Текст книги "Вася Алексеев"

Автор книги: Семён Самойлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Чей автомобиль? – поинтересовался Вася.

– Князя…

– Кочубея, что ли?

Он знал, что Кочубей – председатель общества. Но шофер отрицательно покачал головой и назвал другую, незнакомую фамилию.

В открытых дверях стоял здоровенный детина в ливрее с золотым галуном – не то лакей, не то швейцар. Он оглядел Васю и его друзей с головы до ног, наверно, заметил и рваные штиблеты, и свитер под черным пиджачком, и замасленную кепку. «Гнать вас надо в шею, оборванцев», – говорил его неприязненный взгляд. Но вслух детина не сказал ничего, молча он пропустил их в прихожую, за которой был большой, освещенный электрическими люстрами зал. По залу прохаживались богато одетые господа, дамы шуршали шелковыми платьями. Несколько рабочих стояли в сторонке. Путиловцы подошли к ним, и сразу туда же направился осанистый старик с длинной бородой и седой гривой почти до плеч.

– Господа, – сказал он хорошо поставленным адвокатским баском, – прошу рабочую группу проследовать со мной в другую комнату. Там будет наше заседание.

Он пожимал всем руки с видом гостеприимного хозяина и звучно называл свою фамилию, повторяя каждый раз:

– Кулябко-Корецкий, очень рад познакомиться.

Рабочих было десятка два. Они пошли за Кулябко-Корецким. Богатая публика молча расступалась, давая им проход.

– Я счастлив приветствовать в этих стенах представителей петроградских рабочих и считаю своим приятным, долгом познакомить вас с целями нашей деятельности в обществе, которые несравненно шире, чем можно судить по названию. Мы не ограничимся борьбой с засильем немцев вокруг престола. В трудную для России годину мы видим свое призвание в сплочении сил народных для достижения глубоких перемен в самом существующем строе…

Кулябко-Корецкий говорил уверенно и гладко, сопровождая свои слова округлыми жестами. Всё выдавало в нем привычного оратора. Он хорошо владел голосом и явно наслаждался плавным течением своей речи.

– А какой строй вы хотите установить? – перебил оратора Вася.

Тот снисходительно посмотрел на него, оглядел сидящих в комнате, как бы давая понять, что с полной откровенностью высказываться тут не может, и стал говорить что-то о демократии, уже имеющей свои высокие традиции в ряде союзных России европейских государств.

– Так это же демократия для богатых, а что вы собираетесь дать простому народу?

Вася уже имел представление о благообразном старике со сладким голосом и наружностью патриарха. Полулиберал, полуэсер. Надо было, однако, чтобы все собравшиеся хорошенько разглядели этого зазывалу из малопочтенного заведения, каким было «Общество четырнадцатого года».

– Свобода – это благо для всех. Мы видим свою миссию в объединении самых широких слоев, самых разнообразных демократических сил и не желаем никаких ограничений, никаких партийных шор.

– А к войне как относитесь? Вы за войну или против?

На этот вопрос нельзя было ответить расплывчатыми и уклончивыми фразами.

– Мы считаем победу России в войне первейшим условием завоевания свободы и стремимся к объединению во имя торжества над врагом.

– Вот и выяснили…

– Ура, ура! Мы рады помереть за батюшку-царя, – насмешливо протянул кто-то из путиловцев.

В комнате стало шумно. Адвокатский бас потонул в гуле голосов. Только несколько человек поддерживали Кулябко-Корецкого. Большинство было с Васей. Это стало настолько явным, что Кулябко поспешил закрыть заседание:

– От имени правления общества я благодарю вас за участие. Мы еще соберемся позднее, чтобы более обстоятельно обсудить цели, стоящие перед рабочей группой.

Следующее заседание было незадолго до Нового года. Кулябко-Корецкий, видимо, основательно подготовился к нему. У подъезда стояло еще больше карет и тот же автомобиль, что в прошлый раз. Рабочих собралось человек пятьдесят. Кулябко-Корецкий вошел в комнату, почтительно пропуская перед собой какого-то господина во фраке. Он объявил, что к ним приехал один из главных (руководителей общества депутат Государственной думы князь Мансырев, любезно согласившийся изложить перед собравшимися представителями рабочего класса свои мысли о целях общества.

– Прошу, ваше сиятельство, – обратился Кулябко к Мансыреву.

В комнате хмыкнули. Мансырев строго поглядел на собравшихся и стал говорить на тему о том, что любовь к России должна быть не покорной, а активной, побуждающей к сплочению, к укреплению власти, к жертвам на алтарь отечества.

– Авто ваше стоит у парадного? – опросил вдруг Вася.

– Мое, только не понимаю, какое это имеет отношение к делу, – растерянно ответил князь.

– Отношение очень даже прямое. От нас вы требуете, чтобы мы последнюю рубашку с себя сняли для победы, а сами автомобиль не отдадите. Да еще шофер вас катает, небось отсрочку от призыва выхлопотали ему…

В комнате одобрительно загудели. Кулябко-Корецкий поспешил на выручку князю. Он заговорил о высокой деятельности, которую тот неутомимо ведет, стремясь единственно к благу возлюбленной отчизны. Потом предложил перейти к конкретным решениям, избрать бюро для установления связи с военно-промышленным комитетом и «прогрессивными силами в Государственной думе».

– Нам с ними не по дороге, – громко сказал Вася, – рабочий класс их не поддерживает и никогда поддерживать не будет. И нечего с ними связываться.

Мы не станем помогать им в обмане народа. Предлагаю принять резолюцию о том, что мы стоим за свержение самодержавия, за прекращение грабительской войны.

Нет, и на этот раз Кулябко-Корецкому не удалось провести заготовленные решения. После долгих споров он ушел вместе с князем, что-то сокрушенно гудя ему в ухо. Вася задержался в комнате. Там были товарищи с других заводов, надо было с ними поговорить. Когда он выходил, Мансырев стоял у своего автомобиля с господином в богатой шубе. До Васи долетели обрывки фраз:

– Седовласый провокатор… зараза социалистического всечеловечества… Подрывают основы…

Князь очень сердился.

– «Седовласый провокатор» – это он Кулябку честит так, – усмехнулся Вася. – Характеристика верная, между прочим. А тот так старался, просто руки его сиятельству лизал…

Новый год

Новый год решили встречать за городом. Из-за этого неожиданно вышел спор.

– За городом – это будет даже шикарно, – сказал Ваня Тютиков, – совсем как аристократы.

Вася резко повернулся в его сторону:

– А тебе хочется подражать аристократам?

– Ну, они-то знают, как жить…

Вася вскипел:

– Вот сколько рабского еще оидит в нас! Что такое аристократия? Классовый враг, если по-марксистски определять, враг, не достойный ни малейшего уважения. Это растленная свора, у которой был кумиром Гришка Распутин. Сперва молились на него, потом прикончили и спустили под лед. Вот как они умеют жить! Так в чем же тебе хочется подражать им?

– Не горячись, – сказал Тютиков. – Я же и не знаю толком, как аристократы встречают Новый год.

– Всё равно! Есть это: собираемся революцию делать, а робеем перед офицерскими эполетами, перед цилиндром или котелком. Веками в нас рабское преклонение вколачивали. Пора освобождаться от него. – Он рассмеялся; – Ты же сам лучше десятка этих господ.

Его вспышки проходили так же быстро, как начинались. А против поездки за город он ничего, конечно, не имел.

В Разливе жила сестра служащей больничной кассы Ольги Зильберберг. Она занимала отдельный домик, стоявший в стороне от поселка. Собраться там было удобно.

Вася позвал на встречу Нового года Настю. Она согласилась не сразу:

– Что дома скажут?

Но домашнюю баталию выдержала твердо. Отец и мать долго расспрашивали, кто будет, что за выдумка – ехать в лес?

– Стыдно это – порядочной девушке отправляться на ночь куда-то с парнями, – решительно заявил отец.

– Так ведь парни наши все, знакомые. Я с Васей поеду.

– Васька малый хороший, да в голове у него много лишнего. Женихом он тебе будет, что ли, Васька?

Настя залилась краской:

– Почему обязательно женихом? Хороший он, вы же сами говорите…

Вася нравился ей, кажется, и она ему нравилась, но они виделись редко, очень уж беспокойной была его жизнь. И говорил он всегда о политике, о забастовках, о положении на фронте. Разве женихи так говорят?

Но он готов был заговорить с ней о другом.

В Разлив они ехали вместе – сперва на трамвае, потом, от Новой Деревни, на игрушечном поезде узкоколейки. Паровоз-кукушка, коротенький и шумный, тащил поезд медленно и подолгу стоял на станциях. Он ждал встречного, а казалось, что просто отдувается с дороги и набирает силу. На станциях входило и выходило много народа. В вагон врывался колючий ветер, и сразу становилось очень холодно, ноги стыли всё время. Настя жалела, что поехала в ботинках. Надо было надеть валенки, да ей показалось, что неудобно.

^{Дом, где помещалась Путиловская больничная касса.}

– Слыхала, Петя-то Александров женится на Жене Федоровой, – сказал Вася. – Всё дразнили их ребята – жених и невеста. А они и правда! Скоро будем гулять на свадьбе. – Он помолчал минуту. – В церкви венчаться решили…

– А как же иначе?

– В том-то и загвоздка. В других странах люди записывают свой брак в мэрии, и всё. У нас обязательно в церковь иди… Женя говорит – дети родятся, их незаконнорожденными будут считать, на улице худыми словами обзывать станут… Всё это я понимаю, но в церковь никогда бы не пошел, что бы мне ни говорили. Как я пойду туда, если не верю в бога, если считаю религию злостным обманом?

– Но ведь Женя правильно говорит о детях. Разве дети виноваты?

– А ты думаешь, всегда будет так, как сейчас? Или мы зря работаем, зря готовим революцию? Раз ты революционер, то и строй по-революционному всю свою жизнь. Я бы невесте сказал: если любишь меня, если мне веришь – не бойся. Всё хорошо будет. Придет время, мы заключим наш брак по революционному закону, и дети наши станут самыми законными. А пока потерпи, недолго осталось.

– Ты это серьезно, Вася, совсем серьезно?

Он почувствовал, что она отодвинулась от него. Секунду назад ее плечо было рядом, а сейчас уже нет плеча.

– Я бы так не могла никогда. Что скажут отец с матерью? Как людям посмотришь в глаза?..

Они замолчали, думая каждый о своем. Или каждый по-своему об одном.

За новогодним столом было многолюдно и шумно. Пели: «Налей, налей бокалы полней, чтоб рабочих семья собиралась тесней».

– С бокалами ничего не выйдет, – засмеялась хозяйка, – обойдемся стаканами чая. А насчет тесноты, так, кажется, куда уж теснее, чем у нас?

– Да что там, всё очень хорошо, – сказал Вася, – просто песня просится.

Пели много, а еще больше говорили. Компания за столом была дружная. Был тут Степан Афанасьев, в последние годы работавший на Путилоиском. Вася знал его как члена Петроградского комитета партии. Были другие большевики. Песни, по обыкновению, заводил Вася, да и говорил он, кажется, оживленнее и больше всех. За столом сидели люди и постарше – Васе только за несколько дней перед тем исполнилось двадцать, – но слушали его внимательно. С ним всегда было весело и интересно.

Говорили о приближающейся годовщине Кровавого воскресенья. Большевики готовили на этот день большую политическую стачку. Обсуждали убийство Распутина. Как оно отразится на политике царизма?

– Эта свора чувствует, что горит земля у нее под ногами, – сказал Вася, – хотят убрать тех, кто особенно намозолил народу глаза. Но Распутиным им не откупиться.

Когда часы подошли к двенадцати, он встал:

– Товарищи, пусть новый, семнадцатый год будет по-настоящему новым для России и для всего мира. Пусть он будет годом революции и конца войны!

Все встали вслед за Васей. Его слова подняли людей.

…В доме было жарко. Молодежь собралась гулять. Над темным ночным лесом светилось далекое звездное небо. Мохнатые лапы сосен отяжелели от снега. Кто-то из парней дернул большую ветку, и она рванулась вверх, окутав девчат белым облаком. Они разбежались с криками, смехом и визгом.

Вася поймал Настю за локоть и пошел с ней рядом:

– Ты и правда считаешь, что если замуж, то без церкви никак нельзя?

– Нельзя, Вася.

Он отпустил ее руку:

– А я ведь часто думал о нас, Настя. О тебе и о себе…

В Петроград возвращались утром. После бессонной ночи в голове был какой-то туман, всё окружающее виделось как через толстое стекло. Молодежь шутила, опять много пели. В вагоне, набитом людьми, кисло пахло несвежим тряпьем и хлевом. Молочницы везли большие, завернутые в старые одеяла бидоны, ехали в город немолодые солдаты и подгулявшие сестрорецкие обыватели.

Вася смотрел на утомленное и всё равно милое Настино лицо. Она подняла глаза и улыбнулась – грустно и смущенно. Она была еще рядом, но она отдалялась от него, и тут ничего нельзя было сделать.

* * *

Год начался бурно – демонстрации, митинги, забастовки. Несколько человек из компании, встречавшей Новый год в Разливе, были арестованы на следующий день. Полиция по-своему готовилась к 9 Января и хватала большевиков. Попали в тюрьмы Федор Лемешев, Люба Тарасова.

Но по рукам уже ходили большевистские листовки. В рабочих семьях говорили о предстоящей забастовке, как о решенном деле. 9 Января весь Путиловский завод вышел на улицу – тридцать тысяч человек. К ним присоединились рабочие других заводов. Людской поток заполнил Петергофское шоссе, красные флаги вспыхнули над ним. Полиция отступала под напором рабочих. Конные разъезды стояли в переулках, не решаясь перерезать путь демонстрантам. Приставы и околоточные уговаривали рабочих разойтись. Пускать в ход оружие они не смели.

Дело шло к взрыву, и это чувствовалось на заводах, в рабочих квартирах, в очередях у продовольственных лавок, всюду, где Вася бывал в эти дни.

Ко многим местам, где он привык бывать, в последнее время прибавился еще кооператив «Трудовой путь». Этот кооператив создали рабочие Путиловского завода и «Треугольника», и вскоре он стал не только организацией, снабжавшей рабочих продовольствием, но и очагом нелегальной партийной работы.

Вася был членом культурной комиссии кооператива. Большевики взяли комиссию в свои руки. Она не только покупала для рабочих газеты, журналы, книги – она вела агитацию.

В это время в комиссии решили развернуть агитацию в очередях. Чтобы достать хоть немного продуктов, приходилось становиться в хвост с ночи, мерзнуть на улице по многу часов. Женщины кляли тяжкую жизнь, ругали на чем свет стоит торговцев-обирал и царские власти, обсуждали всякие слухи – иногда верные, иногда нелепые и дикие. Правдивая, честная агитация среди них могла дать немалые плоды. Вася и его друзья стали часто ходить к лавкам, говорили женщинам, что избавиться от очередей, от дороговизны и нищеты можно только избавившись от войны, а заодно и от тех, кто ее начал, кому она выгодна.

Теперь Васин день начинался задолго до рассвета. Время надо было найти на всё. Вот только на сон оставалось совсем мало.

Как-то Вася пришел к Тютикову, у которого собирался переночевать, уже около полуночи. На улице было по-февральски холодно. Падал мелкий колючий снег, ветер крутил его и гнал по дорогам. Вася подул на замерзшие пальцы и кинул снежком в темное окошко. Тютиков быстро открыл дверь:

– Наконец-то. А я уж боялся, что ты в Емельяновну пошел.

– Надо мне туда, давно маму не видал. Только сегодня мне нельзя было никак, – сказал Вася, войдя в комнату.

Не раздеваясь, он обхватил руками теплую печку:

– Ну и замерз я! Уже и не человек, а просто кусок льда.

– Хорошо, что не пошел домой, – проговорил Тютиков, чувствуя только сейчас, как сильна была его тревога. – Там опять засада. Пришли за тобой.

– Быстро…

Вася отошел от печки и скинул свое пальтишко на «рыбьем меху».

– Ты знаешь, я ведь на «Анчаре» выступал сегодня. Большой митинг был, полная столовая набилась. Говорили про то, кому выгодна эта война. Значит, какой-то шпик уже в полицию сообщил.

– С утра голодный, наверно? – спросил Тютиков. – У меня вот хлеба немного есть да селедка. Только ржавая очень.

– Черт с ней. И ржавую съедим. Воды, чтобы запить, хватит ведь?

Он присел к столу:

– На Путиловском опять забастовка начинается, слышал? Теперь дело пойдет. Всю заставу поднимем. Народ до крайности дошел. Сегодня на улице свалка с полицией была. Мальчишки конный разъезд из рогаток обстреливали. Городовые припустились за ними, так народ их булыжниками стал угощать. И ребята хитры, ничего не скажешь. Натянули поперек улицы стальную проволоку. Полицейские, как погнались за ними, так на нее и наскочили. Лошади на дыбы, а двое городовых оземь…. Событие, конечно, не очень крупное, но показательное, между прочим.

– Что ж, бастовать народ будет дружно, – заметил Тютиков, – не впервой. Настроение у всех боевое.

Он посмотрел на Васю, который прихлебывал из кружки холодный чай и развертывал газету.

– Спать-то будешь? Уж и вставать скоро.

– Ложись, я почитаю. За весь день не успел газеты по-настоящему просмотреть.

Он еще долго сидел за столом. Трехлинейная лампа начала мигать, и свет ее потускнел. Вася вывернул фитиль, но лучше не стало. Под едва заметным желтым язычком пламени были видны красные обугливающиеся нити. Вася встряхнул лампу.

– Керосин-то есть у тебя, Ванюшка?

Тютиков не ответил, он давно спал. Вася вздохнул, задул лампу и улегся на койку рядом с другом.

Из дому они вышли, когда на улице было еще совсем темно.

– Ночевать придешь? – опросил Ваня.

– Не знаю. Если кто из моих забежит, скажи, что я предупрежден. Пусть засада сидит, я не попадусь. И передай маме, что здоров я, сыт, беспокоиться не надо.

Он хлопнул друга по плечу и пошел – навстречу событиям, приближение которых чувствовал, хотя и не представлял еще достаточно ясно, когда и как они наступят.

Это было 17 февраля 1917 года. В тот день на Путиловоком забастовала лафетно-штамповочная мастерская, а вечером Вася обсуждал со своими товарищами по Нарвскому райкому, какие следует принять меры, чтобы забастовка охватила весь завод и район. Вихрь событий захватил и закрутил его. Лишь изредка он вспоминал о засаде в отцовском доме. Не до того было. Он забежал в Емельяновку дней через десять, когда всё уже было другим.

Мать бросилась ему навстречу:

– Васенька! Живой, сыночек… А городовые всё ждали тебя. Вчерась и ушли только. Или позавчерась? Я уж и сбилась.

– Их счастье, что ушли, – рассмеялся Вася и поставил в угол под иконы карабин, – а то бы я сам арестовал их. Именем революционных рабочих и солдат.

Горячие дни

– Сейчас щей тебе налью. Наверно, уж отвык от горячего? И соберу бельишко переодеть… Да ты лег бы. Видать, совсем и не спал.

Мать беспокойно и радостно хлопотала, а Вася смотрел на нее воспаленными, слипающимися глазами. В кухне было натоплено, и его совсем разморило от усталости и тепла.

– Где-то вздремнул часок. Только вроде не в эту, а в прошлую ночь…

Он рассмеялся. Голос звучал так сипло, что Вася сам не узнал его.

– Революция, маманя. Не время спать.

– Так ночь уже, Вася. Как не спать? На себя ведь не похож.

– Я прилягу немножко, вы только разбудите пораньше.

Сколько недель он не ложился дома, в свою кровать? Теперь под головой была прохладная, взбитая материнскими руками полушка. Стеганое одеяло, сшитое из давно выцветших лоскутьев, легло надежной теплой тяжестью на грудь. Вася закрыл глаза, но сон, всегда охватывавший его сразу, потому что он постоянно не высыпался, сейчас не шел. Должно быть, слишком велика была усталость.

Взбудораженная память торопливо тасовала картины последних дней. Сколько было всего! Если бы понадобилось рассказать по порядку, он бы, наверное, не смог.

Вспомнилось заседание райкома в тот день, когда он расстался на рассвете с Ванюшкой Тютиковым посредине Петергофского шоссе. Тесная комната, набитая людьми. Озабоченные, встревоженные и вместе с тем торжественные лица товарищей. Представитель Петроградского комитета большевиков говорит раздельно и твердо, ударяя в такт словам ребром ладони по столу:

– Пришло время решительных массовых действий. Надо поднимать весь рабочий Питер. Не только против голода. Против царизма, против войны!

Разговор немногословный. Уславливаются, кто будет агитировать на заводах, кто в домах, кто в очередях у хлебных лавок. Все понимают, что наступает переломная пора.

Потом Вася видит себя на улице, в кипящей толпе. Женщины, закутанные в темные шали, стоят со скамеечками и корзинками в руках. Они провели в очередях всю ночь. Рабочие по пути на завод останавливаются возле очереди. Это мужья, сыновья, братья. Им не впервой отправляться на работу без хлеба, но терпения больше нет. Вася чувствует, как горячо принимает толпа его слова:

– Всем бастовать! Всем выходить на улицу! Прибавок требовать – толку мало. Дороговизна через неделю перекроет прибавку. Надо кончать с войной!

И другая толпа – огромная, края ей нет. Она бурлит перед затертыми воротами завода. Путиловский бастует, второй день он закрыт, и люди собираются здесь не затем, чтобы идти на работу. Им надо быть вместе, в этом их сила.

В зданиях у завода – войска. В угловом доме над магазином потребиловки и сзади во дворе макаронной фабрики стоят измайловцы; солдаты – в Шелковом переулке; за заводским забором беспокойно ржут казачьи кони. Но всё равно рабочие вышли на улицы, Петергофское шоссе и площадь у Нарвских ворот заполнены народом.

23 февраля[2]2
  8 марта по новому стилю.


[Закрыть] – Международный женский день, и на этот раз его отмечают все, мужчины и женщины вместе.

У Нарвской площади над толпой взлетают красные флаги, и городовые уже не бросаются на них. Городовых с площади точно ветром сдуло. Путиловцы рвутся на Невский, пробиваются через полицейские цепи на Садовой и Фонтанке, обходят вооруженные отряды, занявшие мосты, рассыпаются, чтобы собраться потом поближе к центру. Вечером они выходят на Литейный. Другой бурлящий поток выливается им навстречу из-за Невы. Выборгская рабочая сторона встречается с Нарвской заставой.

Вася Алексеев все эти дни среди путиловцев. Больше года прошло с тех пор, как его уволили с завода, но разве он не путиловец от рождения и разве не Путиловский завод – душа заставы? Где же быть Васе? Все приходят утром к закрытым воротам. Среди путиловцев Вася видит своих друзей с «Анчара». Они вместе, одной лавиной двинутся отсюда в растревоженный город…

Толпа бурлит у закрытых ворот. Ни одного звука не доносится с той стороны, от мастерских, чей привычный грохот всегда наполнял заставские улицы. Но почему их не пускают? Разве это не их завод?

– Эй, кто там, отворяй!

Никто не откликается, но ворота уже не могут выдержать напора, они падают, открывая дорогу на пустынный двор, и люди устремляются туда, топча пушистый нетронутый снег.

Это идут хозяева. Всё происходящее меняет свой масштаб на главах. Вчера еще говорили: демонстрация, стачка. Сегодня на устах у людей одно слово: революция.

Революция! И комитет, занимающий невысокое деревянное здание конторы по делам рабочих и служащих, получает название Временного революционного комитета. Кажется, он возник сам собой – восставшему народу нужен вожак, и вот он появился. Но Вася знает: подпольный большевистский райком позаботился о том, чтобы в комитете были верные люди.

Не снимая шапок, не расстегивая пальто, рабочие собираются у канцелярского стола, заваленного какими-то бумагами. Еще несколько дней назад нельзя было сделать в этой комнате и шага за деревянный барьер. Там была «святая святых» капитана Фортунато, вершившего судьбы десятков тысяч людей. Молчаливые конторщики, сверяясь с записями, определяли, кого взять на завод, кого не пускать на порог. В шкафах лежат под замками «черные списки». Тем, кто попал туда, не было доступа в мастерские. Лежат и карточки тайных соглядатаев капитана Фортунато, продававших начальству товарищей но работе. Сейчас еще не до этих шкафов, революционный комитет пока не разобрался в их содержимом. Но коричневый барьер повален, люди заполнили контору. Прибегают ребята из мастерских, они успели обежать, осмотреть весь завод. Никого не видно, начальство исчезло. Завод в наших руках!

Нет, еще нельзя сказать, что в наших. Солдаты стоят в большом здании строительного цеха, примыкающем к Шелкову переулку. И в Путиловском театре по соседству. Как поведут себя солдаты?

– Надо действовать очень осмотрительно, – говорит кто-то из меньшевиков, – неосторожность с нашей стороны может толкнуть войска на выступление против рабочих. У солдат оружие.

– Теперь осторожничать поздно! – с сердитой веселостью откликается Вася. – Рубикон перейден, так ведь пишут историки? Началось! И если солдат до сих пор не двинули против нас, значит, начальство не надеется на них, боится. Мы сами должны пойти к солдатам, потребовать, чтобы они не мешали.

– Правильно! Надо действовать, не ждать!

Заводские большевики единодушны. И рассудительный Степан Афанасьев, и горячий Иван Генслер, и другие считают, что времени терять нельзя. Иван снимает телефонную трубку. С воинской частью можно созвониться.

– Кто говорит? Дежурный офицер? Временный революционный комитет Путиловского завода желает установить связь с вашей частью. Не знаете о нас? Ставим в известность, что существуем. Сейчас наши представители к вам придут.

К солдатам идет несколько человек. Как их встретят? Будут слушать или залп предупредит слова? От этих вопросов тяжело и гулко стучат сердца тех, кто остался в конторе. А они, делегаты, идут – головы подняты, ноги меряют двор большими ровными шагами.

– Солдаты, товарищи и братья, – говорит Вася, – рабочий Питер вышел на улицы. Больше невозможно терпеть эти мучения, войну и голод. Мы выступаем за то, чтобы вас не убивали на фронте, чтоб не рушили ваше хозяйство в деревне, чтоб рабочего в три погибели не гнули. Разве вы станете нам мешать? Вы в шинелях, но вы же крестьяне и рабочие – как мы.

Солдаты плотно обступили нескольких парней в черных пальтишках. Офицеры молчат, и солдаты еще не заговорили. Они еще не решаются перейти открыто на сторону рабочих. Но они скоро решатся. А против они не выступят ни за что.

– Мы передадим путиловцам, что вы не пойдете против нас.

– Передавайте, – отвечают из толпы солдат.

Голосов слышно немного, но Вася читает ответ на лицах. И то, что написано на этих лицах, убедительнее слов.

Рабочие уходят, зная, что взяли верх. Им не выстрелят в спину.

Азарт борьбы владеет тысячами людей и счастливое предчувствие победы.

– Оружия! – требуют ребята, прибегающие в контору, – пушечники, башенщики, судостроители. Свои ребята, со многими Вася знаком по подпольным кружкам. Тут и Андрей Афанасьев, и Василий Васильев, и Коля Андреев, и Петр Степанов.

– Где взять оружие?

– У полиции ищите, – говорит Вася. – В участке много оружия. Забирайте!

И они забирают оружие, штурмуя участок, разоружают городовых.

Это было уже после того, как они побывали на Знаменской площади у Николаевского вокзала. Пулеметные очереди, ударившие из окон, не погасили пламени, охватившего народ. Они только заставили искать оружие для боя.

На Знаменской площади по рабочим стреляла учебная рота лейб-гвардии Волынского полка, а на следующее утро еще затемно Вася идет с толпой рабочих к казарме волынцев. Надо объяснить им, в кого стреляли, надо сказать, пусть берутся за ум.

– Берегитесь, – предупреждают путиловцев, когда они, перейдя Литейный, приближаются к казармам. – Там пулеметы и пушки.

– Так ведь у пушек солдаты – мужики и заводские. Сговоримся.

Они стоят перед мрачным зданием казармы. Никого не видно, даже часовых. Но за стенами казармы тысячи солдат.

– Волынцы, революция! Бейте офицеров, выходите к народу!

Какой-то гул доносится из казармы. Он смолкает, потом поднимается снова. Похоже, кричат «ура». Только кому?

И, словно отвечая на этот вопрос, раздаются во дворе казармы одиночные выстрелы, рев множества голосов, топот. Ворота раскрываются. Солдаты бегут навстречу рабочим, машут папахами, высоко поднимают винтовки над головой.

Вася вскакивает на каменную тумбу у панели. С ее высоты он видит, как прибывает и прибывает толпа. Перемешались черные пальто и серые шинели.

– Ура волынцам! Да здравствует революция! Долой войну!

Вася говорит, и толпа всё теснее окружает его. Рослый кареглазый унтер-офицер в шинели нараспашку – под ней видны георгиевские кресты – жмет Васе руку.

– Кирпичников, – называет он себя. – Куда пойдем? Сейчас командира штабс-капитана Лашкевича порешили. Это он вчера приказал стрелять на Знаменской площади. Солдаты всё равно стреляли вверх. Только за пулеметами офицеры лежали.

Возбужденно и торопливо он рассказывает, как в казарме не спали всю ночь. Решили, что больше не выступят против народа. Лашкевич приказал построить роту в семь часов, а он, Кирпичников, построил в шесть. Уговаривать никого не пришлось. Лучше самим умереть, чем убивать рабочих. А Лашкевича угомонили пулей…

Они крепко обнялись.

– Пошли выводить другие полки!

Уже вместе с солдатами разных полков они идут на Выборгскую. Нужно только прорваться через Литейный мост. Выборгская сторона в руках рабочих…

Днем кто-то разыскал Васю у завода:

– Давай быстрее в кооператив «Трудовой путь». Важное дело.

Он бежит на Обводный. В кооперативе уже Иван Генслер и Степан Афанасьев, народ всё время подходит.

– Звонили из Таврического. Собирается Совет рабочих депутатов. Сказали, чтоб мы выделили представителей от Нарвской заставы.

Их выделили тут же: Афанасьев, Алексеев, Генслер, Александров. Были и меньшевики. Представители их партии в думе прежде всего оповестили своих.

В Таврический ехали кружным путем на грузовике. На улицах народ стоял стеной. Стоило грузовику задержаться, сразу начинался митинг. И Вася, и Афанасьев, и Генслер, наверно, раз по десять выступали.

До Таврического добрались уже ночью. Шпалерная улица была забита солдатами, пришедшими выразить свою преданность революции, а перед ними выступали осанистые думские депутаты. Вася узнал грузного толстяка Родзянко – председателя думы. Тот говорил звучно и гладко.

Вася даже схватил за рукав Генслера:

– Гляди-ка, и этот слуга престола революционером заделался. Видно, царь совсем пошел на дно.

Совет рабочих депутатов заседал в левом крыле дворца. Выступал меньшевик Чхеидзе, говорил о революции, о том, что власть перешла в руки Временного комитета Государственной думы.

Путиловцы не выдержали:

– А Совет? При чем здесь дума, в ней царских прислужников полно.

Чхеидзе предпочел избежать спора и не ответил. Всё это было странно, и путиловцы долго обсуждали между собой: почему власть хотят отдать думцам, когда революцию делают рабочие и солдаты?

Ночью Вася ездил на заводы. На улицах было темно. Неожиданно перед машиной вырастали вооруженные патрули, солдаты наводили винтовки в упор:

– Стой! Предъяви документы!

Показываешь пропуск, а чувство такое, точно становишься под расстрел. Кто его знает, этот патруль, чей он? Может быть, правда, революционные солдаты, а может, жандармы, известно, что их переодели в солдатскую форму. Но раздумывать некогда – винтовки наведены и щелкают затворы…