Текст книги "Прилив"

Автор книги: Сэм Льювеллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– А, – ответила она. – Это вы. Я всегда любила бывать в «Савой-гриль».

– Простите?

– Я по поводу нашего ужина.

Я почувствовал, что улыбаюсь в телефонную трубку.

– И что же уверило вас в том, что наш ужин состоится?

– Спиро Калликратидис, – сказала Джемайма. – Капитан недавно оплаканного «Поиссон де Аврил». Он доставил судно «Милгон Свон» с грузом леса из Дакара в Кардифф, пришвартовался в Кардиффе вчера.

У меня перехватило дыхание.

– Вот те на! – выдохнул я. – И кто же владелец «Милгон Свон»?

– "Данби Фрейт".

Я пробежал карандашом по списку компаний «Атлас Индастриен».

– Ну как, удовлетворены? – спросила Джемайма. – Алло!

Я отыскал «Данби Фрейт» на первой же странице, непосредственно под «Верфью Палмиер».

– Еще как! – воскликнул я.

– Так когда ужин?

– К сожалению, я оставил свою записную книжку-календарь в другом костюме. Я перезвоню.

– А я пока отдышусь, – сказала Джемайма. – До свидания, дорогой.

Я сбежал вниз по ступенькам, добрался до Паддингтона и успел на пятичасовой поезд в Кардифф.

В Бристоле пошел дождь: душный и сильный, он одолел неэффективное воздушное кондиционирование и наполнил вагон запахом мокрой одежды, которую обычно носят запросто. Уэльс выглядел сумрачным, а по мере продвижения поезда среди зловещих террас Кардиффа и все более грязным. Но я приехал сюда не для того, чтобы принимать солнечные ванны. Я пытался заработать на жизнь, выясняя, что именно мой старый друг Тибо делал как член правления компании, промышляющей мошенничеством со страховками, и почему ее страховые брокеры, похоже, жаждут увидеть его мертвым.

Нужен настоящий тропический ливень, чтобы сбить пламя любопытства подобного рода. Я попросил таксиста доставить меня к портовому бассейну для стоянки коммерческих судов. Мы выехали из города и двинулись сквозь монотонный пейзаж, где лужи были черны от угольной пыли, а за проволочными ограждениями мрачнели груды ржавеющего металлического лома.

Такси остановилось на набережной. Рядом покачивалось небольшое грузовое судно. Оно было красного цвета: отчасти благодаря свинцовому сурику, отчасти – из-за ржавчины. «Милгон Свон» – было начертано на его корме белыми облупившимися буквами. Загорелый мужчина в потрепанном черном дождевике, опершись на перила, наблюдал, как дождь образует круги в лужах. Я взбежал по сходням.

– Чудный денек, – пошутил я. – Капитан на борту?

– Нет, – ответил человек в дождевике.

Похоже, он не интересовался людьми, которые отпускают глупые шутки, разыскивая его капитана.

– Где бы я мог его найти? – спросил я, выказывая свой ирландский акцент.

– Вам это не удастся.

– Боже мой! Неужели? – воскликнул я в беглой манере графства Уотерфорд. Моя рука вынырнула из кармана с десятифунтовой банкнотой.

– "Адмирал Бенбоу", – промолвил человек в дождевике и, не глядя на меня, выдернул десятку из моей руки.

Я вернулся к такси.

«Адмирал Бенбоу» оказался красно-кирпичной пивной, когда-то бывшей частью террасы. Последняя была разрушена, и потому ныне пивная стояла сама по себе. Окон ее не мыли, вероятно, уже год, в течение которого тяжелые грузовики швыряли из луж на стекла вязкую похлебку из угольной пыли. Под никотиново-желтым потолком бара горела электрическая лампочка. В углу пульсировала соковыжималка. Там находилось с полдюжины мужчин, одетых в темно-синие комбинезоны, за исключением одного – на нем была влажная белая рубашка. Перед ним на стойке бара стояли три пустые банки из-под пива и кучкой лежали деньги. Я подошел к стойке с его стороны и, выказывая на всю катушку говор графства Уотерфорд, заказал бутылку крепкого ирландского портера. Никто не обратил на меня никакого внимания.

– Скверный денек, – обратился я к человеку в белой рубашке.

Он не ответил. Его лицо темнело тропическим загаром, черные волосы были влажны. Он не брился дня три.

– По секрету, капитан Калликратидис, – сказал я.

Он обернулся ко мне и спросил:

– Кто вы?

Банки из-под пива на стойке не были сегодня первыми: капитан уставился на меня пустыми, стеклянными глазами.

– Отойдем, – предложил я.

– Не хочу.

– У меня есть к вам предложение.

– Какое же?

Бармен с носом, привыкшим соваться в чужие дела, повидавший немало драк, наблюдал за нами.

– "Поиссон де Аврил", – сказал я.

Что-то произошло с лицом Калликратидиса: морщины углубились, глаза сузились. Он не желал говорить о «Поиссон де Аврил». Я совершил тактическую ошибку, упомянув судно. Я глянул в зеркало за стойкой бара, присматривая пути к отступлению. Воздух был насыщен дымом, потом и ожесточенностью.

– Я из главного офиса, – соврал я.

Калликратидис смотрел на меня своими сузившимися глазами.

– Отойдем, – сказал я и указал на столик в углу.

Он послушался: с трудом встав на ноги, потащился через комнату. Я сел возле него под сине-желтой схемой изменения давления в шинах, приколотой кем-то к стене.

– Я могу обеспечить вам освобождение от ответственности.

Казалось, он проснулся.

– Вы о чем?

Калликратидис говорил с сильным греческим акцентом.

– В связи с затоплением судна «Поиссон де Аврил» будет проведено расследование. Два человека погибли в результате вашей преднамеренной акции. И вы, стало быть, повинны в убийстве.

Калликратидис положил на стол руки с толстыми искривленными пальцами и с такой силой вцепился в сосновую доску, что костяшки пальцев побелели. Он открыл рот, чтобы рявкнуть: «Заткнись!» Но сдержался.

– Я могу обеспечить вам освобождение от ответственности, – вновь сказал я.

– Неприкосновенность? – переспросил Калликратидис так, словно не понимал, что означает это слово. Его лицо блестело от пота.

– Хотите выпить? – спросил я. Ожесточенность сошла с лица Калликратидиса. – Еще пива? Или стаканчик виски?

– Пива, – сказал он. – Мне нельзя алкоголя: желудок барахлит.

Я взял ему пиво, а себе – портер, надеясь, что он не слишком пьян.

– Так как насчет этого?

– Насчет чего?

– Насчет вашего освобождения от ответственности. Подумайте об этом.

В его черных с желтинкой глазах мелькнула искра понимания.

– Кто вы?

– Работаю на страхователей.

Я вытащил из кармана листок бумаги, нацарапал на нем номер телефона Мэри Эллен и пододвинул его через стол Калликратидису. Он сгреб листок и сунул его в нагрудный карман рубашки.

– А вознаграждение? – потребовал Калликратидис.

– Какое еще вознаграждение?

– Неприкосновенность – это хорошо, – объяснил он. – Но если я проболтаюсь, то останусь без работы. Так что я нуждаюсь и в деньгах.

День тянулся уже так долго. Я был разгоряченным и потным, а портер по вкусу напоминал чернила. Я чувствовал, как мое терпение лопается по швам, подобно раздутому флагу.

– Это ваш единственный шанс отмазаться от убийства и от мошенничества.

– Так какое вознаграждение? – настаивал Калликратидис.

– Не знаю.

– Так узнайте!

– Десять тысяч фунтов.

– Мало, – покачал он головой.

Я приказал себе сохранять спокойствие. Слова – ветер.

– Это все, что я могу предложить.

Наступило молчание. Наконец Калликратидис пожал плечами и сказал:

– Может, и рассказывать-то нечего.

Я наклонился к нему. С меня уже было довольно.

– Слушай, ты, – сказал я. – Собираешься, стало быть, схлопотать обвинение в убийстве? Отвергаешь шанс избежать его и получить заодно крупную сумму наличными? Да ты в своем уме?!

Лицо Калликратидиса выглядело как запотевшая шпатлевка[32]32
  Шпатлевка – материал, который наносят по слою грунтовки, при необходимости выравнивая поверхности.


[Закрыть]. От него исходил неприятный запах.

– Десять тысяч фунтов и избавление от тюрьмы хороши, когда ты жив.

– Но ты жив.

– Если проболтаюсь, то протяну недолго.

Наполняя стакан, Калликратидис дребезжал банкой о стекло.

Я поднялся.

– Поторопись передумать, – изрек я. – Позвони по тому номеру до полуночи. Там сообщат, где я. В противном случае от закона тебе не уйти.

Я открыл дверь и шагнул под дождь. Воздух Южного Уэльса насыщен вредными газами, но после бара «Адмирал Бенбоу» он казался прямо-таки нектаром.

Я велел таксисту доставить меня в отель. Там мне предложили комнату, пропахшую дымом чужих сигарет. Позвонив Мэри Эллен, я сообщил ей свой адрес и попросил отсылать моих телефонных абонентов по новому номеру. Затем вышел из гостиницы, купил рыбу с чипсами, пару банок пива и уселся в номере, ожидая, когда господин Калликратидис взвесит все «за» и «против».

Я сидел там, стараясь думать о благоразумном будущем, когда я отправлюсь в Америку работать на Арта Шеккера и его «Флайинг Фиш Челлендж». Но представлять будущее было нелегко. Память неизменно соскальзывала в прошлое.

Она устремилась на юг Франции той поры, когда Фрэнки уже исполнилось двенадцать. Мэри Эллен сняла тогда в департаменте Дордонь жилой дом на ферме и попросила меня отдохнуть с ней и Фрэнки. Мы никуда не ездили вместе, по крайней мере, последние семь лет. Фрэнки плескалась в реке, свела дружбу с несколькими французскими ребятишками и притащила откуда-то трехногого щенка. Я и Мэри Эллен проводили время на террасе, потягивая вино и почти не разговаривая. На пятый вечер мы ужинали как обычно, а Фрэнки уже лежала в постели. Мы сидели и пропускали по стаканчику вина перед сном, наблюдая, как меж деревьями мерцают огни других домов.

Лицо Мэри Эллен едва светилось за густой завесой волос.

– До чего же глупые взаимоотношения, – сказала она.

– Ты имеешь в виду наши?

– Мы женаты уже двенадцать лет. А жили вместе всего-то два года.

Впервые за Бог знает сколько лет мы поехали куда-то втроем. Почему?

Вино придало мне излишней самоуверенности.

– Хочешь, изменим все?

Мэри Эллен коснулась моей руки своими отлично отманикюренными ногтями.

– Нет, – сказала она. – Из-за Фрэнки, так ведь?

– Из-за Фрэнки, – подтвердил я.

Да, так оно и было. Фрэнки жила меж нами, укрепляя нашу любовь. Если бы мы стали парой, совершающей яхтенные прогулки, то укреплять оставалось бы разве что неприязнь. Но каждый из нас жил своей жизнью, смиряясь с отсутствием другого. Воспитание Фрэнки, вероятно, не было традиционным, но, кажется, и не повредило ей.

Мэри Эллен так сжала мою руку, что я ощутил обручальное кольцо, которое купил ей в Арубе, с дешевым изумрудом, размером с таблетку, ныне окруженным бриллиантами.

– Должны ли мы что-нибудь менять? – сказала она.

Лицо Мэри Эллен, освещенное луной, было совсем рядом. Я поцеловал ее в губы. Она нежно ответила на поцелуй. Мгновение мы были так близки, как когда-то в Венесуэле.

– Идем.

Мэри Эллен встала, прихватив бутылку за горлышко. Я последовал за ней в ее комнату. Зашуршала, спадая на пол, одежда. В сетку, натянутую на окно, бились мотыльки.

На следующее утро, когда мы, обнявшись, нежились в постели в жарких лучах солнца, пробивавшихся сквозь шторы, зазвонил телефон. Вызывал офис Мэри Эллен. Полчаса спустя она уже была на пути в Лондон. Все осталось по-прежнему.

Я допил первую банку пива и, не отрывая глаз от обоев, приступил ко второй. Спрашивал себя, не спуститься ли мне в бар отеля в поисках новых сведений и действий. Внутренняя борьба была в самом разгаре, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку. Сердце колотилось слишком сильно.

– Эй! – сказал голос в трубке. Он принадлежал капитану Калликратидису. – Я не прочь поговорить с вами.

– О чем?

– Об освобождении меня от ответственности.

Я с облегчением вздохнул.

– Сейчас?

– Да нет. Я сосну. Завтра утром в семь, идет?

– Идет.

– Спокойной ночи, – сказал Калликратидис.

Теперь, когда мы были по одну сторону, он соблюдал тонкости этикета.

Этой ночью мой сон был крепок. В шесть часов утра я поднялся с кровати, принял душ и – в завтраке мне было отказано – вскочил в такси.

Стояло чудесное голубое утро. Благодаря ему даже Кардифф выглядел многообещающе. В такое утро легко было поверить, что Спиро Калликратидис разгласит информацию на «Трэнспортс Дренек» и «Данби Фрейт» и мы получим полномочия и предписания, которые позволят нам выявить подкупленных инспекторов и нечестные верфи, скатать весь этот грязный ковер и вывалить его на покрытые шелком колени господина Артура Креспи.

Груды угля отсвечивали на солнце синью, а металлический лом горел пурпуром, как императорская мантия. Мы въехали в портовые ворота.

– Черт побери! – воскликнул таксист. – Что еще там такое?

Территория перед нами представляла собой тусклое осушенное прибрежное болото, окруженное вышками и силосными башнями. Верхние конструкции судов торчали из портового бассейна, блистая на низком солнце, словно драгоценности. Над одним из судов чистую утреннюю голубизну неба запятнали клубы дыма. Это был «Милгон Свон».

– Скорей! – сказал я, словно каркнул.

Машина рванула вперед.

Дым поднимался над той частью судна, где расположены каюты. На набережной, весело мигая синими проблесковыми огнями, стояли две пожарные машины. С двух вытянутых лестниц поливали водой надстройку судна. Я вышел из такси. В воздухе резко пахло горящей краской, нефтью, резиной, раскаленным металлом.

Двое из экипажа неподвижно стояли и наблюдали.

– Что случилось? – спросил я.

– Каюты взлетели на воздух, – сказал один. Он был лыс и, похоже, вовсе не обеспокоен тем, что его судно горит.

– Где начался пожар?

– В капитанской каюте. У этого слабоумного, мертвецки пьяного артиста. А вам-то зачем знать? – посмотрел он на меня.

Я изобразил на своем растерянном лице вымученную улыбку.

– Все любят смотреть на огонь, – сказал я и отошел.

Дым рассеивался, оставляя над окнами черные как бы надбровные дуги. Пожарные спустились с лестниц. Два человека в дыхательных аппаратах и неуклюжих тяжелых ботинках взобрались на палубу и исчезли в дверях.

– Там есть кто-нибудь? – спросил я пожарного.

Он тяжело повернулся. Под его глазами виднелись темные мешки.

Я знал ответ еще до того, как он заговорил.

– Капитан.

– У него есть шансы?

Пожарный перевел взгляд на клубы дыма, ползущие из окон позади капитанского мостика.

– Не такие большие, – сказал он. – Вовсе не такие большие. Вы журналист?

Я достал из бумажника свою карточку. Это Джастин сочинил ее для меня. Завитушек на ней было больше, чем на двадцатифунтовой банкноте. Карточка гласила: «Господин Сэвидж. Специальный следователь компании „Ллойд“. Лондон». Документ был фиктивным, но производил впечатление на таких людей, словно пожар.

– Там только он один?

– Только капитан.

Мы ждали. Дым становился все менее густым и наконец иссяк. Слышалось потрескивание радио. Машина «скорой помощи», стоявшая возле пожарных автомобилей, распахнула свои задние дверцы. На палубе показались люди в дыхательных аппаратах. Они несли носилки, на которых лежало нечто, прикрытое одеялом. Почувствовался запах как бы топленого сала и сгоревшей одежды.

– Вот он, – сказал пожарный. – Бедняга.

Врач «скорой помощи» протрусил к носилкам и принял эстафету от пожарных. Один из них, в дыхательном аппарате, стянул свою маску, шатаясь, подошел к кромке набережной и склонился над полоской воды меж парапетом и бортом судна: его вырвало. Напарник был уже без маски.

– Напился, – сказал он. – Там стояли две бутылки из-под джина.

«Мне нельзя алкоголя: желудок барахлит», – припомнились мне слова Калликратидиса.

Я пошел прочь и сел в такси. Голова трещала. Я был рад, что так и не удалось позавтракать. Капитан Калликратидис напился и проявил беспечность в очень благоприятный для владельцев «Поиссон де Аврил» момент. За портовыми подъемными кранами поднималось солнце и день становился все жарче. Но меня так знобило, что волосы на теле встали дыбом. Если капитан Калликратидис был убит, то, наверное, для того, чтобы заставить его окончательно замолчать.

Но не исключено, что – лишь затем, дабы предотвратить конкретно его разговор со Миком Сэвиджем.

У меня вдруг пересохло во рту и зазвенело в ушах, а мир наполнился черными враждебными взглядами. Я ощущал их, садясь в лондонский поезд. Они преследовали меня и в Паддингтоне, и по дороге в отель. «Прекрати! – говорил я сам себе. – Это простое совпадение. Несчастный случай. Нет, неправда. Это убийство, хотя оно не имеет к тебе отношения».

И снова передо мной были все те же обои и викторианский платяной шкаф. В его зеркале перед моим взором предстал человек, нуждавшийся в стрижке и сорокавосьмичасовом сне. Но мне было не до сна. Когда я брился, зазвонил телефон. Это была Мэри Эллен.

– Что произошло? – спросила она.

– Случился пожар.

– Это имеет к тебе отношение?

Я не хотел волновать ее. Мэри Эллен была достаточно умна, чтобы понимать, что причин для беспокойства много.

– Никакого.

Она сменила тему:

– Сегодня вечером в «Королевской флотилии» состоится бал. Не забудь, что господин Шеккер собирается побывать там.

– Ты тоже поедешь?

Мэри Эллен рассмеялась. Танцы? Глупая идея.

– Я работаю, – сказала она. – Хотя я, конечно, люблю танцевать. Но у меня нет такой возможности.

Калликратидис был моим главным козырем. Теперь он мертв. Возможно я, в конце концов, почувствовал необходимость принять предложение Арта Шеккера.

Я добрился и отправился в «Мосс Брос», где взял напрокат смокинг, потом зашел постричься. К вечернему чаю я уже выглядел таким аккуратным, каким и не мечтал когда-либо стать: слишком большой подбородок, слишком большой нос и, приходится добавить, несколько одичавшие глаза, – все это явно не способствует продвижению карьеры. К тому же я смахивал на личность, желающую знать, кто за ней наблюдает.

Я позвонил Джастину и рассказал ему, что случилось с господином Калликратидисом.

– Вот дерьмо! – сказал он. – Судя по всему, на подходе еще одно исковое заявление.

– Вероятно.

– Что-нибудь можешь предпринять в связи с этим?

– Есть кое-что очень интересное.

Я попросил его одолжить мне машину. У Джастина их было три и он одолжил мне свой большой «БМВ». Джастин обладал целой коллекцией таких. Я промчался вдоль магистрали «МЗ», а затем свернул, направляясь в Саутгемптон, где на пароме переправился через пролив в Каус. К девяти часам я входил через отделанные металлом ворота «Королевской флотилии».

Глава 20

«Флотилия» была основана в середине девятнадцатого века кузеном королевы Виктории, который, стремясь впредь гарантировать владычество Британии на море, оказался недостаточно сообразительным, дабы понять, что подобные цели не достигаются созданием яхт-клуба для зазнавшихся аристократов. Заведение это было до такой степени недоступно, что даже мой дядя Джеймс оказался забаллотированным («слишком ирландский»). Ныне клуб сосредоточился на том, что имел свой специальный флаг (белый, с миниатюрным королевским штандартом вместо государственного флага Соединенного Королевства) и почитал себя первым по роскоши, присущей британскому парусному флоту. По мнению многих, его первенство в британском парусном спорте было таким же очевидным, как дрессировщика динозавров в конюшне скаковых лошадей.

Тем не менее, помещение клуба, несомненно, являлось прекрасным местом для проведения балов.

Это было огромное серое каменное здание, располагавшееся среди великолепных лужаек, которое возвышалось над входом в гавань Кауса – уродливой, но густонаселенной деревушке на северном побережье острова Уайт.

В тот вечер на лужайке стояли большие палатки, а на башенных палубах развевались флаги всех наций. «Флотилия» устраивала вечер для некоторых выдающихся иностранных гостей.

Стоял чудесный вечер. Небо было чистым, а Солент – зеркальным. Воздух – теплый, с легким запахом ила. Садовники флотилии так посеяли красную герань на фоне синего шалфея и белого бурачка, что образовался рисунок обросшего ракушками и водорослями якоря. На лужайках толпились мужчины в смокингах и женщины в длинных платьях. Я подтянул узел галстука, предъявил клубному служащему свое приглашение и, приноровясь к темпу публики, поднялся на галерею.

За обшитым панелями холлом располагался танцевальный зал со стеклянными дверями, за которыми виднелась еще одна лужайка, огражденная живой изгородью от морских ветров. В бальном зале пиликал струнный квартет.

Судя по виду многих гостей, они занимались парусным спортом очень давно. У мужчин были седые волосы и красные лица. Женщины красовались в платьях, обнажавших их плечи, и были прямо-таки укутаны в драгоценности как личинки в кокон.

– Сэвидж! – услышал я.

– Привет, Арт.

Артур Шеккер имел в своем активе победу в кругосветной гонке. Это был сурового вида мужчина с квадратной фигурой, белом смокинге, лицом древесного цвета и темными кругами под глазами. Последнее – следствие службы в кампании «Флайинг Фиш Челлендж».

– Как дела? – спросил он.

– Чудесно, – ответил я. У Арта в тот вечер были собственные неприятности. Зачем ему слышать о моих?

– Так ты принял решение?

– Нет еще.

– Недели хватит на обдумывание?

– Вполне. Кто здесь?

– Все: они пригласили всех претендентов.

Шеккер был рыбаком в штате Мэн и более охотно управлял бы рыбацким кооперативом в заливе, а не скитался. Но теперь в море не так много рыбы, как прежде, и яхт-клуб «Саунд» в Марблхеде купил кооператив Шеккера по добыче моллюсков, а его самого превратил в многоцелевую динамо-машину и посла по особым поручениям.

Служащая в белых кружевных косынке и фартуке принесла нам выпить.

– Идем, я познакомлю тебя с людьми, с которыми, я надеюсь, ты захочешь работать.

По углам лужайки стояли заметно более молодые люди. Шеккер подвел меня к одной из таких групп. Некоторые в этой компании держали в руках сразу по три бокала шампанского: на всякий случай. Все они, с морщинками в уголках глаз из-за постоянного прищуривания на солнце, были с большими усами и обладали крепким рукопожатием. Это были усердные служащие «Флайинг Фиш Челлендж», люди, с которыми, как предполагалось, пару лет будет иметь дело Мик Сэвидж. Они выглядели молодыми, здоровыми и бессмертными. Но всякий раз, как я смотрел на их дочерна загоревшие лица, я видел нечто лежавшее на носилках в порту Кардиффа и ощущал запах топленого сала и паленой одежды. И оттого шампанское казалось мне кислым, как жидкость в аккумуляторе.

Все же я выпил несколько бокалов. Я, должно быть, говорил с людьми. Лазурное небо над головой приобрело теперь цвет индиго, на нем ярко замигали звезды, правда, не настолько ярко, как бриллианты. Я кивал и улыбался, пока Адмирал читал мне лекцию о самоуправляемом зубчатом колесе, разработанном им.

Клубные служащие в белых жакетах зажгли на лужайке факелы, вокруг каждого из которых вился сонм мотыльков. Люди разговаривали теперь уже громче. Женщина в красном шелковом платье смеялась. У нее были темные волосы, уложенные наподобие французской булки, длинная точеная шея. Ее плечи отливали в сумерках цветом грецкого ореха, а шею охватывало бриллиантовое колье.

Я узнал ее.

– ...И есть ведомое коническое зубчатое колесо, – продолжал Адмирал.

Я покинул его. Рот Адмирала превратился в черное "О" на фоне его белой бороды: во «Флотилии» считалось неприличный для «не членов» не слушать, когда говорят ее члены. Сквозь запах примятой травы и сигаретного дыма я шел к женщине. От нее пахло духами «шанель» – скромно, но волнующе.

– Бьянка, – позвал я.

Она полуобернулась, как бы для того, чтобы поприветствовать обычного знакомого. Увидев меня, Бьянка встрепенулась. Ее губы нежно коснулись моей щеки.

– Мик! Что ты делаешь здесь? – воскликнула она.

Это не был обычный вопрос. Нечто серьезное скрывалось за ним, как если бы Бьянка была обеспокоена.

– Надо полагать, я здесь не единственный, кто вам по нраву, а, господин Сэвидж? – сказал человек, сопровождавший ее.

Я понял, что смотрю на Бьянку слишком пристально, хотя она того и заслуживала. Обернувшись, я увидел дочерна загоревшего морщинистого человека с узкими глазами и копной седых волос.

– Господин Фьюлла, – сказал я. – Не ожидал увидеть вас здесь.

Он улыбнулся.

– Кто же откажется пойти куда бы то ни было с... с Бьянкой? – странно поколебавшись, словно хотел назвать ее как-то иначе, закончил Фьюлла.

– Глупо, – быстро отреагировала Бьянка. У меня создалось впечатление, что она сказала это, чтобы замять неловкость Фьюлла. – Патрон строит яхту, для Кубка Америки, разумеется. Есть вызов на состязание.

– А этот вечер – первый его этап, – рассмеялся Фьюлла, обнажая свои неестественно белые зубы и вызывая в памяти образ Монте-Кристо. – Думаю, нас пригласили сюда, чтобы произвести впечатление богатством соперников.

– Это срабатывает? – спросил я.

Фьюлла улыбнулся.

– Вы же знаете наши методы. Американцы любят создавать свои команды, как машины: покупать превосходные детали, скреплять их контрактами и отдавать им команды. Что касается нас, мы – семья. Не машина, а группа людей со всеми нашими слабостями.

Его глаза были столь же нежны, как мячи для игры в гольф. Как глава семьи, Фьюлла находился в той же самой лиге, что и мой дядя Джеймс.

– Нет, – сказал он, как бы осуждая. – Мы гибки. И заботимся друг о друге. У меня есть деньги, у вас – талант, банк «Каренте» нуждается в «Царстве маяков», мы работаем сообща, каждый вносит свою лепту: то, что он делает наилучшим образом.

Рука Фьюлла слегка дрожала. Он сунул ее в карман своего черного шелкового смокинга.

– Не то что ваши американцы, которые говорят: «Я плачу, а ты – прыгай». Вот так! – Фьюлла снова сунул сигарету в рот. – И еще, мне будет жаль, если вы согласитесь на эту работу с господином Шеккером. Вы приобретаете хорошего друга, но и опасного конкурента.

Глаза Фьюлла устремились мимо моей головы.

– Извините, – сказал он.

Я остался с Бьянкой.

– Зачем вы приехали сюда? – спросила она.

– Ищу работу.

– Вы сошли с ума!

Бьянка взяла меня за руку. У нее были теплые и сухие пальцы.

– Почему?

Струнный оркестр уже удалился из танцевального зала. Оттуда теперь доносился грохот рожков и слышалась издавна знакомая джазовая мелодия: «В настроении». Бриллиантовое колье Бьянки то и дело вспыхивало, когда она оглядывалась вокруг, налево и направо. Такое движение скорее присуще ребенку, переходящему улицу, а вовсе не красивой женщине на балу.

– Идемте! Бал! Здесь много людей. Ничего не произойдет, – сказала Бьянка, как бы стараясь убедить саму себя.

– Мы в Англии. Я здесь живу. О чем вы говорите?

Бьянка потащила меня к танцевальному залу. Я увидел пару знакомых из Пултни. Один из них помахал мне" рукой, я ответил тем же. Я думал о пустых, словно бы удивленных маленьких глазницах окон в белой стальной надстройке «Милгон Свон» в Кардиффе.

– Развлекаешься, Мик? – услышал я голос сзади.

Пальцы Бьянки стиснули мои. Она не оглянулась, лишь прошептала: «Не обращай внимания».

Я обернулся и увидел человека с бутылочно-белокурыми волосами. Он, дочерна загоревший, был молод и одет в белый смокинг с воротничком крылышками. От него несло лосьоном «После бритья», воняющим цветами вперемешку с ракетным топливом. Запах был мне знаком. И этого человека я уже видел прежде. В последний раз – когда на него набросилась восточноевропейская овчарка на верфи Джорджа.

– Грандиозно выглядишь! – сказал он Бьянке, как старой знакомой. А затем обратился ко мне: – Идем-ка с нами, ты!

– Кто вас впустил сюда? – спросил я.

Он наклонился и прошептал мне в ухо:

– У меня револьвер в кармане.

Его лицо было невозмутимо, как у монгола, но глаза излучали блеск стопроцентного психопата.

– Вы не воспользуетесь им.

– Меня, может быть, и арестуют, но ты-то будешь мертв.

Глаза его блеснули на большом невозмутимом лице, подобно веселым солнечным лучикам.

– Убирайся отсюда, Бобби!

Блондин расхохотался.

– Откуда ты знаешь его? – спросил я Бьянку.

Она стиснула мою руку – ее ладонь была влажна и горяча. Теперь рядом с Бобби стояли еще двое. Один из них – черноволосый, невысокого роста, с широкими плечами, распирающими его смокинг. Это он держал ружье там, на побережье, у лачуги Кристофа. Другим был Жан-Клод.

– Salut, beau-papa![33]33
  Привет, тесть! (фр.)


[Закрыть]– сказал Жан-Клод.

Джаз-оркестр все еще наигрывал «В настроении». Я похолодел.

– Давай-ка взглянем на гавань, – сказал блондин. – Там такая тишина! А ты, Бьянка, если последуешь за нами, мы можем и убить его.

– Мы в любом случае можем его убить, – хихикнул Жан-Клод.

Его дружки подступили вплотную ко мне. Бьянка исчезла. Я пошел. Выбора не было.

Вдали от огней было совсем темно. Что-то уперлось в мою правую почку. Должно быть, револьвер. Лишь ум мой действовал не по принуждению: он метался, словно крыса в клетке, и почти с тем же успехом.

Капитан Калликратидис был убит. Я разговаривал с ним, и потому за мной наблюдали. Но откуда Бьянка знает этих людей?

Мы уже пришли на понтон. Клубное здание представляло собой башню из волшебных огней, уходящую в небо; горевшие на лужайке факелы окрашивали ночь багрянцем. Над темной травой плыли едва доносившиеся сюда звуки джаза. Все это было словно на другой планете.

– Так вот, – донесся до меня голос блондина, шедший из темноты. Он говорил по-английски, но с сильным акцентом. – Я сказал той ночью Тибо Леду: боюсь, нам придется убрать тебя, парень!

Голос был мурлыкающим, но мне он показался страшным.

– О чем вы говорите, черт побери? – спросил я.

На фоне огней клуба я увидел, как Бобби передернул плечами.

– Все это, должно быть, потрясение для тебя. Полагаю, тебе следует выпить.

Мгновение я не мог понять, о чем он говорит. Затем услышал треск пробки и позвякивание стекла о стекло. Жан-Клод хихикнул – у него был высокий скверный смешок. На фоне соленого запаха ночи пахнуло джином.

Жан-Клод ткнул стакан мне в руку.

– Выпей это, – коверкая слова, сказал он.

Я увидел его зубы и отблеск непроницаемых, подернутых пеленой глаз.

– Но я не...

Двое из них схватили меня за руки и держали. А Бобби вцепился в волосы и рванул мою голову назад. Я открыл рот, чтобы закричать, и уже не смог закрыть его, так как между челюстей мне втиснули металлический брусок.

Глаза мои уперлись в небо, усеянное звездами. Чья-то тень заслонила от меня небосвод, кто-то поднес стакан к моим губам, и рот наполнился неразбавленным джином.

Я попытался выплюнуть его. Но разве можно сделать это с металлическим бруском между челюстями? Мне припомнились слова Калликратидиса: «Мне нельзя алкоголя: желудок барахлит». Тут же были более серьезные аргументы. Я попытался избавиться от неразбавленного джина, он заструился по моему лицу.

– Держи его нос.

Они зажали мне нос и чем-то ткнули в живот. Мое дыхательное горло наполнилось джином. Ночь стала пламенно красной. Я закашлялся, судорожно сглатывая, в горле пылало напалмом. Все исчезло, кроме острой необходимости втянуть воздух органами, пропитанными жидким пламенем.

Спустя некоторое время, длившееся, казалось, вечность, мне удалось это сделать. Теперь я стоял на коленях, сплевывая джин; по моему лицу струились слезы. Где ты, Бьянка? «Если последуешь за нами, можем и убить его».

Так или иначе, они меня убивали.

– Выпей еще стаканчик, старина, – услышал я. Стакан вновь оказался у моих губ. Но теперь я понимал, что следует делать. Когда отвратительный сырец течет в ваше горло, глотайте его.

– Не так быстро, – сказал кто-то. – Его вырвет.