Текст книги "Корабль дураков. Похвала глупости. Разговоры запросто. "Письма темных людей". Диалоги"
Автор книги: Себастиан Брант
Соавторы: Эразм Роттердамский,Ульрих фон Гуттен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 87 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]
Мария. Когда же так получается?
Памфил. А всякий раз, как супруг настаивает на супружеском своем праве, в особенности если он ищет объятий из любви к будущему потомству.
Мария. А если это одна похоть? Отказывать все равно не дозволено?
Памфил. Дозволено вразумлять или, точнее, ласково просить, чтобы он отступился; но упорно отказывать в ответ на упорные домогательства не дозволено. Впрочем, в таком деле жалобу мужа на непослушание жены услышишь не часто.
Мария. Но свобода так сладка!…
Памфил. Напротив: девство – такое тягостное бремя! Я буду тебе царем, ты мне царицею, мы станем править семьею по общему усмотрению. Разве это рабство, как по-твоему?
Мария. Брак многие зовут уздою…
Памфил. Вот им бы и одеть узду, тем, кто зовет его так! Скажи мне, пожалуйста, твоя душа не связана ли с телом?
Мария. По-видимому, да.
Памфил. Так же точно, как птица с клеткою. И, однако, спроси у нее: желает она быть свободной? И она ответит: «Нет» – нисколько не сомневаюсь. А почему? Потому, что связь эта добровольная.
Мария. Достатки у нас обоих невелики.
Памфил. Тем лучше! Ты будешь умножать их дома бережливостью, которую не без причины именуют доходом, и немалым, а я, за стенами дома, – трудолюбием.
Мария. Бесчисленные заботы приносят с собою дети.
Памфил. Но и бесчисленные радости тоже, и нередко с большою лихвой возвращают родителям свой долг.
Мария. А если детей не будет? Ведь это ужасно!
Памфил. А теперь разве ты не бездетна? И какой толк заранее накликать беду, ежели исхода все равно никак не предскажешь? Что бы ты предпочла – вообще не рождаться или родиться, чтобы после умереть?
Мария. Родиться и умереть.
Памфил. Подобным же образом та бездетность горше, которая и не имела и не будет иметь потомства. И те, что жили на свете, счастливее тех, что не родились и никогда не родятся.
Мария. Кто ж это такие, которых нет и не будет?
Памфил. Если человек не согласен терпеливо переносить превратности судьбы, которым одинаково подвержены мы все, простолюдины и цари, без разбора, ему лучше уйти из жизни. Но и за всем тем, что бы ни приключилось, тебе достанется лишь половина: большую часть я приму на свои плечи. Так что, если случится радость, она будет двойною, а если беда – наш союз вдвое ослабит горечь. Для меня же, коли призовет судьба, будет отрадою и смерть на твоих руках.
Мария. Что совершается в согласии с общими законами природы, с тем люди мирятся довольно легко. Но я вижу, как иным родителям больше горя доставляет испорченность детей, чем их кончина.
Памфил. Чтобы не случилось ничего подобного, зависит главным образом от нас.
Мария. Не понимаю!
Памфил. Ведь обыкновенно от добрых добрые и родятся, – я имею в виду природные качества, – и голубка коршунов не выведет. Значит, приложим все усилия, чтобы самим быть добрыми. Затем постараемся, чтобы дети еще с молоком матери впитали возвышенные правила и взгляды. Чрезвычайно важно, чем нальешь впервые новый сосуд. Позаботимся, наконец, чтобы они всегда видели пример для подражания дома. Мария. Трудная задача.
Памфил. И не удивительно – раз она прекрасна (по той же самой причине и ты – орешек не из легких). Но тем упорнее будем стремиться ее решить.
Мария. Материал тебе достанется податливый – ты только лепи как следует.
Памфил. А пока вымолви словечко.
Мария. Нет ничего проще, да только слово что птица: упустишь – не воротишь. Прими совет более полезный для нас обоих: переговори сперва со своими родителями и с моими, чтобы все происходило с общего их согласия.
Памфил. Ты велишь мне хлопотать и упрашивать, хотя можешь решить дело одним словечком.
Мария. Едва ли: я не в своей власти. В старину без согласия старших ни один брак не заключался. И прочем, как бы там ни было, я считаю, что наш брак будет счастливее, если совершится по воле родителей. И потом вам, мужчинам, так и полагается – хлопотать, это нам хлопоты не к лицу: похищение и насилие всегда девству в отраду, хотя мы часто так и горим любовью.
Памфил. Хлопотать я готов без устали, лишь бы твой выбор меня не обманул.
Мария. Не обманет – будь покоен, мой Памфил.
Памфил. Ты со мною слишком строга. Мария. Но сначала обдумай и взвесь как следует собственный выбор. И страсть к совету не допускай – только разум. Что постановит страсть, то непродолжительно, мимолетно; что определит разум, в том век не раскаешься.
Памфил. Да ты отменно философствуешь! Выходит, надо тебя слушаться.
Мария. Послушайся – не пожалеешь. Впрочем, постой-ка, сомнение берет меня и омрачает душу.
Памфил. Долой сомнения!
Мария. Ты хочешь, чтобы я вышла за мертвеца?
Памфил. Ничего похожего! Я оживу!
Мария. Вот ты и развеял мое сомнение. А теперь прощай, Памфил, и будь здоров.
Памфил. Это уж твоя забота.
Мария. Желаю тебе доброй и приятной ночи. Ну, что вздыхаешь?
Памфил. Приятной ночи, говоришь? Ах, если б ты одарила меня тем, чего пожелала!…
Мария. Не торопись, твоя жатва еще не поспела.
Памфил. Так ничем на прощание и не обрадуешь?
Мария. Возьми этот благовонный шарик, он порадует тебе сердце.
Памфил. Прибавь хоть поцелуй.
Мария. Нет, я хочу отдать тебе свою невинность целой и нетронутой.
Памфил. Да что в ней убудет от поцелуя?
Мари я. Тебе угодно, стало быть, чтобы я и другим поклонникам дарила поцелуи?
Памфил. Ни в коем случае! Все мое храни для меня.
Мария. Для тебя и храню. Но есть и еще причина, почему сейчас целовать тебя не отваживаюсь.
Памфил. Что за причина?
Мария. Ты говоришь, что твоя душа почти вся переселилась в мое тело; в тебе осталась лишь крохотная частица. Я и боюсь, как бы этот остаток не ускользнул вместе с поцелуем в мою грудь, а ты не умер бы вполне и окончательно. Потому вот тебе моя рука – знак взаимной любви – и прощай. Веди дело старательно, а я буду молиться Христу, чтобы все происходящее он соизволил обратить на счастье нам и на благо.
Девица, отвергающая брак
Евбул. Катарина
Евбул. Как хорошо – наконец-то отобедали! Теперь можно насладиться прогулкой: нет ничего милее и приятнее.
Катарина. И мне тоже надоело сидеть за столом.
Евбул. Как все зеленеет, как радостно улыбается! И не удивительно: весна – это юность мира.
Катарина. Да, верно.
Евбул. Ну, а твоя весна почему не улыбается?
Катарина. С чего ты это взял?
Евбул. Ты как-то грустна.
Катарина. Разве я выгляжу не так, как всегда?
Евбул. Хочешь, покажу тебе, как ты выглядишь?
Катарина. Очень.
Евбул. Видишь вон ту розу, которая к ночи подобрала и поджала свои лепестки?
Катарина. Ну и что?
Евбул. Вот так ты и выглядишь.
Катарина. Прекрасное сравнение!
Евбул. Не веришь – посмотрись в этот ручеек. Нет, правда, что означают твои вздохи, да еще такие частые: ты и за обедом вздыхала.
Катарина. Оставь свои расспросы, тебе это знать не нужно.
Евбул. Наоборот, нужнее всего на свете! Я не могу быть весел, если ты невесела. Вот, пожалуйста, еще вздох, и какой тяжкий – из самой глубины души!
Катарина. Тяжело на сердце, а отчего, не скажу: это небезопасно.
Ев бул. Мне не скажешь?! Милая Катарина, ты мне дороже родной сестры! Ничего не опасайся! Этим ушам можешь открыть без страха все, что угодно.
Катарина. Пусть так, но к чему напрасная откровенность? Ведь ты мне ничем не поможешь.
Евбул. Откуда ты знаешь? Если не делом, то уж советом или утешением – наверняка!
Катарина. Нет, не могу вымолвить.
Евбул. Ах, господи, боже мой! Ненавидишь ты меня, что ли?
Катарина. До того ненавижу, что, кажется, и брат не так мне дорог, как ты. И все же сердце велит молчать.
Евбул. А если я сам угадаю, подтвердишь? Что ж ты отворачиваешься? Обещай – иначе не отстану.
Катарина. Ладно, обещаю.
Евбул. Я решительно не вижу, чего тебе недостает для полного счастья.
Катарина. Ах, когда бы так!…
Евбул. Во-первых, – возраст самый цветущий. Если не ошибаюсь, тебе пошел семнадцатый год.
Катарина. Да, верно.
Евбул. Стало быть, я полагаю, страх перед старостью тебя еще не угнетает.
Катарина. Нисколько.
Евбул. Во-вторых, – счастливая внешность. Это тоже дар господень, и немалый.
Катарина. Внешностью, какая б она там ни была, не хвастаюсь, но и жаловаться на нее не стану.
Евбул. Далее, и цвет лица, и сложение свидетельствуют об отличном здоровье; разве что грызет тебя таимый какой-нибудь недуг.
Катарина. Нет, слава богу, я совершенно здорова.
Евбул. Затем – безупречное имя.
Катарина. Да, надеюсь.
Евбул. И разум, достойный тела, – самый что ни на есть счастливый. Мне бы такой светлый разум, чтобы легче постигать науки.
Катарина. Если что и есть, так все от бога.
Евбул. Мягкий, приятный нрав, которого столь часто не хватает красавицам.
Катарина. Для меня важно одно – чтобы нрав был достойный.
Евбул. Многих угнетает несчастливое происхождение. У тебя же родители и знатны, и честны, и состоятельны, и любят тебя без памяти.
Катарина. Тут мне не на что жаловаться.
Евбул. Одним словом, изо всех здешних девиц я бы не стал свататься ни за кого, кроме тебя; только бы звезда счастливая подмигнула.
Катарина. Да и я не выбрала б другого жениха, если б только вообще решилась идти замуж.
Евбул. Важная, однако ж, должна быть причина, чтобы так огорчаться.
Катарина. Да, немаловажная.
Евбул. Не рассердишься, если я угадаю?
Катарина. Я ведь тебе уже обещала.
Евбул. Я по себе знаю, какая это мука – любовь. Ну, признавайся! Ты дала слово.
Катарина. Правда, причиною – любовь, но не такая, как ты подозреваешь.
Евбул. А какая же?
Катарина. Догадайся сам.
Евбул. Конец – все догадки исчерпаны! Но я не мы пущу твою руку, пока не вырву признания.
Катарина. Да ты прямой насильник!
Евбул. Схорони свою заботу в моей груди.
Катарина. Раз ты так настаиваешь, изволь. С самых нежных лет мною владела одна необычная страсть.
Евбул. Какая? Говори, заклинаю!
Катарина, Вступить в сообщество священных дев.
Евбул. То есть – сделаться монахиней?
Катарина. Да.
Евбул. Хм! Ехал прямо, да попал в яму!
Катарина. Что ты сказал, Евбул?
Евбул. Ничего, светик мой, просто закашлялся. Но продолжай, продолжай.
Катарина. Этому моему желанию всегда упорно противились родители.
Евбул. Так, так.
Катарина. А я в ответ старалась подействовать на них благочестием, просьбами, ласками, слезами.
Евбул. Удивительное дело!
Катарина. Я все упрашивала, умоляла, заклинала, Плакала, и в конце концов они пообещали дать свое согласие, когда мне сравняется шестнадцать лет, если к этому времени желание мое не переменится. И вот срок настал, желание все то же, а родители отказывают наотрез. Это меня и терзает. Я открыла тебе свой недуг, а ты теперь исцели меня, если сможешь.
Евбул. Первый мой тебе совет, прелестнейшая девица, – умерять и сдерживать свои страсти и, ежели нельзя достигнуть того, чего желаешь, желать того, чего можно достигнуть. [499]499
Чуть перефразированная сентенция из «Девушки с Андроса» Теренция (ст. 304-305), любимая мысль Эразма, которую он повторяет на все лады в самых различных своих сочинениях и подробно толкует в «Пословицах» («Адагиях»).
[Закрыть]
Катарина. Нет, я умру, если не добьюсь своего!
Евбул. А с чего она началась, твоя роковая страсть?
Катарина. Как-то раз, очень давно, побывала я в женском монастыре. Меня водили повсюду, всё показывали, и так полюбились мне прекрасные девичьи лица, словно не люди были предо мною, но ангелы. И храм поражал красою и благоуханием, и на диво ухоженные сады. Коротко сказать, куда ни обернешь взгляд – везде прелесть и очарование. А слух радовали ласковые речи девиц. Повстречала я там и подружек, с которыми прежде, совсем еще крошкою, вместе играла. С этого времени и запала мне в душу любовь к монашеской жизни.
Евбул. Я нисколько не собираюсь бранить сообщество священных дев, но не всё одинаково полезно для каждого, и, приняв в рассуждение природные твои качества, о которых сужу по твоей наружности и характеру, я бы советовал тебе выйти за человека с теми же достоинствами и основать новое сообщество в собственном доме. Твой муж в этом сообществе будет исполнять роль отца, ты – матери.
Катарина. Скорее умру, чем отступлюсь от целомудрия!
Евбул. Целомудрие, конечно, вещь замечательная, гели оно поистине чисто. Но нет никакой необходимости поступать ради этого в монастырь, откуда потом уже не выбраться. Можно хранить целомудрие и у родителей.
Катарина. Можно, да не совсем надежно.
Евбул. Напротив, по-моему, – гораздо надежнее, чем у этих толстобрюхих обжор, у монахов. Они ведь не скопцы, ты это имей в виду. Их зовут «отцами», и нередко они оправдывают свое имя полностью. В старину нигде не жили девицы честнее и достойнее, чем у своих родителей, и духовного отца иного, кроме епископа, не имели. Но скажи, пожалуйста, какую же обитель ты избрала, чтобы отдать себя в рабство?
Катарина. Златооградную.
Евбул. А, знаю, по соседству с вашим домом.
Катарина. Верно.
Евбул. И обитателей всех знаю прекрасно. Да, кто-кто, а они действительно стоят того, чтобы променять на них и мать, и отца, и всю родню! Достойнейший приор[500]500
Если женский монастырь возглавляет настоятель-мужчина, то обитель, в которую желает уйти Катарина, принадлежит к так называемому «двойному ордену» гильбертинцев и гильбертинок, основанному около 1135 г. святым Гильбертом Сэмпрингемским и существовавшему только в Англии (т. о. открывается место действия диалога). Монастыри этого ордена считались женскими, монастырская собственность была во владении у монахинь; мужчины в обителях были двух категорий – монахи, жившие по уставу черных августинских каноников, и «мирские братья», бельцы, исполнявшие тяжелые физические работы. Правил гильбертинской обителью приор.
[Закрыть] уж давно лишился рассудка под бременем лет, пьянства и природной тупости и теперь не смыслит ни в чем, кроме вина. У него двое закадычных друзей, оба ему под стать, Иоанн и Иодок. Иоанну быть бы, пожалуй, и мужем совета, но только от мужа в нем нет ничего, кроме бороды: образованности – ни на волос, здравомыслия – немногим больше. А Иодок до того глуп, что если бы не ряса, разгуливал бы он у всех на виду в шутовском колпаке с бубенчиками и ослиными ушами.
Катарина. На мой взгляд, они люди хорошие.
Евбул. Я знаком с ними получше твоего, милая Катарина. Они, верно, еще и ходатайствуют за тебя перед родителями, чтобы приумножить свою паству.
Катарина. Иодок всячески этому содействует.
Евбул. Ах, благодетель! Ну, хорошо, пусть нынче там люди и хорошие и ученые, но ведь завтра могут помниться невежественные и скверные, а тебе придется терпеть любых, какие бы ни случились.
Катарина. В отцовском доме мне неприятны частые пирушки. Не для девичьих ушей речи, которые ведут меж собою женатые мужчины. А иной раз и в поцелуе нельзя отказать.
Евбул. Кто старается ускользнуть от любой неприятности, тому надо уходить из жизни… Ты так приучай свои уши, чтобы слышать все подряд, а в душу не пускать ничего, кроме доброго. Я думаю, родители не отказывают тебе в особой комнате?
Катарина. Конечно, нет.
Евбул. Туда и удаляйся, если застолье слишком веселое, и пока они пьют да пустословят, ты веди беседу со своим женихом – со Христом: молись, пой богу славу, возноси ему благодарность. Родительский дом тебя не замарает, а ты сделаешь его чище.
Катарина. И все ж надежнее быть в обществе девиц.
Евбул. Я не порицаю невинное девичье общество, но не хотел бы, чтобы ты обманывала себя ложным мнением. Когда ты побудешь среди них подольше и приглядишься поближе, так, пожалуй, и не увидишь той красы, которая прежде сияла тебе отовсюду. И поверь мне: не каждая, кто носит манатью, непременно девица.
Катарина. Болтаешь невесть что!
Евбул. Нет, не болтаю, а говорю тебе истинную правду. Разве что хвала, которую до сей поры мы полагали подобающей единственно лишь Богородице Приснодеве, стала достоянием многих, так что и после родов можно зваться девицею.
Катарина. Боже упаси!
Евбул. Впрочем, и без того не всё у них одно целомудрие.
Катарина. Разве? Отчего же, объясни, пожалуйста.
Евбул. Оттого, что очень многие подражают не таланту Сапфо, а ее нравам[501]501
Намек на распространенное в древности, но мало обоснованное предание о противоестественной любви великой греческой поэтессы с острова Лесбоса (VII-VI вв. до н. э.) к своим подругам и ученицам.
[Закрыть].
Катарина. О чем ты? Я что-то не понимаю.
Евбул. А я нарочно так говорю, чтобы ты не поняла, милая Катарина.
Катарина. И все-таки туда стремится сердце, и воодушевление мое, я полагаю, от бога, потому что вот уже столько лет оно не угасает, напротив – со дня на день крепнет.
Евбул. А мне как раз потому подозрительно твое воодушевление, что достойнейшие родители нисколько ему не сочувствуют. Будь в том, что ты затеваешь, доподлинное благочестие, их бы тоже осенило свыше. Но свое воодушевление ты почерпнула из красот, которые видела девчонкой, из вкрадчивых девичьих речей, из привязанности к давнишним подругам, из пышного убранства храма и блистательных обрядов, из бессовестных уговоров глупцов-монахов, которые для того охотятся за тобою, чтобы пьянствовать почаще. Знают они, что твой отец человек щедрый и радушный, и либо его станут зазывать к себе, но на том условии, чтобы вина принес с собою, да столько, чтобы на десятерых пьяниц достало, либо сами явятся в гости. А потому послушай меня – ни на что не дерзай и не покушайся без родителей, власти которых подчинил нас бог.
Катарина. В таком деле благочестие требует забыть и отца и мать.
Евбул. Только ради самого Христа можно пренебречь отцом и матерью! А если сын-христианин покидает отца-язычника, совершенно беспомощного и беззащитного, оставляя его на голодную смерть, не ведает этот человек ни благочестия, ни страха божия. Если бы ты еще не исповедала Христа через крещение, а родители запрещали бы тебе креститься, тогда ты поступила бы благочестиво, предпочтя Христа безбожным родителям. Или, скажем, если бы родители принуждали тебя к нечестию или сраму, их волею должно было бы пренебречь.
Но при чем здесь обитель? Ведь Христос и дома с тобой! Природа указывает, бог одобряет, Павел внушает, законы человеческие предписывают, чтобы дети повиновались родителям. А ты хочешь выйти из-под власти достойнейших родителей, чтобы отдать себя мнимому отцу вместо настоящего, на место родной матери призвать чужую или, точнее говоря, на место родителей поставить над собою господ? Ибо родителям хотя и покоряешься, они желают, чтобы дитя их было свободно.
А ныне ты что делаешь? Сама стараешься обратить себя в рабыню! Христианское милосердие искоренило древнее рабство почти повсюду, мало где сохраняются его следы по сей день. Но под видом и под предлогом набожности изобретено новое рабство, которое и процветает в большинстве монастырей. Без правил и шагу не ступи, что ни получишь, отдай им, господам. Если уйдешь – поймают и вернут назад, словно беглую злодейку, отравительницу, отцеубийцу. А чтоб оно было заметнее, это рабство, переменяют одежду, которую дали родители, и, по примеру древних покупщиков, переменяют рабу имя, нареченное при крещении, и вместо Петра или Иоанна впредь зовут его Франциском, или Домиником, или Фомой. Петр записался добровольцем в войско Христово, но, вступив в орден Доминика, должен именоваться Фомою. Если воин сбросит с себя платье, полученное от начальника, все считают, что он отрекся от своего начальника. А мы рукоплещем тому, кто облекается в платье, которого Христос, общий наш господин, не давал. И уж если этот наряд надумаешь переменить, тебя покарают строже, чем если бы ты сто раз сбросил с себя платье, полученное от полководца твоего и господина, – я имею в виду чистоту сердца.
Катарина. Но говорят, что это великая заслуга – добровольно отдать себя в такое рабство.
Евбул. Это фарисеи так поучают! А Павел, напротив того, учит, что если кто призван свободным, пусть не стремится к рабскому званию, пусть старается остаться свободен. И тем горше будет твое рабство, что служить придется многим господам, и, большею частью, глупым и бесчестным, переменчивым и всякий раз новым. Ответь мне вот на какой вопрос: законы освобождают тебя от родительской власти?
Катарина. Нет, конечно.
Евбул. Стало быть, можно тебе купить или продать имение без согласия родителей или нельзя?
Катарина. Разумеется, нельзя.
Евбул. Откуда ж тогда у тебя право отдать себя самое невесть кому без согласия родителей? Разве ты сама – не самое дорогое, не самое собственное их владение?
Катарина. В деле благочестия естественные законы теряют силу.
Евбул. Главное дело благочестия совершается при крещении. У тебя же дело идет об одежде и об образе жизни, которые сами по себе и не хороши, и не дурны. Подумай еще и о том, какие выгоды и удобства ты потеряешь вместе со свободою. Сейчас ты вольна читать в своей комнате, молиться, петь, когда и сколько душе угодно. Надоело сидеть в комнате – можно послушать церковное пение, службу, проповедь. Если повстречаешь мать семейства или девицу испытанной скромности, можно заговорить и через этот разговор самой сделаться лучше, если мужа, заведомо достойного, – спросить у него, что могло бы придать достоинства и тебе. Можно, наконец, выбрать проповедника, который проповедует Христа особенно чисто и свято. Отсюда начинается самый прямой путь к истинному благочестию, и всех этих благ, всех разом, ты лишишься, как только поступишь в монастырь.
Катарина. Но ведь я еще не буду монахиня[502]502
Между поступлением в монастырь и принятием монашеского чина (принесением обетов) протекал своего рода «испытательный срок», и обычно довольно продолжительный – не менее года.
[Закрыть].
Евбул. Что тебе до названий! Не об имени тревожься – думай о сути. Они хвастаются послушанием. Но разве недостанет тебе славы послушания, если будешь покоряться родителям, которым бог велит покоряться, и своему епископу, и пастырю? Или славы бедности недостанет, когда всё в руках у родителей? Правда, в старину святые мужи особенно хвалили в святых девах щедрость к беднякам, а они не могли быть щедры, если бы ничем не владели… И от целомудрия твоего ничего в родительском доме не убудет. Что ж остается? Манатья, холщовое платье, вывернутое наизнанку, да кое-какие обряды, сами но себе благочестию нисколько не способствующие и ко Христу не приближающие, потому что Христос смотрит на чистоту души.
Катарина. Что-то неслыханное ты проповедуешь.
Евбул. Зато бесспорное и несомненное. Ежели ты не свободна от власти родителей, ежели не владеешь правом продать одежду или поле, откуда у тебя право отдать себя в рабство чужим людям?
Катарина. Родительское право – вере не помеха, так все говорят.
Е бул. А разве ты в крещении не исповедала христианскую веру?
Катарина. Исповедала.
Евбул. Разве не веруют те, кто верны заветам Христовым?
Катарина. Очень даже веруют.
Евбул. Что же за новая вера такая, отменяющая то, что возвестил закон природы, чему учил ветхий закон, одобрил закон евангельский, подтвердило апостольское учение? Это постановление не от бога, оно принято в монашеском сенате. Подобным же образом иные утверждают, будто следует считать законным брак, который заключен без ведома или даже вопреки воле родителей меж мальчишкою и девчонкой через изустное их согласие. Но такого суждения не одобрит ни здравый смысл, ни древние законы, ни сам Моисей, ни евангельское учение, ни апостольское.
Катарина. Стало быть, ты считаешь, что мне грешно обручиться со Христом иначе, как после родительского одобрения?
Евбул. Ты уже с ним обручена и все мы тоже. Кто обручается дважды с одним женихом?! Речь идет лишь о месте, о платье, об обрядах, а ради этого пренебрегать родительским правом, по-моему, нельзя. И берегись, как бы, готовя себя к браку со Христом, не побрачиться со многими иными.
Катарина. Но монахи объявляют во всеуслышание, что нет ничего более святого, как пренебречь родителями в таком деле.
Евбул. А ты потребуй у этих столпов учености, чтобы они привели хоть одно место из священных книг, которое бы наставляло в таком непослушании. А если не смогут, вели им выпить стаканчик бургундского – это они смогут. Бежать от нечестивых родителей ко Христу – благочестие. Но от благочестивых в монастырь, то есть от достойных к недостойным (случай, увы, нередкий), – какое же это, спрашивается, благочестие? Ведь и встарь, если кто обращался от язычества ко Христу, он был обязан повиновением родителям-идолопоклонникам до тех пределов, покуда это было совместимо с его верою.
Катарина. Выходит, что ты вообще осуждаешь монашескую жизнь.
Евбул. Отнюдь. Но если я никогда не стал бы советовать девице, уже обрекшей себя на эту жизнь, чтобы она постаралась от нее избавиться, я, не задумываясь, призвал бы всех девиц, особенно даровитых, не бросаться очертя голову туда, откуда после уже не смогут выпутаться, тем более что в монастырях невинность часто подвергается очень тяжелым испытаниям, а всего, что достигается в обители, ты способна достигнуть и дома.
Катарина. Как ни много у тебя доводов и как они ни убедительны, а все-таки моей страсти им не развеять.
Евбул. Если уж я тебя не убедил (о чем весьма сожалею), то хотя бы запомни, что Евбул тебя предупреждал. А пока, – ради моей к тебе любви, – буду молиться, чтобы твоя страсть оказалась счастливее моих советов.
