Текст книги "Вас зовут «Четверть третьего»?"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Когда были опорожнены пиалы, раз и другой, Юля Крутова попросила гостя рассказать о пещерном цветке. Есть ли такой цветок и как его найти?..

Старик ответил не сразу. G минуту сидел молча, будто искал в памяти среди пережитого самое главное, потом обвел взглядом пытливые лица молодежи.

– Ищете цветок жизни – весь край говорит об этом. Я слушал разговоры и свое сердце и скажу слова, которыми встретил народ вашу попытку: пусть вам раскроется сердце гор. Взялись за хорошее дело, народ одобряет вас.

И старик рассказал легенду, старую и прекрасную легенду о любви к людям и о жизни, которая побеждает смерть. Мы все были захвачены рассказом. Потом, когда я пытался записать, я все никак не мог уловить внутреннего ритма, обаяния рассказа, – пусть читатель простит мне, я только передам содержание.

Было это давно. Так давно, что с той поры поседели вершины гор, реки изменили русла, многие большие народы вымерли, а малые стали великими.

Было во времена, когда Искандер-Завоеватель раздавил тысячелетнюю державу иранских царей Дариев и шагнул на берега Аму-Дарьи, которая называлась тогда – Окс. Только не покорностью был он встречен: все – от полей, садов и наковален – поднялись за землю, за воду, за имущество и домашних своих. Встали на порогах с копьем и мечом. Но железные воины Искандера убивали всех, даже мальчиков, чтобы утвердить свое владычество на века. Они лили кровь, как воду, и волны Окса краснели, словно в закатном солнце…

В долинах Пянджа, по среднему течению Аму-Дарьи, трудилось тогда небольшое племя тадхаев: проводило воду на поля, растило виноград, выпасало стада на равнинах Пятиречья. Это было мирное племя, но и оно не хотело стать рабами захватчиков. Оно тоже подняло оружие. Да неравными были силы: лучших его сынов убили воины Искандера, а остальных оттеснили вверх по реке, преследовали, загоняя все глубже в горы. Прошли мужи и жены тадхаев эту долину Боли Дуньо, пили воду из синего озера Зор-Куль. Но преследователям понравилась долина, и они гнали тадхаев дальше, в черные хребты Сарыкола – к подножию смерти.

И когда впереди не было уже ничего, кроме скал и снегов, засмеялись воины Искандера и сказали: – Пусть гибнут тадхаи, если не хотят стать рабами!

Все, даже дети, продолжали идти вперед, карабкаясь по кручам в надежде найти хоть небольшую долину. Но долины не было. И однажды, когда солнце садилось в красном, безнадежно угрюмом небе, заклубились над беглецами тучи, загремели громами. Негде было приклонить голову, укрыться от бури и молний. А молнии били беспрерывно, как стрелы обозленных врагов, и в их блеске увидели тадхаи пещеру, и над нею уходящие ввысь три огромных черных зубца…

(У костра ахнули при этих словах, Анатолий резким движением схватился за горло, будто ему трудно стало дышать.)

Страшно чернела пещера на пути, а другой дороги не было, и люди шагнули под ее суровые своды. Глуше стали удары грома, перестали падать, убивать беглецов камни, но в пещере было темно, и никто не посмел идти далеко; опустились у входа и, прижавшись друг к другу, заснули тревожным и горьким сном изгнанников.

Слышали сквозь сон, где-то близко позванивает струйками поток, журчит и плещет ласково, словно рассказывает нескончаемую сказку.

А когда проснулись, гроза кончилась, но туман завешивал вход пещеры, лил дождь, и не было видно гор, и далей, и неба. Много дней продолжалось так, и тадхаи сидели у входа, боясь пройти дальше, в глубину пещеры. А там, в сумерках, чуть блестело озеро, и ни волна, ни рябь не трогали его поверхности; только ручей вытекал из него, звенел и было непонятно, что он шепчет: успокаивает людей или обвораживает их, чтобы усыпить навеки…

Стало голодать племя тадхаев. Были смельчаки, выходили в туман искать добычу, но не возвращались, сорвавшись, наверное, с круч.

Дни шли, от голода люди покрылись язвами и начали умирать в мучениях. Тогда старейшины племени – древние, как камни, старики – отделились от всех, пошли в глубь пещеры и сели там на берегу озера в круг совета. Долго думали и молчали.

И вот у тех, кто смотрел в темные воды, родилась страшная мысль. Они сказали: – Принесем в жертву богам девушек племени: бросим их в воду. – Это были древние старики, у которых от голода и лишений уже уходила жизнь из глаз. Они решили, что такова воля богов.

Вернувшись, объявили решение людям. Заплакали, застонали и девушки племени, они любили жизнь – девушки всегда больше других любят жизнь, но старики-камни были непреклонны, и все остальные, хотя и жалели дочерей, были сломлены волей старейшин. А старики говорили:

– Скорее, скорее, иначе умрем все!

Покорные девушки встали и, поклонившись родным, которые от страха и горя не смели поднять глаз, прошли одна за другою мимо неподвижных старейшин, направляясь в темный зев пещеры.

– Стойте! – вдруг раздался звонкий, как серебро, голос. – Зачем умирать всем?..

Это был голос Алан-Гюль, самой красивой девушки племени, дочери старого Гулара, бедняка, которому и в долинах Пянджа скудно светило солнце, так как не имел он своей земли и своей воды, работал всю жизнь на богатеев племени. Одно счастье было у Гулара в старости – красавица дочь Алан-Гюль.

Это она стояла перед всеми, кто жил и кто умирал, и повторяла вопрос:

– Зачем умирать всем?

Она действительно была красива, эта Алан-Гюль: ее волосу были, как ночь на берегах Пятиречья; глаза, как звезды перед зарей, когда небо сбрасывает остатки тумана; зубы – белее снегов, голос – как звон ручья, зовущего путника в полдень, и сам кипарис не мог бы поспорить со стройностью ее стана. Редко рождаются такие девушки, и судьба их бывает страшной: они рождаются для жертвы.

Все подняли на нее глаза, не зная, что она скажет еще, а старейшины угрожающе придвинулись, думая, что она хочет поднять бунт против воли богов. Она же, бесстрашно глянув в их погасшие глаза, сказала: – Пусть я умру одна, чтобы спасти всех! Люди любили мою красоту. Неужели этого не будет достаточно для богов?

Она поклонилась всем и пошла в глубину пещеры.

Через минуту люди услышали плеск, страх наполнил сердца их…

Плотно прижавшись один к другому, они просидели всю ночь, и никто не видел в темноте, как текли слезы по щекам Гулара…

А на утро туман рассеялся, голубое небо глянуло в пещеру и мрак отступил в глубину. Девушки, подруги Алан-Гюль, осмелев, пошли по ее следам, поглядеть, откуда она бросилась в озеро. И вдруг оставшиеся у входа услышали: – Смотрите! Что это?

В голосах девушек не было страха, только удивление; люди поднялись и пошли за ними. Девушки наклонялись к воде, разглядывали большие бледно-зеленые листья и над каждым гордый цветок, крупный, как роза, и, как хрусталь, прозрачный.

Кто-то дерзкий схватил цветок, тот подался со стеблем и с корнем, похожим на земляной орех. Голодный впился зубами в корень и почувствовал, что его можно есть. Кто-то схватил цветок, вынес наружу, под солнце. Но и двух шагов не успел сделать – остановился, закричал от неожиданности: цветок вспыхнул в руке, и горел, и таял, превращаясь в светлое облако… Это было удивительно и страшно. Тут новое чудо привлекло внимание: один из больных, желая охладить горевшую рану, приложил к ней лепестки цветка. Рана мгновенно затянулась…

А на воле туман унесло ветром, открылась равнина и на ней – стада яков и коз. Люди упали на колени от радости, стало тихотихо. Лишь ручей пел, не умолкая, и в его звоне слышался серебряный голос Алан-Гюль, красавицы, спасшей племя.

Все были потрясены рассказом, не могли оторвать глаз от лица старика. И когда последние слова замерли вдали, над уснувшим озером, в освещенный круг вступила такая тишина, что, казалось, люди были заворожены.

Странно прозвучал изменившийся от волнения голос, вернее, шепот Вали Бортниковой:

– А дальше?..

– Дальше – племя вышло из пещеры, заселило долину. И каждому, кто отведал от корня и стебля золотого цветка, дал он, что было нужно: воинам – отвагу, больным – исцеление, старикам – силу, девушкам и женщинам – красоту, а всему племени – гордую мечту о свободе. Вырос народ тадхаев, рассеял притеснителей и вышел на родные равнины Пятиречья. Только переменился народ характером, стал после пережитого чуток и нетерпим к несправедливости, часто поднимался против старейшин и богатеев.

Слагал народ песни и легенды о золотом цветке, о красавице Алан-Гюль, отдавшей себя темному озеру, чтобы спасти жизнь всем. А еще говорили: если старейшины и богатеи закуют в цепи волю и гордость людей – надо идти в пещеру, к озеру Алан-Гюль и там обрести новые силы.

Тогда старейшины объявили пещеру священной, недоступной, а потом стали говорить, что пещеры и вовсе не было, как не было и самой Алан-Гюль, – все это выдумки, мечта. И так как они владели письмом и тайнами старых книг, новые поколения стали верить им, и удалось старейшинам превратить древнюю быль в новую сказку.

– А нет ли у пещеры другой приметы, кроме трех зубцов? – зазвенел голос Иры Радской.

Старик обратил к ней лицо и долго глядел в ее открытые смелые глаза.

– Есть, – сказал он. – Говорят, за этими зубцами иногда колышется красный свет, красный дым…

– Красный свет! – воскликнул Анатолий. – Красный дым!.. – Я же видел тогда красный свет, видел!.. – Все удивились перемене в его лице: глаза были расширены и, казалось, ничего не видели; пальцы растерянно шарили, поправляя ворот рубашки; машинально он твердил:

– Видел! Видел!

Дней через восемь группа Анатолия вернулась с восточного края долины. Обычное возвращение с результатами изысканий. Необычным было только поведение Анатолия: взбудораженный, порывистый, он жил точно в себе, отвечал невпопад.

В чем дело, от ребят узнать не удалось: сказали, что вышли на границу области, исследованной в 1958 году, прошлой экспедицией.

Может, этим и возбужден Анатолий?.. Я хотел было вызвать его к себе, но в это утро дело приняло другой оборот.

Федя Бычков работал на рации. Анатолий сидел рядом – они жили в одной палатке. Вдруг Федя сказал:

– Тебя не коснется?.. По асбесту…

Анатолий встал. В это время с берега донеслось:

– Держи, держи!.. Отпускай! О черт, еще!.. Теперь давай! Ого!..

На крючок кому-то попалась добыча и, судя по восторженному крику, солидная. Страстный рыболов Федя даже сквозь треск рации расслышал восторг в голосе кричавшего и не мог выдержать ни секунды.

– Прими! – крикнул он Анатолию, подавая карандаш, и одним прыжком выскочил из палатки.

Анатолий, еще в институте окончивший курсы радистов, сел у аппарата. С Бартанга радировали, что заболел один из участников группы, срочно требуется специалист по асбесту. Дмитрий Васильевич запрашивал, кого можно направить в помощь и как скоро это можно сделать. Анатолий записал слово в слово и дал ответ: «Выезжаю, ждите через десять дней. Анатолий Фрисман».

Когда возбужденный Федя вернулся с рассказом о рыбной ловле, Анатолий подал запись:

– Доложи Александру Гурьевичу.

Федя просмотрел запрос и ответ Анатолия, удивился. Этого он не ожидал, не мог предположить!

Потом возмутился;

– А поиски?..

– Без меня, – спокойно ответил Анатолий.

Это спокойствие совсем разозлило Федю, не сдержав раздражения, он повысил голос:

– Драпаешь?

Анатолий молча выдержал уничтожающий взгляд друга и вышел из палатки.

Весть о его отъезде всколыхнула всех. Пошли разговоры.

Анатолия осуждали. Всем казалось: осуществление мечты близко и такая выходка с его стороны неуместна; другие по секрету клялись, что усилят поиски, несмотря на работу, но Анатолий собирался в дорогу. Ирина Радская не без яда сказала ему:

– Я знаю, это она, Рая Аксенова, тебя перетянула.

И на мелодию «Маринике» пропела: «Да, да, никто не может их разъединить…» Но Анатолий, тот самый Анатолий, что болезненно переживал даже малейшую шутку, молчал. Тогда, подойдя вплотную, Ирина спросила:

– Ты что задумал?

Он вздрогнул, словно она коснулась сердца, но овладел собой:

– Выполняю приказ.

Это не удовлетворило Ирину, и она говорила всем и каждому:

– Тут что-то не так, чувствую – не так… Не надо его отпускать.

Но Анатолий собирался, не пустить его не было оснований: радиограмма лежала на моем столе. Он не стал ожидать лошадей, которые дня через четыре должны были прийти за собранными образцами, и одиннадцатого июля объявил, что выступает завтра.

Провожали его Ирина и я.

Он взял рюкзак с продуктами, термос и ледоруб.

– Зачем ледоруб? – спросила я.

– Может… понадобится, Александр Гурьевич, – ответил он, не поднимая глаз.

Мы простились, и он пошел из лагеря. Ирина некоторое время шла рядом, потом отстала и вернулась с глазами, полными тревоги.

– Он какой-то странный… Честное слово, как одержимый. Не надо было отпускать его, Александр Гурьевич. Не надо!..

И она с отчаянием посмотрела в ту сторону, куда ушел Анатолий.

Лагерная жизнь потекла прежним порядком.

Группы возвращались, приносили образцы и уходили вновь.

Геологическая карта покрывалась новыми значками.

Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела где-то на западе, и шум ее убаюкивал по вечерам наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.

В ночь на девятнадцатое июля мы проснулись от толчков и грохота; стены палаток плясали, как под ударами ветра, дребезжали приборы, посуда; земля подскакивала под ногами. Все выскочили из палаток. В ночи шумело озеро, мычали гурты; со стороны хребтов несся оглушающий, потрясающий грохот, наполняя душу трепетом ужаса… Нет ничего ужаснее землетрясения в горах, ночью.

Кажется, скалы рвутся на части, идут со всех сторон прямо на тебя, рухнут, размозжат, как козявку…

Так продолжалось две, пять минут, может, больше. Все стояли, жались пугливо друг к другу, и невозможно было унять дрожь в теле.

А в горах все гремело, гремело, и волны гула катились по хребтам, падали в ущелья, бились меж каменных стен…

Когда же пришел рассвет, над горами стояло облако пыли, и солнце кровавым глазом в испуге разглядывало сброшенные скалы и льды, засыпанные реки.

К счастью, никто не пострадал: чабаны были на равнине, геологи в лагере или в безопасных местах; да и землетрясение захватило долину лишь боковой волной, его эпицентр был на востоке, в дальних хребтах Сарыкола.

А через два дня после ночного землетрясения в одиннадцатом часу утра в лагерь ворвался незнакомый чабан, и не успела лошадь остановиться – спрыгнул на землю.

– Начальник есть? Кто начальник?

Я подошел.

– Что надо?

– Ваш? – спросил он, подавая термос.

Я машинально принял термос. Был он помят, бока вдавлены, дно пробито; во вмятинах следы ила и глины.

– Где нашли? – спросил я.

– Там! – кивнул чабан на восток.

– Где – там?

– В речке Киик-Су…

Нас окружили ребята.

Лицо Иры Радской побледнело, глаза расширились. Она выхватила из моих рук термос:

– Это же… Александр Гурьевич… Это же Анатолия!..

Все колыхнулись ближе:

– Как Анатолия?

– Анатолия!.. – повторила Ира. – Это термос Анатолия!

– Как же… Если он ушел на запад!..

– Александр Гурьевич! – задыхалась Ирина. Поверьте… поверьте! Это Анатолия термос!..

И она беспомощно, по-детски заплакала.

Все стояли пораженные.

– На берегу нашли, – сказал чабан. – Песком заносило…

Было тихо, не могли опомниться, а он продолжал:

– Открыли, а там – бумаги.

– Бумаги? – переспросил я. – Внутри?..

– Бумаги, – подтвердил чабан. – Подумал: надо отвезти геологам.

Стало ясно: случилось страшное. Термос дрожал в руках Ирины.

Я взял его и спросил всех:

– Как случилось, что Анатолий пошел вниз по реке, а термос оказался в верховьях озера?

Все молчали. Наконец, Федя сказал:

– Обманул… Пошел на восток…

– Об этом расскажут бумаги, – заключил Виктор Чироков.

И верно: бумаги рассказали все.

Это было что-то вроде дневника, написанного химическим карандашом на листках общей тетради.

Тетрадь разорвана, без обложки; видимо, она не влезала в узкое горло термоса, и Анатолий разорвал ее. Вода проникла в термос, и часть записей расплылась; но в общем, разобрать написанное было можно – вот она, рукопись с некоторыми пропусками.

«Знаю, – писал Анатолий, – я встал на неверный путь, но с той поры, как увидел опять эти три зубца, – уже не могу владеть собой.

В начале июля мы подошли к району, обследованному прошлой экспедицией. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел три зубца, нашел это место. Тайком – не знаю, почему – пробрался сюда на закате, стал обшаривать в бинокль дальний хребет, освещенный солнцем, садившимся как раз за моей спиной. Я увидел и три зубца, и красное зарево; оно колыхалось и, казалось, багровый дым встает за черными зубцами. Старый Артабан был прав, но загадку красного света отгадать нетрудно.

За гребнем поднимаются красные скалы, и, когда лучи издают на них, они кажутся залитыми кровью… Из расселин, где сгустились сумерки, наплывает туман, волнуется перед скалами, будто красный дым. Конечно, это увидишь не всегда, только в дни, когда солнце ударяет прямо в скалы; если оно передвинется по горизонту – эффекта не будет. А зрелище поразительное, жуткое: на фене зарева – черный гребень дракона…

Я вернулся к ребятам, ничего не сказал. Почему затаился?

Наверное, из самолюбия: не переживу неудачи, если все окажется пустым и мы не найдем цветка. Лучше сам обследую район, а потом сделаем открытие… Но как? Отлучиться самовольно? Никто не простит, подумают нехорошее…

Помог случай….

…Я пошел на запад, но едва скрылся лагерь, свернул к реке, перешел вброд, пока не прибыла вода, и залег в кустах. Вечером покинул укрытие, пошел на восток, обходя чабанские костры. К утру был уже в местах, откуда увидел трезубец, засек направление по компасу и двинулся дальше.

До зубцов надо преодолеть три гряды; я знал, что преодолею: сделали же это древние тадхаи! Кстати, когда это было? Александр Македонский вступил в Бактрию в триста двадцать девятом году до новой эры. Если прибавить наше время – два с четвертью тысячелетия… Может, пещеры лотоса уже нет?..

…Лишь к концу пятого дня я оказался перед зубцами – и увидел пещеру.

Солнце село, когда ступил под ее своды. Было темно, тихо, как в склепе. Меня пронизала дрожь: вспомнил грозовую ночь, когда изгнанники так же переступили порог, боясь идти дальше. И я от усталости опустился на землю. Слышал возле себя плеск ручья, ощущал сырое дыхание пещеры: там было озеро. Еще хотелось броситься, запустить руки в темную влагу и шарить, шарить в поисках лотоса. Но уже нельзя было поднять отяжелевшее тело.

„Завтра! Завтра!“. Я сбросил рюкзак, прилег под скалою.

Темнота нахлынула, присосалась к глазам. Сердце гулко проталкивало кровь, отдавало шумом в ушах; я напряженно вслушивался и, казалось, ловил в тишине едва слышные протяжные звуки и шорохи, словно кто-то дышал в пещере глубокими вздохами. Движение воздуха или вздохи Алан-Гюль?..

Ночь тянулась бесконечно, накатывая кошмарами.

А когда проснулся, в пещеру заглядывал день и голубизна неба была такой изумительной, какой можно увидеть ее из глубины колодца.

Я глядел в синеву, занятый только ею. Это же счастье – глядеть вот так в синюю глубь и ни о чем не думать. И все-таки, где я еще видел такую синь, ласковую, чудесную?.. В глазах Ирины! Но не тогда, не в последний раз, когда провожала. Глаза были полны тревоги… О чем?.. Пещерный цветок!

Я же ищу лотос!..

Приподнялся, оглядел пещеру. Она просторна, но не так, чтобы в ней разместились сотни людей, скорее – несколько десятков; у ног струился ручей, вдали, в сумерках, гладью мерцало озеро.

Встал, ощущая в костях тяжесть пятидневного перехода, побрел к озеру. Сумрак сгущался, я ничего не видел. Пыль… Под ногами пыль… Так и мечты рассыплются пылью… Взбудоражил ребят.

А пещера – пустая…

Так прошел шагов двадцать. Край берега стал повышаться, нависая над водой карнизом. Вдруг я заметил на поверхности широкий круг. Это был лист растения. Колени дрогнули, тело, как свинцовое, поползло вниз… Опустил лицо к самой воде.

Большой плавучий лист, и над ним – прозрачный, совершенно прозрачный! – клубок цветка.

– Лотос! – закричал я. – Лотос!

Гулом ответили своды, пещера поглотила крик.

Я схватил стебель и потянул к себе. Он легко подался весь, с корнем, – головка цветка дрожала теперь в руке, я смутно видел ее: она была прозрачна, как стекло!

Еще более медленно направился к выходу, боясь колыхнуть цветок, будто он полон драгоценной влагой. „Лотос! Золотой лотос!.. Сколько людей ждут этого цветка. И он в моей руке!“.

Я шел к свету, и цветок оживал. Сначала в нем появилось мерцание, обозначились грани лепестков; потом грани уловили, преломили голубизну неба, – цветок заблистал серебром и хрусталем.

„На солнце, на солнце!“ – торопил я себя и выбежал из пещеры. Да, я вскрикнул от изумления, не веря глазам: цветок вспыхнул в руке! Солнце, коснувшись, отразилось, преломилось, раздробилось в нем, в каждом лепестке, наполнило блеском, пламенем, и цветок стал разрушаться в руках! Над ним поднялось золотистое облачко. Он сплошь состоял из эфира! Достаточно было солнечного тепла, чтобы вызвать в нем разложение, бурное выделение паров, которые были так насыщены и плотны, что казались золотым дымом…

Вот она, легенда о золотом цветке, сказка, представшая наяву!

Я смотрел, как таяло золотое марево, сжимался, темнел, словно покрываясь пеплом, сам цветок…

Я долго стоял и смотрел на умирающий цветок.

Цветок, который умирал на солнце!.. Можно ли видеть что-либо подобное на земле! И он умер…

На ладони лежал серый, из тончайших жилок остов, и, когда я дунул на него, он разлетелся в пыль…

Потрясенный, я опустился на камень. Неужели правда? – руки дрожали, перед глазами плыло золотое облако, словно я ослеплен им.

– Неужели это правда? – повторял я вслух.

Сплю? Вижу сон?.. Или это – продолжение легенды? Нет, все как прежде, солнце, скалы, пещера и там – лотос!

Лотос существует!

Я не мог двинуться назад: ноги разбиты, обувь порвана, сам еле держался от усталости. Да и не все сделано: надо узнать целебную силу цветка.

Вернулся в пещеру, сорвал, вернее – выдернул из воды второй цветок. Сняв повязку с ноги, обнажил ссадину, приложил несколько лепестков. Они приятно холодили рану, успокаивая боль. „Приложу на ночь…“ – отнес цветок обратно в сырую темноту пещеры. Корень – небольшую луковицу – отрезал ножом и съел. Он был приятен на вкус, освежал во рту, как мята.

Пещера уходила вглубь метров на тридцать и превращалась в расселину, из которой выбегал ручей.

Здесь было душно, сыро, захотелось к выходу.

Я решил описать, что пережил. Здесь же, у входа, сел на камень, достал тетрадь. Перед входом открывалась долина – „Долина тадхаев“ – так я назвал ее. Она невелика, прорезана сухой речкой, берега в пятнах лугов, и в древности, возможно, долина представляла хорошее пастбище…

…Утром, сняв, повязку, увидел, что рана зажила, но лепестки исчезли: эфир впитался в тело, на красном пятнышке тончайшей сетью бежали серые, как пепел, прожилки.

Пока ходил за топливом, готовил пищу, прошло часа два; потом занялся обувью, и когда все было готово, – время ушло далеко за полдень. В ночь выступать не хотелось, снова сел за дневник.

Срывать цветы – хотя бы один – не решался, жалел, как живые существа.

Как и в прошлую ночь, лег у стены. Пришла на память легенда.

Двадцать два столетия и – какая правдивость! Может, об этом поет ручей? Или просто навевает покойный сон?..

Разбудил дикий грохот. Пол и стены пещеры дрожали, гул ширился, проникал в уши, в грудь.

Я хотел выбежать из пещеры, туда, где сияли звезды, но черная завеса опустилась перед глазами.

Удар – меня швырнуло назад, обдало пылью. Грохот, приглушенный, но по-прежнему потрясающий, катился где-то снаружи, пол и стены дрожали, словно их била лихорадка в беспрерывном, безудержном страхе… Задыхаясь, я ползал в пыли, щебень валился на плечи… В темноте роптало озеро, а над головой гудело, будто проносились тысячи поездов. Это было землетрясение, самое ужасное, устрашающее, о каком приходилось слышать. Оно дробило скалы, расплескивало реки…

Но это – там, далеко, здесь меня окружала рычащая, дрожащая, бьющаяся о стены тьма…

Волосы шевелились на голове, по спине текли струйки пота…

Снаружи постепенно затихало, а здесь, в утробе, все ходили от стены к стене волны гула, как ворчание растревоженного зверя.

Натыкаясь на камни, стены, я искал фонарь. Луч ударил – в лицо, ослепил, я метнул его в сторону выхода. Но выхода не было – завален скалой, один взгляд определил, что в ней тысячи тонн…

Озеро затихло, лишь мелкая рябь морщила поверхность. По стенам, во всю длину, разбежались трещины… Из глубины подземелья слышался шум, которого прежде не было: из щели била струя воды, уже отыскавшая путь к озеру. Я понял главное: пещера до потолка наполнится водой…

Конец, конец…

…Внизу, где завалило вход, слабое сияние…

Запустил под скалу руку, до плеча. Сток был, но конца скале не было.

Но я могу подать весть о себе – бросить на произвол потока.

А принесет он ее людям, друзьям?

Все равно мысль воодушевила. Есть запасная батарейка – несколько часов света! И я написал все это…

…А сейчас вода прибывает, залила пол. Уйти некуда. Приток ее больше – заполнит пещеру, как бутылку…

Лотос – что с ним? Да вот он: на воде странные отблески. Это цветы. Они так непрочно сидели в грунте!.. Гибнут? Не может быть!

Лотос размножается отростками! Если сбросить воду до прежнего уровня, они прорастут. Только бы дошла весть!

Что у меня есть непромокаемого? Термос. Вложу в него тетрадь.

О чем еще?..

Да, пусть знают: я совершил самую страшную ошибку – обманул коллектив, отдалился от людей. Если бы не один… если бы знали, куда пошел, вы, товарищи, спасли бы… Не меня – лотос!

А я пренебрег коллективом и, значит, погиб.

Сколько прошло времени? Вода по грудь. Установился медленный круговорот от стены к стене.

Цветы проплывают мимо. Иногда я беру их в руки, целую. И мне вспоминается Ирина, ее глаза, синее небо, там, над лагерем…

Товарищи, прощайте!

Все равно золотой лотос есть! Не теряйте надежды, вы его найдете! Кладу цветок между страницами…

Вода коснулась губ. Тело цепенеет от холода.

Стою на цыпочках… Тетрадь не входит в термос.

Разрываю на части…»

Между последними листами – тонкий узор пепельно-серых жилок – все, что осталось от чудесного цветка, – щепотка золы…

Рассуждать было некогда:

– Искать! Немедленно!

Но если записи Анатолия почти сохранились, хуже было с картой местности. Вода, проникшая внутрь, смыла фиолетовый карандаш, превратив рисунок в сплошное пятно. Смутно угадывались отроги Сарыкольского хребта, да в нижнем углу – нагорье и знак пункта, с которого Анатолий наблюдал три зубца. Ребята узнали это место. Поиски решили начать отсюда. Сделали срочный запрос Дмитрию Васильевичу. Ответ был – искать.

В тот же вечер трое ребят вышли к пункту, отмеченному Анатолием. Через день вернулись – ни зубцов, ни скал рассмотреть не могли: землетрясение, центр которого находился в Сарыколе, совершенно изменило вид местности.

Тогда бросились исследовать речку Киик-Су и все ее притоки.

Это была громадная работа, отрядили девять человек, в том числе Ирину. С обеих сторон в речку вливались десятки ручьев, были такие, которые несли воду лишь во время дождей, в другие дни пересыхали. Обследовали и эти. Много раз останавливались перед красными скалами, но ручья и пещеры здесь не было. Шли дальше, встречали потоки, бьющие из-под скал, исчезавшие под землю. Дошли до истока Киик-Су и повернули обратно. Из всех предположений наиболее вороятным было – термос вынесен одним из подземных ручьев. Но каким?..

Бились семь суток и возвратились ни с чем.

Что же делать?

– Но Анатолий… Может, он жив?.. – умоляюще заглядывала Ирина в глаза каждому.

Взгляда ее не выдерживали, опускали головы.

Прошло еще два дня.

Вечером Федя Бычков возвращался с рыбалки.

Путь лежал берегом. Не доходя до лагеря метров восьмисот, он заметил на песке круглый серый предмет. Всмотрелся – шляпа геолога.

«Чья?» – подумал Федя.

Подошел вплотную и оцепенел. На полях черными нитками вышито: «А.Ф»… Перед отъездом из Хорога, сидя на его койке, его, Феди, иголкой эти буквы вышил на своей шляпе Анатолий Фрисман.

Федя поднял ее. На внутренней стороне сбились и запутались между фетром и клеенчатым ободком прядь длинных вьющихся волос…

Это были волосы Анатолия. Но теперь – совершенно седые…

Федя добрел до лагеря, положил шляпу в центре площадки… Из палаток выходили геологи, обнажали головы. Последней подошла Ирина, молча подняла шляпу. Прижала ее к груди, обернулась к нам:

– Не верю! – крикнула она. – Не может погибнуть! Он должен жить ради открытия! Но вы… Что же вы стоите, мужчины? Александр Гурьевич!..

Может, в этот момент под взглядом гневных и умоляющих глаз мы, как нельзя ближе, поняли всю трагедию Анатолия и его большую человечную цель. Да все ли сделано, чтобы найти товарища, лотос?

Ведь он открыл цветок, лотос существует!

Здесь же, на площадке, был намечен дальнейший план поисков.

– Ребята! – сказал я. – Задание наше завершено. Через неделю придут лошади, снимемся с лагеря. За это время мы обязаны – понимаете, обязаны! – найти Анатолия. Но если надо будет, задержимся до снега.

Наутро первая группа, шесть человек, вышла в путь. Взяли походную рацию, взрывчатку, теплое белье.

А по вершинам уже скользили снежные облака, долина пустела, последние гурты перегонялись на нижние пастбища. Утрами приходили заморозки, бросая по степи белые горсти инея.

С полудня четвертого августа налетела буря, заметалась по лагерю, топчась мягкими ступнями по белым бокам палаток. Ночью опрокинуло склад, разметало вещи, продукты. По тревоге были подняты все. Ветер налетал бешеным бегом, озеро шумело, бросалось брызгами. С бурей наступила угроза наводнения! Развели костер и в его зареве возводили со стороны озера защитный вал. К утру все были чуть живые от изнеможения.

Уже белел восток, разжижая и обесцвечивая пламя костра, когда мы заметили человека, идущего к лагерю со стороны хребтов. Чем ближе он подходил, тем более диким казался его вид. Худая, тонкая, как жердь, фигура, голая до пояса; всклоченные волосы; лица не было видно: он держал на вытянутых руках клубок или сверток, обтянутый парусиной. Все бросили работу, всматриваясь в незнакомца, не зная, что предположить; человек шатался под ветром, еле передвигая ноги, но упрямо шел вперед.

Он подошел уже к черте лагеря, блики костра легли дрожащими пятнами на исхудалые руки, смуглую кожу плеч.

– Анатолий!.. – крикнула Ирина и, ослабев, опустилась на землю.

Уже другие руки подхватили товарища, подвели к костру. Никто бы не узнал друга, если б не глаза, черные, полные блеска, и гордые, и виноватые. Пугала худоба, седые, как ковыль, волосы, голые плечи. Но это был Анатолий, он протянул сверток и сказал: