрадовался я, забегал. Кричу: «Баба, детки, валитесь в ноги Мишке!» А Мишка стоит словно статуй, ухмыляется…

Собрали мы всем обществом, кто угощался на те горькие денежки, по рублю, отдали Мишке, и он отправился куда глаза глядят… Больше мы Мишку не видели. А потом пришла война, и всё забылось…

ПЕСНЯ

Еще несколько лет тому назад, в начале осени, местные цыгане, прежде чем разойтись на зимние квартиры, обычно приходили в Михайловское и разбивали свой табор неподалеку от озера Маленец. Здесь они жили у своих костров, отсюда по утрам расходились на свой цыганский промысел: кто погадать, кто поменяться лошадьми…

Как-то в течение почти целого месяца я наблюдал со своей околицы картину, которая неизменно вызывала в моей памяти образы пушкинских «Цыган»:

 
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно…
 

Когда наступали сумерки, я любил приходить к табору, здоровался со старшим, подсаживался к костру и вместе с другими смотрел на огонь. В огне всегда можно увидеть лицо какого-то человека и мысленно поговорить с ним.

– Ты не думай, – говорил мне старший, – мы здесь ничего плохого никому не сделаем, и дерева не тронем, ничего не тронем… Мы знаем, Михайловское – для всех святое место. Это и наше святое место… Здесь цыгане осенью испокон веков табором стоят… Старики рассказывали, что сам Александр Сергеевич позволил нам здесь стоять и шатры ставить и даже, говорят, бумагу дал, чтобы никто нас не обидел. Только эта бумага во время войны затерялась, когда немцы почти половину здешних цыган перерезали… Он всегда ходил к нам. Наши бабы ему ворожили… Любил он песни цыганские. И мы пели ему.

Я попросил, чтобы и мне спели какую-нибудь старую, самую старую, «пушкинскую» песню.

– Ваня, – крикнул цыган, – позови Глашку с дочкой, пусть идут сюда!

Подошли две цыганки – одна совсем старая, другая помоложе. Они о чем-то между собой поговорили – по-цыгански, шумно. Подсели к костру. Притихли и запели:

 
В первый раз тебя увидел,
Чистоту твою предвидел,
Да, я предвидел,
Моя, моя дорогая.
 
 
Уж как я тебя искал,
Кликал, плакал и вздыхал,
Да ты не слышала,
Ох, да ты не слышала.
 
 
Уж как я тебя найду,
Всю цветами уберу,
Да расцелую.
Ох, да ох, да расцелую.
 
 
Расцелую, размилую,
Жизнёнком назову я,
Эх, да ты жизнёнок мой,
Моя, моя дорогая!
 

Песня мягко стелилась по озеру, медленно уходя в туман, и там тонула где-то в спящей Сороти.

– Хорошо тебе? – спросила старая цыганка.

– Хорошо, – сказал я, стараясь не глядеть на нее, потому что в глазах моих стояли слезы.

В это мгновение в огне костра я ясно увидел улыбающееся лицо Пушкина, который вместе со мной слушал эту старинную цыганскую песню.

«ЕЛЬ-ШАТЁР»

15 мая 1965 года было траурным днем в Пушкинском заповеднике: современница Пушкина – «ель-шатер» Тригорского – приказала долго жить…

Дерево скончалось после тяжелой продолжительной болезни. В последние дни с его израненной вершины густой струйкой стекала на землю прозрачная смола – живица. Текла, как слезы по лицу умирающего старого человека.

За год до смерти дерево было обнесено специальным ограждением и одето в «леса». Через них можно было близко разглядеть, что делалось на стволе и вершине его, тщательно обследовать многочисленные раны, нанесенные ели в июле 1944 года.

Ран было много, очень много. Они были нанесены осколками мин и шрапнелей. Ко всему тому на дереве были обнаружены пулевые ранения, их были десятки, уже тогда, в 1944 году, историческое дерево стало инвалидом Великой Отечественной войны, но, израненное, стойко сопротивлялось смерти. За три года до гибели старая красавица еще плодоносила, заботясь о продлении своего рода. Золотые шишки ее гроздьями свисали с верхних сучьев.

Немало этих шишек-семенников было мною разослано по городам и весям, по адресам людей, желавших отвести у себя на родине племя знаменитой пушкинской ели.

Но вот после суровой зимы 1962/63 года, когда в Михайловском и Тригорском морозы побили несколько старых сосен и елей, состояние «ели-шатра» резко ухудшилось. Плодоношение ее прекратилось и впредь больше уже не возобновлялось, сказались старые болезни и раны. Сказались и последствия губительной зимы 1939/40 года, когда вымерзли все старинные сады Михайловского, Тригорского, Петровского, как, впрочем, и все вообще сады северо-западной части России.

Тогда, весною 1940 года, ученые-специалисты, профессора Белосельская и Шиперович, вызванные в заповедник из Ботанического сада Академии наук, установили и в историю болезни «ели-шатра» записали: «Дерево от морозов сильно ослабело и сохранило только половину своей хвои, остальная часть ее отмерла и осыпалась, а ветви усохли… Однако почки дерева, заложенные в прошлом году, дали запоздалые, хотя и укороченные, побеги»…

В 1963 году состояние дерева было значительно хуже, чем в 1940 году. Вновь были вызваны специалисты-ботаники. Было решено расширить приствольный круг дерева, производить регулярную поливку почвы, авиаопыление химическими препаратами, вносить в землю питательные вещества. Но всё это мало помогало.

Весною 1965 года состояние ели ухудшилось еще более. На кору налетели дятлы – предвестники смерти. Они стали быстро снимать с дерева его одежды.

Воспользовавшись присутствием в заповеднике О. А. Катаева – научного сотрудника кафедры энтомологии Лесотехнической академии, мы созвали новый консилиум.

Окончательный диагноз был безнадежным – летальный исход болезни в ближайшие 1–2 месяца.

И вот пришел этот день – 15 мая. В Тригорском собрались сотрудники заповедника, лесники, рабочие.

В последний раз дерево было сфотографировано. Началось его удаление и вскрытие. Вырыли большой котлован, вскрыли корни.

И тут пошли чудеса…

Просеивая землю, один из землекопов увидел мелькнувший маленький предмет, им оказалась серебряная «копейка» времен Ивана Грозного – монетка тех лет, когда на месте Тригорского парка был один из посадов города Воронича, монетка – свидетель нашествия на Псковщину польского короля Стефана Батория, предавшего полному разорению этот город-герой, задержавший на несколько дней рвущуюся к Пскову стотысячную польскую армию.

Нашли и еще монетку – медный трехкопеечник 1859 года, года смерти П. А. Осиповен, хозяйки Тригорского, заботливого друга ссыльного Пушкина…

Когда ствол был положен на землю, дерево тщательно измерили. Установлено: высота – 40,5 метра, диаметр – 110 сантиметров, высота прикрепления первого сука – 9,5 метра, протяженность капилляров в сторону ближайшего водоема – 35,5 метра, ширина кроны – 30 метров.

Когда-то ветви дерева склонялись шатром до земли, поэтому хозяева Тригорского и дали ему название «ель-шатер».

В непогоду и от палящего летнего солнца оно могло укрыть сразу полсотни гостей…

Сделав первый от комля запил, стали считать количество годовых колец. В книгах, каталоге и путеводителях по Тригорскому сообщалось, что знаменитой ели 300–350 лет. Но эта датировка была условной, не подкрепленной какими-нибудь документами. И вот настал Момент, когда мы смогли узнать точную дату посадки дерева! Колец оказалось только… 143! Если предположить, что дерево было посажено в возрасте девяти лет (в таком возрасте обычно сажают ели в Северо-Западном крае, в таком возрасте и мы сажали ели в Михайловском в 1945–1946 годах на месте уничтоженных старых «ганнибаловских елей»), то выходит, что «ель-шатер» была посажена в 1812 году!

При вскрытии ствола в теле дерева было обнаружено около пятидесяти металлических осколков. В тех местах, где застряли осколки, древесина посинела, окислилась и омертвела. Внутри ствола, на высоте двух метров от земли, оказалось заплывшее отверстие, сделанное 40–42 года тому назад (это подтверждается тоже количеством годовых колец) специальным буравом для определения возраста дерева (толщина бурава полсантиметра).

Тот, кто пытался таким образом установить дату рождения дерева, не смог свою операцию довести до конца. Его бурав проник в глубину только на 15 сантиметров, причинив дереву несомненный вред.

Данные вскрытия показали, что корневая система дерева сильно поражена гнилью и короедами. Последние годы этот гигант существовал за счет живой заболони, толщина которой удивительно мала – полтора-два сантиметра! Вся остальная древесина оказалась абсолютно мертвой, высохшей.

После удаления ели земля, на которой она стояла, была продезинфицирована, хорошо полита водой и удобрена.

Решено было посадить на месте погибшего дерева молодое, родственное ему. Молодой саженец был взят рядом, в нескольких шагах от старой ели, где стоят дети и внуки ее, а около корней их – совсем молодая зеленая семья правнуков и праправнуков.

Сажали в канун дня рождения Пушкина. В его светлую память.

Молодое деревце хорошо прижилось и, даст бог, со временем вырастет большим, и будет красоваться, зеленью убранное, и рассказывать грядущим поколениям о своей знаменитой прабабке-красавице, современница Пушкина.

Когда-то Тригорское украсило годы ссыльного поэта «весельем и грациями». Кто знает, может быть, именно «ель-шатер» навеяла ему образ одного из чудес в сказке о царе Салтане…

 
Там под елкою высокой
Белка песенки поет…
 

* * *

Чудес в Тригорском много. Чудо-дуб у лукоморья, чудо «береза-седло», чудо святого Антония в Осиповском доме…

Когда проходишь мимо круглой площадки, где раньше стояла ель-великанша, а сегодня стоит молодая, кокетливая елочка, живо представляешь себе Пушкина в кругу его молодых друзей. И память подсказывает тебе бессмертные строки поэта:

 
Но там и я свой след оставил,
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель…
 

ЧУДО-ЮДО

На одном из небольших холмов, что раскинулись вокруг Луговки – самой старой деревушки Святогорья – стоит чудо-юдо камень. Не камень, а кит. Он поставлен здесь восемь лет тому назад среди других замшелых валунов, исстари опоясывающих холм. Нашел я этого «кита» в деревне со странным названием Мараморы. Лежал он, зарывшись глубоко в землю, на месте теперешнего загона для колхозного стада, и только нос камня торчал на поверхности. А когда камень выкопали, он представился как колоссальный валун, объемом свыше 20 кубометров. На спине валуна выбит сложный знак в виде двенадцати круглых соединенных между собою чаш. Привезли его и поставили поближе к заповеднику, чтобы сохранить и чтобы люди могли увидеть.

Пушкинский край – край камней. Самых разных. Это и просто красивые серые, красные, черные валуны, живописно возлежащие со времен сотворения мира на полях, в лесах, возле троп и дорог. Это и камни со следами рук человеческих. Еще недавно находили на пушкинской земле древние камни с таинственными, доселе не распознанными наукой знаками. Теперь этих камней почти не стало, сохранилась лишь память о них у старожилов. Одни камни шли на постройку помещичьих усадеб, дорог, ферм, другие погибли в годы фашистского?

го лихолетья. Уничтожен камень со знаком первобытного человека, лежавший на вершине белогульского «городка» Исаака Ганнибала, бесследно исчез «святой» камень у речки Луговки…

Я изъездил и исходил пушкинскую землю вдоль и поперек. Побывал и в тех местах, где некогда были таинственные камни. Места эти изолированные, потаенные, то среди болот, то в лесах.

Камень-кит, по свидетельству ученых-специалистов, – это жертвенный святилищный камень древнейшей эпохи. Вокруг таких камней люди совершали моления и жертвоприношения.

Название места, где находился наш камень, – Мараморы. Оно, несомненно, происходит от слов «мара», «марок», «мароки», это значит наваждение, призрак, род домового или кикиморы. Так объясняется это слово у Даля.

Теперь таких камней, как мараморский, на всей Псковщине не отыщешь. Есть схожий в Эстонии, около Тарту. Эстонцы гордятся им как одним из самых старых памятников своей родины.

Есть в нашей деревне Софино камень со знаком человеческого следа, был такой же камень полета лет тому назад и у деревни Луговки, расположенной у западной границы Михайловского. Почитание таких камней – явление, уходящее в глубь веков. След олицетворял силу и покровительство неба. Следу поклонялись, будучи на охоту, возле него вымаливали добычу, приносили дары и жертвы…

С распространением христианства на Руси попы и монахи стали приспосабливать к своим целям старые языческие культы, символы и знаки. Появляются легенды о божьих стопах, следах Христа, богородицы и разных угодников божьих. Такие камни служители церкви объявляли святыми, атмосферную воду, накапливавшуюся в следах, – целебной. Возле таких камней ставились часовни. Стояла часовня и у древнего праславянского камня у деревни Луговки, на котором был знак человеческой ступни.

Легенда о чудесном явлении богородицы, которая якобы указала ворончанам строить новую обитель-крепость на Синичьих горах, рассказывает: узнав, что не все ворончане согласились с ее указанием, богородица поспешила на помощь своим верным слугам к месту, где надлежало построить монастырь. Перепрыгивая через речку Луговицу, она споткнулась о камень и оставила на нем след своей стопы. Монастырское сказание, рукопись которого хранится в Библиотеке Академии наук УССР, утверждает, что, увидев сие чудо, «начашася исцеления»: «…и егда людие доидоша до реце… на том месте начата чюдотворения бытии и исцеления-хромые хождашу радостные… древяницы (костыли. – С. Г.) от ног меташа… и исцеления быша великие…»

Спустя какое-то время над местом языческого луговского камня, объявленного монахами богородичным, была построена часовня, возле которой были учреждены молебствия, проходившие ежегодно во время крестного хода из Воронича в Святые Горы и Псков. Кстати, об одном из таких крестных ходов рассказывает П. А. Осипова в своем письме к поэту 24 июня 1831 года. Мимо Луговки часто проходил и проезжал сказочник-Пушкин, направляясь в Святые Горы, и, несомненно, видел часовню и камень.

ПУШКИНСКИЕ СУВЕНИРЫ

Осень 1835 года Пушкин живет в душной атмосфере императорского Петербурга. Он рвется вон, в деревню, в Михайловское, где всегда находил утешенье, покой и мир. Наконец, 10 сентября приезжает, чувствуя сердцем, что здесь он, вероятно, в последний раз.

В эти грустные дни он написал элегию «Вновь я посетил…» – глубокое раздумье о своей участи, о покорности общему закону бытия, о таинственном будущем. Он видит в Михайловском знакомые места, которые любил с детства, видит старое, на смену которому неудержимо идет новое. Он беседует с собой, со своим читателем, протягивает руку племени младому, незнакомому…

Поэт напоминает нам, что в жизни каждого человека некоторые истины постигаются дважды: первый раз, когда он молод, и вторично, когда накопил мудрость и жизненный опыт. «Вновь я посетил…» – стихотворение неоконченное. Быть может, Пушкиным сделано это сознательно, чтобы мысль читателя работала дальше. Он хочет, чтобы грядущее поколение помянуло его добрым словом. А чтобы его помнили, нужно оставить по себе добрую память. Ибо дорого человеку лишь то, что он сделал добро и любо, особенно то, что далось ему нелегко. И каждый человек должен стремиться оставить после себя хороший след своими делами, своим трудом, своим творчеством… Таков высокий смысл элегии.

* * *

Есть в Михайловском доме-музее два сувенира, связанных с судьбой «трех сосен», воспетых Пушкиным в элегии. Это куски дерева. Один – большой, округлой формы, напоминающей нарост, какие бывают на стволах очень старых сосен. Он весь ощипан паломниками, отдиравшими щепотки древесины себе на память еще в те годы, когда эта реликвия была чуть не единственным экспонатом музея. Другой – небольшой прямоугольный брусок, с лицевой стороны которого прикреплены две серебряные пластинки. На верхней пластинке выгравированы строки:

 
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны —
Стоят – одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко…
 

На нижней пластинке надпись: «Часть последней сосны, сломанной бурей 5-го июля 1895 года. Михайловское».

Первый паломник, совершивший после смерти Пушкина прогулку по Михайловскому в феврале 1837 года, был А. И. Тургенев. Он прошел по следам Пушкина. Побывал всюду. Поклонился и «трем соснам», но увидел их не три, а только две, третьей уже не было.

Двадцать два года спустя другой паломник – литератор К. Я. Тимофеев тоже совершил прогулку по Михайловскому и тоже нашел только две сосны: «Третья уже давно срублена, как объяснил мне настоятель Святогорского монастыря. Дерево понадобилось для монастырской мельницы…»

А еще через 15 лет, в год установки памятника Пушкину в Москве, газета «Новое время» сообщила, что «в Михайловском в живых осталась только одна пушкинская сосна, но и эта смотрит настоящим инвалидом, сучья все уничтожены, зелени – ни веточки, только один большой ствол, дряхлый-предряхлый, покрытый толстой корой…»

«Эту последнюю сосну я особенно хорошо помню – толстая, слегка наклоненная, со сломанной верхушкой. Она жила в таком виде, пока в июле 1895 года ее не сломала окончательно буря». Так рассказывал Юлий Михайлович Шокальский – внук А. П. Керн, ученый-географ, проведший свои молодые годы в Михайловском у сына поэта Григория Александровича.

Летом 1898 года в гостях у Григория Александровича побывал поэт С. Г. Скиталец (Петров). Хозяин поведал ему о судьбе последней сосны: «Когда буря сломала ствол последней сосны и остался только ее высокий остряк, я увидел, что она сделалась опасной для людей, и с болью в сердце приказал срубить ее, а ствол сохранить у себя в кабинете. Перед тем как все это проделать, я пригласил фотографа и заказал ему сделать снимок». Было несколько отпечатков снимка: один остался в Михайловском, другой подарен Осиповым в Тригорское, третий послан в Академию наук, а четвертый в 1899 году, в день празднования столетия со дня Рождения Александра Сергеевича, был подарен Пскову.

По просьбе своих родственников и друзей Григорий Александрович сделал из сосны несколько маленьких брусочков-сувениров с серебряной надписью и послал их своему брату Александру, сестре Наталье – графине Меренберг, жившей в Германии, своему племяннику – сыну сестры жены Н. Волоцкому, Ю. М. Шокальскому, М. А. Философовой – сестре жены Григория Александровича, а также Академии наук, лицею и поэту К. К. Случевскому.

Уезжая из Михайловского в Литву, где он поселился в Маркучее, имении своей жены В. А. Мельниковой, Григорий Александрович увез с собой и ствол сосны, отрезав от него большой кусок и передав на вечное хранение новому хозяину Михайловского – Псковскому пушкинскому комитету. Вот этот-то кусок сосны и один из брусков с надписью и видят все приходящие в дом поэта. Эти реликвии выставлены по соседству с рукописями элегии «Вновь я посетил…».

Сегодня сувенир, принадлежавший Александру Александровичу Пушкину, находится далеко, в Бельгии, у наследников умершего в 1968 году правнука поэта А. Н. Пушкина, живущих в Брюсселе; экземпляры К. К. Случевского и Ю. М. Шокальского – в фондах Всесоюзного музея Пушкина. В Михайловском же хранится экземпляр М. А. Философовой.

А живые «три сосны» вновь стоят на своем месте – «на границе владений дедовских». Они восстановлены нами в 1947 году. Сажали их в возрасте двенадцати лет. Теперь они разрослись, стали высокими. Им скоро уже по сорок лет будет. Две из них «стоят друг к дружке близко…» Около корней их «младая роща разрослась», а кусты «теснятся под сенью их, как дети»… А третья сосна, посаженная вдали, – это «старый холостяк». С каждым годом становится он угрюмей и угрюмей, как и положено ему быть…

Когда вы проходите мимо «трех сосен», вы всегда слышите приветный «шум дерев» и не можете не вспомнить светлое имя поэта и его бессмертное «Вновь я посетил…».