Текст книги "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Вяземскому дали стол, готовальню, книги. Среди профессоров, инженеров с громкими именами Орест Валерьянович выделялся разве только молодостью. Его посадили рассчитывать какой-то канал. Что ж, канал, так канал. Карандаш дрожит в руке, счетная линейка не слушается – работа. Что говорил этот начальник? (У него тонкий голос, он сделает небольшое движение и заметно задыхается, неважное сердце.) Что он говорил, на что намекал, когда упоминал про блюминг? Да, понятно. Свобода. Какая замечательная вещь лист ватмана, разостланный на чертежной доске и приколотый кнопками. В тюрьме не дают даже вилки, а здесь, пожалуйста, – рейсфедер, циркуль, перочинный ножик, чудесные вещи, пять с лишком месяцев не видел. Работать, работать. А синька с кружевом чертежа – великолепие. И июньское солнце бьет в круглые окна. Какой это этаж? Высоко, должно быть. Потом прогулка по крыше, потом прекрасный обед, из столовой командного состава, говорят. Говорят, есть врачи, парикмахер, душевая. Живи, работай. Можно все забыть.

Всякий заключенный преувеличивает одновременно и ничтожность своего положения и свое значение. Ему иногда кажется, что и тюрьму строили для него и льготы придумывали для него, а здесь затеяли даже проект какого-то канала. Ну что ж, канал, так канал! Заключенный выключает себя из творческого жизненного процесса, из всего того, что творится так ярко и так сложно там, на воле, откуда в его замкнутый мир пробиваются лишь отдаленные, бессвязные шумы.

…Весной 1926 года молодой инженер Орест Валерьянович Вяземский, имея явки от Кенига и Ризенкампфа, приехал в Ташкент и явился к инженеру Вержбицкому. Суховатый и насмешливый Вержбицкий принял молодого человека без короткости и вместе с тем внимательно. Если бы не внушительные рекомендации и фамилия – уж не князь ли? – представитель технической головки водного хозяйства Средней Азии не стал бы и разговаривать с неуклюжим парнем, похожим больше на монтера, чем на инженера. Но явка была серьезная. Поговорили. Вержбицкий предложил пойти к инженеру Хрусталеву, который возглавлял управление работ в Чирчик-Ангренском бассейне, но служебного участия показалось мало.

– Где вы будете жить? – спросил Вержбицкий. – Видите, я переезжаю. Можете занять мою комнату.

Комната Вержбицкого была приличная, сообразно положению, Вяземскому повезло. У Хрусталева Орест Валерьянович занимался всего несколько дней проектировочными мелочами, показал себя, его тут же повысили, перевели в управление амударьинских работ под руководство инженера Баумгартена. Здесь надо было составлять сметы и планы. Эти планы и сметы уже и в те времена были весьма небезопасны, потому что опытный и внимательный глаз мог бы в них открыть преступное искажение действительности и перспектив, лживые наметки, неправильную ориентировку, предвестие замороженных миллионов. Вяземский работал у Баумгартена аккуратно, но неохотно. Он, как ему казалось, «не переваривает бухгалтерии, коммерчества, бумагомарания». Он решил не засиживаться около Амударьинской проблемы. Начальство отказало ему в переводе. Начальство разочаровалось.

Профессора Ризенкампф и Кениг возглавляли вредительство в водных органах Союза. Инженеры Вержбицкий и Хрусталев были наиболее крупными и влиятельными людьми вредительской организации в Средней Азии, хозяйство которой есть по преимуществу водное хозяйство.

Вредители готовили себе смену. Не для вредительства, нет, не вечно будут вредить, будет время, будет реставрация, будут работать честно. Инстинктом и разумом они искали последователей в молодежи, идейных последователей. Но среди инженеров советских выпусков найти людей, готовых защищать идею реставрации капитализма в СССР, было, конечно, нелегко.

Орест Валерьянович Вяземский был такой находкой. Он вырос в условиях советского бытия: Вяземский кончал уже единую трудовую школу. Но всеми воспоминаниями, всем фамильным бытом, столь могучим среди этих крепких буржуазно-интеллигентских семей, он был словно цепями прикован к прошлому. Подумайте, какое прошлое!

Орест Валерьянович с детства знал, что их семья одного корня с князьями Вяземскими, что он «Рюрикович». Род был только одного корня с княжеским. Но князья Вяземские мало пользовались угасшими родовыми связями, которые обращались для них подчас в груз и тормоз, чиновничья карьера для них выходила мелкой и невыгодной. Орест Валерьянович гордился тем, что становится в третьем поколении инженером-путейцем. Дед, Орест Полиенович, строил железную дорогу от Ташкента до Красноводска и знаменитую Круто-байкальскую. Дед в чине тайного советника имел все русские ордена и даже китайский и японский. Дед был гордостью семейных преданий. Отец, Валерьян Орестович, принимал участие в постройке Амурской и Армавиро-туапсинской железных дорог, под конец жизни был профессором в Императорском петербургском институте инженеров путей сообщения.

Инженер К. А. Вержбицкий, бывший вредитель, а затем один из авторов проекта Беломорстроя. Награжден орденом Ленина

Единственному сыну Оресту дали прекрасное образование. Учили трем языкам. Он занимался фотографией, столярничал с отцом. Он с детства знал, что такое обработка материала, и готовился стать инженером.

Орест Валерьянович родился в 1902 году. Революция прервала воспитание хорошего буржуазного специалиста ровно на половине пути. Он окончил в 1924 году тот же институт, что дед еще в шестидесятых годах, а отец – в восьмидесятых. Его институт назывался уже ЛИИПС (Ленинградский институт инженеров путей сообщения). В нем были ячейка, профком и большое количество выходцев из той же среды, что и Орест Валерьянович, и еще не разоблаченные профессора.

Из ЛИИПСа вышел молодой человек двадцати двух лет, он блестяще рано, как и дед, окончил курс труднейшего института. Молодой человек был высок ростом, неуклюж, не знал, куда девать руки; долго он не научится этому искусству – он тщеславен и застенчив. У него простое, почти грубое лицо в родинках – чорт его разберет, аристократичны они или нет! Он плохо одевается и уж готов «не обращать внимания на костюм» – что ж, и это стиль инженера-построечника, волка-изыскателя где-нибудь в дебрях, в захолустьи. Но если тщеславный, самолюбивый юноша из небедной семьи одевается плохо и небрежно, значит он презирает быт и общество, в котором живет. Юноша глубокомыслен, ворчлив, склонен к сарказму. Юноша склонен к гордой насмешке обманутого сына «над промотавшимся отцом». Да, отцы промотали свой строй, богатый, столь щедрый и легкий для них строй капитализма. Они умерли, сунув отпрыска в какую-то историческую дыру, которую называют переходным периодом. Родиться бы на шестьдесят раньше или позже. Лучше – раньше. Юноша готов сократить переходный период. Ему известно, что никакого социализма не будет: в кабинете отца-профессора без умолку твердят, что нэп – это начало реставрации.

Юноша нервен и работоспособен. Он чувствует в себе кровь инженера, хоть это понятие неизвестно ни физиологии, ни технике. Вот жалко только, что институт все-таки советский, диплом не тот. Старым уважаемым коллегам придется доказывать, что советский диплом получил не очень советский молодой человек. Это довольно трудно, потому что работа должна быть отличной и не служить большевикам, а большевики – хозяева.

Со школьной скамьи двадцатидвухлетний инженер устроился в концессионное предприятие «Мологолес». Он работал по обмеру железнодорожного полотна линии, которую принимала фирма.

Концессионное предприятие в расцвет нэпа и нэповских иллюзий! Концессионное предприятие – это нечто, живущее не только не по грубым советским законам, но даже и не по буржуазным. Это нечто экстерриториальное и вневременное, какое-то идеальное осуществление лучших мечтаний. Во владениях концессии коверкотовые реки текут в коверкотовых берегах под коверкотовым небом. Все ходят в беспошлинных коверкотовых костюмах. Получают не по тарифной сетке, а по благой воле хозяина. Уважают профсоюзы, когда нужно служащим, и борются с месткомом и завкомом, когда те слишком наседают с рабочей политикой. Концессии – это какие-то консульства для защиты утраченных во времени прав. Вероятно, Вяземскому стоило больших трудов попасть в концессионное предприятие даже скромным техником. Побегал-таки по остаткам «всего Петербурга». А остатки «всего Петербурга» были твердо уверены, что с большевиками покончено, что если дяде Борису Владимировичу надо доставать паспорт за границу, то только потому, что ему почки не позволяют ждать конца. Он стар, а вот молодежь должна не только ждать, но и помогать «разумным большевикам» убрать все, что они нагородили в хозяйстве, в политике, в быту. Убрать и убраться. Это называлось «большевики спускают на тормозах». Об этом поэты писали в стихах, а беллетристы намекали прозой.

К сожалению, концессионное предприятие больше обещало, платило мало.

Отец Вяземского умер, надо было искать связей и путей. Вяземский обратился к некоторым знакомым, и некоторые знакомые направили его к профессору Г. К. Ризенкампфу, воднику. Так Орест Валерьянович вошел во вредительский круг. Он уже не путеец, он в Дагестане работает по изысканиям мелиорации земель. В 1925/1926 году он не верил ни в какую советскую мелиорацию и с нивелиром исходил окрестности города Махач-Кала, исходил трассу канала Октябрьской революции от реки Сулак до реки Манас, исходил болота Баккас – сплошь малярийные места. Ребята были молодые; однажды случайно не оказалось палатки, жили под проливным дождем трое суток и даже насморка не схватили. А работы казались бессмысленными. «Эти изыскания никогда не воплотятся в жизнь в виде реальных сооружений», думал Вяземский. К тому же специалисты постарше занимались не вполне чистоплотными делами. Жили в палатках – ставили в счет квартирные. Возьмут работу по съемкам для колхоза – произведут в кабинете, получают за полевую. Мелкое жульничество. Каково этому юному идейному контрреволюционеру! По семейным преданиям Орест Валерьянович знал несомненно, что в доброе, старое время надували казну. Но там дело шло о десятках и сотнях тысяч золотом, а не о каких-то суточных и червонцах. Его раздражает мелкость хищений в советских условиях – разве так жили во времена Кокоревых, Поляковых, фон Дервизов, деда Ореста Полиеновича.

Начальник Вяземского инженер Эмиров полагал, что горцам не следует давать низинные земли, откуда их вытеснили после победы над Шамилем, и что в обязанность органов водного хозяйства входит поправлять важнейшую установку коммунистов в национальной политике. Но это только на первый взгляд бредни. Вбивать клин между национальностями, обмануть ингуша, лезгина, осетина, чеченца, надеющегося на справедливость революции больше, чем на аллаха и газават, – значит вернуть их к аллаху и вызвать идею газавата. Умело и практически показать казачьим станицам, где еще живет и процветает бывший атаман, где идеология в руках хорунжих и урядников, что кто-то в аппарате советских экономических учреждений орудует в их пользу и в укрепление их агитации, – это большое дело.

Но Вяземский и его считал нереальным. Интересы станичных мироедов казались миражем молодому инженеру, который в мечтах воображает расцвет либеральной буржуазной родины. О, она придет, она даже незаметно придет – ни расстрелов, ни реакции, незаметно, вежливо, нечто вроде выборов в Государственную думу, что ли. Вежливо, если хамы не будут сопротивляться… Нет, нет, она придет. И уж тогда примется строить во все тяжкие. Вот развернутся инженеры! Что фон Мекки, Поляковы, дед Орест Полиенович! Орест Валерьянович покажет себя – в проекте, на производстве. Не будет таскаться по малярийным болотам, получать гроши, являть белую ворону в стае мелковорующих спецов.

Отцы прозевали власть, отцы разлагаются в Дагестане, отцы кое-что исправляют в центральных учреждениях и практически развертывают кое-что в Ташкентском водхозе. Но и тут они жестки, мало приветливы. Не хочешь работать у Баумгартена по опасным сметам – устраивайся сам.

«В первые месяцы работы в Ташкенте у меня не было связей, но от знакомых не по служебной линии я услышал, что организуется исследовательский институт по водному хозяйству, и это начинание пришлось мне по душе, как всякого рода исследование. Такая работа в учреждении, которое должно заниматься рационализаторской работой по водному хозяйству, показалась мне подходящей.

В одно прекрасное утро в июне 1926 года я явился в учреждение, которое было подчинено управлению водного хозяйства. Зашел в кабинет администрации и увидел молодого на лицо, но седого человека. Это был директор В. Д. Журин».

Журин – одна из интереснейших фигур в тогдашнем Ташкенте. Журин и теперь выходит в первые ряды советского инженерства. Он талантливо возглавлял проектный отдел Беломорстроя, сейчас возглавляет проектный отдел канала Волга-Москва, в меру своих немалых сил и способностей помогает строить социализм. Но, когда произошло его знакомство с Вяземским, он был не таким.

В Ташкенте его оттеснили на научно-исследовательскую работу. В Ташкенте среди вредителей властвовала старая иерархия довоенных окладов, родства с прежними промышленниками, личных связей с Ризенкампфом. Журин был молод для них. Он героически пробивался по советской линии, был беден, ходил босиком в 1921 году в университет, будучи деканом факультета. Для людей с жирными окладами в недавнем прошлом это что-то уж слишком эксцентрично. Он попал в промежуточное поколение, не успел сделать карьеру при буржуазии – в 1917 году ему было всего двадцать семь лет – и в сущности жил сожалением об этом. Играть активную роль во вредительской организации ему хотелось, он занялся организацией идеологии, у него был салон, где собирались по четвергам вредители. Пятница – это мусульманский день отдыха. В те времена он соблюдался, как у нас воскресенье, и можно себе представить, сколько поострили и салоне насчет уважения к национально-религиозным предрассудкам со стороны советской власти. В салоне гостями бывали и Ливанов, и Ананьев, и Ладыгин, и Хрусталев, и Вержбицкий, и Будасси – тузы в прошлом и настоящем, дельцы. Какое родство, какие связи с заграницей! Но Владимир Дмитриевич – остряк, хохотун, неутомимый работник, хозяин-организатор – тоже чего-то стоил. Был случай – видел Вяземский, как киты в салоне делили какие-то деньги. Салон, в котором делят темные деньги, называется малиной, или шалманом, но Владимир Дмитриевич узнал это уже на Беломорстрое.

Инженер О. В. Вяземский, бывший вредитель, автор проекта Маткожненской плотины. Награжден орденом Трудового красного знамени

Для Вяземского Журин представлял опору, столп, он тянул молодого человека, сделал ученым секретарем института, продвинул в качестве лектора. Из ворчливого, вялого молодого человека, каким казался водхозовским заправилам Вяземский, Журин – педагог и организатор – сумел извлечь если не все способности – у него ведь и у самого не было настоящего делового поля – то уверенность по крайней мере в этих способностях. Журин вел сложную игру. После шахтинского дела, после ареста Рамзина он подал в партию. Подавая это заявление, Владимир Дмитриевич решил, что все позволено. Конспирация, так конспирация. Придет хозяин – тесть Будасси или кто там еще, – и увидим, что по-настоящему смело вел себя Журин, а не они. Он влез в самый лагерь врага. Это вздор – ворчать, брюзжать и лойяльничать. А вот заседать в ячейке и вредить – это размах!

Орест Валерьянович был молод и честолюбив. Ко времени его скромных ташкентских успехов подоспела новая идеология: технократические мечтания.

Один ташкентский технократ говорил другому:

– Вот какие умы! Сам Герберт Уэллс проповедует идею о праве инженеров на власть.

Разговор развертывался прямо по тем направлениям, что давала программа Промпартии. В самом деле, Герберту Уэллсу легко: у него парламент, у него буржуазия. Она же с первого слова отдаст власть в руки техников. Герберт Уэллс вот-вот свергнет Болдуина и Чемберлена, соберет директоров фабрик и гидротехников и решит все вопросы. Развяжет Версальский узел, предотвратит распад империи, устранит конкуренцию с Соединенными штатами, умиротворит Индию, уговорит Японию не бросаться в колониях короля Георга дешевым текстилем – все, все разрешит.

С большевиками сговориться добром, разумеется, невозможно. Их надо свергать. Пусть придет буржуазия, выполнит черную работу, расчистит эту загаженную шестую часть суши, а там подоспеют к власти преемники невинно расстрелянных, но героически ненавидевших Пальчинского, фон Мекка… хоть фон Мекк это уже не по технократической, а по крупнокапиталистической линии, но все-таки почти инженер. Да, это отвлеченные разговоры, ну, в худшем случае здесь есть оттенок нелойяльности, но ведь не служебной, а, так сказать, в мыслях. За мысли судить нельзя. Мысль – это нейтральное. Можно до конца итти с большевиками, но думать свое. Позволять себе размышлять не по программе партии и Коминтерна – подумаешь, какой грех!

– Мы нейтральны, мы хотели быть над схваткой, – так скажут они следователю. Это не политическая программа. Так, разговоры. Но они упоминали о невинно расстрелянном Пальчинском тоже не зря, не зря рассуждали о том, что большевики – идиоты – ведут страну к гибели – это для того суда, строгого, но милостивого, который учинит, когда вернется, буржуазия над спецами, работавшими у большевиков. Они ждали и боялись этого возвращения. Ждали, жаждали и по нем строили всю жизнь.

– Мы не продали им живую душу, – скажут спецы. – Мы ее никому не продаем. Мы мечтаем о технократии. Вам мы будем служить подлинно, не за страх, а за совесть. Платите довоенные оклады.

И буржуа посудит в суде и заплатит довоенный оклад. Тот довоенный оклад, который получали инженеры, действительные статские советники чином директора дорог, главы акционерных обществ, будут получать все участники журинского салона. И Вяземский Стажируется здесь.

…Первые дни в ОКБ Вяземский не рассуждал, а только наслаждался: стол, готовальня, счетная линейка. Он перекидывал работой мостик к жизни за стеной. Пока он ощущал только сходство этих расчетов канала с теми настоящими расчетами, которые он производил раньше. А между тем возникала связь с миром, производственная связь. Он ее еще не замечал. Канал казался призраком. Правда, и с призраком канала не нужно гнить в бараке неизвестного лагеря, а можно жить в прекрасном помещении, общаться не с опасными паханами и урками, а с приличными людьми.

Тут можно выдвинуться. Работаешь бок о бок с большими людьми. Профессора, лидеры – и рядом с тобой. Они помогут, за них надо держаться. Жалко, что дали такую мелочь, канал. Но все начинается с мелочей. Так кипел Вяземский, молчаливо занимаясь за столом. Ощущения многообразны, надежды наивны и велики, язык не повернется о них рассказать.

Этот молодой человек лез в политику и ничего не понимал. Он все еще боролся за прошлое. А партия, ОГПУ думали о его будущем. Партия и ОГПУ говорили ему через ОКБ: ты был преступником, вредителем, контрреволюционером. Ты считал власть социализма столь слабой, что она может рухнуть от басмаческого набега или от твоего вредительства и тогда ты обретешь желанного капиталиста. А власть раскрыла сокровенные происки твои и твоих единомышленников и вот теперь берет кусок этой действительности, кусок социалистического плана – Беломорстрой, отмеривает тебе крохотную дозу и будет тебя, преступника, лечить правдой социализма.

Но дни шли, ташкентцы вживались, и Вяземский вживался в новую обстановку. Вокруг Вяземского сидели люди, которые из Бутырок приехали раньше. Эти старожилы чертили, высчитывали, обсуждали проект. Он довольно быстро сообразил, что они не верили ни в какой канал, который где-то, не то в тундре, не то в тайге, неизвестно зачем, будет строить дефектная рабочая сила: лагерники, бандиты, монахи, карманники, девицы легкого поведения. Чертили, вычисляли и не верили, что эти вычисления воплотятся в шлюзы, в деривационные каналы, в подпертые плотинами реки где-то в лесных дебрях Карелии.

Сто двадцать человек трудились для того, чтобы убедить, кого надо, что они умеют, могут, будут трудиться и над более полезным и важным делом, чем фантастический канал, и Вяземский незаметно для себя проникся тем же желанием показать себя для какой-то будущей, уже разумной работы. Он, самый молодой из всех, не хуже других умеет чертить, вычислять, обсуждать. Главное, не думать, что жизнь прервана, сорвана. В двадцать девять лет намечалась ровная карьера: самостоятельный курс во втузе, тридцать научных работ, ценных при любом режиме, – большинство напечатано. И все сорвано. В дортуаре говорили «остается доживать», он слушал, соглашался. Чертил, вычислял, думал. Думал, как ему казалось, о самых сердцевинных вещах.

При нем один почтенный, бородатый инженер сказал начальнику ОКБ:

– Вот если бы этим каналом серьезно занялись. В самом деле, это интересно и для страны и для нас.

– Так вы думаете, что это не серьезно? – спросил Горянов.

Бородач сопротивлялся. Он сопротивлялся, полагая, что мероприятия советской власти, кроме тех, которые направлены лично на него, не серьезны.

Частник – вещь серьезная, а вот устранение его с рынка – блажь.

Кулак вполне серьезно придерживает хлеб, а вот ликвидация его не серьезно придумана. Итак, им нужно было доказать, что Беломорстрой – вещь серьезная.

Из подсчетов, справок, из старых проектов, просмотренных и переправленных синим карандашом, из всего вороха дел выяснилось одно: проект очень трудный.

Такое дело нельзя сделать одним прилежанием. Его нельзя даже одолеть годами работы. Здесь нужно рисковать, здесь нужно изобретать и выдумывать, а разве можно выдумывать в тюрьме? В тюрьме думаешь о том, как бы отпустили и как уйти, а тут приходилось спорить, вычислять.

Вычисляли по привычке, по привычке взялись за логарифмическую линейку, хватались за нее. Логарифмическая линейка и арифмометр даже при отсутствии веры в проект казались средством спасения.

«Вы видите, – думал инженер, – я – нужный, я это умею делать, вы видите, какие сложные вычисления я для вас произвожу!»

Но вычисления имели свои итоги, и итоги были безрадостны.

Старые специалисты, которые работали здесь, в большинстве своем не были старыми гидрологами.

Гидрологи, гидротехники, ирригаторы, собранные здесь, умели работать, но большинство работало в другом климате, климате Средней Азии, где другие осадки, другие почвы и главное – они работали другими темпами и на сравнительно незначительных сооружениях.

Проектировали весь день. Просыпались утром. Там, за круглыми окнами, там, внизу, уже проходили трамваи. С утра появлялась и мысль о невозможности проекта. Мысли были простые, убедительные, как адрес своей квартиры, в которую сейчас нельзя вернуться.

Проект труден. Главное, что плохо исследована геология края, особенно в северной части.

Ледники создали в Карелии очень сложные, спутанные грунты.

Они оставили за собой, – как тряпка, прошедшая по кухонному столу, полосы грязи, – длинные холмы песка, морены, напластование гравия, хрящеватого песка и песка-плывуна.

Два раза по Карелии прошел, наступая и отступая, ледник. Потом подземные силы подняли весь Скандинавский полуостров; поднятие это было неравномерное и земля перекошена, каменные пласты смыты и частью поставлены на голову. Здесь, когда начнется работа, могут встретиться большие неожиданности.

Скала то выходит на белый свет, то покрыта неожиданными фильтрующими наносными слоями.

Вся земля, как черной кислой шубой, одета торфом, а на торфе строить нельзя.

Проект труден. Карелия – страна гидрологически неизвестная.

Водный режим рек не проверен, а главное, Карелия – страна неверной погоды. Летом нет ни одного месяца без заморозков, зимой нет ни одного месяца без оттепели. Значит – это страна, в которую трудно будет класть бетон и будет особенно страшна неожиданно оживающая вода.

В гидрологических сооружениях вода – и друг и враг. Шлюзы и канал живут водой.

Но вода смывает сооружения. Во время стройки нужно накапливать воду, особенно на водораздельных участках. Вода, накапливаясь, становится все страшней и страшней. Значит, нужно будет самому растить врага, и этот враг будет с каждым днем становиться все опаснее.

Проект сложный. Вся длина водного пути равна 226 километрам, из которых по зарегулированным озерам нужно пройти 80 километров, по затопленным рекам – 97 километров, по искусственным каналам – 47 километров и 1,7 километра по Морскому каналу.

Нужно будет подняться от Онежского озера на Водораздел. Тут можно запроектировать подъем семью шлюзами. Для того чтобы меньше был расход воды, шлюзы, может быть, лучше сделать двухкамерными. Но неизвестно, какой будет грунт под основаниями этих шлюзов.

Спуск с Водораздела к Белому морю проектируется на 12 шлюзов, из них 5 – однокамерных. На всем пути – 19 шлюзов.

Для управления горизонтами и расходами по реке Выг делается 5 плотин: Надвоицкая, Шаваньская, Пало-коргская, Маткожненская и Выгостровская. Каждая плотина – это отдельная задача. Какой грунт окажется под ней – это неизвестно. Плотина поднимает уровень, значит нужно будет окружить водохранилище дамбами.

Эти дамбы нужно соединить с плотинами, а соединения в гидротехнических сооружениях – больное и слабое место.

И потом – из чего строить?

Как и откуда привезти столько цемента в Карелию?

И как класть бетон зимой?

Откуда достать железо для бетонных сооружений? А для этого железа – арматурщиков и для бетона – бетонщиков?

«Барская забава»

За стенами весь СССР произносил слова: социализм, ударничество, колхозное строительство, соцсоревнование. В дортуаре безмолвно, про себя читали эти слова в газете. Их не произносили. Об их содержании старались не думать. И уж никак не связывали эти слова со своей участью.

Окабе, окабист – теперь эти понятия стали для многих инженеров первостепенными факторами их личной и производственной биографии. ОКБ вывело их на свободу, сняло судимость, создало им заслуженную известность. Но тогда этим людям было невдомек, что ОКБ есть звено в общей цепи. Великий перелом в общественных отношениях – вхождение в эпоху социализма – диктовал и новые взгляды на политику трудового исправления заключенного. На далеком севере перестроили режим соловецких лагерей, который в свою очередь нес в еще не развернутом виде основы труда как воспитания преступника. Но УСЛАГ жил своеобразным хозрасчетом, все его совхозы и мастерские преследовали главным образом цель самообслуживания. Идея ОКБ и Беломорстроя – глубоко социалистическая идея. В труд заключенного вливается могучая политическая осмысленность: не обслуживай свое заключение, а помогай строить такое общество, где не будет преступности. Отсюда вырос тот великий, непонятный на первый взгляд подъем, энтузиазм, самоотверженное трудовое возбуждение, которые так характерны для БМС и делают его фактом всемирного значения.

Вяземский утратил робость, с какой он явился из тюремного заключения в дортуарное заключение. Тюрьма была далеко теперь. Но, как ни странно, обида на ГПУ не уменьшалась от легкости наказания. Раз он может работать в ОКБ, значит он может и должен работать на воле.

Кругом люто работали. Сосед по койке жаловался:

«Вчера задержался ночью, вычерчивал, знаете, улитку для шестого шлюза, и вдруг, представьте, входит вахтер и заявляет: „Пора спать. Все спят, первый час“. Забирает бумаги, закрывает книги, свертывает чертежи. Я пишу рапорт с жалобой на вахтера. Чорт знает что, не дают работать!»

Однако на рапорты не обращали внимания и укладывали во-время спать. Все точно распределяли свое время, от вахтера до начальника. И оказывается, что, несмотря на огромную работу, много свободного времени. Все с удовольствием лечились, в особенности лечили зубы. Зубы всегда запущены у российского интеллигента.

День за день упрочивались нравы, обычаи, происходила борьба, устанавливались и ломались отношения, возникали ссоры – принципиальные и склоки. В ОКБ было несколько инженеров вольнонаемных, и это обстоятельство очень убеждало, что проект Беломорстроя – не затея, а серьезное дело. Если имело какой-нибудь смысл занимать время заключенных, то совершенный абсурд втягивать в это дело вольных и бросать на них деньги.

Группа среднеазиатских работников проделывала свой путь. Она выходила на первые места. Не зря эти инженеры работали в самом большом воднохозяйственном районе страны. Знаменитости, профессора, старцы, лидеры уже прислушивались к голосам опытных провинциалов. Высшим техническим органом ОКБ было техническое совещание. Там решали и утверждали основные вопросы проекта. Там все значительнее звучали голоса Хрусталева, Вержбицкого, Журина, Будасси, Пораженко, Ливанова, и Вяземский вставлял свое слово. Он произвел исследование об аварийном затворе и шлюзных воротах. Старые спецы затирали его соображения, шла борьба за авторитет, он доказывал свою правоту, говорил: «Ну хорошо, я покажу на практике».

И не верил в практику, в осуществление. Неразрешимое противоречие. Он его и не решал. Он думал о других, о самых сердцевинных, казалось ему, вещах. Например о том, что бандит Семенов, с которым он сидел в Ташкенте, героем держался на допросах и тем, конечно, стоит выше всякого интеллигента. Этот вздор казался ему весьма глубокомысленным.

Среднеазиатская группа вела всю проектирующую массу. Он был пока в массе и отставал от группы. Владимира Дмитриевича Журина давно уже назначили помощником начальника проектного отдела. Хрусталев сидел на каналах – огромное дело, а он? Ему казалось, что это его личная неудача, личное дело. О том, как развенчиваются старые авторитеты, как сжимаются дутые репутации, как выдохлись люди, у которых не хватило ума и характера пересмотреть свой путь, – обо всем этом имели суждение весьма высокие инстанции. Узнай об этом Вяземский, он очень удивился бы. А высокие инстанции учитывали, что эти передвижки, падение и возрастание авторитетов отражают общий процесс перестройки внутри касты, внутри любого ее представителя. Вяземский еще с уважением и уже с раздражением взирал на знаменитого профессора, доклад которого с треском проваливался. Вяземский не знал, что если обсуждались варианты, то при всех прочих равных условиях проходил вариант молодых – это была политика учреждения. Он воображал, что все это судьба. Ему хотелось, чтобы это была судьба, а не чекисты. Ну хорошо, Владимир Дмитриевич, Константин Андреевич и Николай Иустинович уступили чекистам в основном споре: вредители они или нет. Чекисты распутали узлы, досказали недосказанное, дознались о самом скрытом – они тринадцать лет этим занимаются, научились. Победили в экономических и социально-политических спорах – они тринадцать лет зубрят марксизм, научились марксизму. Они ведь, плохо-худо, осуществляют марксистскую доктрину, выходит что-то серьезное. Но кому же в голову придет, что они так самоуверенно разбирают самые запутанные переплеты внутри инженерских отношений в столь тонкой и чисто технической организации, как проектное бюро БМС?