Текст книги "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Конечно, Будасси пострадал бы за свою мошенническую проделку значительно серьезнее, если бы, с одной стороны, не глубокий комизм его поступка, а с другой – не его отличные качества как работника.

Попытка его услужить новому хозяину в столь очаровательно наивной форме стала предметом толков на всем Беломорстрое и создала Будасси немалую популярность. Кто бы мог подумать, что этот пожилой человек тотчас же после постигшего его тяжелого жизненного испытания в серьезной, трудовой, суровой обстановке лагерной жизни способен к этакому грациозно-непринужденному плутовству?

Во всем этом деле есть еще одна сторона. Как ни парадоксально звучит подобное утверждение, но можно с некоторым вероятием предположить, что мошеннический поступок инженера Будасси является до какой-то степени свидетельством психологической перестройки: впервые в жизни сплутовал он совершенно бескорыстно.Не только денег – даже славы не могла принести ему эта проделка, вся операция была произведена им в глубочайшей тайне.

Вместе с тем, как сказано, инженер Будасси – превосходный работник. Мало того – жадный, страстный, исступленный работник. За хорошую работу ему разрешено было привезти в Повенец семью. Семью он привез, но сам в Повенце жить отказался: боялся, что это отразится на его работе. Сейчас, когда он на свободе, из-за него идет спор между ведомствами: кому достанется инженер Будасси. Есть у него как у работника один недостаток. Он – кубатурщик, любит выгонять «кубы», иной раз даже в ущерб качеству работы. Но в основном, надо сказать, с тяжелой своей, ответственной работой на Беломорстрое инженер Будасси справился отлично.

Было бы неправильно трактовать инженера Будасси как человека неумного и выводить из этого все его воззрения и поступки. Будасси субъективно отнюдь не глупый человек. Мораль не в этом. Будасси был из тех социальных особей, которые в простейшей, зачаточной форме содержат все элементы, свойственные и высокоразвитому представителю того же социального вида. Способ мышления Будасси и – в прошлом – «плутовской» его характер – явления несомненно социального порядка. Инженерская среда капиталистической эпохи, в которой Будасси жил и работал, полностью несет за него ответственность.

В 1933 году Будасси за энергичную работу на строительстве был досрочно освобожден от наказания. Научила ли его чему-нибудь та серьезная двадцатимесячная школа социалистического труда, которую ему посчастливилось пройти?

Опыт беломорстроевской работы не прошел для него даром. Он освободился от недостатков, привитых ему той растленной социальной средой, в которой он жил и работал значительную часть своей жизни. Достоинства же его, напротив, в условиях социалистического труда развились, изменив характер его работы и многие из его личных свойств.

У порога Повенчанской лестницы

Говорят, что один великий путешественник, который благополучно проехал через ледяной Гудзонов залив и через огненную пустыню Сахару, погиб в русском уездном городе, провалившись через деревянные мостки над канавой: плохо прибитая доска поднялась под ногой, человек провалился, а доска закрылась опять, как западня.

Тротуары, если их можно так назвать, города Повенца несомненно смертельны.

Вдоль тротуаров стоят покрашенные в серую отсыревшую краску скучные деревянные, редко с нижним каменным этажом, дома. Город скучный, тихий, туман около него. Мимо города – только река Повенчанка. У города – пристань и за ней до горизонта такая широкая синь, что кажется: там море.

История Повенца небольшая, хотя город старый. Рассказывают, что при Петре Первом жил здесь воевода, который, говорят, не грабил. Повенец, – место глухое, место ссыльное.

Сюда был царским правительством сослан в ссылку Михаил Иванович Калинин. Край этот называли забвенным. Сюда ссылали людей на забвение.

Мостовых на улицах нет, и между тротуарами – черная грязь. По тротуарам ходят козы. В Мурманском крае коз значительно больше, чем коров.

В этот тихий городок и прибыли по дальней лесной дороге от Медвежки эшелоны. Штаб участка после долгих споров расположился во втором этаже дома бывшей городской управы. У входа проложили срубленные ветки ели, чтобы было обо что вытирать ноги.

За дверью инженер Будасси, темнолицый человек в плисовых штанах, в тонком поясе, набок одетом, ласково улыбаясь, рассказывал начальнику участка тов. Успенскому, что такое Повенчанская лестница.

Успенский слушал внимательно.

Нужно было понять дело настолько отчетливо, чтобы потом рассказать всем и чтобы они поняли, потому что с человека только тогда можно спрашивать работу, когда он ее понимает.

Получилось так: Повенец лежит при впадении р. Повенчанки в губу Онежского озера. Повенчанка падает довольно круто – 70 метров на 12 километров протяжения.

Онежское озеро на 32 метра выше уровня моря, а Водораздел выше на 102 метра. Вот нужно сделать так, чтобы пароходы могли подняться на 70 метров в гору. Как заставить пароход или баржу подняться в гору? На Водораздел между Белым и Балтийским морями?

Лестница повенчанских шлюзов

В старину, когда по рекам ходили небольшие лодки, дело было просто: лодку протаскивали волоком, потом опять опускали в море.

Память о таких волоках осталась в названиях: Волоколамск, Вышний Волочек.

Волоком тащил Петр фрегаты из Белого в Балтийское море.

Это не было создание водяного пути. Просто Петр утаскивал из Белого моря флот на новое место – в Балтийское.

Он утаскивал корабли так, как при переезде с квартиры на квартиру везут мебель. Белое море и его порты забил Петр, как досками забивают брошенный дом, законами и запрещениями

Большой корабль или пароход можно тащить волоком только при петровских условиях – при дешевых людях. Как нам сейчас поднять пароход на гору?

Нужно построить на гору лестницу, но только водяную.

На Повенчанской лестнице, которой начинается путь с Онежского озера на Белое море, семь ступеней шлюзов.

Повенчанский участок начинается подходным каналом из Онежского озера.

Канал подведет к первому шлюзу, который расположен почти на берегу озера. Этот шлюз будет иметь две камеры. Затем путь пересечет небольшой клин торфяного болота с восточной стороны и снова уйдет в разнозернистые пески с галькой и валуном, из которых сложен повенчанский склон.

Далее, непосредственно один за другим, будут расположены двухкамерные шлюзы: второй, третий, четвертый, пятый, с напорами от 10,95 до 11,5 метра. Между шлюзами – пятым и шестым – водный путь пройдет в расширение реки Повенчанки, имеющее характер озера.

Шлюз седьмой заканчивает Повенчанскую лестницу.

Он будет однокамерным, с напором до 6,65 метра.

Шлюзы шестой и седьмой основаны на твердой скале.

Остальные имеют основание на мягком грунте, причем третий и пятый шлюзы стоят на плывуне. Будут здесь большие неприятности.

Старое русло Повенчанки закроем глухой земляной плотиной.

Она образует подпор озера Воло до отметки 102 метра.

Как будут работать шлюзы?

Войдет пароход в первый шлюз, за ним закроются ворота.

В нижнюю камеру шлюза спускают воду не через ворота, потому что поток воды повредил бы пароходу, а через изогнутые галереи, в которых гасится, как говорится, сила падения воды.

Эти галереи или вырублены в скале, как будет на шестом и седьмом шлюзах, или сделаны из бетона.

Вода прибывает. Пароход всплывает на ней. Перед этой камерой шлюза будет другая. В ней вода стоит выше. Когда уровень воды в первой и второй камерах сравняется, то открываются ворота шлюза, и пароход пойдет во вторую камеру. Закроют ворота, и вода во второй камере начинает прибывать.

Она прибывает снизу. Пароход поднимается, и перед ним открытые ворота. За ними – канал. По каналу пароход пойдет ко второму шлюзу.

Он входит в камеру второго шлюза, ворота за ним закрываются, начинает прибывать вода.

Так водяными ступенями поднимается пароход к Водоразделу.

Здесь весь вопрос в том, что на шлюзование нужно довольно много воды. Именно для того, чтобы уменьшить расход воды, и сделаны двухкамерными шлюзы, а не однокамерными, потому что объем воды, помещающейся в этой камере (то, что называется сливной призмой), при двухкамерном шлюзе в два раза меньше, чем при однокамерном.

Вот только неизвестно, из чего мы будем делать ворота? Откуда взять столько материала?

Бой с кунгурцами

«И стыдно и больно вспоминать прошлое…

Я был кулаком. Имел крупное хозяйство. Меня раскулачили, и во мне закипела глухая, звериная злоба на власть. Глубоко запала, запала мысль:

– Отомстить!

И вот я решился. Я взял берданку, выбрал ночь потемней и…

За убийство представителя власти я был осужден на десять лет заключения. Меня привезли на Беломорстрой.

Буду говорить откровенно: приехал я сюда настоящим врагом советской власти. Я считал, что она, разоряя таких, как я, т. е. кулаков, разоряет крестьянство и всю страну.

Ничего хорошего я впереди не видел…»

Именно так, этими самыми словами, начал он впоследствии рассказ о себе в газете «Перековка».

Грубые, прямые слова.

Сколько же нужно было пережить, перечувствовать, передумать для того, чтобы наконец, поняв, найти в себе мужество потом произнести эти слова вслух, всенародно!

Кто такой этот человек? Как его имя, фамилия?

Их было много таких, как он, бывших кулаков.

Эти места увидел он впервые в жизни и ужаснулся. Они показались ему суровыми и страшными.

Впереди десять лет, срок немыслимый для воображения.

«Вот я и на каторге», подумал он.

Однако в лесу топилась обыкновенная, рубленая баня. Набухшая дверь визжала на блоке и хлопала мягко, почти бесшумно, как ватная.

Из трубы валил дым, из двери – пар.

Охваченная дымом и паром, ладно обледеневшая, вся в сосульках и в инее, баня мягко, зеркально отражала розовую вечернюю зарю.

Меж высоких карельских сосен, на сорокаградусном морозе, сушилось множество выстиранного белья.

Три женщины в ватных стеганых мужских кацавейках и белоснежных платках проворно сдирали с веревок залубеневшие рубахи и бросали в снег. Рубахи не падали. Они стояли, расставив рукава, как гипсовые.

Из саней выгружали обмундирование – кацавейки, штаны, варежки, боты, валенки.

Связки одежды летели в хлористый снег.

Этап пропустили в баню.

В числе прочих он разделся и вступил в горячий пар.

Здесь было много разного народа.

Голые бурята сидели на мокром полу бани. Пользуясь обилием кипятка, они, не торопясь, пили чай. Они не вполне понимали смысл бани. Она представлялась им чем-то вроде чайной.

В баню он вошел мужиком. Из бани вышел лагерником. В казенном белье и в казенном обмундирования, сильно и чуждо пахнущем дезинфекцией, он почувствовал себя совсем худо, бесприютно.

Наступила ночь.

В глубине лагеря над какими-то воротами горела красная бумажная звезда. Из замерзших окон на расчищенный снег падали полосы света.

Над просекой лагеря стояло крепкое дыхание езды и ходьбы.

Под сапогами и чунями визжал снег.

Мимо прошли какие-то двое с лопатами на плечах.

– Слыхать, кунгурцы пришли, – сказал один из них негромко, – ничего не знаешь?

– Кунгурцы? – испуганно спросил другой и опустил лопату.

– Кунгурцы, – со вздохом подтвердил первый. – Факт, кунгурцы.

Они тягостно замолчали.

Где-то с визгом оторвалась, отлипла дверь. Вместе с паром на мороз вырвался басовитый перебор гармоники. Дверь глухо захлопнулась.

Тишина.

Пахло щами и печеным хлебом.

Он вошел в барак.

Так зимней ночью на полустанке, тяжело дыша, входит с вещами человек в вагон дальнего следования.

Вагон живет налаженной, установившейся вагонной жизнью. Люди давно перезнакомились, пригляделись друг к другу. Уже все известно. Известно, кто куда едет, зачем едет, по какому делу. Известно, кто что везет, у кого какое место.

Люди ходят друг к другу в гости, пьют чай, играют в шашки, рассказывают анекдоты, поют песни.

Густой человеческий дух, теплый и неподвижный, стоит в обжитом вагоне.

Новый пассажир входит, впуская морозную струю воздуха, и останавливается в проходе, отыскивая свободное место. На него никто не обращает внимания; вернее, все делают вид, что не обращают внимания, а на самом деле искоса поглядывают на него, оценивают, продолжая свое времяпрепровождение.

Он вошел в барак, как новый пассажир, с чувством неловкости и одиночества.

Барак напоминал вагон.

Нары были расположены в нем, как в вагоне, одна над другой по четыре, две и две, и длинный проход, коридор, как в вагоне

Люди сидели и лежали на койках.

Но были столики, табуретки. Топилась печь. Железная труба, вся осыпанная искрами, дышала темным, малиновым жаром. В углу стоял веник. Дымились валенки, разложенные возле печки. Кое-где на дощатых стенах – бумажки, картинки, открытки.

Старичок-дневальный указал ему место и равнодушно отошел к двери, где у него была целая мастерская – молоток, гвозди, в баночках краска, фанера, клей, кожа. Он делал фанерные чемоданы.

Желтые фанерные чемоданы и баулы виднелись под многими койками. Видать, старичок недурно поторговывал.

Новичок сложил свои вещи на койку и, не спуская с них глаз, чтобы, не дай бог, не сперли, поклонился обществу.

– Добрый вечер, граждане.

Как видно, «граждане» не особенно понравилось обществу.

– Здорово, – ответил кто-то неохотно. И общество продолжало свой разговор. Новичок стал прислушиваться.

– Сто двадцать, – сказал со вздохом молодой щербатый парень, до такой степени распаренный печкой, что казалось, вот-вот его красное круглое лицо потечет, как масло, на фуфайку.

– Кто? – спросил сумрачный дед с черной, пористой, как бы пробковой шеей.

– Я.

– Ты? – дед ядовито прищурился.

– Ага. Сто двадцать. Ей-богу.

– Когда это было? Не заметил.

– Было.

– Туфта! – закричали вокруг.

– Факт. Люди могут подтвердить. Сто двадцать.

– Туфта! – небрежно заметил дед.

Парень кривился, чуть не плакал.

– Туфта! Туфта! – кричали вокруг.

Новичок подошел поближе.

«Ишь ты, – подумал он, – в „туфту“ играют. Интересно».

Едва он приблизился к печке, как на него обернулось сразу несколько человек. Долго смотрели, подозрительно и грозно щурясь.

– Ты кто такой? Кунгурец?

Новичок испугался.

– Нет, зачем. Из-под Херсона.

Люди засмеялись.

– Он новый, с этапа, – отозвался из угла дневальный, вынимая изо рта гвоздик и аккуратно приколачивая кусочек кожи.

– А! – равнодушно сказали игроки и продолжали свое дело.

– Сто двадцать! – жалобно закричал парень.

– Загибаешь.

– Ну, сто двенадцать!

– Туфта!

– Сколько же, если не сто двенадцать?

– Не больше чем девяносто.

– А! Девяносто?

Парень стал багровый.

– Сто двенадцать самое меньшее! – крикнул он в азарте, хлопая тяжелой рукой по столику.

– Туфта! – захохотали вокруг. – Туфта! Туфта!

Новичок помялся и, выждав минуту, сказал:

– Я извиняюсь, это что за игра такая: туфта?

По крайней мере минуту все молчали в странном напряженном оцепенении, глядя на него немигающими глазами. И вдруг это молчание рухнуло. Люди повалились друг на друга, колотили ногами в пол, кашляли, задыхались, катались по койкам.

От хохота тряслась труба, с трубы сыпались искры.

– Туфта! Ах, туфта… Игра туфта… Вот так херсонец нашелся на нашу голову. В туфту его мать!

Новичок постоял, помялся и обиженно отошел.

– Завтра в туфту сыграем! – задыхаясь, крикнул ему вслед парень в фуфайке и снова повалился мокрой головой на столик, колотя в пол чунями.

Вдруг дверь с треском распахнулась, и в барак валкой, легкой кошачьей походкой, быстро вошел черный, как жук, мохнатый, востроглазый человечек в заиндевевшей ушанке.

– Дети, ша! – сказал он. И все смолкло.

– Ша, дети. Имеем шанс. Ходил до них.

– До кого?

– До кунгурцев. В шестой барак. Менял табак на сахар. Целый час у них валял дурака. Плюньте мне в глаза. Нашел землячка у них.

Он передохнул, сделал паузу и шепотом, оглядываясь по сторонам, как заговорщик, сказал:

– У них лопаты глубокие. Факт.

– Вот сук-кины дети! Придумали!

– Определенный факт. Подоставали себе откуда-то глубокие лопаты и кроют почем зря. По сто шестьдесят выколачивают.

Востроглазый еще раз оглянулся по сторонам и стал шептать что-то жарко и неразборчиво. Потом все загалдели. До новичка доносились слова:

– Двести десять!

– Туфта!

– Лопаты…

– Намажем…

– Они намажут…

– Мы насыпем…

– Туфта! Ну, это мы еще поглядим!

«Туфта… Лопаты… – с недоумением подумал новичок, ложась осторожно на жесткую койку. – Кунгурцы».

Убрать скалу – здесь будет шлюз

Входили и выходили люди. Шумели.

Мужичок забылся.

Ему привиделся низкий оранжевый месяц над стеной, холодная роса на арбузных корках и старуха-мать, бредущая в подоткнутой паневе шаровать мочалкой и золой казаны после ужина.

Во дворе покрывались сиреневым пеплом какие-то уголки…

Он открыл глаза.

В бараке уже все спали. Красный свет от печи ходил по красному полотнищу знамени в темном углу барака.

Против него на койке лежал человек. Он не спал. Он вдруг сел и уставился на новичка небольшими, глянцевитыми глазками. В них красно и выпукло отражался крошечный свет печечки.

Спросил:

– Давно с воли?

– Седьмой месяц.

– Что там слышно?

– Разоряют.

Сосед усмехнулся и снова лег. Усмешка его показалась непонятной, встревожила. Сосед снова вскочил, сел, задрал колени к подбородку. Некоторое время смотрел, не мигая.

Потом:

– По какой статье?

– Пятьдесят восьмая. А вы?

– То же самое. За колоски. Что там слышно на воле, я спрашиваю, говорят, множество понастроили, не видал по дороге?

– Понастроили, как же…

Он зло и угрюмо сощурился.

– Такого понастроили, что крестьянству деваться некуда…

– Все же ты проезжал мимо, неужто так-таки ничего и нету, неужто все врут?

– Я не заметил. Может, кое-что и есть. Кто его знает. Я не заметил.

– В газете постоянно пишут.

– Не понимаю я, какая может быть газета. Я ее не читаю. Пустяковый разговор.

Сосед задумался, снова усмехнулся и вдруг близко наклонился к нему и таинственно зашептал:

– Глянь-ка на того, который возле знамени лежит… Здоровый… Ты глянь…

– Ну?

– Заметь себе, – еще тише прошептал он, – это поп, священник.

Священник лежал раскинувшись, без усов и без бороды, и богатырский храп подымал и опускал его высокую, обширную, как ящик, грудь.

– Священник? – не веря своим глазам, спросил новый.

– Священник… Служитель культа… Факт… Тоже по пятьдесят восьмой…

– Гос-с-поди!

– Сто пятьдесят процентов вырабатывает батюшка, – с тихим уважением сказал сосед.

Новый тяжело вздохнул и закрыл голову овчиной, чтобы не видеть. Он заснул. Во сне гремела какая-то музыка, открывались и запирались двери. Входил и выходил воздух. Входил холодный, уходил теплый. По ногам бежал сквознячок. Ходили люди, грубо стуча по полу большой обувью.

Снились какие-то дикие кунгурцы. Разбойники. Они неслись во весь опор на взмыленных лошадях, и стреляли в воздух: «Туфта! Туфта! Туфта, твою мать!»

В окнах стояла зеленая, зеркальная от луны ночь.

Первая ночь в лагере.

– Эй, вставай, подымайся!

Затопали по бараку, завозились. Закашлялись.

По часам – утро, шесть часов. По виду – ночь. В окнах – черным-черно.

Радио кричало хрипло и оглушительно громко, так громко, что в ушах трещало и лопалось:

– Вставай! Подымайся! Через десять минут все на улицу! Кунгурцы нас вызывают на кубатуру. Кунгурцы клянутся обставить нас. Вставай! Подымайся!

– Вставай! Подымайся, рабочий народ, – кричал востроглазый. Он уже был в заиндевелом треухе. Видать, успел уже куда-то сбегать.

Чиркнула возле печки спичка. Пили, обжигаясь, чай.

– Ух, братцы, моро-о-оз!

– Вставай! Подымайся! Выходи-и-и!

Новый торопливо вскочил. Трещали доски барака. Доски барака лопались от мороза.

Новый съежился.

Торопливо и бестолково стал он одеваться; намотал на себя все, что было. Рубаху, поверх рубахи еще рубаху, жилет, потом фуфайку, потом гимнастерку, потом стеганую ватную кацавейку, а поверх всего – еще овчинный тулуп, теплый, ладный домашний тулуп. (Как горько и сильно пахло от него салом и домом!)

Вышел во двор закутанный, как баба. Стоял в темноте среди других – тумба-тумбой; рук не мог поднять; пошатывался.

Из барака со знаменем под мышкой проворно выбрался бочком востроглазый в треухе. Раскручивал на ходу знамя.

– Все идут?

– Все.

– Ша, детишки! Одним словом, два слова…

Он, как видно, хотел произнести речь. Но заметил нового.

– Ты что, папаша, замерз?

– Пока нет.

– Что умеешь, сказывай.

Новый замялся, не понял. Востроглазый нетерпеливо постучал по снегу ботами.

– Ну, быстро-быстро. Чего умеешь? Лопатой умеешь?

– Могу лопатой, – с достоинством сказал новый. – У нас в крестьянском деле всякий инструмент годен. Могу лопатой, могу еще чем.

– Ладно, верю. Станешь с лопатой. Держи, – сунул в руку лопату, – там видно будет. – И уже во весь голос, визгливо: – Детишки, ребятишки, левое плечо вперед, правое назад, головки выше-е-е!!!

Двинулись черной массой, в потемках, шаркая и визжа по снегу чунями, ботами, сапогами, валенками.

Кто-то пробегал мимо с электрическим фонариком.

Шли лесом. Сыпался с высоких веток иней. С легким Треском падали легкие, сухие веточки. Человечий голос звучал резко. Шли темной колонной. Впереди моталось развернутое знамя.

Вдруг сзади грянула песня.

– Кунгурцы!

– А ну, ребятишки, откроем ротики? Ать-два!

И две песни шумно ударили по лесу. Шли две песни. Песня догоняла песню. Песня отставала от песни. Песни смешивались в шарканье, визге и криках.

– Здорово, кунгурцы!

– Здорово.

– Даешь двести?

– Даем двести!

– Держи карман!

– Даем двести пятьдесят!

– Кунгурцы!

– Туфта!

– Фта! Фта! Фта! – летело по лесу, считая стволы, и падало где-то замертво, как замерзшая на лету птица.

На месте делянок, очищенных от снега, уже жгли костры: согревали землю. Костры были длинные. Трещал валежник, белый дым валил от можжевельника. Белый дым полз по снегу и наталкивался на людей, полз по одежде вверх и ел глаза, горчил.

Костры жгли всю ночь.

Кунгурцы этого не сообразили. Свои костры они стали зажигать только что. Сосед подошел к новенькому и, топая по снегу валенками, сказал, показывая на опушку леса, на скалы, на снежную гладь замерзшего озера, на сосны:

– Здесь пойдут пароходы.

– Здесь? Пароходы? Это как сказать…

Но долго думать не пришлось.

– Эй, ребятишки, детишки, сиротки! По лопа-а-атам! Начали, пошли.

Ударили в землю лопаты. Земля сверху от костра мягкая, а поглубже – как камень. Посыпались искры.

Он работал лопатой. Он всаживал ее в землю, наддавал ногой, крякал.

Сотни лопат подымались и опускались слева и справа от него.

Он копал, не переставая следить за соседями. Он следил за ними исподволь, сам того не желая. Он не столько видел,сколько чувствовалих.

Сначала все работали в одежде. Потом одна за другой стали вылетать из шеренги разные вещи. Они вылетали и падали на снег. Тулупы, ватники, кацавейки, пальто, шарфы.

Народ раскалялся.

Его удивляло, что работали они слишком шибко, слишком «на совесть».

«На чорта мне такая горячка сдалась, – думал он, вытирая толстым рукавом тулупа пот с бровей. – Очень нужно!»

И сам старался работать полегче, чтобы не слишком наработаться. Впереди – десять лет. Надо себя беречь. А то не дотянешь до воли, издохнешь раньше срока. Да и работать, собственно, на кого? На врагов своих?

Он работал и видел свою бригаду, растянувшуюся поперек балки. Он видел своих и видел немного подальше кунгурцев.

Цепи людей чернели на снегу. И было это похоже на две роты, спешно окапывающиеся на новых позициях. Совсем как на фронте, тем более что слышались взрывы.

Невдалеке рвали скалы.

Было видно, как поднимались снежные фонтаны. Летели осколки, бежали и падали люди, подымалось малиновое солнце.

Его вертлявый ночной сосед стоял рядом с ним. Уже он сбросил с себя все до фуфайки. Засучил рукава. Так и садил. Длинные усы обвисли по сторонам острого, голубого, хорошо побритого подбородочка.

Священник, громадный, плечистый, оказался в одной рубахе. Ворот ее был расстегнут. Виднелась грудь, мокрая и розовая, как ветчина. Он творил чудеса. Искры сыпались из-под его лопаты. Соседи оглядывались на него с суеверным ужасом.

Даже прибегал один «кунгурец».

Он прибежал как бы по какому-то делу, но на минутку задержался около священника, постоял с открытым ртом, потом плюнул и рысью побежал обратно к своим – рассказывать.

Новому стало жарко, но тулупа скидывать не хотелось. «Очень нужно!»

В двенадцать часов маленько передохнули. В первый раз за все время закурили. Плыло красное солнце.

Люди разбились на кучки. У каждого была своя компания.

У него еще не было.

Надо было искать. И он стал прикидывать, с кем бы ему посидеть. Выбрать нужно было человека почтенного, чтобы себя не уронить и остаться даже и в беде на положении подходящего уровня.

Священник с воспламененным лицом лежал, раскинувшись под сосной, прямо на снегу и с наслаждением курил козью ножку. Лопата и рукавицы небрежно валялись возле него как ненужные доспехи.

Он подошел к священнику, скинул шапку, не то от почтения, не то от жары, и сказал, как и подобало в таком случае, при начале прилично-горестного разговора с лицом духовного звания.

– Такие-то дела, батюшка… Гляжу я на вас… батюшка…

– Иди ты, знаешь куда… – сказал батюшка тяжелым голосом и прибавил весьма извилистое окончание.

Он чуть не сел в снег.

– Я извиняюсь… Вот так священник, лицо духовного звания и служитель культа.

А служитель культа смотрел на него с томным отвращением. Ему надоело до чертиков повторять каждому, всякому свою историю.

А история его была такая.

Был сперва священник не священник, а прапорщик военного времени как выгнанный из шестого класса духовного училища. Затем угораздило его в белую армию. Таким образом образовалось в биографии темное пятно белого происхождения. При советской власти начал служить конторщиком. Его вышибли.

«Тогда, – рассказывал он следователю, – ничего мне не оставалось, как искать другого места. Раз на государственную службу не берут, пойду служить на частную. А без службы человек существовать не может. Пошел служить в священники. И запутался с кулаками и бабами. Так мне и надо. Хорошо еще, что не шлепнули. Вот, извините, побрился».

Он отошел от священника и подошел к другому своему соседу по нарам, вертлявому.

Вертлявый стоял, прислонясь к стене, всматривался в лес.

Он подошел к вертлявому и, подмигивая на попа, с огорчением заметил:

– До чего священнослужителя довели, до какого светского состояния? А?

Вертлявый зевнул и опять усмехнулся. Но ничего не сказал. И опять невозможно было понять его загадочной усмешки.

Тем временем из лесу выехала повозка, прикрытая брезентом. Ее тотчас окружила толпа. Человек с листом бумаги в руках открыл брезент и стал выкликать фамилии.

Под брезентом в ящике дымились пирожки.

– Вот как! Это что же, – сказал он вертлявому с беспокойством, – это что же? Интересная каптерка… Пирожки дают.

– Не всем, – сказал озабоченно вертлявый, – только тем, у кого повышение нормы.

Тут вызвали вертлявого, он лихо протиснулся к повозке и вскоре вернулся с сильно раздутыми щеками, вылупленными глазами и вкусно прыгающим кадыком. Один пирожок он держал перед собой и ел его пока что глазами.

Рубка ряжей на стапелях

– М-м-м… – сказал общительно вертлявый и показал головой на священника.

Святой отец запихивал в свою бездонную глотку второй пирожок.

– С картошкой!.. – отдышавшись, отрывисто бросил вертлявый. – А бывает и с капустой…

И отошел.

«Так, – подумал новичок. – Если норма, так уж норма…»

И, проглотив слюну, он пошел к лопате. Постоял и начал стаскивать тяжелый тулуп.

В четыре привезли в походной кухне с высокой трубой обед.

Суп, кашу, хлеб.

И снова некоторые получили 800 граммов, некоторые кило, а некоторые – кило четыреста.

Служитель культа, разумеется, – кило четыреста.

Выдавали хлеб по списку.

Нового в списке не было.

Когда он подошел за пайком, без тулупа и без стеганой ватной кацавейки, в одной гимнастерке, красный и потный, бригадир – востроглазый в треухе – осмотрел его с ног до головы, как бы тщательно оценивая, и сказал наконец раздатчику:

– Этому дай кило. Он может работать. Под нашу ответственность.

И потом, снова обратясь к новому, спросил нежно:

– Ты что, папаша, никак замерз?

– Куды там! – ответил сумрачно новый. – Запарился!

«Так-с, – подумал он, – так-с. Вроде как жить на этой каторге еще все-таки кое-как можно». Кое-что стало проясняться. Было темно. Возвращались лесом. Две песни шли лесом, обгоняя друг друга.

– Эй, вы, кунгурцы!

– Эй, вы, семушкинцы!

– Ну, что?

– Ну, кто?

– Сколько вы?

– А сколько вы?

– Подсчитывают!

– И у нас подсчитывают!

– У нас вроде как двести!

– Туфта!

И опять по темному лесу считало деревья: «фта-фта-фта». Ночью в бараке кричало, лопаясь в ушах, радио:

– Бригада Семушкина побила кунгурцев. Кунгурцы дали 160 процентов, а бригада Семушкика 210! Ура! Ура! Ура!

Новичок засыпал.

Засыпая, он видел своего вола. Его сводили со двора. Раскулачивали. Белый вол идет, не торопясь, поматываясь и вертя упругим хвостом с метелкой. Вдруг остановился и обернулся. Смотрит. У него розовая морда, крупные белые ресницы и синие живые глаза, движущиеся и выпуклые, громадные, словно они глядят через зажигательные стекла…

Каналоармейцы

…Двадцать третьего марта 1932 года в восемь часов утра легковой автомобиль выехал из Медвежки в Повенец.

Автомобиль проехал мимо механической базы, мимо прачечных, ларьков, мастерских и бань, мимо склада технического снабжения. Склад был завален товарами.

Из клуба вышел лагерник. Он нес в руках свернутые в трубочку плакаты.

Деревянного настила не было. Дорога была чиста, как ленинградская панель.

В автомобиле сидели Микоян и начальник Беломорстроя Коган.

Мужики, похожие на дворников, подметали дорогу. Их никто не охранял.

Микоян знал, что мужики эти, похожие на дворников, – заключенные. Но ему все же хотелось остановить машину и спросить их, действительно ли они лагерники.

Машина подъехала к котловану будущего шлюза № 3.

Вот как в письме в ОГПУ рассказывал Коган о том, что они увидели:

«Две тысячи людей, одинаково и хорошо одетых, копошатся в гигантском котловане. Тысячи рук, взметываясь, подбрасывают в тачки грунт.

Сотни тачек беспрерывным потоком движутся по эстакаде и катальным доскам из котлована и в котлован.

День ярко солнечный. Народ здоровый, бодрый, веселый. Мы стояли несколько минут на этой площадке.

И казалось, нет человека, который хоть на мгновение остановился бы.

Мы прошли котлован и осмотрели рубку ряжей.

Все опрошенные плотники научились своему делу на канале…»

Здесь Коган упустил небольшую деталь.

Над ряжем, похожим на сруб избы, развевалось красное знамя. Первое знамя бригады, побившей рекорд в соревновании. Бригадиром ее был бритоголовый – знакомый Когана.

«…Прошли во второй шлюз. Там забивали ряжи. Работал паровой копер. Рядом работали десятки топчаков нашего изобретения. Огромное широкое колесо вращалось от того, что внутри его бегали люди».