Текст книги "Мертвые видят день"

Автор книги: Семен Лопато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Люди с мечами, без кольчуг и шлемов, кинулись на деревянные щиты, кто-то колол их в бока ножами и копьями, веснушчатый паренек со шрамом во всю щеку, упав на землю, под штопающими ударами пик, изгибаясь, вытянутой рукой, концом меча, зажатого в ней, пытался достать напоследок кого-то из добивавших; могучий пожилой боец, увидев спрыгнувшего со стола такого же опытного ветерана, изготовился было сразиться с ним, с мгновенно отрубленной кем-то рукой он завалился набок, другие с заполошными криками бросились вперед вместо него, несколько могучих людей с огромными топорами, перепрыгнув через столы, бросились рубить всех, кто кинулся на них, словно боясь чего-то не успеть – двое из них, внезапно заметив друг друга, на секунду остановившись в замешательстве, тут же, повернувшись, зачем-то ринулись друг на друга.

В бычьем мычании и мальчишеских визгах, с закатанными в торжестве и в беспамятстве глазами, вспарывая насквозь друг друга, старые и молодые бились на просеянном искрами огромном пространстве, ветер разносил искры по полю, вздымая костры факелами, красными бликами освещая снующие и бьющиеся мечи и перекошенные лица, запрокинутые с разрезанными кадыками головы, сидящих на земле людей, красными ладонями зажимавших разрезанные животы, придерживая вываливавшиеся внутренности, изрубленные топорами спины павших ничком, топчущиеся со всех сторон, истово упирающиеся в разъезжающуюся глину ноги навалившихся, нажимающих, режущих, бьющих, кромсающих друг друга людей.

В штопаном бушлате и с пустыми руками, не зная, на что смотреть и куда поворачиваться, я стоял посреди бойни, не понимая, почему никто не нападает на меня.

Бой казался скоротечен, уже последние, с размаху нагибаясь, мечами добивали лежащих на земле, что-то необычное, странное происходило одновременно – вдруг, словно уловив странный звук неслышимых труб, еще повсюду видя убиение, я вдруг увидел, как распластанные, поверженные, тут и там рассеянные по полю, вдруг заново начинали шевелиться; упавшие навзничь, открывая глаза и глядя в черное небо, лежа, раскинув руки, словно что-то получая от окружающей черноты, сперва неправильно, с трудом, а затем вдруг легко и быстро поднимались с земли – порой схватывая протянутые им кем-то руки и лишь несколько первых шагов пройдя в обнимку, затем так же распрямляясь и уже отчетливо, не шатаясь, легко и в полный рост шли к столам, валясь на скамьи, крича и обнимаясь с сидевшими там, загораясь и оживая глазами, что-то упоенно быстро говоря среди таких же неестественно искривленных, оживленных, освященных сиянием лиц.

Сам собой пир завязался снова, снова вспыхнули огни и закипела снедь в котлах, снято и отброшено было оружие, все перемешалось, скоро ни убитых, ни раненых не было на земле, люди, только что рубившие и кромсавшие друг друга, в тесноте, зажмурясь, привалясь к плечу плечом, жадно драли с костей мясо, слепо смеясь, вместе пели, уткнув головы в чан с хмельным – обернувшись, я увидел, как человек, расспрашивавший меня, и великан, разрубивший ему горло, крепко обнявшись, то ли смеялись, то ли плакали над столом, человек с отвердевшим шрамом у кадыка, торопясь, задыхаясь, что-то рассказывал великану, быстрые, крупные слезы с его щек падали в хлебные корки на столе, лилось в кружки и мимо кружек вино.

Странное ощущение горького счастья было разлито в воздухе; зная, что еще ничего не сделал, но отчего-то чувствуя себя единым целым с этим темным, безнадежным, жалким, навеки неприкаянным братством, зачем-то подобрав с земли нож, я нашел свободное место на скамье; сев и опрокинув кружку с чем-то терпким и не почувствовав вкуса, подняв голову, я смотрел на колышущееся вокруг человеческое море, на темно бьющих себя в груди и что-то кричащих людей, на не слушающих их, большеруких обветренных людей с изрезанными лицами, словно запертых навек в собственном горе, на скромно смотрящих, выглядящих почти застенчивыми молчаливых тихих людей с насмерть врезанными страшными татуировками на руках, на изрубленных юношей с дешевыми браслетами и цепями, на простые, безыскусные лица, полные отрешенности и веселья.

Новым светом вспыхнули костры, легкие силуэты дев показались между столами, свободно сплетаясь с сидящими и садясь на колени, соединяясь – брови с бровями, щеки с щеками, колени с коленями; тяжелый гул похоти покатил над суматошливым ристалищем, густой мрак Вакха, словно слетевший, памятный по тяжелым, пахнущим пылью альбомам репродукций из отцовской библиотеки, накатив, накрыл меня; уже видя, что кипело и пылало на скамьях, на столах, под столами и вокруг, понимая и принимая все это, но так же пронзительно, обреченно, безошибочно понимая, насколько это не принимает и отторгает меня, резко встав и развернувшись, я быстро пошел к берегу; уже дойдя до раскидистого черного дерева, я вдруг услышал, как кто-то окликнул меня; стараясь как можно быстрее оказаться там, на берегу, у брошенной лодки, нехотя я обернулся – высокая черноволосая девушка в длинном плаще и грубой воинской одежде, казалось, только что сошедшая с коня, легкой тенью метнувшегося куда-то в сторону, быстрым торопливым шагом шла ко мне – почти пробежав последние несколько шагов, встав и загородив мне путь к морю, каким-то легким неодолимым движением развернув меня к себе, придвинувшись ко мне, взяв меня за плечи, она приложила свой лоб к моему лбу – оттуда, из нее в меня потекли легкие, горячие, озаренные слова.

– Если хочешь уходить – уходи, но тебе незачем уходить. Я знаю тебя – до последнего удара сердца, до последней дрожи страха, до последней жилки стыда, до последней капли того, что ты прячешь от всех и что так много значит для тебя, а на самом деле ничего, ничего не значит.

Я смотрю в твои глаза – в глаза воина и в этих глазах вижу глаза тысяч других воинов, но для меня есть ты один – от этого мига и до последнего вздоха, которого не будет, – не бойся держать меня, не бойся трогать меня, не бойся раздеть меня и взять меня, я сама возьму тебя, я примирю твои тело и душу, я дам последнее, что тебе не достает – чтобы чувствовать себя мужчиной – хоть ты давно мужчина, – я пойму твою похоть и утолю эту похоть, я утолю твою любовь, если она будет, а когда я увижу, что мое тело и мои ласки тебе наскучат, я сама найду новых и жгучих девушек для тебя, а когда наскучат эти, найду новых.

От кончиков пальцев на ногах до последнего движения сердца я буду твоей.

Под любым гнетом и любой угрозой я буду говорить правду для тебя, не побоюсь гнева, а если он настигнет – вынесу его и не попрекну тебя ни словом, а потом, если время пройдет и горькие часы и горькие времена настанут, едва ты оглянешься – ты увидишь меня.

Никогда, нигде ни одного плохого слова о себе ты не услышишь от меня, даже если небо упадет на землю и солнце перестанет светить – все равно я буду любить тебя, мы все несчастны, мы все недолюбленные, но я долюблю тебя за всех.

Если ты полюбишь меня – я научу тебя летать, как умею летать сама, если нет – стоя за твоим плечом, я буду оберегать тебя – я твои глаза и твой меч.

Я разгадаю любой гнусный замысел, направленный против тебя, посмеюсь в глаза тому, кто посмеет говорить со мной о ревности, в вечности и в бесконечности я буду беречь тебя и любить тебя – беречь и любить, как умеют только дочери Севера – верь мне, иди ко мне, люби меня, бери меня, пожалуйста, останься, останься, останься со мной.

Ее руки раздевали меня, а мои руки раздевали ее, и в этот миг я почувствовал, что все страшное, невыносимое, стыдное, терзающее, что было во мне, быстрыми обильными слезами, единым быстрым чистым потоком покинуло меня, и когда я вошел в нее и единым неразрывным объятием мы соединились с ней и как бы взяв меня за руку, жгучим лучистым, тягучим путем легко и несуетно она повела меня, я почувствовал, что ничего от мира, пытавшего и мучившего меня, не осталось во мне, а был лишь другой мир, неведомый и манящий, в котором, ничего не зная о нем, забыв обо всем, я хотел в этот миг остаться навсегда.

Глава 2

Жесткий ветер с моря и пустая песчаная береговая полоса.

Утро словно нехотя вставало над островом, небо без птиц было мутным и светло-серым, смутный полушебутной лагерь то ли спал, то ли дошумливал – еле слышно – где-то там, за скосом холма, на равнине – невидимый и словно не ощущаемый отсюда – в свете ясного дня неожиданно четкими казались горы, вершины которых терялись где-то в небесном тумане, и скрипел под сапогами песок.

Не было девушки, которая вчера любила меня, и не было дерева, под которым она меня остановила – оглянувшись, я увидел лишь черный сгоревший остов, – смутно помня, как ночью дерево вдруг вспыхнуло над нами, утром, проснувшись – один, я увидел лишь черные головешки у себя на груди и на форме, валявшейся поодаль – теплые и безопасные, таившие искры лишь глубоко внутри, они не сделали ни прорех на ткани, ни ран на коже.

Мимо все так же тершегося о берег длинного черного корпуса лодки я шел – то по сухому, то по влажному песку – к похожему на огромную наковальню носовому отсеку лодки – туда, где темной мелкой группой стояло несколько человек.

Сразу было видно, что стояли они давно, и сразу было видно, что больше они никого не ждут – мое приближение было замечено несколькими брошенными издали взглядами и почти не осознано – как некая неожиданная мелочь, странное необязательное прибавление к чему-то, что было уже давно ясно понято и до предела осмыслено.

Семь человек, подчинившихся приказу – из сорока двух членов экипажа, семь человек, зачем-то пришедших с рассветом в условленное место, как приказал Вагасков, – и тридцать пять других – для которых уже не существовало никаких приказов, которых мир, полуспавший сейчас за срезом холма, принял, отогрел, отмыл от всех тягот, приласкал, успокоил и оставил частью себя навсегда.

Сухой песок под ногами, резкий ветер, высокое небо, неясность и, наверно, бессмысленность нашего присутствия тут – и десяток человек в черной форме гитлеровских кригсмарине – чуть поодаль в смутной серой дымке, у покосившегося остова эсминца с пробитым носом.

Статный седой Локи шел по песку властно и по-хозяйски неторопливо – словно не видя перед собой ничего кроме бескрайнего серого моря, он остановился в полуста шагах от нас – небрежно, но твердо сделав знак одновременно приблизиться и нам, и немцам – ожидая, пока мы подойдем, он бросил взгляд в небо, где чугунно-серые тучи чуть расступились, дав место между собой мутно-переливчатому светло-серому пятну, дававшему чуть больше света, чем зажимавшие его со всех сторон твердо-серые массы.

Увидев, как, подойдя, мы остановились молча – кто глядя вдаль, в сторону моря, кто – ковыряя носком сапога серый песок – все теми же двумя группами, не смешиваясь, по разные стороны от него, – он сухо перевел взгляд с Вагаскова на офицера, возглавлявшего немецкий отряд, и обратно.

– В сущности мне мало что осталось, – произнес он, – ваши люди уже там и им не нужно никаких речей. И, признаться, я не понимаю, зачем вы взяли сюда этих. От вас требуется лишь то, что положено вождям от века – пожать друг другу руки, обняться и тем подтвердить слияние с братством. Это ни у кого не занимало много времени. Сделайте это и больше от вас ничего не будет нужно.

Легкий ветерок пробежал по песку – пролетев неожиданно низко, он чуть шевельнул сухую ветку, лежавшую к нему боком, и забросил несколько песчинок мне на сапог.

Мельком взглянув на немецкого офицера, словно вовсе не собираясь рассматривать его, а лишь машинально проверяя его присутствие, Вагасков, с легким удивлением посмотрев на Локи, пожал плечами и снова уткнулся взглядом в песок.

– Обняться с ним? Это невозможно.

Мгновенье без выражения Локи смотрел на него.

– Почему?

– Это будет комедией, по крайней мере, для меня. Мы не можем быть в одном братстве.

– Вы, воин, принесший высшую жертву, с другим воином, также принесшим высшую жертву, не желаете быть в одном братстве?

– Нет, хоть дело и не в моем желании. Это невозможно.

На секунду задумавшись и словно отложив на будущее какой-то вопрос, Локи повернулся к германскому офицеру.

– Что скажете вы?

С руками, заложенными за спину, немец мельком взглянул на Вагаскова.

– В каком вы звании?

– Капитан-лейтенант.

– Капитан-лейтенант прав. Примирение, а тем более объятия вряд ли возможны.

– И вы также не станете объяснять почему?

– Боюсь, это утомит вас, да и вообще уведет слишком далеко. Как бы то ни было, все, что делается между нами, – это не вопрос дележа имущества и не ради демонстрации доблести королей. Боюсь, эта война из тех, где воюющих разделяет слишком многое.

Мгновенье Локи смотрел на слегка волнующееся море.

– Вы мне все объяснили.

– Я рад.

– Вряд ли у вас есть повод радоваться. – Локи чуть обернулся к Вагаскову. – И у вас. – Он обвел взглядом всех стоявших полукругом вблизи него. – И у вас у всех. – Он внезапно усмехнулся. – Я не думал вчера, что окажусь так прав. И так быстро прав. Для вас действительно слишком многое и слишком быстро кончится и слишком многое начнется. И совсем не то, о чем я думал вчера. – Он мельком кивнул в сторону тихо шумящего за холмами гульбища. – Все это, разумеется, больше ничего не значит для вас. Я не буду вас томить, я объясню все сразу. Вожди, отказавшиеся от примирения – здесь, на берегу этого моря – тем самым приравнивают себя к богам. Ибо только богам дозволено решать, как и чьей победой кончится война. И обоюдно и твердо отказавшись от примирения – если только вы не пересмотрите своего решения, – вы заявили о своем праве решить исход этой войны самостоятельно, здесь, на берегу – той большой войны, что идет там, внизу, и идет так долго.

Казалось, и Вагаскова, и немецкого офицера на мгновенье охватило какое-то движение – среагировав первым, немец невольно чуть подался вперед, глаза его, казалось, без всякого трепета увлеченно-жестко блеснули.

– Решить поединком?

Почти презрительно Локи усмехнулся.

– Я вовсе не говорил, что вам будет дозволено что-то решить поединком, я сказал лишь, что вы заявили свое право самим решить исход этой войны. – Он посмотрел на бегущие по водной глади серо-черные буруны. – Разумеется поединком. Но правила этого поединка и его оружие выбирать не вам. Да и будет ли сам поединок, решать не вам.

– А что же нам? – неожиданно резко, нетерпеливо спросил Вагасков.

Локи на мгновенье задержал спокойный взгляд на нем.

– А вам доказать свое право на этот поединок. Вам пройти весь тот путь, который ведет к силе, что способна все даровать и все отбирать, к тому единственному, кто может что-то решить и что-то дать из того, что вы попросите – или не дать ничего, или просто не заметить вас – если такова будет его прихоть или его воля.

Немец быстро-сообразительно вскинул глаза на Локи.

– То есть?..

Локи почти скучающе покачал головой.

– Да. Да. К нему. К престолу Вотана.

– К престолу Вотана… – немец с, казалось, раздражавшим его самого замешательством обвел взглядом побережье и короткую цепь гор. – И где же он?

Почти усмехаясь, Локи слегка кивнул в сторону дымчатой гряды.

– Если посмотреть отсюда, то получится, что на вершине горы – той, что скрыта туманом. А если посмотреть с другого места – то совсем в другой стороне. Все это не важно.

– Так как же…

Локи, отворачиваясь, чуть устало поморщился.

– Все это было – раз в тысячи лет и едва ли кто-то помнит, с каким итогом. Но известно главное – место начала пути. Это у подножья вон той горы – там, где чуть виден лесочек. Дойти туда не так трудно. Там находится устье реки, текущей вверх – река течет в гору, как ни странно это звучит. Но пускаться вплавь вам не придется – на берегу валяется старый плот – достаточно ветхий, но еще пригодный для такого путешествия. На нем вы подниметесь на плато, за которым начинаются Поля Безумия – нет смысла сейчас объяснять, что это такое, но главное, что с этого момента никто и ничто вам не даст никакого совета и не укажет пути. Понять что-то или не понять, догадаться или не догадаться, найти путь к престолу Вотана или навсегда потеряться, сойти с ума и погибнуть – это будет зависеть только от вас. И даже если с самого начала вам повезет и вы о чем-то догадаетесь, путь будет долгим – мы в большом краю и вы видите лишь часть его. Но догадываться и прозревать вам придется раз за разом и продвигаться вам придется шаг за шагом, много раз – нет смысла сейчас объяснять, как вы будете приближаться к Вотану – вам будет казаться, что вы идете по равнине, но на самом деле вы будете идти вверх. Но это лишние сведения. Буду честен – я не вижу в вас качеств, способных помочь решить эту задачу, и сомнительно, чтобы вам удалось правильно сориентироваться даже на самом первом шагу. И еще: должен огорчить вас – вы смертны – так же как были там, внизу. Вас легко и свободно можно зарезать или убить. И вряд ли даже лучшие из вас дойдут хотя бы до начала пути живыми.

Немец презрительно улыбнулся.

– И значит?…

– Ничего не значит. Никто не собирается вас отговаривать, просто у вас есть еще несколько секунд на то, чтобы трезво оценить свои силы и все-таки пожать друг другу руки – никто не требует от вас вкладывать в это хоть толику сердечности или чувства – в конце концов, это просто формальное правило, установленное богами. И вот еще… – Локи неожиданно задумчиво посмотрел на нас. – Вот что действительно удивляет меня – эта ваша обоюдная решимость, с которой вы готовы взять на себя ответственность. Ответственность за миллионы жизней, за исход войны. Вы – вожди, но над вами есть другие вожди, над ними – еще вожди, а над всеми – главные, высшие вожди. Война идет долго и с переменным успехом – а значит, и те и другие вожди чего-то стоят. Надо ли перехватывать вожжи из рук тех, чья прямая обязанность – править и кто доказал способность выполнять эту обязанность по опыту и праву рождения – вот о чем я призываю вас подумать за те несколько мгновений, что еще могу дать вам.

Среди немцев произошло короткое движение, офицер, повернувшись, что-то сказал одному из подчиненных, тот что-то быстро горячо ответил, еще двое или трое обменялись быстрыми короткими фразами.

Сплюнув, старпом Снежко посмотрел куда-то в сторону.

– Завернул… – Подумав, он добавил к этому короткое матерное словцо.

Боцман Нырков и торпедист Легчаев, не сговариваясь, коротко выматерились оба.

Спокойно и чуть печально Вагасков смотрел в сторону моря.

– Помните Соцкова, что с Черноморского к нам попал? – спросил он. – Как он рассказывал, как Севастополь эвакуировали.

Старпом сплюнул снова. – Ага. Пятьдесят человек комсостава и партактива в подводную лодку набили – и в Новороссийск. И так еще несколькими лодками – и командарма тоже. А семьдесят тысяч народу – без патронов и снарядов – немцам на съедение.

– Вожди… А над ними – еще вожди, а над ними – еще вожди…

– Вот и я так думаю, – тихо откликнулся Вагасков. – Лучше уж мы сами. Раз уж так получилось.

– Итак, ваш ответ, – сказал Локи, – время вышло. Впрочем, достаточным будет одно слово.

Вагасков улыбнулся. – Вы знаете какое.

Локи повернулся к немцу.

– Вы?

Немец, чуть иронически сощурившись, жестко усмехнулся краешками губ.

– Даже два. Хайль Гитлер.

Задумчиво Локи взглянул на него.

– Вы славите своего вождя и при этом не доверяете ему?

Спокойно, став совсем серьезным, немецкий офицер смотрел куда-то в сторону.

– Я славлю своего вождя – по крайней мере в каком-то смысле. Но у меня есть основания полагать, что сам я все сделаю существенно лучше.

Мгновенье Локи смотрел в сторону моря.

– Пойдемте. Я все покажу вам.

Все так же – двумя группами по обе стороны от Локи, не смешиваясь, мы пошли по песку.

– Надеюсь, у вас хватит ума сообразить одно, – сказал Локи, – ноша, которую вы имели глупость на себя взвалить, настолько тяжела и сложна, что даже минимальный шанс хоть как-то с ней справиться у вас есть, только если вы будете действовать сообща. Вы отказались примириться и, разумеется, свободны перебить друг друга хоть сию минуту, но даже самые первые шаги вы в состоянии будете сделать, лишь всецело и постоянно подкрепляя друг друга, восполняя слабые стороны одних сильными сторонами других. Полагаю, это никак не унизит вас – по крайней мере, на первых порах.

Некоторое время все молчали.

– Спасибо, – сказал наконец немецкий офицер. – Этот специфический момент мы понимаем.

Глава 3

Деревья были цвета обгоревшей брони и почти не пропускали света. Протянув руку и сорвав листок, я мгновенье подержал его между пальцами – он был твердым и почти весь пронизан гранеными, ветвящимися, почти окаменелыми нитями. Вода, грохотавшая у ног, шагах в ста отсюда превращалась в широкую серую реку – сквозь просвет между деревьями был виден грязно-рыжий глинистый берег, россыпь черных валунов, фигуры людей – наших и немцев, нерешительно сбившихся в одну группу, и, кажется, еще кто-то, кого они загораживали своими спинами. Быстро перешагивая по торчащим из глины круглым камням, я вышел из-под полога деревьев; успев увидеть спину далеко ушедшего по песку Локи, я подошел к остальным, нерешительным молчаливым полукругом окаймлявшим девушку в длинном грубом плаще, сидевшую на камне и, казалось, не замечавшую ни нас, ни катившейся рядом реки. Услышав или почувствовав двоих из нас, подошедших последними, она подняла глаза, на лице ее блуждала слабая, какая-то устало-понимающая улыбка. Мгновенье терпеливо, хотя и без особого интереса она рассматривала нас.

– Итак, вы выбрали смерть.

Стоявший чуть впереди других немецкий офицер, секунду помедлив, казалось, сам забавляясь ролью галантно философствующего денди, примирительно-сдержанно повел рукой.

– Все мы выбрали смерть, раз когда-то удосужились родиться…

– Но вы-то как раз могли избежать этого. Впрочем, жалеть уже поздно. – Подбирая полу плаща, она опустила глаза. – Я – Сигрин, одна из девяти сестер, кто-то из вас, наверно, должен помнить такие вещи. Дело не в вежливости знакомства, просто в момент смерти каждый из вас должен будет назвать мое имя. Но не это главное. – Медленно подняв глаза, она обвела нас взглядом, кажется, на мгновение останавливаясь на ком-то из нас. – Я не буду сопровождать вас. Быть может, один или два раза я должна буду появиться, но… – губы ее тронула легкая усмешка, – для этого все вы должны будете сделать слишком много и дело должно будет зайти неимоверно далеко. Так что вряд ли мы увидимся снова. У меня нет власти помогать вам – хотя и имей я ее, не уверена, что знаю, как бы точно распорядилась ею. Но кое-что я скажу вам – ровно столько, сколько вы имеете право и обязаны знать. – На мгновенье умолкнув, словно слушая шум реки, она взглянула куда-то мимо нас и дальше нас. – В поход к престолу Вотана ходили несколько раз. Я, разумеется, помню их, это были особенные люди – они выглядели, как великие воины, говорили, как великие воины, поступали, как великие воины, – она на мгновенье усмехнулась, словно чему-то своему, – и, вероятно, они и были великими воинами. Не дошел никто. Закон богов позволяет решать исход войны поединком, дарованным Вотаном, но права на этот поединок не получал никто. Поля Безумия существовали всегда, но никто и ни разу не смог преодолеть Поля Безумия. Я смотрю на вас, все знаю о вас, и – не обижайтесь – вот что удивляет меня, когда я смотрю на вас – все вы самые обыкновенные люди. Вы ошеломляюще легко, не моргнув глазом, отказались от бессмертия – вы, вероятно, понимали, что вас ожидают страдания, но, возможно, вы полагали, что вас ожидает что-то романтическое, вроде похода Аргонавтов – но поход Аргонавтов – вымысел, а вас ожидают настоящие страдания. И при этом пропасть, разделяющая вас такова, что вы не нашли в себе сил обняться – пусть только напоказ – и отбросили вечную жизнь. У меня нет дара предсказывать будущее, но, надеюсь, у вас хватит ума понять, что единственная ваша сила и единственная ваша надежда – в вашей ненависти. Холите и лелейте вашу ненависть, всеми силами оберегайте ее – и, быть может, хотя бы в какой-то миг, хотя бы в какой-то раз ваша ненависть поможет вам. И еще вот что, – она что-то достала из складок плаща, – ваше время ограничено. Эта вещь не похожа на песочные часы, она красивее, чем песочные часы, но она так же безжалостна, как песочные часы. И не спускайте с нее глаз – что б вы ни делали, не пропустите тот миг, когда она начнет о чем-то предупреждать вас.

Быстрым движением она протянула что-то ближайшему из стоявших к ней немцев. Это была роза из стали с золотыми листками.

– Их семь. И они будут отпадать. И с каждым отпавшим листком время для вас будет нестись быстрее и быстрее. А когда отпадет последний, тот из вас, кто будет еще в живых, произнесет мое имя и исчезнет. – Она улыбнулась. – Эта игрушка мало поможет вам. Но она будет напоминанием. Здесь, на реке, пока вы будете плыть на плоту, можете забросить ее – здесь вам ничего не грозит, это будет просто путешествие. Но как только вы вступите в Поля Безумия – смотрите во все глаза на нее и цените выше жизни и золота каждую отпущенную вам секунду. Это все.

Быстро поднявшись, она сделала легкое движение рукой – рослый вороной конь, видневшийся где-то за валунами, почти в единый миг оказался рядом с ней. Взлетев в седло и уже позволив коню сделать несколько шагов прочь, она, чуть придержав его, казалось, мгновение поколебавшись, с неожиданно резким, жестким выражением лица на миг полуобернулась к нам.

– И вот что – в Полях Безумия, в первом месте, где увидите людей, спросите о Книге Вотана. Они не ответят вам – но спрашивайте еще и еще – и, может быть, что-то удастся спасти. Может быть…

Чуть тронув шпорами брюхо коня, быстро разгоняясь, уже мчась, она унеслась вдаль по песку. Не став провожать ее глазами, я подошел со спины к группе немцев – один из них держал в руке диковинную розу, остальные озадаченно рассматривали ее.

– Похоже на Мейсенскую работу.

– Только у той вряд ли бы что-то отпало.

Увидев подошедшего офицера, немец отдал розу ему. Повертев розу в руках, офицер слегка кивнул стоявшему чуть поодаль Вагаскову.

– Надеюсь, вы не претендуете на обладание этим?

Вагасков усмехнулся.

– Хотите, чтоб листы отпадали только для вас?

Сунув розу в карман, офицер повернулся к нему.

– Пожалуй, нам пора познакомиться, не находите? Как никак, похоже, придется сотрудничать.

– Да, пожалуйста. Александр Вагасков.

– Эвальд Эверинг, корветтен-капитан. – С оттенком легкой задиристости, а возможно чего-то ожидая, немец мельком чуть испытующе взглянул на Вагаскова. – Я старше вас по званию.

Почти весело Вагасков мгновенье смотрел на него.

– Мне плевать на это.

Секунду помедлив, словно услышав то, что и ожидал, и чему-то понимающе кивнув про себя, немец с любопытством повернулся к нему снова.

– Ваш отец был из рабочих?

– Нет. Капитан торгового флота.

Немец удивленно посмотрел на него.

– У России был торговый флот?

– Нет, он ходил под румынским флагом.

Немец усмехнулся.

– Румыны всегда на что-нибудь пригодятся.

Кажется уже не слишком внимательно слушая, Вагасков посмотрел в сторону реки.

– Надо проверить плот.

– Уже делается.

Наши и немцы возились у плота. Подойдя и присев, я потрогал поперечные скрепляющие бревна – старые и мертвенно сухие, они были стянуты с помощью таких же сухих лоз и толстых, мертвенно-твердых жил. Бревна треноги для крепления руля были врезаны в тело плота и укреплены черными металлическими скобами, сам руль – длинное весло с широкой лопастью, имел коротковатый валек и для поворота, скорее всего, требовал приложения сил двух или более человек. Сидевшие на корточках и проверившие стяжки бревен, немцы смотрели на медленно катившуюся мимо них стального цвета массу реки.

– Странные камни – со сколами. Как будто вода не шлифует их.

– Похоже на Стикс.

– Это и есть Стикс.

– Не дури, Дитер. Поменьше университетских штучек.

Худой сутулящийся парень с решительной ухмылкой выпрямился.

– Я знаю, что я сделаю с вашим Стиксом. Я выстираю в нем носки.

Кто-то прыснул.

– Швеллер лишит вас рыбалки. Он отравит воду на пять миль вверх.

– Хватит, Ганс. Доложи капитану.

Старпом что-то уже говорил Вагаскову.

Видя, как согласно кивнули Вагасков и немец, мы обступили плот и, навалившись, столкнули его в воду. Дав тем, кто был полегче, забраться на него, остальные, уже идя по пояс в воде, вывели его на середину реки; подхваченные течением, уже поспешно переступая по дну, они, кто легче, кто с трудом, сумели взобраться на него сами. Течение подхватило плот и понесло его, река расширилась; быстро приблизившись к горному массиву, казавшемуся сначала таким далеким, резко завернув, так что рулевым пришлось втроем навалиться на валек, чтобы плот не вынесло на берег, она плавно и свободно пошла вверх, огибая гору, несясь и поднимаясь по руслу, окаймляющему гору подобно широкой винтовой террасе.

Небо было темным и низким, вода кипела из-под бревен, время словно ускорилось, левый берег, примыкавший к бурой базальтовой горе, сплошной зеленой лентой несся мимо, правый, более широкий, медленно плыл, вращаясь вокруг нас, скрываясь в паре сотен шагов в белесой дымке тумана; несколько раз бурлящие, бьющие ключом струи, ответвляясь от реки, быстро уходили вправо, прыгая и катясь через берег и скрываясь в тумане, одинокие черные раскидистые деревья возвышались временами над нагромождениями камней и высокой травы, сгибавшейся под ветром, которого мы почему-то не чувствовали, один или два раза в пирамидах камней, остро подпиравших черные развесистые кроны, мне почудились рукотворные могильные холмы. Река замедлилась, правый берег расширился, высокие деревья исчезли, уступив место высокой сухой траве и пустошам с россыпями камней, уже не в одном, а в нескольких местах мы различали явно сложенные человеческими руками каменные цилиндры колодцев, серый туман то застилал пустое пространство, то рассеивался, в какой-то момент мне показалось, что вдали, у такого же нагромождения сухих серых камней я вижу покосившееся, надломленное мельничное колесо.

Туман рассеялся, тихо и медленно река тащила плот мимо пустынного, поросшего негустой серой травой берега. Подняв глаза, до того утомленные однообразием безмолвного пустого пейзажа, я вздрогнул – маленький мальчик лет пяти стоял молча шагах в двадцати от берега, держа что-то в руках и молча глядя на плот. В синих коротких штанишках, сандалиях и рубашечке, аккуратно одетый и причесанный, он внимательно смотрел на нас, словно что-то заботливо сберегая – то самое, что держал в руках – присмотревшись, я понял, что в руках перед собой он держал маленький радиоприемничек. Держа его двумя руками, как держат мячик, он то ли показывал его нам, то ли аккуратно прижимал его к себе – как единственное, что у него было, как единственное достояние и единственную игрушку, все, что досталось ему в этом мире – ни единого человека не было на берегу – серьезно и словно доверчиво чего-то ожидая, он держал перед собой радиоприемничек – в тишине и на отделявшем меня расстоянии я так и не смог уловить, молчал ли радиоприемничек или что-то чуть слышно бессмысленно бурчал, сжимаемый заботливыми ладонями ребенка.