Текст книги "Пруссия без легенд"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Вначале 5-го декабря 1848 года король своим указом дал Пруссии конституцию. Эта "навязанная" конституция, что с незначительными изменениями действовала до 1918 года, по своему содержанию в целом соответствовала тогдашним либеральным запросам. Она гарантировала все существенные основные права, независимое правосудие, свободу печати и собраний, палату депутатов на основе свободных выборов, сначала даже с равным избирательным правом. Позже столь пользовавшееся дурной славой прусское трехклассное избирательное право, которое лишь через несколько лет было введено по инициативе палаты депутатов путем изменения конституции, для понятий того времени не было чем-то необычным. В Англии и во Франции и в других странах с парламентскими конституциями тогда считалось само собой разумеющимся, что право избирать связано с определенными предпосылками: владением собственностью и уровнем доходов, т. е. с имущественным цензом. И образованные на классовом избирательном праве прусские палаты депутатов совершенно не были послушными поддакивающими парламентами: в шестидесятые годы они регулярно формировали либеральное большинство и в известных конституционных конфликтах, о которых речь пойдет в следующей главе, приводили прусского короля на грань отречения от престола.

Но это было еще в будущем. Пока же в Пруссии революция закончилась и с помощью "навязанной" конституции был также установлен и внутренний мир. Пруссия могла обратиться к Германии и к программе её объединения, которую король объявил 18-го марта 1848 года, за несколько часов до начала революции в Берлине. Эта программа предусматривала создание немецкого союзного государства через соглашения с правящими государями – ни в коем случае не народное государство: для Фридриха Вильгельма IV это была решающая разница.

Когда мысленно представляешь его воззрения, то кажется неизбежным, что он должен был отвергнуть корону императора Германии, которую ему предложило Национальное собрание во Франкфурте в апреле 1849 года. Принять ее означало бы встать во главе немецкой революции – и это когда он только что победил революцию в Пруссии. Не было для него ничего более чуждого. Но немецкого единства, и именно под руководством Пруссии, он все же желал – только это должно было быть антиреволюционное единство, никак не революционное. Весной 1848 года по его плану союз государей должен был упредить немецкую революцию. Годом позже он должен был ее окончить, таким же образом, как навязанная конституция прекратила прусскую революцию.

Последний всплеск революции, последовавший в Саксонии, Бадене и в Пфальце после роспуска франкфуртского Национального Собрания, дал для этого возможность: восстание было подавлено прусской армией, вступившей по просьбе теснимых правителей этих земель; частично, особенно в Бадене, со страшной жестокостью. Прусские военно-полевые суды в баденском Раштатте до сих пор не забыты. Как будто всегда, прусские войска стояли теперь в Саксонии, в Гессене, в Бадене. Казалось, что теперь Пруссия может в качестве победителя приказным порядком повести Германию к единству, которую ей не смогла дать революция. Летом 1849 года прусский король основал "Немецкую Унию", союз из 28 немецких государей, которые волей или неволей вынуждены были участвовать в нем, с большей или меньшей степенью желания. Страх перед революцией все еще глубоко сидел у них в печенках, и Пруссия, которая со своей революцией покончила, казалась единственным, во всяком случае, безопасным прибежищем от революции и она могла выставлять свои условия: союзное государство, союзное войско и союзная конституция. Правда, Бавария и Вюртемберг не приняли участия в унии: оба этих южно-немецких королевства чувствовали себя достаточно сильными без союза и также были особенно настроены против тесного объединения с совершенно чуждой им Пруссией. В остальном же, однако, Немецкая Уния 1850 года уже была полным составом более поздней империи 1871 года. При помощи своих старых методов – внезапность и нападение врасплох, быстрые маневрирования, молниеносная смена позиций и в решающий момент, как всегда, острый меч – Пруссия снова достигла успеха. Её лидирующие позиции в Германии казались обеспеченными.

Даже буржуазные либералы приняли участие в происходивших событиях. Остатки распущенного франкфуртского Национального Собрания снова собрались в Готе и дали прусско-немецкой унии свое демократическое благословение: "Цели, которые должны были быть достигнуты посредством [франкфуртской] конституции, стоят выше, чем непреклонное удерживание за форму, в которой эта цель достигается". Через год после окончания собрания в церкви Святого Павла во Франкфурте во второй раз была выработана немецкая конституция, в этот раз в Эрфурте и под знаком Пруссии.

И затем все неожиданно кончилось крахом и будто бы никогда и не существовало: катастрофа столь же полная, как и та, что произошла в 1806 году. Йена 1850 года называлась Ольмюц. Как и тогда, Пруссия разбилась о враждебную превосходящую силу. Разница была лишь в том, что на этот раз она не вступила сначала в безнадежную войну – на этот раз она прежде капитулировала.

Причина того, что Пруссия в 1849 году могла распоряжаться в Германии по своему усмотрению настолько без оглядки на кого бы то ни было, была не только в слабости ее немецких противников и партнеров: боязнь силы у буржуазии, быстро выдохшиеся восстания на баррикадах пролетариата, запуганность правителей. Прежде всего причина была в том, что традиционная немецкая главенствующая держава, Австрия, все еще была парализована своей собственной революцией – не буржуазно-пролетарской революцией в Вене, которая в ноябре 1848 года была столь же решительно подавлена, как это сделала Пруссия в Берлине, а национальной революцией ненемецких народов, входивших в состав государства. Весь 1849 год Австрия все еще вела войны в Италии и в Венгрии, причем в последней она в конце концов победила лишь с помощью русских войск. Между этими заботами ей было не до Германии, но уже в 1850 году она вернулась в эту сферу своих интересов. Австрия вернулась, как рассерженный Одиссей – она нашла свой немецкий дом занятым Пруссией и решительно принялась за наведение порядка.

При этом австрийская политика проявила необычно энергичные, надменные, оскорбительные черты, несшие почерк ее новой "сильной руки" – Шварценберга, человека, который возможно всей немецкой истории придал бы совершенно другое направление, если бы он не умер совершенно неожиданно в 1852 году. У Шварценберга была своя собственная, очень далеко идущая концепция для Германии: он хотел не только восстановить Немецкий Союз, но и внедрить в него всю Габсбургскую монархию, включая ее венгерские, итальянские и южно-славянские составные части. В действительности это называлось бы присоединить Германию к Австрии – к старой великой Австрии. Он хотел не национальной Германии, а наднациональной Средней Европы, настоящей "Империи" с центром в Вене: видение Карла V и Валленштайна. Для Пруссии, в какую она развилась в последнем столетии, в этой концепции едва ли было место: эта честолюбивая полувеликая держава стала бы в ней только раздражающим фактором. Если бы Шварценберга спросили, что бы он хотел сделать с Пруссией в своей Великой Германии, он бы ответил: " Avilir, puis demolir" (ослабить, затем уничтожить). Сначала он воспринимал все, что делала Пруссия в Германии в 1848–1850 годах, как строительство воздушных замков. Он созывал старый бундестаг во Франкфурте, как будто ничего не произошло; убедил Саксонию и Ганновер выйти из Унии; и в заключение выставил Пруссии ультиматум – убраться из Гессена. Осенью Пруссия и Австрия мобилизовались друг против друга. Война казалась неизбежной.

Тут вмешался русский царь, а именно на стороне Австрии. Разумеется, он не разделял стратегическую цель Шварценберга: мысль о немецко-австрийской гигантской империи у ворот России могла заставить чувствовать его весьма неуютно, но и мысль об ослабленной или вовсе уничтоженной Пруссии не была ему по душе. Он просто хотел сохранить статус-кво – не желал ни среднеевропейской великой империи Шварценберга, ни прусской Немецкой Унии, а хотел лишь статус-кво по состоянию на 1848 год, старого союза "трех черных орлов" против национализма и революции. Пока же это заставило его встать на сторону союзной Австрии, поскольку среднеевропейская великая империя Шварценберга все еще была делом будущего, а вот Немецкая Уния Пруссии – уже почти реальностью. Эта реальность должна была быть устранена в первую очередь. Оппортунистическая игра Пруссии с революцией не должна была ни к чему привести, все должно было снова стать таким, как было до 1848 года. Такое было теперь требование, и под объединенным давлением своих прежних защитников и союзников Австрии и России, которые теперь показали свои разъяренные лица, Пруссия капитулировала в Ольмюце 29 ноября 1850 года, полностью и без каких-либо оговорок. Уния была распущена, старый Немецкий Союз образца 1815 года возрожден в прежнем виде, все, что Пруссия сделала в Германии – аннулировано. Позор был неприкрытым и ничем не смягченным. Пруссия ушла из Ольмюца как наказанный школьник, который был пойман за непозволительной проделкой и с покрасневшим от стыда лицом обещал никогда больше этого не делать. Это было поражение, как в 1806 году – только на этот раз без пролития крови.

Но вот что было примечательно: в этот раз, как и прежде, Пруссия приняла свое поражение с определенной стойкостью, приспособилась и попробовала извлечь из этого наилучшее, причем на этот раз даже с большей готовностью и убежденностью, чем прежде. Тогда приспосабливание означало реформы и либерализирующую перестройку государства, которым ядро прусского общества, опора государства – военная аристократия – резко воспротивилась. Теперь же приспосабливание состояло в консервативной реставрации и в реакции, что полностью подходило этому слою общества. Многим прусским консерваторам честолюбивые немецкие эксперименты при Фридрихе Вильгельме с самого начала не пришлись по душе, и в их реакции на Ольмюц боль от позора была смешана с мрачным удовлетворением: они это заранее знали и теперь Пруссии придется вести себя правильно. Никогда они не были подобны чувствительному королю, которого "при слове Германия пронизывает дрожь восхищения". Депутат Бисмарк, к примеру, в Эрфуртском парламенте Унии сухо сказал: "Мы хотим союзного государства; однако платить за него более, чем этой конституцией, мы вовсе не желаем". Полгода спустя в берлинском доме депутатов он защищал Ольмюц: "Задачей Пруссии не является – повсюду в Германии играть роль Дон-Кихота". Союз с "немецко-национальной шайкой-лейкой" стал ему – и большинству прусских консерваторов – в душе противен. Старый добрый союз "трех черных орлов" был чем-то гораздо более солидным, и прусские консерваторы были рады, что он теперь восстановлен – или казался таковым. В годы после Ольмюца Пруссия посвятила себя прежде всего восстановлению этого союза с сентиментальным энтузиазмом – энтузиазмом вернувшегося блудного сына.

Только вот все это не помогло ему. Союз не был восстановлен на продолжительное время, его время прошло, он распался. Не по вине Пруссии – вины ее было в этом столь же мало, сколько ее было сорока годами ранее в разрушении союза между Наполеоном и Александром. Виной всему этому была Крымская война, которая в годы с 1854 по 1856 превратила Австрию и Россию из друзей во врагов, и притом, как оказалось, навсегда. В этой войне между западными державами и Россией впервые дело зашло о турецком преемстве на Балканах, этом эпицентре кризисов, который не давал покоя европейской политике с того момента более чем полвека и в конце концов стал точкой воспламенения Первой Мировой войны. Пруссия и Австрия обе оставались в крымской войне нейтральными, но их нейтралитет имел весьма различный характер: Пруссия была, так сказать, нейтральна на стороне русских, Австрия же на стороне западных сил. Австрия хотела использовать Крымскую войну, чтобы приобрести дунайские княжества (нынешние южная и восточная части Румынии) и вытеснить Россию с Балкан. И это несмотря на тот факт, что Россия всего лишь за пять лет до того спасла Австрию от поражения в венгерской революционной войне. "Австрия заставит весь мир изумиться ее неблагодарности", – заявил Шварценберг еще ранее. Характерное высказывание. Австрия и Россия были теперь смертельные соперники на Балканах, и Пруссия более не могла быть в их союзе третьей, просто потому что этого союза больше не существовало. Впредь она должна была выбирать между ними, желала она того или нет.

Не только союз "трех черных орлов" пришел к концу: вся искусная европейская система, которую создал в 1815 году Меттерних и в которой Пруссия столь охотно перешла к мирному существованию, была разрушена революциями и их последствиями. Франция вышла из игры. Там теперь снова правил Наполеон, и если "третий" Наполеон не имел имперского тщеславия первого, то все же он стремился центр мировой политики снова перенести из Вены в Париж. Его средством был союз с национализмом: сначала с итальянским, где он имел успех; затем с польским, из которого ничего не вышло. В заключение был даже союз с немецким национализмом, но при этом он сломал себе шею. Как и всегда, он устраивал беспорядки в Европе, войны и воинственные крики. Европа послереволюционная не была более мирным сообществом государств, каким была с 1815 по 1848 год. Каждое государство теперь стояло само за себя; волей-неволей и Пруссия.

Столь же мало, как европейское, было восстановлено и немецкое дореволюционное состояние. Немецкий Союз во Франкфурте хотел снова заседать, как если бы ничего не произошло. Но ни национальные, ни буржуазно-либеральные движения не потеряли своей динамики вследствие поражения в 1848–1849 годах. Немецкое буржуазное национальное движение оставалось в вечном беспокойстве, фактор, с которым следовало считаться и который следовало куда-то приспособить. Буржуазия в пятидесятые и в шестидесятые годы при бурно теперь развивающемся прогрессе индустриализации даже становилась все сильнее, и в начале шестидесятых годов индустриализация привела также и к возникновению организованного рабочего движения – с центром в Пруссии. Около 1860 года все было примерно в таком же состоянии, как и за десять лет до того, правда в несколько ином виде: революция как таковая хотя и была отложена в архив, но немецкая буржуазия с национальным объединением и партией прогресса снова была в мощном наступлении, Австрия и Пруссия были в неизбежной конкурентной борьбе за ее благорасположение; обе заняты в казалось безостановочных процессах внутренней либерализации и парламентаризации, обе старались сделать в Германии "моральные завоевания" и направить поток национального движения на свою мельницу, обе конкурировали с планами реформирования Немецкого Союза. При этом у Пруссии было то преимущество, что она была свободна от запутанных проблем национальностей Австрии, а преимуществом Австрии было то, что она больше и сильнее, и еще пожалуй популярнее. Однако прежде всего то, что Австрия все еще была традиционной господствующей силой в Германии, старой имперской силой.

Что из всего этого получится, в начале шестидесятых годов было полностью открытым вопросом. Множество вариантов решений кружилось в воздухе: более узкий и более широкий союз, германский дуализм с преобладанием Пруссии в Северной Германии, Австрии – в Южной Германии, реформа существующего Немецкого Союза в духе парламентаризма. Одного безусловно ожидали все: значительного усиления буржуазно-парламентарных институтов во всей Германии. Одного лишь никто не ждал: войны между немецкими государствами.

Что оба этих ожидания не оправдали надежд, что Пруссия стала имперской державой, а Австрия заграницей, было заслугой одного единственного человека, который в начале шестидесятых годов 19 века в своем собственном государстве все еще был политическим аутсайдером: Бисмарка.

Глава 6. Пруссия создает Империю

Король Бисмарк I

Политика под давлением успеха

1866: Пруссия у цели

1870: Несчастный случай и импровизация

В сознании немцев Бисмарк продолжает жить как основатель Империи. Бесконечно много спорили об этом прежде, и сейчас все еще спорят – было ли основание им Империи для Германии благом или несчастьем. В сравнении с этим примечательно мало задумывались над тем, было ли основание Империи для Пруссии плодотворным или пагубным; и это тем примечательнее, что сам Бисмарк без сомнения прежде всего рассматривал его с прусской точки зрения и проводил его в качестве мероприятия прусской политики.

Бисмарк не был немецким националистом – он был прусским государственным деятелем. Не только в ранние годы его политической деятельности, но и в годы, когда он был премьер-министром Пруссии, он не задумываясь говорил о "немецко-национальном надувательстве", и в 1866 году у него не было ни малейших национальных помыслов вести войну против большей части Германии вне пределов Пруссии, как и против Австрии. В одном из многих нервных споров с королем Вильгельмом I, которые предшествовали этой войне, однажды король в отчаянии вскричал: "Так что же, значит вы не немец?" Напротив же – всегда, когда он говорил о Пруссии, в голосе Бисмарка звучали сердечные нотки. "Одному богу известно, сколь долго еще должна существовать Пруссия", – написал он однажды в частном письме. "Но мне будет очень жаль, когда наступит её конец – бог мне свидетель".

И все же сам Бисмарк сделал более, чем кто-либо другой, чтобы Пруссия "кончилась" – не вследствие политической несостоятельности или неудач, а напротив (и в этом парадокс) – вследствие чрезмерного успеха. Он привел Пруссию на такую высоту, где она на длительный срок дышать не могла. Основанием Империи, которое превратило Пруссию в господствующую силу Германии, а Германию – в господствующую силу Европы, возможно он отчасти чересчур пришпорил Германию – об этом можно спорить; но бесспорно, что Пруссии он при этом привил смертельный микроб. В объединенной Германии Пруссия неизбежно мало-помалу теряла свою самостоятельность, свою идентичность и в конечном счете – свое существование. Она стала избыточной, аномалией в строительстве Империи; и в конце она стала жертвой потерпевшей крах немецкой мировой политики – политики, которую Пруссия в качестве Пруссии никогда не вела и даже не желала вести.

Историк Вальтер Буссманн отзывается так: "Когда Бисмарк объединился с национальной идеей, одной из движущих сил столетия, то он желал быть полезным прусскому государству, но в объективном смысле он одновременно служил делу национального государства – стремлениям своих политических противников". Можно сформулировать это еще острее: союз между прусской государственной идеей и немецкой национальной идеей был союзом между огнем и водой; и если дело выглядело так, будто сильный огонь мог превратить воду в пар, то в конце концов огонь был затушен водой. Основание Империи Бисмарком для современников выглядело как величайший триумф Пруссии; в конечном итоге это оказалось началом конца Пруссии. Тем не менее, конец не сделал триумф несостоявшимся. Мало какие из государств перешли к концу своего существования столь почетно, как Пруссия Бисмарка.

Пруссия Бисмарка – это пишется и читается так, будто является само собой разумеющимся; но будет хорошо, если при произнесении этих слов на мгновение приостановиться и удивиться. Это правда: Бисмарк действительно самостоятельно определял политику Пруссии с того момента, как стал премьер-министром – и что за политика это была! Но как же это стало возможно? Бисмарк ведь вовсе не был прусским правителем. Политические решения в Пруссии всегда принимались королями: Фридрихом Вильгельмом I и Фридрихом Великим совсем единолично; их преемниками с привлечением в определенной степени министров и советников. Но чтобы простой министр в течение лет и десятилетий определял прусскую политику, как если бы он был королем – уже в 1865 году английский министр иностранных дел Кларендон язвительно говорил о "короле Бисмарке I", – такого в Пруссии еще не бывало. Ни разу не было такого даже во времена наибольшего блеска Гарденберга – 1810–1815 годы, – чтобы совершенно лишенный мужества, подавленный, и вообще из всей династии самый нерешительный король  [57]57
  57 Фридрих Вильгельм III.


[Закрыть]предоставил своему канцлеру свободы действий более, чем обычно.

Но Вильгельм I, король Бисмарка на всю жизнь, был гораздо более сильным властелином, чем Фридрих Вильгельм III, хотя титул "Великий", которым его внуки пытались наградить его посмертно, тем не менее никогда не пристал к нему. Но среди прусских королей он несомненно принадлежит к первому ряду. Можно назвать его вторым королем-солдатом Пруссии: душой и телом он был настоящим солдатом, опытным кадровым офицером. Благодаря ему была проведена войсковая реформа в Пруссии, без которой возможно войны Бисмарка прошли бы гораздо менее удачно и не столь гладко. В такой же степени личной заслугой короля является назначение на должность невзрачного, однако выдающегося и способного начальника Генерального Штаба Мольтке. Наконец, подчинение командования войсками Генеральному Штабу – это исключительно прусский рецепт успеха, который был введен при Вильгельме I, и он еще долго был передовым в военном деле. И кроме своей в целом более чем выдающейся военной компетентности Вильгельм I обладал еще крепким здравым смыслом, большим политическим жизненным опытом – когда он стал королем, ему было 64 года, – и сильным монархическим чувством собственного достоинства. Он был чем угодно, но только не призрачным королем, и что в таком случае он все же в течение всего своего неожиданно долгого правления (умер он лишь в 1888 году в возрасте 90 лет) будет стоять в тени своего гениального премьер-министра, а позже имперского канцлера – об этом он не думал и не гадал. Между Вильгельмом I и Бисмарком вовсе не было естественного сродства и человеческой симпатии. Еще незадолго до того, как он в час величайшей нужды сделал Бисмарка главным министром, король подчеркнул, что этот человек производит на него зловещее впечатление и наполняет его внутренним отвращением; а Бисмарк со своей стороны никогда не переставал говорить о нервном истощении, которое является результатом вечной борьбы с королем и вокруг короля.

Не следует упускать из вида эту постоянную борьбу при оценке деятельности Бисмарка. Она более, чем все иное объясняет важную тенденцию в политике Бисмарка как раз в первые богатые событиями и драматические восемь лет – в годы основания империи. Часто говорили о "бонапартизме" Бисмарка и в его политике между 1862 и 1871 годами находили наполеоновские черты. Несправедливо: Бисмарк ведь не был узурпатором и никогда не в мыслях у него не было поставить себя на место легитимного короля; "Революцию в Пруссии делают только короли", – сказал он как-то при случае. Но одно общее у него действительно было с Бонапартом: как и он, Бисмарк постоянно находился под давлением успеха – хотя и не шла речь о нелегитимном троне, как у того, но тем не менее о его собственном положении. Ведь король мог в любой момент отстранить его от должности – как это позже действительно сделал Вильгельм II, – а уж во врагах, работавших над его свержением (в том числе в тесном окружении короля), как и в конкурентах, полагавших, что могут делать его работу лучше него и охотно занявших бы место Бисмарка, никогда не было недостатка. Он постоянно должен был делать себя незаменимым; для этого ему нужны были постоянные кризисы (ведь на переправе коней не меняют) и постоянные успехи (ведь успешного министра не так легко увольняют). Это с одной стороны объясняет воинственность, с которой Бисмарк в его первые годы правления прямо-таки искал и обострял кризисы, а с другой стороны "осторожность часовщика" (удачное выражение биографа Бисмарка Людвига Райнерса), с которой он снова и снова поступал при решении своих задач. Но это объясняет еще кое-что важное: а именно навязчивое стремление к успеху, которое вынуждало Бисмарка не только пренебрегать принципами и быть неразборчивым в своих средствах, но и даже менять свои цели, в зависимости от того, какая из них обещала ему самый быстрый и самый гарантированный успех.

Сам Бисмарк в старости, когда работал над легендой о себе, представлял иногда это так, будто с самого начала был нацелен на основание Империи, а триумфальную сцену провозглашения кайзера в Версальском замке на всех своих прямых и окольных путях всегда держал так сказать перед внутренним взором как неколебимую конечную цель. Не может быть ничего более ложного. "Однообразие в делах никогда не было моей чертой", – говорил он сам. Какие цели он ставил в данный момент для прусской политики, зависело для него всегда от того, что в данный момент обещало успех. Например, ссылаясь на войну с Данией в 1864 году, в одной из речей он обстоятельно высказался так: "Я постоянно держался той точки зрения, что персональная уния (между Данией и Шлезвиг-Гольштейном) была лучше, чем то что существовало, что самостоятельный правитель был лучше, чем персональная уния, и что объединение с прусским государством было лучше, чем самостоятельный правитель. Что из этого было достижимо, на это могли бы ответить единственно лишь события". Точно так же было и в войне с Австрией и с Германией в 1866 и в войне с Францией в 1870 году: постановка цели каждый раз зависела от ее достижимости, а не наоборот. Можно прямо-таки назвать это секретом успехов Бисмарка: кто каждый раз ставит в качестве цели достижимое, тот может быть вполне спокоен, что он всегда достигнет своей цели. Разумеется, при этом существует опасность, что достигнутое в конце концов может оказаться не стоящим того, чтобы к нему стремиться. Что же касается основания Германской империи, то существует достаточно свидетельств того, что Бисмарк сам долго сомневался, стоящая ли это задача для Пруссии, и еще интереснее, чем её история, это меры, принимавшиеся Пруссией против опасностей, которые она содержала для Пруссии и которые он вполне видел. Но пришло время кратко представить историю прусского основания Империи Бисмарком, то есть историю Пруссии в чрезвычайно драматические годы с 1862 по 1871.

Своему назначению на должность прусского премьер-министра в сентябре 1862 года Бисмарк был обязан тяжелому конституционному конфликту, произошедшему между королем и парламентом из-за уже упомянутой военной реформы, которую начал продвигать сам король. Это была ситуация, подобная той, что двумя столетиями ранее в Англии привела к большой гражданской войне и в конце концов стоила королю Карлу I головы: король и парламент сражались за верховное право распоряжаться вооруженными силами. Ни одна из сторон не желала уступать. Вильгельм I, брошенный своими министрами на произвол судьбы, устрашаемый своей семьей ужасными картинами обезглавливания английского короля Карла I, намеревался уже отречься от престола, когда ему был предложен в качестве спасителя Бисмарк, ранее завоевавший известность своими речами как твердый монархический реакционер.

Нельзя не поддаться искушению и на мгновение подумать о том, как пошла бы дальше прусская история, если бы Вильгельм I в 1862 году действительно отрекся от престола, что он уже намеревался сделать. Его сын Фридрих III тогда правил бы не три месяца, как это было позже в действительности, а 26 лет. Фридрих III был либералом. Под влиянием своей политически весьма активной жены-англичанки он разрешил бы конституционный конфликт уступкой и сделал бы прусскую монархию парламентской монархией по английскому образцу. Пруссия превратилась бы в маленькую континентальную Англию. О Бисмарке при королевской чете Фридрихе и Виктории никто бы и не услышал. Весьма маловероятно, что управляемая парламентом Пруссия смогла бы объединить Германию при сопротивлении Франции, России, Австрии и немецких второстепенных государств, при поддержке только лишь немецких либералов и при симпатии Англии. Но вполне можно при этом представить себе, что Пруссия в этом случае существовала бы и поныне.

Это между делом: вернемся же к действительности. Бисмарк рекомендовал себя королю как его верный оруженосец, который будет охранять королевскую власть от господства парламента вплоть до эшафота. Он сделался для короля совершенно незаменимым. Но он не сделал никакого государственного переворота. Более того, конституционный конфликт он умно удерживал в состоянии равновесия в течение пяти лет, пока он наконец в совершенно изменившихся обстоятельствах он не был разрешен уступкой парламенту по существу, а королю по форме. Эти пять лет Бисмарк использовал для целого ряда смелых, рискованных и в целом непопулярных, а для короля тревожных, но точнейшим образом просчитанных и увенчанных блестящим успехом, связанных двумя краткими войнами внешнеполитических акций, конечным результатом которых были совершенно новая Пруссия и совершенно новая Германия.

Бисмарк с юных лет был последовательным консерватором, приверженцем системы Меттерниха и радикальным противником либерализма, национализма и революции 1848 года. В 1850 году, как мы уже видели, он защищал капитуляцию в Ольмюце, и как раз поэтому он вскоре после этого был назначен прусским посланником в бундестаг во Франкфурте, где оставался в течение восьми лет. Но в течение этих восьми лет он учился заново.

Бисмарк именно был не только консерватором, он был также типичным пруссаком, и он был реалистом. Как пруссак он был уязвлен надменной австрийской политикой эры Шварценберга, которой он противостоял во Франкфурте. Как реалист он видел, что разрыв между Австрией и Россией со времени Крымской войны был неизлечим и что старая европейская система все более подрывалась ревизионистской политикой Наполеона III. Свой вывод он сделал уже в 1856 году, "что в недалеком будущем мы должны будем сражаться за свое существование с Австрией", и что может стать возможным получить для этого благорасположенный нейтралитет России и Франции. Да, он пошел еще дальше. Борьба Пруссии с Австрией по необходимости будет происходить в Германии и за Германию – "В соответствии с политикой Вены Германия слишком тесна для нас обеих; мы обе распахиваем одну и ту же спорную пашню", – и в Германии Пруссии также нужны были товарищи по союзу. Как реалист Бисмарк осознавал, что германские правители никогда не станут ими. В 1859 году он заявил одному озадаченному интервьюеру, что у Пруссии в Германии только одинистинный товарищ по союзу: немецкий народ.