Текст книги "Тютчев: Тайный советник и камергер"

Автор книги: Семен Экштут

К счастью для братьев Тютчевых, донос был подан слишком поздно: в это время следствие уже подходило к концу, и следователи, выполняя высочайшую волю, сознательно не хотели без особой нужды увеличивать число подозреваемых^{62}. Если бы юнкер Завалишин подал свой донос тремя месяцами ранее, то Тютчевым скорее всего не удалось бы избежать ареста. Однако братья не только не были арестованы, но над ними даже не был учрежден «бдительный надзор», и донос никак не сказался на их судьбе.

В августе 1826 года, после того как русская миссия в Мюнхене получит приговор по делу декабристов и другие материалы судебного процесса, возвратившийся к своему месту дипломат напишет, но так и не опубликует при своей жизни стихотворение «14 декабря 1825».

 
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, -
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена -
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва, дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула —
И не осталось и следов^{63}.
 

Написаны сотни томов о том, как при Николае I резко изменилась общественная атмосфера, но все они меркнут на фоне трех пушкинских строк из стихотворения «Друзьям»:

 
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами^{64}.
 

В это время Тютчев продолжал служить в спокойном Мюнхене, который постепенно превращался в заштатную европейскую столицу. И русская миссия в Баварии, и сам Тютчев волею судеб оказались в стороне и от двух войн, персидской и турецкой, и от надежд начала николаевского царствования, и от каких-либо значимых для Империи трудов.

Кажется, что именно это и помешало Николаю I своевременно обратить внимание на молодого дипломата и дать ход представлениям его начальников: Тютчев продолжал переписывать в Мюнхене чужие депеши и был в стороне от большой политики. Но это всего лишь иллюзия. В книгах о царствовании Николая I очень мало сказано о тех изменениях, которые произошли в механизме бюрократического аппарата и были обусловлены нежеланием императора пускать молодежь во власть. Представления молодых чиновников к очередным чинам месяцами лежали без движения: прохождение документов по инстанциям намеренно затягивалось.

Лишь 29 марта 1826 года Тютчев получил чин коллежского секретаря, на который, как мы помним, имел право с момента окончания Московского университета. И хотя чин был дан со старшинством с 25 февраля 1825 года, это уже никак не могло компенсировать фактическую потерю для карьеры трех лет службы[8]8
  Чулков Г. И. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. М.; Л., 1933. С. 23. Автор «Летописи» не заметил досадной ошибки, которая вкралась в его добротный труд: Тютчев получил чин именно коллежского секретаря, а не коллежского советника, то есть всего лишь X, а не V класс Табели о рангах, как неверно сказано в книге. «Дьявольская разница», «дистанции огромного размера» – так сказали бы классики. Пользуюсь случаем, чтобы исправить эту явную опечатку.


[Закрыть]. 31 октября 1829 года Тютчев был пожалован чином титулярного советника со старшинством с 25 февраля 1828 года^{65}. Князь Горчаков стал титулярным советником в 19 лет, а Тютчев – только в 26. По Табели о рангах этот статский чин соответствовал чину армейского капитана. В предшествующее царствование в таком возрасте можно было достичь гораздо большего. Впрочем, ни сам легкомысленный Федор Иванович, ни его более опытные непосредственные начальники не смогли своевременно оценить это немаловажное для судьбы карьерного дипломата обстоятельство.

* * *

Примерно в конце июля – августе 1826 года в Париже состоялось бракосочетание Тютчева с лютеранкой и вдовой русского дипломата Элеонорой Петерсон, урожденной графиней фон Ботмер, которая была старше своего второго мужа на три года. В первом браке она родила четверых сыновей, от которых фактически отказалась ради брака с Тютчевым. Один ребенок умер в младенчестве, остальные дети, лишенные материнской ласки, воспитывались в Петербурге.

Жених и невеста принадлежали к разным конфессиям. Поэтому заключать брак нужно было дважды – по православному и лютеранскому обрядам. Для того чтобы совершить венчание по православному обряду, чиновнику зарубежной дипломатической миссии следовало предварительно получить разрешение императора на заключаемый брак. Федор Иванович, легкомысленно избегая лишних хлопот и обременительных формальностей, обязательных, однако, в его официальном положении чиновника дипломатической миссии, не испросил высочайшее соизволение на свой брак, что для карьерного дипломата той поры было поведением, мягко говоря, неординарным. Венчание было совершено по лютеранскому обряду. Такой брак мог считаться законным только в Баварии, но никак не в России. Брак не был освящен православной церковью, и будущие дети считались бы в России незаконнорожденными. Рано или поздно это обстоятельство должно было поставить нашего героя в ложное положение.

Федор Иванович и Элеонора вместе путешествовали, несколько лет открыто жили в Мюнхене как муж и жена и только 27 января/8 февраля 1829 года обвенчались по православному обряду. Мы не знаем, как Элеонора реагировала на эту неспешность своего возлюбленного, но сам Федор Иванович никаких неудобств от своего «тайного брака» не испытывал. И лишь очевидная для всех беременность Элеоноры заставила Тютчева узаконить отношения с матерью своего будущего ребенка. Уже через три месяца после венчания, 21 апреля/3 мая того же года, у молодой четы родилась дочь Анна^{66}.[9]9
  Благодаря скрупулезному исследованию Т. Г. Динесман давняя загадка «тайного брака» Тютчева была разгадана и получила исчерпывающее объяснение.


[Закрыть]

* * *

Федор Иванович снискал себе всеобщее уважение. Генрих Гейне называл молодого русского дипломата своим лучшим и истинным другом и высоко ценил его остроумие. Дружескими отношениями с Тютчевым дорожили. Им восхищались и его любили не только соотечественники, но и интеллектуальная элита Баварии. Ректор Мюнхенского университета Фридрих Вильгельм Тирш в беседе с Петром Васильевичем Киреевским, который слушал лекции в университете, так отозвался о Тютчеве: «Это светлая голова, очень образованный человек и дипломат». Ректору вторил известный философ профессор Шеллинг: «Это превосходнейший человек, очень образованный человек, с которым всегда охотно беседуешь»^{67}. Иван Васильевич Киреевский был покорен личным обаянием своего соотечественника: «Желал бы я, чтобы Тютчев совсем остался в России. Он мог бы быть полезен даже только присутствием своим, потому что у нас таких людей европейских можно счесть по пальцам»^{68}.

Незаурядные способности молодого дипломата вызывали искреннее восхищение всех его непосредственных начальников, осознававших, что невысокий чин Тютчева препятствовал ему занять подобающее место в дипломатическом мире и долгие годы вынуждал оставаться всего лишь вторым секретарем второстепенной дипломатической миссии. В феврале 1831 года очередной русский посланник в Баварии Иван Алексеевич Потемкин направил министру иностранных дел ходатайство о пожаловании Тютчеву чина коллежского асессора: «Со временем редкие дарования этого чиновника послужат на пользу государства, и лишь одно для этого необходимо – такое положение, которое способствовало бы полному развитию его дарований»^{69}.

Чтобы занять такое положение, следовало подрасти в чинах. А это, в свою очередь, вело к новым расходам и неотвратимым долгам. Любовная связь, а впоследствии брак с Элеонорой Петерсон и рождение дочерей – всё это новые расходы и новые долги…

Иван Алексеевич Потемкин прекрасно понимал, что недостаточность средств неизбежно обрекала Тютчева на состояние постоянной нужды. Посланник был к нему дружески расположен и искренне стремился помочь. Ходатайствуя в Петербурге о повышении Федору Ивановичу жалованья, Потемкин соглашался даже на то, чтобы это повышение было осуществлено за счет сокращения его собственного должностного содержания. Сделать такой неординарный шаг посланника побудило отсутствие положительного ответа на его предыдущее представление полуторагодичной давности, в котором он испрашивал Тютчеву очередной чин. «Скромность его содержания совершенно не соответствует расходам, к которым его вынуждает положение человека женатого и дипломата, ибо, не совершая этих расходов, он не может оставаться на уровне того общества, где ему надлежит вращаться не только по должности, но и в силу личных его достоинств»^{70}. Завершил свое новое представление посланник фразой, которую в устах дипломата можно было бы почесть за дерзость: «…как я уже почел своим долгом заметить вашему превосходительству, у него есть способности; тем не менее, за десять лет усердной службы, засвидетельствованной его начальниками, ни разу г-ну Тютчеву не посчастливилось заслужить ни малейшего знака поощрения от Министерства»^{71}.

Но и этот ход дипломата не увенчался успехом: «…это ходатайство даже не было удостоено ответом»^{72}, а сам Потемкин вскоре был переведен посланником в Гаагу.

Почему же этим представлениям не был дан ход? Наступила иная эпоха. Новый царь Николай I -«суровый и могучий» – с большим неодобрением смотрел в сторону маменькиных сынков, «которые ничего не делают и даром получают награды»^{73}. Для Тютчева ситуация осложнялась тем, что прославленный генерал граф Остерман-Толстой не поладил с императором Николаем и навсегда покинул пределы России. Наш герой лишился мощного покровительства, что моментально сказалось на отношении к нему графа Нессельроде. Для министра иностранных дел камер-юнкер Тютчев на долгие годы потерялся в толпе чиновников его ведомства.

* * *

К началу 1830-х годов долги Тютчева и его семьи составили 12 тысяч рублей ассигнациями, что примерно в четыре с половиной раза превосходило его должностное денежное содержание за год. Жена Федора Ивановича была в панике. Через брата мужа она обратилась к его родителям с просьбой уплатить долги: «Увы, я отнюдь не неблагодарна и очень хорошо сознаю, что они сделали для нас более того, на что мы имели право рассчитывать, но вместе с тем я уверена, что, если бы они знали, к чему обязывает нас наше положение, они поняли бы, что при 10 000 рублях содержания приходится делать кучу долгов, чтобы вести дом, и таким образом вполне естественно, что затруднения наши должны увеличиваться»^{74}. Наконец, волей-неволей преодолевая собственную робость и даже чувство приличия, Элеонора Тютчева позволила себе вмешаться в служебные дела мужа и откровенно побеседовала о них с новым посланником князем Григорием Ивановичем Гагариным. И лишь 31 июля/12 августа 1833 года, уже при новом посланнике, Тютчеву был наконец пожалован чин коллежского асессора со старшинством с 25 февраля 1832 года^{75}.[10]10
  Коллежский асессор – это знаковая фигура русской дворянской культуры: вспомним гоголевского «майора» Ковалева, прекрасно осознававшего свое качественное отличие от всякого рода чиновничьей «мелюзги», бывшей ниже его чином. По Табели о рангах статский чин коллежского асессора соответствовал чину армейского майора и давал права потомственного дворянства тем чиновникам-разночинцам, которые до этого их не имели и чьи родители не принадлежали к благородному сословию Российской империи. Именно этот чин был для разночинцев «толико вожделенным», и именно ради его получения они стойко переносили все тяготы и лишения службы. Наш герой был потомственным дворянином с момента рождения, но и для него новый чин мог стать существенной вехой в карьере, ибо открывал потенциальную возможность получить более заметный служебный пост, например, стать первым секретарем заграничной дипломатической миссии.


[Закрыть] Кроме того, 10/22 августа 1833 года последовало высочайшее соизволение прибавить к его жалованью 200 рублей «с курсом» в год, то есть речь шла не об ассигнациях, а о 200 целковых. С этого момента годовое жалованье Тютчева составило тысячу целковых, что было в полтора раза меньше родительского пенсиона.

У дипломатов того времени была единственная в своем роде возможность посмотреть Европу и одновременно вполне легально пополнить собственный карман за государственный счет. Эта возможность именовалась «курьерской дачей» и представляла собой дипломатическую почту, посылаемую с курьером, которому выдавалась солидная сумма на дорожные расходы^{76}. Сумма выплачивалась золотом в свободно конвертируемой валюте и была столь велика, что ради нее Тютчев готов был, забыв о своей всегдашней боязни пространства, настойчиво домогаться курьерской дачи. Так он изъездил всю Европу. Дипломатическому курьеру надлежало – даже в ущерб собственному комфорту – находиться в пути днем и ночью, передвигаясь с курьерской скоростью, то есть очень быстро. Но не таков был наш герой. «Что касается меня, то благодаря скромному способу передвижения, который я избрал для своей курьерской поездки, мне удалось израсходовать всего сто дукатов. У меня остается еще двести. Этих денег должно хватить для того, чтобы приехать в Турин и дотянуть до конца года»^{77}. Впрочем, не следует судить его слишком строго, ибо такова была давняя дипломатическая практика. В октябре 1787 года молодой гвардейский офицер Евграф Комаровский был послан дипломатическим курьером из Петербурга в Лондон. Об итогах своей поездки он простодушно поведал в воспоминаниях: «Когда граф Воронцов прочитал привезенные мною депеши, то сказал: “Комаровский привез старые газеты, видно, графу Безбородке хотелось познакомить его с Лондоном”»^{78}.

В течение десяти лет Федор Иванович всего лишь переписывал чужие депеши и развозил их по Европе. Но однажды Тютчев оказался в эпицентре большой дипломатической игры, суть которой для нас – за давностью лет – не имеет практически никакого значения. Важно лишь то, что в эту игру были вовлечены великие державы того времени, – и «на Тютчева возлагалась неофициальная дипломатическая миссия, весьма ответственная и нелегкая»^{79}. После ее завершения Федору Ивановичу впервые представилась уникальная возможность самостоятельно составить проект важной депеши министру иностранных дел. Наконец-то у него появился шанс быть замеченным и выдвинуться по службе, превратившись из зрителя в действующее лицо происходивших событий. Как же он воспользовался этим шансом?

Представленный дипломатом проект депеши был развернутой метафорой, что не лезло ни в какие ворота, то есть не укладывалось в общепринятые нормы составления такого рода документов. Судите сами. «Волшебные сказки изображают иногда чудесную колыбель, вокруг которой собираются гении – покровители новорожденного. После того, как они одарят избранного младенца самыми благодетельными чарами, неминуемо является злая фея, навлекающая на колыбель ребенка какое-нибудь пагубное колдовство, имеющее свойством разрушать или портить те блестящие дары, коими только что осыпали его дружественные силы. Такова, приблизительно, история греческой монархии. Нельзя не признать, что три великие державы, взлелеявшие ее под своим крылом, снабдили ее вполне приличным приданым. По какой же странной, роковой случайности выпало на долю баварского короля сыграть при этом роль злой феи? И право, он даже слишком хорошо выполнил эту роль, снабдив новорожденную королевскую власть пагубным даром своего Регентства!. Надолго будет памятен Греции этот подарок “на зубок” от Баварского короля»[11]11
  Литературное наследство. Т. 97. Кн. 2. М., 1989. С. 44. «В соответствии с договором между Англией, Францией и Россией, заключенным 7 мая 1832 г., на греческий престол был возведен второй сын Людвига I Баварского – несовершеннолетний принц Отгон. В нач. 1833 г. Отгон прибыл в Навплию вместе с тремя регентами – бывшим министром финансов Баварии Ф. Арманспергом, профессором Мюнхенского университета К. Маурером и полковником К. Гейдегтом; их политика с самого начала была враждебна интересам России» (Там же. Комментарий А. Л. Осповата). Тютчев был лично знаком с регентами и прекрасно ориентировался в обстоятельствах времени и места происходивших событий.


[Закрыть]. Посланник князь Гагарин забраковал предложенный текст. Уникальный шанс был упущен.

* * *

Второй секретарь русской дипломатической миссии в Баварии продолжал тянуть не очень обременительную служебную лямку, вольно или невольно избрав амплуа «зрителя», внимательно наблюдавшего за сценой европейского политического театра и уже не претендующего на то, чтобы самому сыграть хоть какую-нибудь роль на этой сцене. Предоставим слово хорошо осведомленному современнику: «Мюнхен был для него <Тютчева> средоточием Европы, точнее это была некая ложа, из которой он наблюдал Европу»^{80}.[12]12
  В первоначальной редакции письма было сказано: «Мюнхен был для него своего рода театральной ложей, из которой он смотрел на европейскую сцену» (Там же. С. 61).


[Закрыть]

«Говорят, есть люди, которые так страстно любят театр, что готовы подвергать себя лишениям, обходиться даже без обеда, лишь бы только бывать в театре. Тютчев был отчасти в этом роде. Его не привлекали ни богатство, ни почести, ни даже слава. Самым глубоким, самым заветным его наслаждением было наблюдать зрелище, которое представляет мир, с неутомимым любопытством следить за изменениями и делиться впечатлениями со своими соседями. Что особенно ценил он в людях, так это зрелище, которое представляли ему их души: он изучал их; он их анализировал, он их в известном смысле анатомировал, и бесконечное разнообразие характеров давало его исследованиям ту пищу, которую он всегда алкал. Не хочу сказать, что здесь он был совершенно бескорыстен: кресло в партере или ложу на авансцене он предпочитал задним рядам и даже способен был на некоторые усилия, чтобы получить место получше, но никакие материальные успехи и никакие радости удовлетворенного самолюбия ничего не стоили бы в его глазах, если бы он должен был покупать их ценою отречения от главного интереса, который он находил в самом зрелище»^{81}.

Хорошо наблюдать за происходящим, когда ты вполне независим. Но для человека, который продолжал числиться на государственной службе, роль зрителя была не вполне уместна, ибо плохо совмещается с исполнением служебных обязанностей. Сознательно не желая покидать берег и вступать в поток политических событий, наш герой, однако же, плыл по течению, избрав наименее эффективную жизненную стратегию. О своих служебных делах Федор Иванович говорить не любил. «Это слишком пошло и слишком скучно. <…> Так как я никогда не относился к службе серьезно, – справедливо, чтобы служба также смеялась надо мной. Пока положение мое становится все более и более фальшивым… Я не могу помышлять о возвращении в Россию по той простой и превосходной причине, что мне не на что будет там существовать, с другой стороны, у меня нет ни малейшего разумного повода упорно держаться службы, которая ничего не обещает мне в будущем»^{82}. Достижение карьерного успеха при такой «стратегии» было сомнительно, а продолжение службы вело лишь к новым долгам и расстройству отцовского состояния. Федора Ивановича никогда не посещало желание взять бразды правления из рук стареющего отца и заняться хозяйством в родовых имениях. Он был абсолютно непрактичен в житейском смысле и не заботился о том, чтобы передать отцовское достояние своим детям в полном порядке и обеспечить подрастающих дочерей приданым. Тютчев достаточно тонко чувствовал дипломатическую интригу, чтобы активно участвовать в дипломатической деятельности, но он не был способен на поступок. Он не решался порвать со службой и вернуться в Россию.

* * *

Оставаясь зрителем в области практической политики, Федор Иванович никогда не был платоническим созерцателем в любви. Здесь он действовал энергично и настойчиво, умел добиться успеха и этот успех удержать. Вяло текущая карьера была всего лишь бледным фоном для его ярких сердечных увлечений и любовных переживаний. «Жаркий поклонник женской красоты, он охотно посещал светское общество и пользовался там успехом»^{83}. Таким он был уже в годы студенческой юности. Жизнь в Мюнхене лишь усилила тютчевское «обожание женщин и преклонение перед ними». Однако и в своих взаимоотношениях с женщинами Тютчев предпочитал плыть по течению, уклоняясь от принятия самостоятельных решений, способных изменить судьбу. Именно так обстояло дело, когда новоиспеченный кандидат Московского университета покинул Первопрестольную и тех, кому поклонялся, но чьи имена до нас не дошли. Известно лишь то, что они были. Таков итог подавляющего большинства романов студенческой поры. Важно, однако, другое. Тютчев подчинился сиятельной родне и отправился на службу в Баварию, расставшись со своими сердечными увлечениями и даже не пытаясь изменить ситуацию.

Лишь под давлением обстоятельств он узаконил свои отношения с Элеонорой Петерсон, но и сделавшись человеком семейным, Федор Иванович не стал обременять себя неизбежными практическими проблемами, грациозно переложив их решение на хрупкие плечи Нелли. Как мы уже видели, именно она хлопотала перед родней мужа об уплате долгов, а перед его непосредственным начальником – о повышении незадачливого дипломата в должности и чине. Сам Федор Иванович оставался выше этого. Отлично сознавая собственную непрактичность, он «вознаграждал себя тем, что питал некоторое презрение к натурам положительным и практическим», – и всю свою жизнь охотно пользовался их услугами. «Какой ты пустой человек», – заметил ему однажды брат Николай. Тютчев согласился, вполне признав справедливость суждения старшего брата. Федор Иванович не чувствовал себя обиженным нелицеприятной характеристикой: «это нисколько не унижало его, как не унижает соловья то, что он не может делать воловью или ослиную работу»^{84}. Его природная лень усугублялась отсутствием привычки к систематической работе, что нисколько не мешало поэту претендовать на должность, добросовестное исполнение которой требовало от чиновника положительности и практичности. 31 декабря 1835 года Тютчев был пожалован придворным званием камергера и переименован в младшего секретаря при русской дипломатической миссии в Баварии.

Обретение этого высокого придворного звания позволяло надеяться на карьерный рост – получение поста старшего секретаря при миссии либо в Баварии, либо в одном из крупных европейских государств. Старший секретарь был правой рукой посланника, обязанности которого исполнял в его отсутствие. Сам Федор Иванович хотел перебраться в Вену, одну из наиболее крупных дипломатических столиц того времени, но ровным счетом ничего не делал для обретения должности, великодушно предоставив другим право ходатайствовать об улаживании своих служебных дел, – и мысль о весьма вероятном в будущем собственном служебном несоответствии ни разу не посетила умную голову этого беспечного человека. Ему было не до презренной прозы жизни. У поэта был очередной роман, имевший неожиданные последствия и положивший предел затянувшемуся пребыванию Тютчева в Мюнхене. Уютная тютчевская ложа, из которой он наблюдал всю Европу, сама превратилась в объект наблюдения и привлекла внимание Петербурга.

В феврале 1833 года Тютчев был представлен юной баронессе Эрнестине фон Дёрнберг. Через несколько дней барон Дёрнберг стал жертвой эпидемии тифа. Эрнестина овдовела. Прошло несколько месяцев, и наблюдательная Элеонора Тютчева дипломатично написала своему деверю: «Теодор легкомысленно позволяет себе маленькие светские интрижки, которые, как бы невинны они ни были, могут неприятно осложниться. Я не ревнива, и у меня для этого как будто нет оснований, но я беспокоюсь, видя, как он сумасбродничает; при таком поведении человек легко может оступиться»^{85}.

На самом деле для беспокойства были все основания. Роман русского дипломата и молодой богатой вдовы продолжался несколько лет. Были тайные свидания и совместные путешествия, молчаливыми свидетелями которых стали цветы в гербарии-дневнике Эрнестины, были шедевры тютчевской любовной лирики, и был громкий публичный скандал, устроенный Элеонорой… Тайну семейственных отношений младшего секретаря русской дипломатической миссии и камергера высочайшего двора не удалось надежно укрыть в четырех стенах его наемной квартиры: скандал был вынесен на улицу и стал достоянием мюнхенской площади Каролиненплац, на которой в маленьком восьмиугольном домике № 1 жили Тютчевы, а в особняке под № 3 квартировал посланник и полномочный министр князь Григорий Гагарин^{86}.

«Позже она сама рассказывала мне, что через час после моего ухода она почувствовала как бы сильный прилив крови к голове, все ее мысли спутались, и у нее осталось только одно сознание неизъяснимой тоски и непреодолимое желание освободиться от нее во что бы то ни стало. По какой-то роковой случайности ее тетка только что ушла, а ее сестры не было в комнате, когда начался припадок… Принявшись шарить в своих ящиках, она напала вдруг на маленький кинжал, лежавший там с прошлогоднего маскарада. При виде его она вдруг поняла, что ей надо делать, и в припадке полного исступления нанесла себе несколько ударов в грудь. К счастью, ни один не оказался опасным. Истекая кровью и испытывая ту же неотвязную тоску, она спускается с лестницы, бежит по улице и там, в 300 шагах от дома, падает без чувств»^{87}. Так младший секретарь русской дипломатической миссии Федор Тютчев в письме своему приятелю атташе князю Ивану Гагарину поведал об одном из самых драматических эпизодов своей семейной жизни.

Восстановим хронологию событий. 12 апреля 1834 года у Элеоноры и Тютчева родилась еще одна девочка – Дарья, а ровно через полтора года, 27 октября 1835-го, появилась на свет третья дочь Екатерина. За это время его маленькая светская интрижка с Эрнестиной переросла в серьезный роман. Федор Иванович стал отцом большого семейства, но не отказался от своих привычек и меньше всего думал о том, какая незавидная женская судьба неизбежно ожидает его дочерей – не имеющих приданого девушек из высшего общества. Отсутствие состояния обрекало их в будущем либо на безбрачие, либо на мезальянс. «Каждой старой деве полагается быть немножко людоедкой»^{88}. Роль старой девы была незавидна, мезальянс – несовместим с пребыванием в свете. Светский человек не мог не осознавать весь драматизм этой очевидной истины. Для Тютчева светская жизнь всегда была важнейшим условием его существования. Он делал поразительно точные прогнозы о судьбах Европы, но не дал себе труда поразмышлять о настроениях жены и будущем собственных дочерей.

Итак, Элеонора Тютчева только что отняла от груди младшую дочь Екатерину и чувствовала себя не очень здоровой. Такая обыденность, как болезненное состояние жены, не была для Федора Ивановича достаточным основанием для того, чтобы отказать себе в удовольствии пообедать в городе. Он оставил жену дома одну и отправился в город.

Элеонора решила, что муж пошел на свидание с Эрнестиной, и попыталась покончить с собой. Ее неудавшееся самоубийство стало не только семейной драмой, но и публичным скандалом в колонии дипломатов – той самой среде, которая меньше всего склонна прощать такие вещи. Для любого члена дипломатического корпуса подобного рода история закончилась бы неминуемой отставкой и неизбежным крахом карьеры. Поразительно, но наш герой вышел сухим из воды. В день неудавшегося самоубийства Элеоноры посланник князь Григорий Гагарин поспешил написать министру иностранных дел графу Карлу Нессельроде личное письмо, которое, воспользовавшись верной оказией, отправил из Мюнхена в Петербург с первым секретарем миссии бароном Александром Крюденером.

«…Умоляю вас, граф, уделите самое благосклонное внимание всему, что он будет говорить вам о г-не Тютчеве, о его злополучии, о его отчаянном положении и о самой настоятельной необходимости его из этого положения вывести. При способностях весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещенном, г-н Тютчев не в состоянии ныне исполнять обязанности секретаря миссии по причине того пагубно-ложного положения, в которое он поставлен своим роковым браком. Во имя христианского милосердия умоляю ваше превосходительство извлечь его отсюда, а это может быть сделано лишь при условии представления ему денежного пособия в 1000 рублей для уплаты долгов: это было бы счастие для него и для меня. Отъезд бар. Крюденера до прибытия его преемника для меня поистине большое несчастье, а потому я решился обратиться к г-ну Татищеву с просьбой прислать мне моего сына Евгения… он воспринял традиции бар. Крюденера и станет моей правой рукой, моей единственной опорой, ибо от г-на Тютчева уже нечего ожидать»^{89}.

* * *

Посланник князь Григорий Гагарин знал, как следует поступать в подобных обстоятельствах. Он на собственном опыте изведал, во что обходится любовь дипломатам. В молодые годы князь подавал блестящие надежды: в 28 лет был пожалован чином статского советника и в октябре 1811 года стал статс-секретарем Государственного совета. В это время князь Гагарин работал непосредственно с государем Александром I, и даже придворные дамы знали, что официальный министр иностранных дел канцлер граф Николай Петрович Румянцев «занимал свою должность только для виду»^{90}. Князь мог стать естественным преемником министра. Отечественная война 1812 года положила конец блистательной карьере. Гагарин сформировал на свой счет целый полк, однако уклонился от чести быть при особе императора во время боевых действий, и именно граф Нессельроде занял его место при государе. Александр I покинул Петербург и отправился к армии – князь Гагарин под предлогом болезни остался в столице. Взаимная страсть связала его с Марией Антоновной Нарышкиной, официальной любовницей императора Александра I, матерью его дочери Софьи. Об этом стало известно царю. Князь был вынужден покинуть службу: вышел в отставку и отправился «для поправления здоровья» за границу. Хотя через несколько лет он и смог вернуться на дипломатическое поприще, однако в итоге сделал весьма заурядную карьеру.

Тяжелобольной посланник, которому оставалось жить менее года, сделал всё возможное для того, чтобы его подчиненный был выведен из-под удара и не поплатился отставкой[13]13
  За месяц до кончины посланника Тютчев написал своим родителям: «Бедняга! Мне искренно жаль его. Он уми-рает сломленный, изверившийся во всем, весь в долгах. Как дорого приходится расплачиваться за несколько приятных мгновений жизни» (Тютчев – И. Н. и Е. Л. Тютчевым. Мюнхен. 31 декабря 1836/12 января 1837 г. // Тютчев Ф. И. Сочинения. Т. 2. М., 1984. С. 22). Каким благоразумным был наш герой, когда дело касалось не его.


[Закрыть]. 18 июля 1836 года баронесса Эрнестина фон Дёрнберг покинула Мюнхен, вклеив на память о дне разлуки с возлюбленным засушенный цветок в свой альбом-гербарий. Федор Иванович был вынужден вспомнить о своих служебных обязанностях и в течение почти двух месяцев «на время отсутствия посланника исправлял с успехом должность поверенного в делах», за что и был поощрен. 18 июля 1836 года Тютчеву «в вознаграждение ревностной службы» была выдана в уплату долгов тысяча голландских червонцев, и тогда же он был пожалован чином надворного советника со старшинством с 31 декабря 1835 года, то есть со дня получения придворного звания камергера. В июле 1836 года Тютчев провел две недели в Вене, а осенью посланник отчитался за его курьерскую дачу в 680 гульденов для поездки в столицу Австрийской империи и обратно^{91}.

Жизнь постепенно налаживалась, однако оставаться далее в Мюнхене ни он, ни Элеонора более не могли. Они понимали, что в этом городе у них нет будущего. Роман камергера Тютчева и баронессы Эрнестины фон Дёрнберг не был тайной для современников. О нем знали как в Мюнхене, так и в Петербурге. Приехавший в столицу племянник посланника и младший сослуживец Федора Ивановича по дипломатической миссии в Баварии, князь Иван Сергеевич Гагарин не только передал тютчевские стихи в «Современник», но и дал друзьям поэта необходимые биографические комментарии. 17 декабря 1836 года Александр Иванович Тургенев, сам безнадежно влюбленный в Эрнестину, зафиксировал в дневнике очередную сплетню: «Князь Гагарин сказал мне о вдовушке с брюшком от Тютчева»^{92}.

Вице-канцлер граф Нессельроде оставил дипломата на службе, но не внял просьбе князя Гагарина и не извлек Тютчева из Мюнхена. Найти подходящую вакансию было не так-то просто. Для этого требовалось время. Тогда младший секретарь стал хлопотать об отпуске, чтобы провести с семьей зиму в Москве, и получил разрешение покинуть свой пост сроком на четыре месяца. В Россию он намеревался отправить Элеонору с детьми одну, а сам хотел в очередной раз получить курьерскую дачу и навестить в Варшаве брата Николая. На сей раз разлука с мужем и тяготы предстоящего путешествия менее всего беспокоили эту хрупкую женщину. Ее откровенное письмо, адресованное матери Федора Ивановича, не нуждается в комментариях и как нельзя лучше характеризует нашего героя.

«Я предпочитаю путешествовать с тремя грудными младенцами, нежели с одним Теодором. Таковы наши планы. Самое большое затруднение – это, как всегда, деньги. Я экономлю целый год всеми возможными средствами, чтобы отложить необходимую сумму… <…>

<…> …клянусь вам, любезная маменька, Теодору крайне необходимо прервать то существование, которое он здесь ведет, – и если для себя я этого хочу, то для него я этого требую, – в полной перемене обстановки я вижу единственный для нас шанс на спасение. Если б вы видели, любезная маменька, каким он стал за год, – подавленный, удрученный, больной, опутанный множеством неприятных и тягостных для него отношений, освободиться от которых он неспособен в силу уж не знаю какого душевного бессилия, – если бы вы видели его, вы убедились бы так же как и я, что вывезти его отсюда – волею или неволею – значит спасти ему жизнь. <…> Простите, что я докучаю вам своими жалобами, но я погружена в заботы, а при том состоянии, в котором находится Теодор, я не смею даже заговорить с ним об этом и тем более не могу надеяться на его совет или поддержку»^{93}.