Текст книги "Жизнь и судьба Василия Гроссмана • Прощание"
Автор книги: Семен Липкин
Соавторы: Анна Берзер
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Недолго его хвалили…
Во всех ныне появляющихся статьях пишут о том, как Фадеев громил роман Гроссмана «За правое дело». Но никто не упоминает о том, что было раньше. До разгрома… Мне хочется восстановить подлинную картину – что было сначала, что стало потом.
Итак, вернемся снова к моменту, когда был напечатан роман, после того как нам стали известны главные силы в истории того, как он появился на свет.
В «Новом мире» роман печатался, как я уже писала, в 1952 году. Его начало – номер 7, его окончание – номер 10, с продолжением в четырех номерах. Таким образом, в октябре мы кончили читать роман. Номер вышел, скорее всего, в начале месяца.
А 13 октября 1952 года собирается секция прозы Союза писателей. Тема – «Обсуждение романа В. Гроссмана „За правое дело“». По прямому указанию Фадеева – для выдвижения на Сталинскую премию. Оперативно и быстро, не теряя ни одного дня (чтобы потом отказаться от этого собрания и исхлестать, четвертовать его участников… Но это впереди, впереди).
Председателем секции был Степан Злобин – автор хорошего, по моим воспоминаниям, романа «Степан Разин». И вообще – достойный человек.
Выступали разные люди, некоторые даже старались, чтобы угодить Фадееву. Бывало и так. Но их – меньшинство.
Вообще-то это – единственное в жизни Гроссмана собрание писателей, на котором его горячо и увлеченно хвалят. Такого не было в его жизни – ни раньше, ни потом. «Безудержно» хвалили – так это квалифицировано будет потом.
Среди выступающих критики и писатели тех времен. Некоторые из них тогда казались мне умными, другие – слабыми, тягучими, неверными, подлыми. У меня нет надобности сейчас характеризовать их.
Перечитывая их речи, я думаю о другом: о том, как искреннее чувство объединило и подняло их, и о том, какие слова может найти критик тогда, когда он говорит то, что думает. Даже в те времена.
Первым взял слово активно печатавшийся в те годы театральный критик Иван Чичеров. Он начал с замечательной цитаты из Толстого:
«Я давно уже составил себе правило судить о всяком художественном произведении с трех сторон. Во-первых, со стороны содержания – насколько важно и нужно людям то, что с новой стороны открывается художником, потому что всякое произведение искусства только тогда произведение искусства, когда оно открывает новую сторону жизни; во-вторых, насколько хорошо, красиво соответственна содержанию форма этого произведения; и в-третьих, насколько искренне отношение художника к своему предмету, то есть насколько он верит в то, что изображает, где сказывается его любовь и ненависть».
Сейчас, переписывая эти слова Толстого, я думаю о том, что их в тот же месяц прочитал в стенограмме Василий Семенович и как было ему легко и спокойно от этого толстовского зачина при обсуждении романа.
И потому, что он хранил в своей папке стенограмму – даже первой среди других, – мне хочется рассказать о ней. Мне приятно цитировать тех, кто его хвалил, – в эти редкие недели его успеха, не только у передового читателя, но успеха почти официального. Такого для Гроссмана мимолетного, даже не знаю – нужного ли… и все-таки, подумав, скажу, да, нужного.
С этих высоких толстовских позиций Чичеров обращается к роману «За правое дело», с «трех сторон», как сказал Толстой, и делает вывод, что это «высокохудожественное произведение». И такие, вполне искренние, слова: «Многое, что Гроссман очень тонко и умно заметил, я почувствовал, что это то, что и я чувствовал, а сформулировать не мог…»
Он называет роман философским, с большими, глубокими раздумьями писателя, раздумьями о жизни вообще, о больших закономерностях и о трудном и теневом, «что в жизни есть, что во время войны мешало нам лучше воевать».
Так с первых же слов первого оратора взят высокий, даже восторженный тон.
Правда, где-то в конце, перечисляя свои любимые книги послевоенных лет, Чичеров говорит: «Это – „Молодая гвардия“ Фадеева, „Счастье“ Павленко, „Жатва“ Николаевой, „Журбины“ Кочетова и новый роман Василия Гроссмана».
Причудливое, конечно, соединение… Да, страшны «обоймы»! Во все времена страшны «обоймы»… И неповторим цинизм времени, запечатленный в таких «обоймах». И цинизм критика – при самых добрых устремлениях.
Слово берет Иван Тимофеевич Козлов – в те годы ответственный работник Воениздата, редактор романа Гроссмана, за что его ждут увольнение и расплата. Он говорит, что может привести множество примеров, сцен, эпизодов – удивительно верных по их соответствию правде жизни и правде войны. Удивительно точных… И добавляет: «В этом смысле не знаю, в чем можно упрекнуть Гроссмана. Он об этом хорошо написал. По психологии героев, по пейзажам, по военным и батальным сценам, – эта книга удивительно правдива».
И еще одно очень ценное свидетельство. Козлов вспоминает «Повесть о настоящем человеке» Полевого.
Там написано: «Танки ворвались в населенный пункт и ведут огонь со всех видов бортового оружия». И поясняет: «У танков бортового оружия нет».
«Таких вещей в романе Гроссмана нет», – заключает Козлов.
И еще: «Здесь говорили о том, что в романе много публицистических отступлений. Да, много. Это не слабость писателя, в этом его сила», – говорит Козлов.
Приведу слова «безродного космополита», критика Льва Субоцкого: «Возможность появления такой книги и сам факт появления книги – это знамя перехода нашей литературы на новую, высшую ступень, это движение литературы по пути к эпопее… Эпопеи о непобедимости, бессмертии советского народа…»
(За все еще придется отвечать всем…)
Разные критики… Разные люди… Толченова и Бровман тоже вступили в восторженный хор. Сейчас трудно понять почему.
Злобин как председатель ведет себя и молчаливо и скупо. Он не может не слышать бушующих за стеной ветров. И одновременно не хочет, чтобы обсуждение изменило русло.
И после очередного оратора он пытается закончить разговор. Злобин говорит, что задача этого заседания, как он называет, «узкоприкладная».
Почему? Да потому, что назначение его – «выдвижение на Сталинскую премию». И, добавляет он, с этой точки зрения оно может на этом закончиться, так как все выступившие до этого «единогласно» и «положительно» оценили роман.
Но поставить точку не удалось.
После этого кто-то кричит, что у романа есть противники. Пусть они скажут свое слово. Кто-то отвечает, «что противников нет». Один говорит: «Значит, есть сведения о том, что есть противники», другой говорит, что таких сведений нет.
Подлое время своими неповторимыми оборотами и репликами врывается, как бесы, начинает крутить, вертеть.
Но длится это недолго. Слово берет писатель Авдеенко, автор повести «Я люблю…». Он произносит замечательную речь, живую и непосредственную. И очень искреннюю.
«…Что бы я ни делал, вся моя душа рвется к этому роману… Я уверен, что не найдется человека в мире, который, прочитав начало романа, не захотел прочитать его до конца…»
И далее так благородно: «Я считаю себя писателем неплохим, как и вы все, но считаю, что я не дорос еще до написания такой книги. Я не боюсь сказать все хорошие слова в адрес этой книги… Я считаю, что это замечательная книга. У меня не хватает эмоций, умения, разумения, может быть, образования, чтобы оценить полностью эту книгу».
Авдеенко приводит цитаты из романа Гроссмана, читает их, восхищается ими. И заключает:
«Еду ли я по Москве, завтракаю ли или еще что-то делаю, весь строй моих мыслей вращается вокруг этого произведения».
Важно, что здесь запечатлен живой и естественный порыв души, мгновенная реакция на роман, который сейчас, вчера или сегодня, в эти именно минуты был прочитан в первый раз и первый раз оценен.
Жаль, что Василий Семенович тогда не услышал речи Авдеенко (хотя и прочитал ее потом), и сам оратор сокрушается, что нет Гроссмана и он не может ему все прямо сказать. Но снова получает разъяснение, что не положено присутствовать, таков порядок при выдвижении на Сталинские премии.
Авдеенко напоминает, что роман Гроссмана в номере 10 «Нового мира» оказался рядом с романом Симонова. И говорит, что Симонову невыгодно такое соседство. У Симонова, говорит он, «роман плоский, как монгольская пустыня…»
Видно, что даже в те времена мгновения свободы слова раскрепощают душу и язык писателя. (Жестокую расплату за эти мгновения еще предстоит пережить Авдеенко.)
Мрачный и темный производственный прозаик К. Мурзиди пытается на минуту призвать к порядку товарищей по перу. И говорит, что, когда он слушал их, «в нем нарастал протест и желание остановиться и подумать – все ли так хорошо в романе, действительно это энциклопедия советской жизни…», как назвал роман «За правое дело» один из ораторов.
Мелко и тягуче он критикует роман, споря почти со всеми. Очень беспомощно. И голос его тонет и проваливается в пустоту.
Ему отвечает Гоффеншефер – знающий и серьезный критик. «Меня этот роман взволновал особенно, – говорит он, – как человека, который был на Сталинградском фронте». И говорит о романе как критик и одновременно как свидетель событий. Что так важно. И вспоминает время войны: «Мы отходили от Дона к Сталинграду. И тогда все до одного погибли из нашей дивизии, задержав наступление…» Потом на это место боев, где все погибли, приехал Гоффеншефер, чтобы написать об этом для своей газеты: «Чтобы представить себе, как люди дрались и как они погибли…» И так трудно это сделать, «когда нет людей», говорит Гоффеншефер. «Я это сделал просто журналистским приемом», – рассказывает он. «…Я поражаюсь, как Гроссман восстановил эту картину боя, не заложив в нашу душу сомнения в правдивости изображения. Эта сцена написана кровью сердца, только художник, который вжился всем своим существом в ощущение солдата, мог создать такой эпизод, и мне кажется, что он является типичным для всей манеры художника Гроссмана».
«…Я хочу говорить о сердце романа», – говорит в заключение Гоффеншефер.
И еще одно необъяснимое событие, наперекор всему, что происходит в мире, – роман Василия Гроссмана «За правое дело» на заседании секции прозы Союза советских писателей 13 октября 1952 года выдвигается на Сталинскую премию.
А было тогда тоскливо и печально… Тревожно за Гроссмана и нас.
Стараясь не отрываться от нынетекущего момента истории, я все-таки не могу не добавить к тому, что написала. Что во время уже разыгравшегося «шабаша ведьм» вокруг романа 21 февраля 1953 года в «Литературной газете», которая только что (в январе) отнесла роман «За правое дело» к лучшим произведениям минувшего года, появилась редакционная статья – «На ложном пути» (о романе В. Гроссмана «За правое дело»).
Там, в этой статье, можно прочитать и такие строчки, которыми следует, может быть, подытожить рассказ о заседании секции прозы: «…В московской секции прозы встали на вредные для дела позиции безудержного захваливания романа».
Но до этого должно пройти время… И это обсуждение еще предстанет на этих же страницах – как в системе кривых зеркал – искаженным и перевернутым вниз головой. Вместе со всеми, кто имел отношение к нему.
А пока идут короткие дни «безудержного захваливания». Мало их выпало на долю Василия Семеновича Гроссмана!
Первая положительная рецензия, по моим воспоминаниям, была написана критиком Сергеем Львовым, с которым я встречалась и тогда и потом. Он работал в «Литературной газете» у Симонова, во главе отдела критики, много знал, много писал. Но рецензию напечатал в журнале «Огонек» вскоре после окончания романа – еще в 1952 году. В собственной папке Василия Семеновича лежала вырезка из «Огонька» со статьей Сергея Львова, – от руки, он сбоку написал время и место напечатания. Мне и сейчас статья Сергея Львова нравится, он хорошо понял роман и сумел сказать о его значении.
«…Мы закрываем книгу, отчетливо ощущая, что к созданию эпопеи о Сталинграде Василий Гроссман был подготовлен всем своим предшествующим творческим путем. Ибо главная особенность его творчества – знание жизни народа, жизни повседневной и героической, в подвигах и в труде, и умение изобразить эту жизнь так, как она сама того требует: с простотой и естественностью настоящего большого искусства».
Это была заметная статья. Ее хвалили и читали. То было еще в 1952-м – последнем сталинском году.
А в 1953-м в январе успела проскочить еще одна статья – правдиста Бориса Галанова. Не в «Правде», но тоже в солидном органе – в журнале «Молодой коммунист»: положительная, даже восторженная.
Должна сказать, что, когда после заседания секции прозы появились эти статьи не «безродных космополитов», а никогда не руганных прежде критика-правдиста Галанова и Сергея Львова, бывшего в большом приближении у Симонова, появилась надежда на чудо. Разве мало было у нас чудес?
Черная яма
Краткий, но богатый событиями и фактами период «захваливания» романа «За правое дело», таким образом, начался в октябре вместе с окончанием романа и выдвижением на Сталинскую премию, с успевшими появиться первыми рецензиями. И продолжался в течение октября, ноября и декабря. Он как будто был благополучно подтвержден в конце 1952 года в интервью Твардовского «Литературной газете».
Тогда же стало известно, что роман принят к изданию не только Воениздатом, но и «Советским писателем».
16 января 1953 года состоялось обсуждение романа на редакционном совете издательства «Советский писатель». Председатель – главный редактор издательства Николай Васильевич Лесючевский.
Я была на этом заседании и в списке присутствующих названа в самом его конце. Но стенограмму эту я тогда, конечно, не видела. И надо, чтобы так случилось – и Василий Семенович в больнице вместе с другими материалами отдал мне и ее. Велел и прочитать, и сохранить.
Хочу добавить, что сама я в это время работала в издательстве (вернее, именно в эти месяцы меня оттуда изгоняли за сионизм).
Во главе редакции прозы стоял Кузьма Горбунов – автор давно написанного и неудобочитаемого романа «Ледолом». Темный человек, с черной гривой волос, черными глазами и кривоватым ртом. Он ничего и никогда не читал, но ненавидел до того евреев, что не мог их терпеть в своей комнате ни одной минуты. А если кто и входил к нему обманным путем, то все его друзья и подруги из соседних редакций отпаивали его потом сердечными каплями и коньяком.
Таким же был и директор издательства – М. Корнев. А Лесючевский сам антисемитом не был, но имел душу злобного садиста, тешил ее в эти годы террора и чинил в издательстве расправу за расправой, выкидывая верстки и книги. Меня он вызывал в свой кабинет через день – именно в эти дни, изматывал душу многочасовыми допросами (оказался большим мастером). Он доказывал, что в чужой статье, которая шла по редакции критики, в то время как я работала в прозе, в этой, повторяю, чужой статье, я нарочно и специально благородные слова русского человека передала американскому пирату. Следствие тянулось, как мне кажется, долго… Я до сих пор не знаю – ошибка это или они сфальсифицировали ее. Меня обвинили в прямом вредительстве… Они каждый день создавали «дела» – вокруг книг и вокруг людей. Много лет изводили Елизавету Рувимовну Рамм, святого человека… Тоже редактора. Ее истребляли в течение многих лет, а на меня особенно накинулись именно в эти месяцы, в конце 1952 года. Елизавета Рувимовна умерла от этого, не выдержало сердце.
Статью для сборника написал замечательный критик, я его хорошо знала… Перед тем как отнести в редакцию критики, в которой я не работала, он попросил меня прочитать статью и сказать, что я о ней думаю.
Потом ее редактировали бесчисленное количество раз, кромсали (по его словам) диким образом множество людей. А я ее с тех пор не видела и не знала, что с ней. А они – во главе с Лесючевским – орали, что я тайком залезла в статью и нарочно возвеличила «американского бандита»… «Она слишком квалифицированна, чтобы сделать это случайно», – вопил Кузьма Горбунов.
Страшно даже вспомнить… А я ведь не такая трусливая. Автор статьи был на грани разрыва сердца (буквально!), объяснял, что я не причастна к его статье, ругал меня за то, что я сказала, что читала.
Приказ об увольнении повесили на доске. Около него становилось дурно не только знакомым, но и совсем не знакомым мне людям.
Не буду писать об этом подробно, я хочу, чтобы читатель представил себе, какая обстановка была в этом издательстве, какие силы клубились… И издательство – только часть мира, клеточка жизни в эпоху террора.
«Они товарища Сталина убили», – кричали женщины в день смерти Сталина в очереди в Гастрономе № 2 на углу Арбата и Смоленской.
Председателем, как я уже писала, был Лесючевский.
А докладчиком (что, как все понимают, очень важно) – старший редактор издательства Клавдия Сергеевна Иванова. Говорили, что она прославилась на войне и вернулась с фронта в издательство, где работала раньше. Про войну я не сумела у нее расспросить, но в «Советском писателе» не было человека мужественнее и справедливее, чем она. Нужно ведь помнить всех людей, а Василий Семенович добром поминал ее всю жизнь…
А сколько заботы видела я в те дни от нее. Вызывая меня на улицу, она считала возможным и необходимым рассказывать мне все, что говорили обо мне на всех закрытых и открытых партийных собраниях: чтобы я понимала все и ко всему была готова. Она звала меня к себе домой, мы долго гуляли по улицам… А когда умер Сталин, позвонила по телефону и сказала, вздыхая и, кажется, рыдая: «Теперь, может быть, тебе будет легче…»
Клавдия Сергеевна Иванова в этих обстоятельствах не случайно оказалась редактором романа Гроссмана. Ее задача – провести роман через редсовет. Она уже написала свое редакционное заключение. Она встречалась с Василием Семеновичем и ссылается на его слова. Она знает об отношении Фадеева. Говорит открыто и прямо о героическом образе народа в романе «За правое дело».
«Это очень большой труд. Автор посвятил ему десять лет. Неоднократно роман перерабатывался, дважды был в ЦК партии, дважды его редактировал Александр Александрович Фадеев. Последняя редакция романа – Фадеева».
Так умело ведет она свою речь, свидетельствуя о важных фактах в истории романа. О мытарствах – тоже. И о мужестве писателя…
Мария Иосифовна Белкина – жена Тарасенкова, заместителя Твардовского по «Новому миру», совсем недавно рассказала мне, что помнит, как Тарасенков с романом «За правое дело» ездил в Переделкино на дачу Фадеева. И один раз провел там шесть часов. Когда начался «шабаш ведьм» вокруг романа, то сразу сняли с работы Тарасенкова. А Фадеев сказал: «Надо бросить кость этим антисемитам».
Но об этом пока мы не знаем ничего, и Клавдия Сергеевна Иванова твердо, с большим пониманием обстоятельств дела и всех подводных течений ведет свою речь. Опирается она на Фадеева. И на Гроссмана – что важнее всего. Она говорит о масштабах романа, о необыкновенном мастерстве, об авторских отступлениях, которые «написаны умно, интересно и органично слиты с сюжетной тканью произведения».
Да, она знает, по какой линии может произойти нападение, и старается затруднить для нападающих путь.
Говорит о картинах природы, о Волге, освещенной огнями пожара, о лесе, изрубленном снарядами войны. О степи, об утреннем саде после дождя, которым любуется герой… О «настоящем мастерстве» в изображении человеческих чувств и страданий. Она подробно анализирует роман, «превосходные», как она называет, его страницы и сцены. И повторяет: «Я считаю, что главным, ведущим героем в этом большом и хорошем романе является народ, который защищает Родину…»
И тут Кузьма Горбунов прерывает ее характерной, по-моему, репликой:
«А герои из народа ведущие есть?»
Клавдия Сергеевна отвечает: «Да, конечно, героев много…»
Клавдия Сергеевна доносит до нас и такое ценное свидетельство: она говорила с автором, и он объяснил, что Новиков, например, «во второй книге будет действовать активно».
Значит, в этот год Василий Семенович писал роман «Жизнь и судьба» и знал, какую роль будут там играть герои романа «За правое дело».
Присутствующий здесь Александр Бек спрашивает Иванову:
«Что именно делает сейчас автор?»
«Автор работает сам, – отвечает ему Иванова, – мне кажется, что на какие-то коренные переделки он не согласен – пока у меня такое впечатление».
Так она точно и четко передает позицию Гроссмана, отстаивая его интересы. По существу, пока еще она – единственный официально признанный представитель его. И понятно, что сначала вопросы обращены к ней.
Борис Галин спрашивает: «Со стороны военных это имело апробацию?»
Иванова отвечает: «Книга будет параллельно издаваться в Воениздате – главным образом, для внутреннего потребления».
Горбунов как глава прозы информирует, что роман Гроссмана в издательстве рецензировали Арамилев, Атаров и Либединский. Он добавляет: «Докладчик не разошелся принципиально с товарищами Либединским и Атаровым».
Но Либединского и Атарова на заседании нет. Почему? Не знаю. Но это ухудшает позицию Ивановой и положение романа «За правое дело».
«С Николаем Сергеевичем Атаровым мы в основном сходимся», – успевает выкрикнуть она.
Но слово сразу же предоставляется Ивану Арамилеву. Внешне елейно-слащавый автор тусклых рассказов об охоте и газетных рецензий. В издательстве «Советский писатель» я увидела его в главной роли – тайного рецензента, громилы-антисемита, правой руки Кузьмы Горбунова.
Листая однажды том сочинений Горького (совсем по другому, конечно, поводу), я обнаружила вдруг имя Арамилева и вспомнила сразу его.
«Статейку Арамилева не следует печатать, – пишет Горький 15 августа 1929 года, – она крайне неудачна, и над нею будут смеяться».
Письмо адресовано «Тов. И. Жиге» и связано с посланным Горькому сборником писателей-очеркистов «Наша жизнь». Чтобы показать невежество и дикость утверждений Арамилева, Горький потратил много сил.
«Напечатав эту его статью, Вы скомпрометируете сборник Ваш», – с большой тревогой пишет Горький.
Послушал бы Горький, что будет сейчас говорить Арамилев, представил бы, какую силу получил и каким почетом окружен. Теперь Арамилев – главный противник Гроссмана. И получает слово сразу же после Ивановой.
Хочу напомнить еще раз, что до этого момента роман был оценен высоко и выдвинут на Сталинскую премию.
И вот выступает Иван Арамилев. Ведет он свою речь так, будто всем давно и хорошо известно, какой это неудачный и порочный роман… И начинает топтать, топтать: «В качестве эпопеи роман не выдерживает критики», «Защитники Сталинграда даны без биографии, без психологии, без раскрытия душевного мира. Они обеднены чрезвычайно». Каким пигмеям дозволено судить литературу и писателя…
«Батальонный комиссар Крымов… Не знаю, почему товарищ Иванова называет его крупным политработником… О нем сказано очень много. Он тоже ничего не делает… Такая фигура, как Штрум… Я не понимаю роли этого персонажа в романе, его назначения».
Особенно раздражает Арамилева Штрум. Можно его понять… «Видимо, автор хотел изобразить Штрума чем-то вроде идейно-философского фонаря, который освещает события. Но Штрум – не фигура! Свет этого фонаря тусклый, фальшивый», – повторялся Арамилев.
Отвратительная проработка романа, специально организованная: «Штрум окружен такими же недействующими и порой случайными людьми…»
Но это только цветочки. Ягодки, как положено, впереди. Слабым своим, скрипучим голосом, невзрачный и серый, он продолжает свою речь.
«Я считаю, – заявляет Арамилев, – очень серьезным недостатком изображение Гитлера. Давайте вспомним, как Фейхтвангер изображал фашизм – он видел основное зло фашизма в его отношении к еврейству, и с этих позиций еврейского буржуазного националиста он изображает фашизм… И естественно, когда американский фашизм снял этот лозунг, у Фейхтвангера не оказалось никаких разногласий с американским фашизмом…»
Современный читатель может не сообразить, что «американский фашизм» – это не организация, не группа людей в Америке – это вся страна, государство, послевоенная Америка.
Надо понять, что на уровне Арамилева была почти вся наша печать. Правда, про Фейхтвангера и про то, как он служит фашизму, я не слышала даже тогда. Но, может быть, и не смогла уследить за всем.
Но есть в речи Арамилева принципиально новое. Что же нового мог принести Арамилев? Новое в том, что первый раз роман Гроссмана в эту минуту впечатывается словами Арамилева в сионизм и «дело врачей».
«Что получилось у Гроссмана? – продолжает Арамилев. – Он раскрывает Гитлера на еврейском вопросе, показывает разногласия между Гитлером и Гиммлером – Гиммлер хочет уничтожить евреев с музыкой и цветами, а Гитлер – по-деловому. Выпячивается на первый план эта проблема, как будто бы самое характерное, с точки зрения Гроссмана, в фашизме. И естественно, что здесь Гроссман скатывается на сионистские позиции Фейхтвангера, а надо раскрывать фашизм в том плане, как это сделано товарищем Сталиным…»
И еще раз подчеркивает, что у Гроссмана «вопрос решается с сионистских позиций, с позиций буржуазного еврейского национализма».
Я держу в руках эту стенограмму и вижу, как читал ее Василий Семенович. Тут даже есть собственные его поправки, сделанные его рукой, – в именах. И это место, которое я привела выше, спокойно и ровно отчеркнуто им на полях красным карандашом.
Он еще ответит ему, Арамилеву, и я в другом месте приведу его – исполненные высокого достоинства и презрения – слова.
Этот писатель-охотник играет сейчас центральную роль. И с этого момента роман уважаемого писателя, напечатанный в журнале «Новый мир» у Твардовского, высоко оцененный критикой, выдвинутый на Сталинскую премию, получивший две положительные рецензии в самом издательстве таких влиятельных в то время людей, как Атаров и Либединский, имеющий положительное редакционное заключение ветерана войны, старшего редактора Клавдии Сергеевны Ивановой, сразу после ее серьезного и убедительного доклада, – этот роман превращается в сионистский полуфабрикат.
Роман надо переписывать, переделывать, дорабатывать…
Еще до появления статьи Бубеннова в «Правде» представитель Бубеннова – Арамилев 16 января все пункты уничтожения Гроссмана сформулировал здесь. И это, происходит под видом обсуждения для публикации романа в 1953 году. Так хитро Лесючевский поворачивает редсовет.
После Арамилева выступали разные люди. Но теперь все они (даже те из них, кто не стоял на позициях Арамилева) насильственно и грубо вторгались в текст романа, требовали таких диких переделок, после которых от романа не осталось бы и следа.
Разнузданные переделки! Кто во что горазд! Наперекор Гроссману и его книге. Наперекор таланту и искусству…
Критик Борис Соловьев выступил после Арамилева. Это – многолетний работник издательства, искоренитель безыдейности во все нынешние и будущие времена.
Он, надо отдать ему справедливость, не находит в романе «мотивов сионизма», что даже очень благородно и смело по тем временам.
Но он огорчен невероятно (как и многие другие) словами Клавдии Сергеевны Ивановой о том, что «автор не согласится вести большую работу над улучшением текста». И добавляет: «Это было бы весьма огорчительно».
Он ведет свою речь об «аполитичности», «идеалистичности», «неумении или нежелании» нарисовать «политическую работу». А главное: «Только в том случае, если роман приобретет более четкое политическое звучание, если вся работа по организации сил Красной Армии будет показана более явственно, более весомо, а не отписочно, как иногда получается у автора, – роман не будет вызывать существенных упреков».
Трудно, конечно, даже отдаленно представить себе, что речь идет о романе Гроссмана. Программа переработки не имеет границ. Анна Караваева спорит с Ивановой о композиции: композицию надо менять. «Очень большие претензии у меня к образу Крымова», – говорит она. И у нее, как у Арамилева, «есть беспокойство относительно выпячивания еврейского вопроса».
Один герой, по мнению Караваевой, «действует мало», другой – много… Почему один куда-то поехал, а другой – оттуда уехал?..
Каждый эпизод, каждый сюжетный узел вызывает недоумение и вопросы.
Евгений Долматовский, который сам был в Сталинграде, возмущается теми, кто дает Гроссману «слишком легкие советы». Он считает, что образ Штрума надо вообще из романа целиком выбросить. Надо сделать «коренную операцию». «Это мое предложение, – продолжает Долматовский, – если товарищи со мной согласятся, то это надо серьезно и в аргументированном виде предложить Гроссману».
Ведь надо представить такое – чтобы рухнул роман…
Леонид Кудреватых – примитивный проработчик-правдист – продвигается еще дальше. И говорит то, что положено ему сказать, что «в таком точно виде, в каком роман вышел в „Новом мире“, в нашем издательстве в свет он выйти не может».
«Давайте разберемся, – обращается он к присутствующим, – есть ли в этом романе народ как его герой». И, разобравшись, отвечает, что нет.
И далее: «Остается один батальон Филяшкина – народ. А он погибает, причем без помощи, без взаимодействия. Кроме полковой артиллерии, никто не послал ни одного снаряда в помощь батальону Филяшкина. И вот славные, мужественные, храбрые люди погибают, и им не помогли. Вот – народ».
В этом месте, вероятно, не мог стерпеть Александр Бек, и стенограмма донесла его голос:
«А. Бек: Так в жизни не бывает?» – спрашивает он, прервав Кудреватых.
Но Кудреватых не удостоил его ответом. Он расшаркивается перед Арамилевым и солидаризируется с ним: «Не субъективно, но объективно элемент буржуазного национализма в романе есть».
«Надо Василию Семеновичу подсказать, помочь…» – с таких высот похлопывает он по плечу писателя в своем непонятном чувстве превосходства над ним. Заботливым и дальновидным оказывается Кудреватых.
Выступает после него Александр Чаковский… и понятно, что он устоит на вершинах власти в течение многих эпох. Но тогда ведь он начинал. Говорит деловито, что, «несмотря на все привходящие обстоятельства, и к этим обстоятельствам я отношу прежде всего большую ранимость Гроссмана и его всегда очень трудное восприятие каких-либо советов и конкретных замечаний, – тем не менее, мы должны на это пойти».
Что знает он о ранимости Гроссмана? Какое право на насилие утверждает он!
«О некоторых вещах мы должны условиться сейчас», – считает Чаковский. «То, что говорила товарищ Иванова, принять все-таки нельзя, потому что издательство не будет гарантировано тогда…» Так фактически он и Ивановой выражает недоверие. «…Мне кажется, – продолжает Чаковский, – что надо раз и навсегда решить вопрос о героях. Я абсолютно не согласен с Ивановой… Мы должны стоять на точке зрения правильного подсказывания автору его недостатков…»
И далее: «Я считаю правильным указание о недостатках в изображении Гитлера в связи с еврейским вопросом. Думаю, что не вполне прав Евгений Аронович Долматовский, привязывая это к сегодняшнему дню, это всегда неправильно», – заявляет Чаковский.