Текст книги "Бойцы, товарищи мои"
Автор книги: Семен Борзунов
Жанры:
Повесть
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Семен Борзунов
Бойцы, товарищи мои
Документальная повесть и очерки
Об огнях-пожарищах
Не первая атака
I
Солнце уже высоко поднялось над дымным горизонтом, когда Сергей Деревянкин, голодный, измученный и грязный, вернулся из полка, который с тяжелейшими боями форсировал Дон и занял плацдарм на его западном берегу. Надо бы хоть немного поспать, поесть, обсохнуть, успокоиться… Надо! Даже солдаты, участвовавшие в штурме вражеских позиций, после боя приводят себя в порядок, отдыхают. А он не может. Никак, ни при каких условиях. Журналистский долг требует, чтобы обо всем увиденном и пережитом было сегодня же напечатано в газете. Вся дивизия должна узнать о событиях, происшедших ночью, о наиболее отличившихся солдатах и командирах. О новой победе советского оружия.
Сергей сам это прекрасно понимает. А тут еще редактор стоит над душой, вопрошающе смотрит на него: газету давно пора запускать в печать, а полоса, оставленная для очерка Деревянкина, пуста. Никто, кроме тебя, не напишет.
Ждет машинистка, ждут наборщики, печатники, экспедитор, работники полевой почты…
Ждут тысячи читателей. А ты медлишь…
Деревянкин с трудом разомкнул веки, тяжело опустился на пенек.
Ноги гудят, стучит в висках. Голова словно чугунная. Надо заставить себя вспомнить… От начала и до конца. Со всеми подробностями. Во всех деталях. Вспомнить и написать. Надо, надо!
Деревянкин встряхивает головой, прижимает ладони к вискам. Напрягает память, и перед его мысленным взором оживают картины вчерашнего дня…
II– Батальон, смирно! – громко скомандовал старший лейтенант. Подчеркнуто четко повернулся направо, стараясь не показать, как болит раненая нога, ступая особенно четко, строевым шагом подошел к командиру полка Казакевичу, комиссару Мурадяну.
Утреннее донское солнце скользнуло по истрепанным, но до блеска начищенным сапогам комбата. Он резко вскинул руку к выцветшей, лихо надвинутой на бровь пилотке:
– Товарищ подполковник, батальон по вашему приказанию построен! Докладывает командир батальона старший лейтенант Даниелян.
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ подполковник!
– Вольно!
– Вольно! – обернувшись к поредевшему в недавних боях батальону, по-мальчишески звонко крикнул комбат.
Сам он еще некоторое время оставался в положении «смирно», внимательно и строго глядя на бойцов, на командира роты лейтенанта Антопова, на взводного младшего лейтенанта Германа, на отличившихся в контратаке рядовых Захарина, Бениашвили, Черновола. И они, уловив нечто чрезвычайное и в голосе комбата, и в его блестевших глазах, еще больше подтянулись. И хотя батальон не сдвинулся с места, он стал как бы плотнее, будто и погибшие и раненые заняли свои места в строю, приготовились слушать приказ.
– Товарищи бойцы!
Командир полка начал тепло, задушевно, ощутив слитность бойцов и офицеров, братство, которое исключает строгую официальность. И уж совсем доверительно тихо сказал:
– Дорогие друзья!
Помолчал, справляясь с волнением.
– В недавнем бою вы доказали, что ваш батальон стоит целого полка. Ни один раненый, ни один убитый не упал лицом на восток. Только на запад! Вы смогли выдержать то, чего не смог вынести металл. Броня плавилась, а вы стояли. И наш фланг устоял, потому что ваше мужество было беспримерным. Многие отличившиеся представлены к наградам. Но вы все как один заслуживаете самой высокой похвалы и высокого доверия. Спасибо вам от лица командования!
Подполковник сделал паузу. Вытер платком вспотевшее лицо. Поправил рукой спадавшую на лоб прядь. Ему предстояло довести до бойцов смысл приказа Верховного Главнокомандующего от 28 июля 1942 года. Об этом документе в полку никто, кроме него, пока не знал.
– Но враг еще силен, – продолжал командир полка. – Он прорвался к Северному Кавказу, рвется к Сталинграду, на Кубань… Отступать некуда. Отступать дальше – значит, погибнуть. Ни шагу назад! Таков призыв Родины.
Корреспонденту дивизионной газеты «Красноармейское слово» политруку Сергею Деревянкину показалось, что подполковник посмотрел на него. И будто угадав мысли Деревянкина, командир полка продолжал:
– Еще не смолкли выстрелы, а ваши подвиги уже вошли в историю: листки нашей дивизионной газеты будут в грядущем перечитываться, как страницы летописи. Еще раз сердечное вам спасибо! Обнимаю вас, обнимаю и эту придонскую землю, истерзанную, измученную, окровавленную. Родина и партия могут положиться на нас. Они доверили вашему батальону первым начать форсирование Дона, стать первыми в грядущем всеобщем наступлении, которое будет, клянусь вам своей честью, будет! К этому мы должны быть готовы каждый день и каждый час…
Подполковник уступил место комиссару.
– Партия бросила клич: «Ни шагу назад!» – начал батальонный комиссар Мурадян. – Как ни старался враг, наши бойцы не сдали своих позиций. Близок день, когда прозвучит призыв: «Вперед!». И от того, как будут действовать наши передовые подразделения, зависит исход будущих операций. Форсировать Дон – трудная задача. Нужна группа добровольцев, чтобы провести разведку боем. Я верю, что первыми будут коммунисты и комсомольцы. Требуются не только отличные солдаты, но и отличные пловцы и даже альпинисты. Вон гора Меловая, – он указал рукой вдаль, – которую мы должны будем взять, закрепиться на ней и, господствуя над окружающей местностью, огнем прикрывать переправу. Добровольцы, два шага вперед!
Когда командир роты связи старший лейтенант Горохов шагнул вперед, он увидел, что слева и справа решительно вышли из строя Антопов, Герман, Захарин, Черновол, Бениашвили, работник дивизионной газеты Сергей Деревянкин… «Вот тебе и газетчик, интеллигенция, так сказать. Мне-то это положено по долгу службы: кто же первый протянет связь, если не мои хлопцы…»
Ефим Антопов, командир девятой стрелковой роты, повел глазами, прикинул: человек сорок, не меньше…
А солдаты все выходили и выходили.
Отобрали девятерых лучших. Отобрали, учитывая все: характер, выносливость, умение плавать, преодолевать естественные преграды. Комиссар Мурадян Виктор Асланович приметил, что в первой штурмовой группе оказались и русские, и украинцы, и армянин, и грузин, и татарин… А почему не видно среди добровольцев Чолпонбая Тулебердиева? Уж не ранен ли? Славный парень. Хороший очерк о нем написал Деревянкин…
И когда батальону уже скомандовали разойтись, комиссар увидел Чолпонбая. Раскрасневшийся, бежал он к командиру отделения сержанту Захарину.
– Товарищ сержант, разрешите обратиться к командиру взвода, – прозвучал его голос. Узкие брови сошлись на переносице.
– Разрешаю, – удивленно отозвался Захарин.
Еще больше удивились, когда услышали:
– Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться к командиру роты!
В больших, чуть печальных глазах Германа вспыхнула недоуменная усмешка.
– Обращайтесь.
К командиру роты Чолпонбай подошел строевым шагом.
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к командиру батальона.
Антопов любил Чолпонбая за храбрость. Серьезно спросил:
– Очень нужно?
– Очень!
– Обращайтесь.
От командира батальона Тулебердиев направился к комиссару полка.
– Товарищ батальонный комиссар! За что так обижать?
– Кого, товарищ Тулебердиев? Кто вас обидел?
– Я же после смены спал: на посту ночью стоял. А меня не предупредили. В строю не был, когда вы говорили…
– О чем?
– О добровольцах, товарищ батальонный комиссар!
– Поздно, Тулебердиев. Уже отобрали.
– Потому к вам и обращаюсь, товарищ батальонный комиссар. Несправедливо это. Неправильно. Я клятву давал!
– Нужны пловцы.
– Я плаваю хорошо! – не задумываясь, похвалился Чолпонбай. Заговорил торопливо: – А по горам ходить я в Тянь-Шане натренировался. Поверьте, очень прошу. Или если мне еще комсомольского билета не выдали, то и доверить нельзя?
Чолпонбай действовал наверняка: только вчера его приняли в комсомол. Это решило исход дела.
– Хорошо, я поговорю с командиром полка, – пообещал комиссар.
IIIНочью, перед рассветом, в районе Селявного группа под командованием старшего лейтенанта Горохова бесшумно и быстро должна была переправиться через Дон.
Дзоты и бронеколпаки, множество траншей и окопов, ряды колючей проволоки, минные поля и организованная система огня – все это ждало их на том берегу…
Наша разведка нащупала наиболее уязвимое место на самом, казалось бы, неприступном участке – у Меловой горы. Против нее на восточном берегу, скрытно перегруппировав свои силы под носом у противника, сосредоточилась наша стрелковая дивизия. Штурмовые подразделения предполагалось переправить через Дон вслед за разведгруппой, составленной из добровольцев.
Пока артиллеристы засекали и уточняли огневые точки противника, группа Горохова скрытно изготовилась к переправе. Раздобыли, спустили на воду и замаскировали рыбацкие лодки. Соорудили плотики из подручных материалов, из плащ-палаток, набитых сеном. Они помогали удержаться на воде бойцу, на них можно было положить оружие и боеприпасы.
Горохов и вся его группа тщательно изучали место высадки, метр за метром прощупывали подступы к Меловой горе. Не отрываясь от бинокля, глядел за Дон и Чолпонбай. Его острые глаза сузились, он мысленно уже был на том берегу. Затаился в пойме, переждал. Начал взбираться на гору. Нащупал ногой выбоину, подтянулся, ухватившись за куст. Встал на камень… Переполз в сторону, наискосок, огляделся. Дзот справа, в расщелине замаскирован. В бинокль разглядел холмик свежей земли, покрытый жухлой травой. Вокруг никакого движения, берег словно вымер. Не дураки же немцы, чтобы обнаруживать свои дзоты…
Горохов именно эту тропку, этот дзот наметил Чолпонбаю. Но вдруг там, за каменистым уступом, может оказаться еще один дзот? В бинокль не разглядишь. Веки дрожат от напряжения. Чудится: синеватый дымок вьется там. И птицы ни разу не сели около этого камня. Не там ли замаскирован второй дзот, который отсечным огнем может преградить путь?
Рядом с Чолпонбаем наблюдает за противником Сергей Деревянкин. Старается держаться как можно беззаботнее. Ничем не выдать то, что мучает его вот уже несколько дней. Нельзя это выдать до времени. Так будет лучше Чолпонбаю…
Губы пересохли, странное оцепенение сковало тело. Солнце зашло за Меловую гору, теперь она казалась черной.
Деревянкин с трудом подавил вздох.
– Переживаете, что вас не пустили? Не в первой группе, так в третьей будете. Все равно дальше вместе пойдем…
– М-да, – неопределенно протянул Сергей.
– Ничего, друг, там, – Тулебердиев указал рукой за реку, – встретимся. Вместе будем, да?
– Да, – повторил Деревянкин, отводя взгляд от внимательных глаз Чолпонбая.
Когда Сергей писал очерк о Тулебердиеве, он многое узнал о его жизни. Рано умер отец Чолпонбая, всю заботу о семье взял на себя Токош, старший брат. Заменил Чолпонбаю отца. Воспитывал его, защищал, кормил, ухаживал, когда тот болел. Разница в возрасте была небольшая, всего несколько лет. Но младший брат не только любил старшего, а преклонялся перед ним, считая его, как и многие в ауле, человеком особенным, рожденным для большой и славной жизни. Об уме Токоша, о его честности и справедливости шла добрая молва. Даже пожилые не считали для себя зазорным посоветоваться с ним…
Сергей завязал переписку с Токошем. Тот воевал на другом фронте и очень беспокоился о брате, просил приглядывать за ним. Открыл его тайну: Чолпонбай с детства мечтал о подвиге.
А несколько дней назад из воинской части, от командира роты, пришло письмо на имя Сергея. «Товарищ политрук, обращаемся к вам как к другу рядового Токоша Тулебердиева и его брата Чолпонбая. В бою под Ржевом рядовой Токош Тулебердиев до конца выполнил свой долг солдата. Из противотанкового ружья он уничтожил два танка противника. Раненый, не оставил поля боя, левой рукой продолжал бросать гранаты. Пал смертью храбрых. Мы нашли в его вещмешке письма и ваш адрес. Просим обо всем сообщить его брату. На родину Т. Тулебердиева мы послали письмо с указанием места захоронения. Скорбим вместе с вами. Мы отомстим врагу за нашего общего друга. Ст. л-т Кругов».
Сергей помнил наизусть это короткое письмо. Сейчас, лежа в окопе и наблюдая за Чолпонбаем, он пропустил мимо ушей его слова: «Что-то брат не пишет… То через день, а то… Уж не случилось ли с ним чего?»
Сергей часто приходил «в гости» к другу. Сегодняшнее посещение не могло насторожить Чоке. Показать письмо лучше после броска через Дон. Завтра, наверно, Сергей в штабе слышал… А какое, собственно, право он имеет скрывать? Право друга, оберегающего… От чего? От правды, хотя бы и страшной?
– У вас есть какая-то тайна? – неожиданно спросил Чолпонбай.
– С чего ты взял?
– Просто никогда вас таким не видел, – он отложил бинокль в сторону.
– Каким?
– Темным, как туча, – и Чолпонбай, по-детски заслоняя глаза ладонью, показал, как темна туча.
– Тебе просто показалось.
– Вы уже несколько дней такой… Будто потеряли близкого человека. Чувствую, что у вас сердце болит. Вон даже губы пересохли. Почему со мной не поделитесь? Беда, если ее разделить с другом, вдвое меньше будет. А может быть, я чем-нибудь и помочь могу?
Сергей чувствовал, как с каждым словом друга горло его сдавливает невидимая рука. Силился улыбнуться, но губы не слушались.
– Почему мне сказать не можете? С девушкой, с Ниной, может, что случилось?
Сергей беспомощно развел руками.
На противоположной стороне раздался орудийный выстрел. Дрогнула земля от разрыва. Чолпонбай поднял к глазам бинокль, оба замолкли, глядя за реку.
IVУдивительна судьба военного журналиста! Сколько нового, значительного видишь каждый день! Столько судеб людских познаешь на фронтовом пути, что собственные переживания, собственная жизнь вроде бы и не в счет. Вроде и не живешь ты сам, занятый чужими делами. Да разве чужие они, эти жизни и судьбы? Видать, не зря говорят, что у журналиста не одна жизнь – десятки, сотни. Рассказать интересно о человеке возможно только тогда, когда переживешь сам, прочувствуешь то, что пережил и прочувствовал он. Каждый новый очерк – чья-то жизнь, которая стала частью твоей собственной жизни. Твоим поступком, твоим подвигом.
Правду в народе говорят: порою встреча становится судьбой. Конечно, как ее понимать, судьбу. Прошлой зимой Сергей спешил в штаб стрелкового полка. На еще не наезженной, но уже перекопанной бомбами проселочной дороге встретились ему молодые солдаты. Они только что прибыли из запасной кавалерийской дивизии. Все в новеньких шинелях, держатся молодцами. Сергей представил завтрашний день этих веселых молоденьких ребят…
По всегдашней своей привычке торопиться куда-то он, увязая в снегу, по обочине обгонял строй. Больно споткнулся обо что-то под снегом, едва удержался на ногах, сконфуженно оглянулся…
На него с удивительно добрым участием смотрели ясные, черные глаза. Сергей невольно задержал взгляд на этом не по возрасту мудром и добром лице. Только это лицо в тот миг видел Сергей, будто и не было вокруг никого больше.
Позже встретил этого парня в штабе полка. И подивился опять глазам – мудрым, излучающим доброту и покой.
У Сергея было задание написать об отличившихся бойцах второго батальона, который только что выбил немцев из небольшой деревеньки. Уточнив туда путь, заторопился, чтобы засветло успеть дойти до места недавнего боя. Шел и все вспоминал широкоскулое бронзовое лицо, ясные черные глаза человека, знавшего, ради чего он покинул родной очаг, надел солдатскую шинель, пересек огромные, невиданные доселе пространства…
Давно ли и сам он, Сергей, был таким же молодцеватым и юным? Учился в военно-политическом училище в Житомире. Бережно хранил номера «Пионерской правды» (центральная пресса!), где были помещены две его заметки и двенадцатистрочное стихотворение о Пушкине. А потом с двумя кубарями в петлицах был политруком разведроты в танковой дивизии, отрабатывал учебные «бои» на тактических учениях в районе Перемышля. Восторженно читал ночами Пушкина – и в ту ночь, когда началась война. И в один день все было отброшено за какой-то далекий неодолимый барьер – бедное, босоногое и голодное детство, радостная работа в районной, затем в областной газете, куда его пригласили как проявившего способности селькора. И тем ясней встали в памяти слова редактора районной газеты Феофана Евдокимовича Козырева: «Как ты похож на отца, Сережа!» Козырев знал отца, воевал вместе с ним. В первую империалистическую отец заслужил «Георгия». После Октябрьской революции сразу вступил в ряды молодой Красной Армии, стал советским командиром. В боях против Деникина под Воронежем был тяжело ранен и вскоре умер, не успев получить награды за храбрость – уже от Советского правительства…
Сергей шел по вечереющему молчаливому лесу, удивляясь тишине и тому, что не попадалось никого навстречу. И все острее чувствовал тревогу, подстерегающую его беду. Может быть, потому и не сразу вошел в деревню, начинавшуюся за лесом, а предусмотрительно остановился на опушке, долго всматривался в пустынную улицу.
Осторожно, от дерева к дереву, стал приближаться к деревне, уже успокаиваясь и поругивая себя – если не за трусоватость, то уж, во всяком случае, за то, что поддался необъяснимому чувству.
И тут, когда он совсем успокоился и быстрым своим шагом приблизился к крайней избе, в сгущающихся сумерках увидел у четвертого с краю дома немецкую грузовую машину с откинутым задним бортом и гитлеровцев – живых и дюжих. Они передавали из рук в руки какие-то ящики и весело переговаривались.
Сергей опрометью кинулся к лесу…
А тем временем командир полка отдал распоряжение отправить в эту деревеньку бойцов нового пополнения, среди которых находился и Чолпонбай Тулебердиев, тот молодой киргиз, который так запомнился Сергею.
Доклад Деревянкина заставил командира полка отменить свое приказание. Обидно, конечно, было, что немцам удалось вновь потеснить второй батальон, но война есть война…
Вскоре Чолпонбай Тулебердиев стал другом Сергея Деревянкина, привязался к политруку, как брат. Ему первому рассказал о любимой своей девушке Гюльнар, о брате Токоше, дал его адрес: на войне все может случиться. Сергей затеял переписку с Токошем, не дожидаясь случая.
Чолпонбай и Сергей долго молча смотрели на правый берег. Внимательно смотрел Чолпонбай, а Сергей все пытался представить себе, как воспримет его друг известие о гибели брата. Приходила и другая мысль: «А если в бою случится со мной беда? Нет, это нужно сделать не откладывая…»
Не в одной уже атаке побывал вместе с Чолпонбаем. А эта вот самая трудная – беззвучная атака чужой беды, ставшей своей бедою…
А жизнь есть жизнь. Небо, река, лозняки, рыбный запах воды, чебреца… Запах земли в окопе… Чем укрепить друга для новых атак, для завтрашней? Как помочь ему победить горе?
Сергей смотрел на реку.
Медленно поворачиваясь, окатываемая набегающими мелкими волнами, проплыла обугленная оконная рама. Рядом, то прижимаясь, то отставая, плыл обломок наличника. Потом показалось дерево. Ближе, ближе. Береза, вырванная с корнем. Недавним разрывом снаряда или бомбы. На корнях еще держатся комочки земли…
Чуть слышно шумят камыши. Машут прощально березе, клонятся, силясь удержать ее за ветви, за распластанные по воде пряди листвы, за корни, похожие на судорожно скрюченные пальцы. Уцепиться, удержать, вернуть к жизни… Вернуть недавнее былое, покой Дона… Сейчас, в августе сорок второго, этот покой неправдоподобно далек. И шорох камыша исполнен жалобы, упрека, тревоги перед новой артиллерийской канонадой…
А когда-то его шум был музыкой – мелодичной, задушевной. Деревенским ребятам камыш знаком с детства. Каждой весной, бродя вдоль заросших берегов речушки, Сергей вместе с толпой босоногих друзей наблюдал, как острыми белесыми стрелочками всходит он из воды. С каждым днем все заметнее, выше, зеленее. Потом раздваивается, выпускает острые, как лезвия ножниц, листья. К середине лета его стройные гибкие стебли достигают человеческого роста, начинают «колоситься», цвести, в зной склоняясь к воде, будто желая напиться. А осенью, в конце уборочной кампании, ребята жали серпами его пожелтевшие, звенящие, как железо, стебли. Вытаскивали на берег, укладывали в тачанки и развозили по домам для хозяйственных нужд. Одни покрывали им хаты, другие утепляли коровники, третьи скармливали зимой скоту, если случалась бескормица. А сами мальчишки мастерили из него «водяные насосы» и разного рода дудочки, пищалки, на которых, как на свирелях, вытягивали незатейливые мелодии. Вечерами эти самодельные духовые инструменты присоединялись к голосистой уличной гармонике, гитаре, балалайке…
Береза замерла перед окопом, развернулась, будто пытаясь выпростать листву из воды, дернулась, выронила из пальцев-корней комочек земли. Послышался легкий всплеск, Чолпонбай словно очнулся от дремоты, опустил на колени бинокль.
– Такой цвет у березы, как у снегов на наших горах…
Отодвинул назад автомат, будто оружие мешало ему в этот миг увидеть белые горы, мирную Киргизию, свой аул, лица милых, родных людей…
Сергей как бы невзначай тронул локоть друга.
– Увидишь еще свои горы…
Августовская земля еще не остыла, небо безмятежно лучилось, сверкало прозрачной лазурью. Никак не верилось в этот миг, что на этой земле, под этим небом грохочут орудия, движутся танки, проносятся вражеские самолеты, что гитлеровцы рвутся к Волге, к Кавказу, к сердцу Родины – Москве…
Чтобы вернуться к действительности, Деревянкин перевел взгляд на вырванную березу – черно-белые штрихи ее коры слились с блеском волн, вся река представилась березовым лесом, лесом его детства…
Он протер глаза, тряхнул головой.
– А у нас леса…
Перед ним встал могучий сосновый бор с уходящими в небо стройными колоннами, и снова веселая березовая роща, просторная, излучающая радостный свет, потом мшистый, задумчивый ельник, кряжистые дубы-великаны, нежная, всегда нарядная – весной в белых цветах, осенью алеющая тяжелыми гроздьями ягод – рябина… У леса много лиц и одна душа, он добр к человеку, облегчает и украшает его жизнь. Сейчас и лес в страшной беде, его кромсают бомбы, снаряды, пули, беспощадно губят пожары… Бывало, не дождешься воскресенья. С утра – в лес! Дышать его чистым, прохладным воздухом, зачарованно слушать успокаивающий, уносящий в мечты мирный шелест листвы, разноголосое щебетание птиц…
Лес всегда верно служил человеку. Вот и сейчас, сколько у него «профессий»? Укрывать людей от вражеского глаза, от бомбардировок, артиллерийских и минометных обстрелов, от зимней стужи и яростных осенних дождей. Согревать солдат в надежных землянках, преграждать путь врагу завалами. Лес – верный союзник народных мстителей – партизан. Они чувствуют себя в нем как дома, враги же боятся углубляться в леса, где из-за каждого дерева, из-за каждого куста их подстерегает смерть…
Деревянкин неловко повернулся в тесном окопе, задел Чолпонбая. Тот опустил бинокль, взгляды их встретились.
– Все-таки странные у вас глаза, товарищ политрук. То стальные, то темные, а сейчас светлые-светлые! Вы ведь не боитесь, я знаю. Скажите, что с вами?
– Талантливый ты, Чоке! Русский язык как освоил. Прямо поэт! – отшутился Сергей. Пряча взгляд, достал блокнот, стал что-то записывать в него.
Чолпонбай уважительно следил за быстрой рукой Сергея, за карандашом, который точно петлял по невидимой под снегом тропинке, оставляя за собою замысловатый след.
Странное дело: сколько уж рассказал Чолпонбай о себе, а сам ни о чем не расспрашивал Сергея. Не то чтобы стеснялся, но как-то всегда получалось, что говорил он, а Сергей слушал. Чолпонбай точным взглядом охотника и следопыта еще тогда, на зимней дороге, сразу увидел в незнакомом политруке внимательного к другим человека. Журналист умел слушать людей. Мог бы и просто заглянуть в окоп, узнать фамилию, звание отличившегося солдата… Ведь заметки в дивизионной газете очень короткие. А политрук ел с солдатами из одного котелка, хоть вот с ним, с Чолпонбаем, ходил в атаки, дважды выручил его… А после горячего боя, когда все отдыхали, писал, бежал передать заметку в редакцию и снова возвращался на передовую. Когда говорили о трудностях на войне, Чолпонбай всегда вспоминал политрука Деревянкина, и все во взводе с ним соглашались. Чолпонбай рассказал, что Деревянкин был ранен на второй день войны, что нет человека добрей и внимательнее его.
Вот и сейчас что-то пишет. Чолпонбаю очень хочется поговорить с ним.
– Скажите, а Дон – большой?
– Почти две тысячи километров.
Чолпонбай всматривается в медленно текущую реку.
– Знаете, Сергей, на заре мне кажется, что река вся красная, что не вода, а кровь течет в ней…
– Да, много горя видел Тихий Дон, много крови… Здесь в гражданскую и мой отец погиб где-то под Касторной…
Оба смотрят на Дон. На медленно текущую воду, как и на огонь, можно смотреть бесконечно. Сергей думает об отце. Даже хорошей фотографии его не осталось. Была желтая, выгоревшая от времени, на которой едва и просматривались черты лица. Мама хранила ее бережно, временами доставала, долго вглядывалась – она-то видела родного человека, вела с ним нескончаемый разговор. Тяжело было ей, одной с двумя маленькими детьми, накормить их, одеть-обуть надо. С рассвета до позднего вечера на ногах…
Вышла замуж второй раз. Прошли годы. Стало в семье семеро детей. Достатка, конечно же, не прибавилось. Вспомнилось Сергею, как в школу ходил: зимой – в обносках, а чуть снег стаивал – босиком.
Но жажда знаний, таившаяся в сердцах неграмотных прадедов и дедов, наполняла Сережу, бурлила в нем, будила потребность узнать жизнь глубже. Однажды поразился созвучию стиха, затих в изумлении перед волшебством преображения обыкновенных слов в музыку. Повторял недавно прочитанные стихи и не заметил, как произнес свои строчки…
Потом два года не учился, не в чем было ходить в пятый класс: семилетка в соседнем селе, в пяти километрах. Если бы не учитель… Наведался однажды к матери:
– Анна Николаевна, надо Сереже учиться! Способный мальчик, обязательно надо…
– Сама вижу, что надо, да только ничего поделать не могу… – горестно ответила мать.
Все же они с отчимом как-то обернулись, дали закончить ему семилетку. Мать гордилась, когда слышала о сыне:
– Башковитый парень растет. Смотри, чуть не до первых петухов над книжками сидит!
Сидел. Старался отблагодарить мать, ничем не огорчить ее. И в чужие сады лазить за антоновкой перестал, как ни заманивали мальчишки…
Деревянкин очнулся. Ощутимо запахло яблоками.
– Антоновка! Надо же, о чем вспомнил…
– Яблоки такие! Знаю, – сразу отозвался Чолпонбай. – Токош их очень любит… – Узкие глаза его мечтательно сощурились.
Он тоже мысленно только что побывал в детстве.
Медлителен, почти недвижим Дон, глубока вода в нем. Тихо и мягко бьет волной о берег. А Чолпонбай видит горную речку, себя и товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко рванулся, не удержался, покатился по склону вниз. Река подхватила его, понесла к водопаду. Ашимбек уцепился за камень, все радостно закричали. Однако радоваться было рано. Мощный поток снова подхватил растерявшегося парнишку. Вдруг все увидели, как Чолпонбай тоже ринулся вниз, в бурлящую стремнину. И хотя плавать почти не умел, расшибая до крови колени и локти, успел перед самым водопадом подхватить обессилевшего Ашимбека. Успел, сумел! Захлебываясь желтой пеной, забившей рот… Потом ребята только его и выбирали командиром, когда играли в войну с басмачами…
Пену бешеной горной речонки часто вспоминал потом. Она срывалась с губ мчащегося коня, когда на скачках в районном центре он, безусый юнец, оставлял позади себя прославленных джигитов. Подобно пене курчавилась отара овец: он пас их каждое лето во время каникул вместе с братом Токошем высоко в горах, у застывших снегов, где расстелены яркие ковры альпийских лугов…
А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье и богатство родного колхоза виделись особенно четко, и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем вокруг стало хорошо от того, что есть на свете он – Чолпонбай…
Белизной горных снегов отливали глаза сокола. Вот Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо. И пружинят поля, горы, летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу счастья, а он – молодой охотник – чувствует, что и сам, как сокол, на плече земли, вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом выныривал вверх и, ударяя под левое крыло, всаживал отлетный коготь и мгновенно распарывал птицу…
А охота на волков… Не думал, что так скоро придется целиться в другого врага, более хищного, чем волк. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и он, Чолпонбай, стал воином Страны Советов, приобщился к могучему братству, радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным.
