Текст книги "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Коренастый человек неторопливо шел по трассе, останавливался, внимательно смотрел, как вытаскивают громоздкие валуны со дна канала на бровку. На камень накидывается сетка из толстых веревок, наверху ходит по кругу лошадь, накручивает канат на барабан. Валун ползет по лотку, но ползет слишком медленно; лошади явно тяжело, да и лоток вот-вот рухнет.

Человек разыскал инженера Власова, заведующего механизацией первого отделения.

– Мне кажется, что лоток лежит у вас круто.

Власов посмотрел на него вбок. Незнакомец, не из местных начальников, правда, в форме… «Эх, мало ли тут их бывает с петлицами».

– Косинус 45 градусов, – буркнул он и попытался отойти. Но приезжий неотступно следовал за ним.

– А чему равняется косинус 45 градусов?

– Вы что, меня экзаменуете?

– Просто спрашиваю.

– Вы военный инженер?

– Нет, чекист.

Власов долго вспоминал, морща лоб, потом смущенно развел руками:

– Признаться – запустил зады. Не могу ответить.

Чекист назвал себя:

– Я заместитель начальника строительства – Рапопорт, запомните. Косинус 45 градусов равняется плюс минус корень квадратный из двух, деленный на два. Не надо оправдывать математикой свою оплошность. Положите лоток более отлого.

По дну канала проложена узкоколейка. Вагонетка стоит слишком высоко. Для того чтобы поднять лопату с глиной на уровень ее борта, нужно какое-то усилие. Кто считал, сколько лопат сбросит землекоп за день? Как учесть излишнюю затраченную им силу, да не им одним, а целой сотни – вот на этом отрезке трассы? Не лучше ли сделать наоборот: пусть работающие стоят над тачкой и бросают грунт сверху вниз, тогда люди устанут меньше, а сделают больше.

– Послушайте, – сказал Рапопорт инженеру, – неужели вы не догадаетесь сделать простой вещи: глубже утопить вагонетку. Или – взгляните на трап: он у вас усыпан глиной. Моросит дождь, глина осклизла. Тачечники возят неполные тачки, и все-таки им тяжело. У вас под руками гниют опилки, возьмите их, сколько надо, и запорошите трап как можно гуще.

Инженер оправдывался:

– В прежнее время мы привыкли, чтобы производственными мелочами занимались десятники и подрядчики. Мы берегли себя для теории.

– И вам даже теоретически было не жаль бесцельно гибнувшей энергии живого человека?

– Что поделаешь, такова была система.

– Устраните пожалуйста недостатки, на которые я указал.

Возводится сооружение – как можно быть уверенным, что не проснется в старом специалисте былая манера – сделать тяп-ляп, лишь бы хозяин не заметил. Ведь обманули даже своего брата Вержбицкого. Приехал он принимать голову шлюза, не успел осмотреть бетонировку лично и, поверив на слово, подмахнул акт. После оказалось, что арматура уложена кое-как и торчит из бетона. Рапопорт потребовал выделить людей, наблюдающих за качеством. Ему указывали на трудность предприятия:

– Для этого нужно знать, как строить сооружения.

– Не обязательно, – возразил Рапопорт, – достаточно знать, как не надо строить, этому научиться гораздо проще.

Он провел с выделенными людьми несколько бесед, и вот на трассе стоят десятки наблюдателей и смотрят, чтобы в тело земляной дамбы не засыпали камень, пни, чтобы гальку и песок клали в бетон не больше, чем надо, чтобы шпунт не забивался меньше нужной глубины.

Однажды зашел встревоженный заместитель главного инженера, Тейхман.

– Яков Давыдович, большая неприятность: мы просчитались с цементом, его нехватает около 20 тысяч тонн.

Неприятность действительно огромная. Заказы на цемент делались заблаговременно, исходя из первичных общих расчетов. Заводы выполнили заказы с трудом. Найти дополнительно миллион двести тысяч пудов цемента невозможно, по меньшей мере такое количество не достать к сроку. Значит, придется работать под угрозой консервации, нервничать, беспокоиться. Нет, это не в стиле Рапопорта. Да и не мог он ошибиться, подписывая смету требуемых материалов. Он молчал всего только две-три минуты, прикидывая в уме наличные запасы цемента, бочки его, следующие в пути, нормы дозировки, общую потребность, – и вдруг громко расхохотался. Инженеры переглянулись: его редко видели смеющимся. Он повторил им вслух выкладки, произведенные про себя, и все убедились, что не хватает не 20, а лишь около 5 тысяч тонн. Это было не страшно.

– Я неправильно вывел среднюю дозировку, – угрюмо признался Тейхман.

Шли большие споры – какие флютбеты ставить на 21-й Надвоицкой плотине: бетонные или деревянные? Сам Хрусталев высказывался за деревянные. Флютбет и колодец его – немаловажная часть плотины: они должны принимать на себя тяжкие удары массы воды, падающей с большой высоты, и предохранять от размыва речное дно около основания плотины. Яков-Давыдович просидел над книгой не одну ночь, потом – один на один – осторожно высказал свою точку зрения Хрусталеву:

– Вы один из первых начали удачно применять дерево и уже хотите догматировать его применение.

– Вы – о флютбетах?

– По-моему, товарищ Хрусталев, – картавил Рапопорт, – они должны быть бетонными. – И он начал посвящать инженера в свои расчеты.

Тот слушал, снимал и надевал пенсне.

Расчеты не поразили опытного инженера новизной, он видел в них лишь осторожность чекиста, добивающегося наибольшей уверенности в прочности сооружения.

– Я поставлю для опыта тот и другой, – решил Хрусталев.

При первом же пуске воды деревянный флютбет сорвало.

Именно после этого случая длинный и худой «великий молчальник» Вержбицкий, напоминающий видом своим аскета, отвел Рапопорта в сторонку и тихо сказал:

– Яков Давыдович, вы спрашивали меня, чего вам нехватает, чтобы стать инженером. И я ответил: «Четырех лет теоретической учебы». Извините меня, я тогда несколько перестраховался. Теперь мне кажется, что для вас достаточно двух лет.

Зону затопления надо считать от леса, принадлежащего Северо-западному лесному тресту. Рапопорт предложил трестовикам подписать договор на таких условиях:

«Вы даете мне лошадей, повозки, подковы, сбрую, веревки и берете с меня амортизационные. Я даю вам людей, спиливаю лес, везу на место сплава, т. е. на биржу, или верхний рюм, как вы его называете, разделываю и получаю с вас по вашим расценкам. Не так ли?»

Трестовики насторожились. Новоявленный лесозаготовитель, при ромбах и петлицах, пока что ничем не проявил знания специальности, кроме словечек «верхний рюм».

– Может, мы сами вывезем? У нас есть знающие люди, они не испортят лес.

Рапопорт сослался на специфические условия строительства и неудобство присутствия там посторонних. Трестовики махнули рукой: «Плакал наш поделочный лес, сумел бы хоть дров из него толком напилить».

Рапопорт выехал на лесоразработки. В его распоряжении находились украинские куркули, среднеазиатские баи, впервые увидевшие лес в Карелии, не умеющие держать в руках пилу-горбушу. Они услышали от него и переняли массу поразительных вещей. Чтобы избежать несчастных случаев, каждой паре пильщиков надо находиться от соседней пары не ближе чем на расстоянии, равном длине спиливаемого дерева. Поваленный и очищенный от сучков ствол надо класть комлем на пень, чтобы ствол не потерялся под выпавшим снегом. Возку начинать не с ближних делянок, а с дальних: к весне дорога испортится, и возить издалека будет трудно. Перед возкой выгодно окучить лес, дать ему отлежаться, он потеряет до 12 процентов влажности и станет легче. Разделывать дерево на части надо не на делянках, а на бирже, иначе воз получится громоздкий, и счет придется вести не на фест-метры, а на раут-метры. Люди, разделывающие древесину, должны походить на хороших закройщиков и допускать как можно меньше отходов материала: лучшую и менее сбежистую часть дерева выпиливать на строевой материал, сучкастые звенья – на крепеж для шахт, ровные коротышки – на шпальник, остальное – на дрова. Дрова – тоже разные, смотря по жаркости, длине, спросу потребителя и приспособления печей… Трест не имел повода пожаловаться на пропажу ни одного погонного метра древесины.

Этот человек все более становился неотъемлемой частью руководства Беломорстроем. С виду он никуда не торопился и все-таки всюду успевал вовремя. Он старался говорить только о том, что знает, и если приходилось спорить, то, неоднократно проверив себя, отстаивал свой взгляд до конца. Все-таки порой увлечение захватывало и этого трезвого человека. Ему уже казалось – не надо и двух лет, чтобы стать инженером, и тогда он чрезмерно увлекался своими техническими знаниями и сметкой.

Память Яков Давыдович проявлял отличную. Разбуженным среди ночи, он мог безошибочно сказать, сколько на строительстве лопат, кирок, тачек, сколько на вчерашний день выписано пайков, каковы нормы на скале, плывуне и глине, в какое отделение и что надо послать. Был случай, когда ему попытались втереть очки, и попытка кончилась для другой стороны плачевно.

Переноску восьмидесяти километров Мурманской дороги вначале взял на себя НКПС и даже организовал для этой цели особый трест Севзапжелдорстрой. Отделение треста выехало в Май-губу в составе 96 человек и во главе с неким Маевским, человеком словоохотливым, большим любителем природы, вояжа и тетеревиной тяги. Шли дни, Маевский вздыхал на карельские закаты, шлялся с ружьецом, частенько катался в Мурманск.

Нарубленный в делянках лес сушили морозом

Подчиненные прибавляли в теле, убивали служебные часы на письма родным и знакомым.

Рапопорт наведался в трест, вышел на линию, она лежала на старом месте нетронутая. На рельсах стоял неизвестный человек в путейской форме и, приладив к штативу трубку, исследовал горизонт. Рядом буйно храпел в траве еще один, должно быть подручный.

Рапопорт пригласил Маевского к себе на Медвежку. Яков Давыдович не любит шума, бурных сцен, и разговор прошел в полутонах.

– Скажите, товарищ Маевский, что вами сделано по переноске пути?

– Можно, – с готовностью согласился тот. – До сих пор мы занимались заготовкой технического снабжения.

– Например?

– Например, приобрели 20 палаток.

– Вы меня извините, но я отлично помню, что эти палатки я вам дал лично, а по договору вы должны все приобретать сами.

– Не возражаю. Зато я набираю рабочую силу.

– Но это же мои лагерники.

– Мы привезли деревянные лопаты и метлы.

– Сколько?

– Три вагона.

– Послушайте, надо, как бы выразиться, иметь исключительную голову, чтобы везти из средней России в лесистую Карелию пучки прутьев и грубо обструганные доски. Не будем ссориться. У меня компромиссное предложение: чтобы через трое суток от вас здесь не осталось следа. Мы сами будем переносить дорогу. Я запросил об этом Москву и получил директиву.

Маевский хотел было что-то возразить, но Яков Давыдович посмотрел на него – это был обычный рапопортовский взгляд, глубокий, с искоркой – и собеседник понял, взялся за кепку.

– Кстати, что у вас там за человек с трубкой скучает на путях? – спросил Рапопорт.

– Практикант Ленждиза.

– Прихватите и его с собой.

– Хорошо, – покорно согласился Маевский.

Инженеры сравнивали Рапопорта с другими чекистами:

– Техника ему дается, а чувств – маловато. Другие тоже строги, но сколько в них душевности, какой подъем в речах. Хоть покричал бы когда Яков Давыдович, – нет. Не поймешь его, холодноват. Вот идет сейчас слет, выступил бы, сказал что-нибудь…

Яков Давыдович пристально рассматривал одного из делегатов. Это был тот самый инженер, который после первого совещания в вагоне рассказывал соседям о Рапопорте.

«Что-то знакомое – в крючковатом носе. Тот же нелюдимый взгляд. Та же манера сидеть приподняв плечи и опустив голову.

Неужели он?» – догадывался Рапопорт.

Он подозвал начальника отделения и спросил фамилию заключенного. Тот сказал.

– Откуда?

– Из Воронежа.

– За что осужден?

– Выдал большевистскую подпольную организацию.

Не переставая изредка взглядывать на знакомого лагерника, Рапопорт сидел и думал:

«Вот сейчас подойти к нему, взять за подбородок и поднять голову: „Чего согнулся? Помнишь январь семнадцатого года, студентов Юрьевского университета, эвакуированного в Воронеж, кружок большевиков? Рабичева, Иппа, Карасевича, меня – Рапопорта – помнишь? Ты бывал с нами и так же вот прятал глаза. Почему нас выследили? Скажи, кто выдал нас?..“»

Человек понемногу начинает распрямлять спину. Вот он поднимает голову, поднимает руку над головой, просит у президиума слова, идет к сцене. Он поднимается на сцену по узкой доске, доска гнется под ним, и он балансирует, чтобы не упасть. Человек говорит о неполадках на трассе, предлагает, как их изжить, рассказывает о своем рационализаторском изобретении. Он говорит смело, с горячим увлечением.

Рапопорт тихонько поднимается. Перед глазами все еще балансирует на доске фигура. Яков Давыдович решает:

«Нет, не стоит напоминать ему. Доска еще слишком узка для него, и он снова может сорваться…»

Рапопорт направляется на цыпочках к выходу и в самых дверях говорит начальнику отделения:

– Я уезжаю. Прошу хорошенько посмотреть вот за этим, что сейчас выступает. Если он на самом деле искренен, то через месяц доложите мне о нем.

Трое на трассе

Первое совещание административно-технического персонала Беломорского строительства было назначено на 6 часов вечера 25 ноября 1931 года.

Три руководителя строительства выехали в этот день впервые осмотреть начало работ на ближайшем участке трассы.

К местной погоде они еще не привыкли.

Погода тасовалась, как колода карт. Каждый раз приходила не та масть.

Шел снег. Человек в первой машине старался не шевелиться, боясь потерять тепло насиженного места.

Вдруг, как в гости, приходило солнце – веселое и вымытое.

Потом брызгал дождь, и все вокруг становилось сизым. Сизая вода, сизый мох, сизая сосна, а над ними пустое, без всякого цвета небо.

Машина шла по дороге, которой еще не было. Она обогнула круглую железную печь, похожую на кипятильник. Это была литейная.

Машина маневрировала, боясь наткнуться на белые, гладко обструганные колышки. То были будущие прачечные, ларьки, мастерские и бани.

Машина выехала на пустырь. С обоих концов, как на футбольном поле, торчали ворота. Это был склад технического снабжения. Навстречу попался человек. Он волочил бревно: кусок будущего клуба.

На берегу Онежского озера стоял щит с голубой надписью, чужой и одинокий, как попугай. То была водная станция «Динамо».

Автомобиль проехал Медвежью гору и выбрался на дорогу в Повенец.

Человек, сидящий позади шофера, не глядел по сторонам: за десятидневное пребывание в Медвежьей горе ему надоел местный ландшафт. Он предпочел бы иной, механизированный пейзаж, с экскаваторами, подъемными кранами, паровозами, многотонными грузовиками, катками; пейзаж с мощными камнедробилками, бетономешалками и катерпиллерами.

Человек этот был инженер Могилко. Он думал: «Десять дней – это большой срок для ГПУ. Здесь могли бы уже быть все нужные механизмы».

Он прислушивался, надеясь уловить шум работающих машин. Было тихо.

– Где же видно, что заварилось мировое дело?

Он оглянулся вокруг. Природа подходящая. Превосходная база для технических идей проекта. Дерево, камень, земля – оттесненные железом и бетоном – опять вступят с ними в соревнование: кто крепче в веках? Новый переворот в гидротехнике!

Автомобиль въехал на деревянный настил. Настил колыхался, бревна вылезали и становились торчком. Хлюпала вода. Настил походил на плот.

Человек этого не замечал. Он мечтал о машинах. Машин не было, зато все время шли люди. Они шли, плутая в лесу, шли гурьбой и в одиночку.

«По совести говоря, липовые работники, – думал Могилко, неприязненно оглядывая проходящих. – Они ничего не умеют делать. Тысячи людей, ничего не умеющих делать! Хорош контингент для такого строительства! И это при таких рекордных сроках!» Он вспомнил, что на Днепрострой возили маршрутами песок из Евпатории. Им овладело разочарование.

Нет, это не то, что он ожидал. Когда ему предложили руководить строительством большего размаха, чем Днепрогэс, он с радостью согласился. Еще бы! Его имя вписывалось в историю технической мысли.

Признаться, он возлагал большие надежды на то, что у строительства такой хороший хозяин. Он рассчитывал: строительство не будет ни в чем нуждаться.

Инженеру мерещились машины, механизированный труд: дизеля, бремсберги, армстронги… Люди его не смущали. При наличии машин их не так уж много понадобится. К тому же он своевременно дал заявку на контингент требуемых строительству специальностей.

«А то, что здесь обойдется без фабзавкомон и собраний, тоже имеет свой плюс», втайне думал он.

Начало работ. Еще нет механизмов, даже самодельных. Беспорядочно разбросаны трапы

Приехав на строительство, он в первый же день услышал от начальника Беломорстроя, что нужно разворачивать культурную работу, что нужно ходить по баракам, уговаривать людей.

Это его не касалось. Лучше, если б и другие занимались производственным делом.

«Только бы механизмы!», с тоской думал Могилко.

Автомобиль свернул с проселка в лес. Машина запрыгала по буграм среди срубленных пней и валунов и остановилась невдалеке от места, именуемого «шлюз № 3».

Котлован только начали рыть. То, что увидал Могилко, было ни с чем не сообразно. В уродливой впадине, запорошенной снегом, было полно людей и камней. Люди бродили, спотыкаясь о камни. По-двое, по-трое, они нагибались и, обхватив валун, пытаясь приподнять его. Валун не шевелился. Тогда звали четвертого, пятого. Становилось жарко. Они снимали рукавицы и ругались.

Оставив большой камень, брались за мелкий. По мокрым, беспорядочно наложенным доскам тачку увозили. Она вихляла, съезжала с доски и опрокидывалась. Рабочий матерился, подбирая рассыпавшиеся камни.

У края котлована брали грунт. Грунт был мерзлый. Полного навала тачка ждала целый час.

По ту сторону котлована Могилко заметил неподвижно стоявшего человека в коричневом кожаном пальто. Человек опирался на палку. Это был начальник работ строительства, Френкель. Могилко хотел было подойти к нему, поговорить о безотрадном состоянии работ, но раздумал. «Лучше обо всем сразу сказать вечером на совещании».

У него замерзли ноги. Могилко вернулся к машине и приказал шоферу:

– Едем обратно.

Френкель по-прежнему стоял на краю котлована. Внизу суетились люди.

Френкель спустился в котлован. Подозвав бригадиров, он велел им переложить трапы. Трапы стали устойчивее и ровнее.

Потом он остановил лагерника, везущего тачку. У тачки были слишком длинные поручни. Человек с такой тачкой был похож на лошадь в оглоблях. Френкель велел принести пилу и отпилить поручни на одну четверть. Он остановил еще одного тачечника:

– Что везешь?

– Землю.

– Это не земля, а грунт, – сказал начальник работ. – Грунт бывает разный: у тебя один, а на той вон тачке – другой. Они такие же одинаковые, как крупчатка и ржаная мука. А вы их сваливаете в одно место. Это никуда не годится.

Он подозвал десятника и велел к тачкам с крупным, зернистым песком привязать хвойную ветку, а к тачкам с супесью – березовую.

Тачки шли под вымпелами веток. Потом он подозвал начальника отделения.

– Завтра с утра пошлите людей разбирать деревянные настилы. Будем строить настоящую дорогу. Шоферы на грузовиках – новички?

– Да, только третий день.

– Сегодня же отдайте приказ, чтобы машина, идущая с левой стороны, останавливалась и пропускала встречную. Тогда у вас не будет аварий.

Говорил он тихо и вежливо. Но почему-то люди после разговора с ним долго терзались мыслью: «Он, кажется, обозвал меня дураком?»

С этого дня о нем стали говорить по всей трассе.

…Начальник Беломорстроя Лазарь Иосифович Коган отпустил машину и пошел вдоль дороги, огибая корявые сосны.

Было тихо. Хорошо итти и думать.

Когда он увидел могучие, вползавшие одни на другие озы Карелии, одичалый от безлюдья гибельный лес и воду на горе и под горой, – казалось, верхушки сосен полоскались в воде, – и всю эту угрюмую тихость, как будто мир еще не родился, – он почувствовал, как много он сказал тогда у зампреда ОГПУ одним словом «слушаю».

И такую природу одолеть десятками тысяч людей, когда их изнутри не согревает огонь!

Он представил себе шлюзы, дамбы, плотины. Но здесь их не было. Их надо было построить тысячами рук. Руки были чужие, холодные и бесстрастные.

Коган оглянулся. Его нагоняла партия лагерников.

Бритоголовый парень без шапки, в болотных новых сапогах, спросил, как пройти на третий шлюз.

– Пойдемте со мной, – сказал Коган.

Начальства в нем не признали, хотя был он одет богато, в москвошвеевском пальто и в белых валенках, подбитых кожей.

– Иду и сам себе не верю, – удивляясь, сказал ему бритоголовый. – Прямо наваждение. Сами себя на работу ведем. Мыслимое ли это дело?

– Да, это тебе не каторга, – заметил Коган.

Пока шли до места, Коган рассказывал:

«Сидел я в кандалах, ручных и ножных. Встанешь и, как медведь, ходишь по камере. А режим был такой: живешь по звонку. Как только сложишь постель – сейчас начинаешь чистить посуду.

Медная посуда прекрасно для издевательства приспособлена. Чистишь ее до золотого блеска, так что о ладонь спичку зажечь можно. Теперь я любую хозяйку в небрежности уличу.

Кончишь посуду, возьмешься за пол.

Пол асфальтовый, моешь его керосином, а тряпочкой пыль вытираешь. Глядишь – утра как не бывало. Так я в Елисаветградской тюрьме три с половиной года на посуде сидел.

Потом нас в Херсон погнали. А мы не знаем, радоваться или плакать. Сведущие люди говорят: в Херсон лучше, чем в Орел. В Херсоне бьют, но не очень.

И то радость. Привели нас в сочельник. Думаем – наше счастье. Ради праздника бить не будут.

Куда там! Народ деловой. Всыпали – до пасхи не зажило.

В Херсоне пошло дело коридорное. Дадут тебе тряпку – и натирай пол. От этой натирки колени у нас всегда были в крови.

У меня и теперь привычка: когда лягу спать, обязательно колени поглаживаю.

Там был такой порядок: приходит утром начальник, махнет платком по полу: если пыль – бьет. А пыль – она всегда сядет!

К битью у меня стало полное равнодушие. За что бьют – не интересовался. Отделенный там был очень изобретательный. Для всего находил предлог. Выходим на прогулку – бьет, на оправку – бьет.

Хотя бы есть еще давали как следует, было бы переносимо… Подошла империалистическая война, засадили нас строчить шинельки. Шестнадцать часов не вылазишь. В животе фунт хлеба…»

– Ну, сибирская душа, – перебил бритоголовый, – по такой жизни ты здесь блаженствовать будешь. Тут тебе советская власть и масса удовольствий. Жалко, ты не урка – мы бы тебя по опытности в паханы произвели.

– Нет, куда уж мне, – скромно сказал человек в валенках. – Я и так начальник Беломорстроя.

– Эх, и заливала!

Партия спустилась в котлован.

Через час к Когану подбежал бритоголовый.

– Эй, ты, начальник! – закричал он еще на ходу. – А это что за работа, камешки ворочать, ямы копать. Тут одних каменьев мне на десять лет хватит по норме. А мне всего три года сроку.

– Это тебе не ямы, а канал.

Бритоголовый рассмеялся:

– Кабы глина была хорошая, то о кирпичном заводе можно было бы еще подумать. А с такой природой – одно сухое похмелье. Пускай уж детишки играются. А мое на кону не стоит. Пойду в барак лежать до окончания срока…

– А ну, поворачивай! – с неожиданной резкостью сказал начальник. – Садись со мной в машину, я тебе покажу канал на карте в натуральном виде.

– Что ж, посмотреть можно, – уныло согласился бритоголовый.

Тут впервые у начальника Беломорстроя появилась мысль расставить по баракам, по клубам макеты шлюзов, дамб и плотин. Пусть люди знают, что они делают. Надо их научить любить будущее.

«Я, кажется, сентиментален, – подумал Коган. – Но люди у меня будут верить!»

Первое совещание

…В тот же вечер в здании Управления Беломорского строительства собиралось первое совещание руководящих административно-технических работников.

Инженеры рассаживались по прежним, еще не забытым чинам.

Некрасов так сел в кресло, как будто он все еще был министром.

Ефимович не чувствовал себя начальником производственного отдела. Докладывал он так, будто читал вслух чужую статью. Статья была скучная. Ефимович торопливо дочитал и с видом человека, избавившегося от неприятной обязанности, сел на место.

Седой инженер, стриженный бобриком, сидел напротив Когана и неодобрительно покачивал головой. Он думал:

«Не доведут нас до добра эти либеральные порядки».

Приехав в лагерь, он быстро освоился с тем, что ему, заключенному, позволили жить на частной квартире. Он тут же решил, что его хотят перехитрить. И сразу потребовал краковской колбасы.

«Я человек порядочный, – думал он. – Но шпану распустили. Шатаются по лагерю без всякого стеснения и чувствуют себя совсем как дома».

Все это он считал либерализмом.

Инженеры молчали. Тогда взял слово Дорфман, замнач финотдела строительства. Он был высок, как гайдук.

– Я интересуюсь стоимостью сооружений. Мы еще не слыхали данных о стоимости. А я знаю – процент производственного использования низок. Надо уложиться в 70 миллионов, а нам чрезвычайно дорого обходится человеко-день. Я предлагаю перейти на хозрасчет.

Инженеры молчали.

Тогда заговорил Николай Васильевич Могилко. Он начал, волнуясь, полный впечатлений сегодняшнего дня. Он поставил вопрос резко, ребром:

– Для нашего строительства стоит изменить принцип отбора рабочей силы. Рабочая сила, сюда попавшая, оказалась по квалификации и трудоспособности куда ниже той, которая предполагалась по плановым наметкам. Большой ее процент вообще не может быть использован. Для постройки бараков требуются плотники. При наличном составе рабочих-землекопов количество плотников должно быть значительно увеличено. Иначе получится диспропорция квалификаций. Рабочие тащат руками бревно чуть ли не километр. Диспропорция между транспортом и рабсилой.

Могилко размахивал словом «диспропорция», как палицей.

– Что же вы хотите? – спросил его в упор Коган.

– Прежде всего сократить количество людей. Люди обходятся дороже механизмов. Надо произвести отбор необходимых нам специальностей. Нужно, чтобы рабочие держали в руках инструмент, а не чорт знает что.

– А где этот инструмент взять? – спросил Коган.

– Я не буду заниматься сравнениями с другими стройками. Я сказал – механизмы – и сразу вижу настороженные глаза.

– Нет, почему же, – вдруг с живостью откликнулся инженер, не одобрявший местный либерализм, – очень здраво.

– На Днепрострое, – продолжал Могилко, – работают 54 паровоза, локомобили и катерпиллеры, а у нас? Лишняя рабочая сила нам будет стоить дороже. При объезде линии мы это с вами увидим. Ведь вся эта рабсила требует, чтобы ее кормили, учили и охраняли. Сколько возни при таких сроках! И какие могут быть разговоры при таком положении о смете и хозрасчете? Надо быть реалистами.

Могилко честно и горячо сказал все, что он думал.

Инженеры молчали. Теперь они уже окончательно разуверились в том, что из этого дела может что-нибудь выйти.

Нафталий Аронович Френкель заговорил, не вставая с места:

– Я удивлен: такой серьезный человек и такое несерьезное отношение к делу. Ясно, что строить мы будем при помощи той рабочей силы, которую нам приносит этап. Лагеря будут приспособлены к сложнейшим работам. Но пока этой сверхсложной работы нет. Рабочая сила, которая прибыла, с ней справится. Мое впечатление: инженеры и техники работают, как счетоводы. Пока то, что делается, под силу каждому десятнику. Наша сегодняшняя работа еще лишена технической идеи. Она по плечу любому. В том-то и горе, что товарищ Могилко создает заграждение…

– Вы не лойяльны, – обиженно крикнул ему Могилко.

– Да, я страдаю отсутствием корпоративной солидарности, – равнодушно сказал Френкель. – В этом смысле я не товарищ. Я говорю о серьезных вещах, и мне не хочется техническую мысль разгонять на напильники. Что такое 54 паровоза и 1 400 вагонов? Наперед надо сказать – никто нам их не даст. Нужно реально заявить: дайте нам три экскаватора. Беда в том, что наблюдается терпимость к возможным неудачам…

Могилко больше не мог себя сдерживать. Он заговорил, не обращая внимания на председателя:

– К сожалению, в наше заседание внесен давно известный лагерный тон!..

Инженеры сразу оживились: ага, начинается перемывание косточек!

– Конечно, работами на севере руководил не Беломорстрой, там производством командовал Френкель, но мы не будем заострять вопрос, – сказал Могилко с подчеркнутой корректностью. – Меня не утешает успокаивающий тон Френкеля, что отбор квалификации – это пустяки. Рабочая сила обойдется дороже механизации. Френкелю это, видимо, неважно. Он говорит, что бетонные работы будут выполнены… гм… А я запрещу производить их с такими рабочими.

Видно было, что Могилко это решил всерьез.

Коган обвел глазами присутствующих. Инженеры смотрели в потолок. Надо было внести ясность, надо было расшевелить этих людей.

Коган взял слово.

– …Кто вам обещал краснопутиловский пролетариат? – повторил он то, что уж однажды слышал от Ягоды. – Кто вам обещал полную механизацию? Это не Днепрострой, которому дали большой срок стройки и валюту. Беломорстрой поручен ОГПУ. и сказано: ни копейки валюты. Пора из этого сделать выводы. Николай Васильевич! – мягко обратился он к Могилко, – это фантазия – отбирать рабочую силу. Где вы найдете такое строительство, на котором работает сто тысяч человек неизменно? И где такая машина, которая по мере потребности могла бы выбрасывать нужные специальности? Такой машины нет. Мы имеем резерв рабочей силы. Вы говорите, что здесь нет бетонщиков? Правильно. Но здесь нет и честных советских граждан, мы должны создать и бетонщиков и честных советских граждан. Одно другого стоит. И неизвестно, что труднее. Но у нас каждый ходит в баню, одет в чистую рубашку, в телогрейку и питается сытно. Не может быть, чтобы человека не увлекло такое большое дело. Мы подымем сто тысяч людей. И они еще скажут: «Наш любимый Беломорстрой!» Надо поверить в дело, в собственные силы. Прав Френкель. Грунты лагерям знакомы, плотничьи работы мы тоже делали. Вот когда начнется постройка сооружений, тогда дело другое. Но не возводите непреодолимых препятствий. Это не сумасшедшая затея, а реальное дело, хотя его еще никто не делал в мире. Вы увидите – работа пойдет. Люди увлекутся…

Никто не будет возражать против основных предложений Френкеля и Дорфмана о переходе на сметные работы. Это поворот к тому, чтобы на бревно смотреть, как на деньги. Пора начать отвечать за работу.

Инженеры молчали.

Бритый инженер атлетического сложения вспомнил, как он, гуляя сегодня в окрестностях, заметил горку, с которой можно было прекрасно съезжать на лыжах.

«Ничего, жить можно», удовлетворенно подумал он.

…Через год, когда инженерам показали стенограмму этого совещания, им стало стыдно.

Разговор возле умывальника

Длинный цинковый умывальник гремит от нажима десяти рук. Десять разных ладоней в разное время плещут водой. Фырканье. Брызги. Мыльная пена.