Текст книги "Не все"

Автор книги: Сати Спивакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

СКРИПАЧ НА КРЫШЕ

За год до того, как мы с Володей познакомились, я летела в Ереван. Одна приятельница решила послать моему папе в подарок виниловую пластинку Спивакова 33 оборота. Тогда я понятия не имела о том, кто такой Спиваков. Она рассказала, что это такой модный скрипач, только что создавший камерный оркестр «Виртуозы Москвы». А когда ее коллеги-журналистки приходили брать у него интервью, он, прежде чем открыть дверь, брал в руки скрипку, приготовленную заранее в прихожей. Чтобы все думали, что он чуть ли не спит со скрипкой в руках. (Сейчас-то я знаю, что это правда – со скрипкой он не расстается.) Это так романтично – в Гнесинке, где он преподает, все по нему сохнут, бабник и донжуан со скрипкой. Но на меня ни фотография, ни рассказ должного впечатления не произвели.

Почему-то я везла еще какое-то блюдо. Я засунула пластинку и блюдо в один пакет, положила под сиденье и – надо знать наши самолеты советских времен, лишенные кондиционеров, – в конце пути в Ереван достала из-под сиденья пластинку, принявшую форму таза, то есть блюда. Папа очень меня ругал: дочь скрипача, а не умеет обращаться с пластинками!

Спустя полгода я прилетела на пробы фильма «Ануш» под Новый год и в двадцать лет умудрилась заболеть ветрянкой. Так что все яства, приготовленные мамой, для меня пропали. Ветрянку диагностировали 31 декабря. Сижу у телевизора вся в зеленке, скучно ем яблоко и творог (больше ничего нельзя) и смотрю «Голубой огонек» – первый, в котором показали «Виртуозов». Володя впервые играл тогда все свои «мульки» – «Сувенир» Полторацкого, «Скрипач на крыше» Д. Бука. Увидев его лицо крупным планом, я воскликнула:

– Ой, какой хорошенький!

В начале нашего знакомства Володя ездил на «шевроле», который ему подарили в Америке после истории с пластиковой бомбой, взорвавшейся на сцене во время концерта (об этом еще расскажу). Когда я в первый раз села в эту машину, нашла в боковом кармашке программку спектакля Большого театра «Итальянка в Алжире», на котором я была тоже. Вова, конечно, начал фантазировать, что он меня видел в фойе и уже тогда запомнил. В общем, привет вам от барона Мюнхгаузена!

ОТ «ВИРТУОЗОВ» ДО «ВИРТУОЗОВ»

В нашей с Володей жизни тема «Виртуозов Москвы» очень важна, от нее никуда не уйдешь. Вообще, «камерный оркестр» для меня понятие абсолютно естественное. Все проблемы, через которые в свое время прошел мой отец, прекрасно мне знакомы. Проблемы человеческих взаимоотношений, отношений между руководителем и оркестрантами (в таком коллективе человеческий фактор очень важен), соотношение творческого и личного… Мне снова и снова вспоминается папа, больничная койка, последний разговор:

– Не смог пережить предательство, когда мне пришлось уйти из своего коллектива. Так случилось, что я проиграл.

Я ему тогда по глупости, по молодости ответила:

– Ты, наверное, не сумел правильно выстроить свои отношения с музыкантами, не умел держать дистанцию и поставить себя с самого начала. Посмотри, как общается с музыкантами Володя, как они на него молятся, какое у них единение человеческое и творческое.

Так мне тогда казалось, но это был 1985 год, «Виртуозы Москвы» существовали всего пять лет. Никогда не забуду папиного взгляда. Он посмотрел на меня, прищурив глаз:

– Сколько твой муж руководит камерным оркестром? Пять лет? Вот если ты мне на четырнадцатый год (а я руководил оркестром тринадцать лет) скажешь, что все по-прежнему, тогда я соглашусь, что, пожалуй, он нашел тот путь, которого я не видел и не знал.

Как часто вспоминала я эти слова! Оркестр «Виртуозы Москвы» был создан Володей как реализация его необыкновенной потребности иметь вокруг себя музыкантов-единомышленников. Володя, в принципе, человек очень одинокий. Он сказал мне в нашем первом телефонном разговоре:

– Знаете, Сатенька, я – одинокий волк.

Конечно, в этом была и доля позерства. С одной стороны, он очень общителен, умеет находить общий язык с людьми. С другой – действительно человек очень одинокий. У него мало друзей, которым он всецело доверяет. А с каждым годом круг сужается. У него даже нет необходимости иметь вокруг много людей: он общается с музыкой, ему важнее побыть наедине с книгой, с пластинкой, со скрипкой, со мной, наконец, со своими мыслями. Он утомляется от общения или, наоборот, часто чувствует в нем фальшивые, лишние пассажи. Однако в работе стремится избавиться от этого одиночества и собрать вокруг себя единомышленников. Этот эксперимент удался. Вначале Володя отправился в поездку с квартетом Бородина, который некоторое время был невыездным, чтобы поддержать их, сел на место первой скрипки. Потом пригласил пару коллег, и они музицировали в маленьком составе. К нему потянулись музыканты из первоклассных симфонических оркестров, которым было интересно музицировать для души. Репетировали в какой-то котельной в перерывах между основными концертами и репетициями. Для всех это была отдушина.

Заслуга первого состава «Виртуозов Москвы» была в том, что они привлекли небывалый по тем временам интерес публики к классической камерной музыке. В концертные залы вдруг повалили люди, до этого ни разу там не бывавшие, которые априори считали, что Баха, Шостаковича, Моцарта слушать скучно.

Все сложилось: они выступили на «Новогоднем огоньке», Спиваков вдруг стал играть музыку, которую вроде бы не пристало играть музыкантам, относящимся к элите, за что его многие критиковали и критикуют до сих пор. Его упрекали в популизме, в дурновкусии. (Знаю, что в какой-то момент Валентин Александрович Берлинский сказал, что его сединам не пристало играть то, что собирается исполнять Спиваков. Речь шла об обработках гениальнейшего музыканта Полторацкого, не признанного и никому не известного, слишком рано умершего. Нарекания вызывали и так называемые «мульки» – легкие произведения, которые хорошо слушались в «Новогоднем огоньке» между эстрадными номерами. Я в связи с этим часто вспоминаю фразу Жана Кокто: «То, в чем тебя упрекают другие, культивируй – в этом твоя индивидуальность». Вопрос не в том, что делаешь, а в том – как. И легкая музыка может быть изумительной, и серьезная может быть непотребной. А создавались программы «Виртуозов», безусловно, со вкусом. И те, кто упрекал Спивакова в популизме, со временем стали делать то же самое, только в сто раз хуже – с шампанским и польками-вальсами, аккомпанирующими ужину. Но все равно непревзойденным шоуменом, «королем танцмейстеров», как пишут некоторые критики, в этой области остается мой муж.)

Тем не менее, использовав легкую музыку как приманку, он поймал на крючок публику, которая раньше вовсе не слушала классическую музыку. Они шли на концерты, поддавшись его харизме, обаянию, энергетике его личности. Иногда в надежде, что в финале концерта им, может быть, сыграют «Сувенир» Полторацкого. Но перед этим они слушали Баха, Вивальди, Шнитке, Стравинского. Репертуар у «Виртуозов Москвы» был чрезвычайно широким.

Молодой пианист Александр Гиндин, работающий с моим мужем, сказал мне недавно:

– Странно, Спиваков до сих пор такой романтик.

Действительно, он романтик, и это в нем непоколебимо. Он проповедовал в оркестре лицейское братство. И до 1988–1989 годов оно сохранялось, что сразу отметили на Западе. До такого эталонного качества исполнения, сыгранности, идеального вкуса, интонирования и отточенности никто так и не возвысился. Многие годы они были лучшими представителями российского искусства, пока интерес к России сохранялся на волне международного успеха Михаила Горбачева.

Помимо профессионального удалось на некоторое время создать и человеческое единение, когда в гастрольных поездках все между выступлениями забавлялись, как сумасшедшие. Оркестр был немножечко оркестром аристократов. Когда другие коллективы везли из заграничных турне чемоданы с колготками, газовыми косынками, кримпленом и мотками пряжи, в багаже «Виртуозов Москвы» были английский чай и пледы. Гонорары были другие, и спрос был другой. Помню, как мы справляли дни рождения музыкантов в ресторанах гостиниц «Националь» и «Интурист», все подъезжали на своих машинах – «москвичах» и «жигулях», и жены оркестрантов выходили в шубах. Вокруг шептались: «Виртуозы Москвы» приехали. Их всех знали в лицо, каждого в отдельности. Помню то время, когда концерты «Виртуозов» от первой до последней ноты транслировались в прямом эфире по первой программе телевидения. Владимир Иванович Попов, одно время заместитель министра культуры, очень любил и оркестр, и Володю и делал все, чтобы пропагандировать «Виртуозов Москвы» совершенно бескорыстно. Оркестр был настоящим элитным коллективом.

Спиваков создал уникальную модель масс-культуры в жанре камерного музицирования, в котором первым добился невероятных результатов. На Западе на оркестр был огромный спрос. Импресарио Спивакова обращались в министерство культуры с запросами, на которые и Госконцерт, и министерство отвечали: «Такого оркестра нет». Только после первого концерта в Большом зале Консерватории появилась статья в «Правде» «Есть такой оркестр».

Я знаю, что «Виртуозы Москвы» – это история и творческая биография самого Спивакова. С другой стороны, «Виртуозы Москвы» – это огромная жертва Спивакова. Затяжная пауза в его карьере скрипача произошла потому, что много сил, знаний, связей, энергии и энтузиазма мужчины, которому под сорок, он бросил на свой оркестр. Читая сейчас статьи о его сольных концертах тех лет и ожиданиях, которые на него возлагались на Западе, я понимаю, что, если бы не возникли «Виртуозы Москвы», которым он дал клятвенное обещание (и выполнил его!) меньше играть и гастролировать как солист, Спиваков-скрипач достиг бы гораздо больших вершин.

В силу его широкой натуры – он ничего не умеет делать вполовину – весь его накопленный к тому времени потенциал, энергия имени и славы – все было отдано на поддержку «Виртуозов Москвы». Впереди себя он проталкивал оркестр. Приглашали его – он предлагал «Виртуозов». И на это ушло добрых пятнадцать лет, прежде чем он понял, что можно самому еще что-то сделать и что, в общем, есть жизнь и без «Виртуозов Москвы».

Поначалу все были довольны, все было внове: первая поездка в Японию, Германию, Испанию, Штаты. Но человек ко всему привыкает. «Виртуозы» тоже привыкли к тому, что повсюду их встречают полные залы, и на лицах маститых музыкантов появилась усталость от успеха и ирония. Привычка к благополучию порождала стремление к чему-то большему. В каждом своем интервью Володя не забывал сказать, что любой музыкант его оркестра способен завтра сыграть соло. Они – высококлассные артисты, ученики Ойстраха, Янкелевича и Ростроповича. Это так и не так. Многие играли соло, но немногие способны были играть так, чтобы было видно: этот музыкант может быть солистом. Так играли феноменальный гобоист Алексей Уткин, Аркадий Футер, Михаил Мильман и ученик Спивакова Борис Гарлицкий. Остальные же были классной командой. Спиваков создал оркестр, который работал на «полупроводниках». Ему стоило пошевелить локтем, и они вместе играли пиццикато. Он уходил со сцены (были такие бисовые трюки), а они продолжали играть в унисон. Конечно, это нарабатывалось в процессе репетиций. Но не все были такие уж уникальные, встречались и средние музыканты, а то и просто профнепригодные. Кого-то держали из жалости к семье, кого-то – из сочувствия к годам. Тем не менее все «глядели в Наполеоны» и считали, что могут стать такими же, как Спиваков.

Постепенно начал наступать перелом. Поэтому я считаю период, прожитый с оркестром в Испании, черным в нашей жизни. На чужбине, в эмиграции (официальной или завуалированной – неважно) выявляются сразу все болячки. Эта перемена состояния подобна землетрясению, взрыву, катастрофе, которые все обнажают, выворачивают наизнанку. Люди проявляют себя не с лучшей стороны. Но главное – отъезд в Испанию обозначил то, что я называю началом конца «Виртуозов Москвы».

Почему старый состав оркестра уехал в Испанию? Во-первых, немножко устали от успеха. Во-вторых, когда исчез «железный занавес» и все стали спокойно ездить через границу и гастролировать, оркестр оказался в тупике. Съездили в турне, получили замечательные рецензии, заработали неплохие деньги – а дальше куда? Вернулись. В России – только успех, без особых денег. Снова съездили, вернулись довольные и благополучные. Жить стало скучно. К тому же экономические условия в России конца 80-х – начала 90-х годов были тяжелыми. Талоны на продукты, карточка жителя Москвы, бегающего за куском мяса. Но уверяю, ни один из «Виртуозов» не жил плохо: на те деньги, что они зарабатывали на Западе, можно было покупать продукты на рынке. Все были обуты-одеты, никто не нуждался, не жил в подвалах и коммуналках. В поездках стали встречать коллег, эмигрировавших в свое время, и начали сравнивать. Один уехал в Америку, сидит себе в Балтиморском оркестре – но у него уже свой дом, у другого ребенок поступил в Гарвард. Конечно, когда рядовой инструменталист, сидящий на последнем пульте в Бостон-симфони, получает зарплату в пять раз больше, чем виртуоз Москвы, считающий себя вторым Ойстрахом, однокурсник, живущий в Америке, приглашает в собственный дом и заезжает за тобой на огромном автомобиле, а по возвращении домой виртуоз не видит ничего, кроме двухкомнатной квартиры в новостройке, это вызывает раздражение. Словом, к отъезду «Виртуозов Москвы» побудили экономическая ситуация и усталость от успехов и славы. Никаких гонений и политических причин не было и в помине. Володя вообще не хотел уезжать. Он не мыслил себя без России, иначе бы он мог уехать очень давно, в начале 70-х годов – после первого успеха в Штатах, после победы на конкурсе в Монреале, после того, как спустя четыре невыездных года, он наконец стал вновь выступать и играл с Аббадо, Шолти, Бернстайном, Озавой. У него была масса возможностей – тогда он был еще неженат, руки у него были развязаны, ничто ему не мешало остаться на Западе. Он не уехал, потому что не мыслил себя без Москвы. Правда, нельзя отрицать, что его всенародная слава возникла с рождением «Виртуозов Москвы».

Когда был подписан контракт с Испанией и Володя сообщил мне об этом (мы сидели в аэропорту в Мадриде), я рыдала от охватившего меня ужаса. У меня бывают какие-то прозрения, вдруг в секунду привиделся весь тот кошмар, который на нас надвигался. Это было как вспышка: я ясно увидела начало конца прекрасной истории. Может быть, лучше было никуда не ехать и покончить тогда, распустив оркестр. Но Володя воспринимал эту авантюру как новую ступень и начало очередного интересного этапа в жизни. Меня же не оставлял дикий страх, что все будет иначе. Так и случилось.

Я помню первый побег из «Виртуозов». Все были шокированы. Первое предательство случилось в 1984 году, когда ближайший друг Володи с юности, скрипач Анатолий Шейнюк, не вернулся из поездки во Францию. Я была в Москве, до меня донеслись слухи от чужих музыкантов: «У ваших „Виртуозов“ случилось такое!» Даже вслух боялись говорить, что случилось. Мы поехали встречать ребят в похоронном настроении. Оказалось, Шейнюк решил бежать и так волновался накануне, что сказался больным. А поскольку он действительно был товарищем Володи, мой муж пришел навестить его, принес яблочный пирог с чаем, посидел у кровати в гостиничном номере. Шейнюка, белого от волнения, трясло, как в ознобе. Утром его не оказалось в гостинице. Это был такой удар, что на протяжении нескольких лет Володя продумывал «месть Шейнюку». Мы уже смеялись, когда он мечтал нанять человека с тем, чтобы тот раз в год приходил и избивал беглеца до полусмерти:

– Он трус, он не будет знать, когда появится этот человек. Но он будет ждать этого часа и бояться.

Володя не мог простить этого предательства. Трех немногочисленных членов партии из состава оркестра таскали на какие-то комиссии, над всеми повисла угроза стать невыездными.

А потом предательств было так много! Может быть, Володя о них забыл. Но я не могу забыть, когда предают такого человека, как мой муж. Он не выгнал из оркестра ни одного музыканта, не уволил никого. 99 процентов тех, кто ушел, сделали это некрасиво и непорядочно. Кто-то мерзко и по-хамски, кто-то просто плохо. Почти никто не ушел так, чтобы после этого ему можно было бы подать руку при встрече.

Юрий Гандельсман, игравший в альтовой группе, которого Володя очень поддерживал, устроил ему квартиру, много помогал профессионально, незадолго до отъезда в Испанию взбунтовался и заявил, что уходит. На здоровье. Но, уходя, он пытался поднять бунт в оркестре, и все потом выражали сочувствие Володе, однако никто не сказал Гандельсману, что тот плюет в колодец, из которого столько лет пил.

Я была тогда девчонкой и не умела себя поставить. В оркестре многие были однокурсниками моего отца, много старше Володи. Со мной не считались. Женой шефа я себя никогда не чувствовала, и никогда меня не тянуло дружить с женами оркестрантов – всегда старалась держаться особняком. Меня возмутило, что никто не встал и не защитил Володю. Гандельсман ушел и многие годы был первым альтистом в Тель-Авивской филармонии, недавно его пригласили в классный квартет в Нью-Йорк – Альбан-Берг-квартет, – он стал профессором консерватории, – в общем, жизнь удалась. Бог ему судья! Если бы вначале не было заискивания и холуйства, предательство так бы не ранило. Всегда думаешь: если человек был так искренне предан, как же можно измениться в один день?

Один из первых и самых многообещающих учеников Спивакова блестящий скрипач Борис Гарлицкий тоже повел себя непорядочно. У него были все данные, чтобы стать классным скрипачом, он был артистичен и обладал невероятными способностями к подражанию: он копировал (в лучшем смысле) исполнительскую манеру Спивакова. Володя возлагал на него огромные надежды. Перед отъездом в Испанию заболел концертмейстер оркестра Аркадий Футер, ему делали операцию по шунтированию сердца, и никто не знал, вернется ли он в оркестр, сможет ли дальше работать. Боря заменял его как концертмейстер и уже в скором будущем видел себя на этом месте. Когда решался вопрос об отъезде из Москвы, Гарлицкий буквально присягал учителю. Однако незадолго до получения виз его жена пришла к директору оркестра Бушкову и через порог протянула заявление об уходе. Сегодня Гарлицкий – первый скрипач в оркестре в Лионе и профессор Парижской консерватории. Володя говорит, что, по крайней мере, ему не приходится краснеть за тех, кто был «Виртуозами Москвы» – это хорошая визитная карточка. Но по-человечески приходится и краснеть, и белеть. До сих пор не могу простить Гарлицкому, что, будучи любимым учеником Спивакова, он не поднял телефонную трубку и не сообщил сам о своем уходе, не объяснился. Есть обстоятельства (например, жена считает его вторым Хейфецем, он стремится стать солистом или может уехать в Европу, сесть в классный оркестр и зарабатывать втрое больше), против которых, что называется, не попрешь. Все находили объяснения своим предательствам. Никто не признавал себя трусом. Они, дескать, боялись позвонить Спивакову, потому что представляли, каким голосом он им ответит, боялись прийти, потому что знали, как он сузит глаза, посмотрит – и они уже не смогут уйти! Спиваков еще был заведомо виноват своими реакциями! Поэтому ученик не нашел в себе мужества сказать: «Я ухожу». Он предпочел написать официальное заявление накануне отъезда в Испанию. Володю многие упрекали в том, что оркестр потерял Гарлицкого, что, если бы он не был так по-человечески мягок и посадил бы Бориса на место концертмейстера, тот бы остался. Но Спиваков не мог так поступить с Аркадием Футером, которому было далеко за пятьдесят и который выкарабкался после операции едва ли не только для того, чтобы продолжить играть в оркестре.

Или другой ученик, скрипач Сергей Тесля, который не верил своим ушам, когда узнал, что Спиваков хочет взять его в оркестр после Гнесинского института. Еще учеником он, парень из Сибири, ходил ко мне в дом, был чуть ли не нашим ребенком и молился на Володю. Я видела, сколько часов мой муж потратил на него. В Испании же он, играя с «Виртуозами» на концерте в Саламанке, придумывал какие-то мифические приработки в оркестре Ла Коруньи. У него был маленький ребенок, и Спиваков не возражал, чтобы Тесля подзаработал. После концерта мы взяли его с собой поужинать, я купила ему в дорогу йогуртов и сделала бутерброды – путь в Ла Корунью неблизкий, часов пять на машине. Оказалось, он ездил не на концерты, а играть конкурс в оркестр Ла Коруньи. Ужинать со своим учителем, который вывез тебя в Испанию, – и не найти в себе сил признаться!

Предательств было такое множество, до Испании и во время нее, что в какой-то момент я почувствовала – у моего мужа наступило что-то вроде апатии. Когда ушел Шейнюк, он не спал ночами и придумывал страшную месть. Когда потом стали уходить люди очень близкие, он перестал реагировать.

Первый концерт, который «Виртуозы Москвы» давали в Мадриде после приезда в Испанию, сопровождался каким-то «кровавым» собранием, где полился поток оскорблений в адрес моего мужа. Второй скрипач Борис Куньев, бывший всегда человеком желчным, завистливым, злобным – и при этом высоким профессионалом, рвавшимся в концертмейстеры, вдруг раскрылся во всей красе. Прямо перед презентацией оркестра он написал Володе письмо и подсунул под дверь: «Оглянись, с 80-го года прошло десять лет – посмотри, где мы и где ты? Ты ходишь чуть ли не под руку с королем, тебя наградили всеми регалиями и званиями, твое имя на всех афишах крупными буквами, во всех интервью – твои портреты. Мы тебя подняли на небеса. Ты стоишь на костях своих товарищей, труд которых ты эксплуатируешь». Спиваков после этого вышел играть концерт Моцарта, и я чувствовала, как у него от ярости дрожит смычок. Мне сразу вспомнились детство и мой отец, которому тоже говорили: «Ты существуешь только благодаря тому, что есть мы, музыканты, поднявшие тебя до небес». Папа тогда ответил: «Вот и оставайтесь на небесах, а я сойду на землю». Положил палочку и ушел. И спустя годы Володе бросали обвинение: ты на пьедестале только благодаря нам. Например, кто-то был недоволен, что на афише американских гастролей «Виртуозов Москвы» – портрет одного Спивакова. На что импресарио ответил, что продать он может только Спивакова, а оркестр без Спивакова – нет.

В Москве мы привыкли чувствовать себя в эпицентре событий. На вопрос, зачем мы уезжаем, Володя отвечал, что ему надо сохранить оркестр и полученный в Испании контракт – небывалая удача. Оркестр выезжает под патронаж Королевского дома Испании. Поэтому в Москве выливалось такое количество кипятка от зависти… Я помню наш приезд в Испанию: несколько автобусов со всеми членами семей оркестрантов, чадами и домочадцами. Астурия – маленькая провинция, оживающая на три дня в году, когда в столице – городе Овьедо вручается знаменитая на всю Испанию премия принца Астурийского. Остальные 362 дня там тихо, пусто и скучно. И все чужое. Когда мы приехали, нас ждал банкет с множеством детей испанской войны, которых в свое время приютил СССР. И профессор университета, говорящий по-русски, произнес тост со слезами на глазах: «Сегодня великий для меня день, потому что в 30-е годы Россия приютила нас, несчастных детей, бежавших от войны. Теперь мы отдаем ей долг, принимая гонимых музыкантов». Я почувствовала, что нас считают беженцами и политическими эмигрантами.

Мы уехали из своей маленькой, уютной, чудной квартиры на улице Неждановой и попали в городок Хихон, где надо было найти и снять казенную квартиру с чужой мебелью, чужими запахами. Я не понимала, во имя чего я приношу эту жертву. Каждое утро я выходила в красивый сад у нашего дома и мне казалось, что я – в чужом сне, который снится кому-то другому. Красивый, тихий, сытный кошмар с чистым воздухом. Северная Испания – это дикая сырость, в Хихоне сырело все – сумки и ботинки покрывались пятнами, простыни оставались постоянно волглыми. «Виртуозы» продолжали концертировать, а семьи поселились в двух городках на виду друг у друга. Я быстро выучила испанский язык. В Мадриде появилось несколько друзей. В Хихоне и Овьедо меня приглашали на какие-то женские чаепития, где я не понимала, о чем говорить с этими женщинами, смотрящими на меня с неким любопытством, как на диковинную птицу. Когда в России случился путч, но через два дня все обошлось и «слухи о нашей смерти оказались резко преувеличены», устроили концерт в поддержку демократической России. Приехали принц Астурийский Филипп и его сестра принцесса Елена. Испанские дамочки, заглядывая мне в лицо, спрашивали: «Ты счастлива?» А мне не было от чего испытывать счастье при исполнении коронационной мессы с не самым лучшим хором. Я понимала, что мой муж принес очередную жертву, сделал сальто-мортале и вывез из России целый самолет людей лишь ради того, чтобы не разлучать оркестр. Но все обернулось иначе.

Пожалуй, последним счастливым аккордом был 1000-й концерт «Виртуозов Москвы» в Большом зале Консерватории, когда все забавлялись и музицировали с удовольствием. Редкими островками единения и счастья были поездки в Россию. А работа в Астурии, когда я видела, как все рыщут в поисках вакансий в других оркестрах, разрушила все иллюзии. Я понимала, что музыканты воспринимают отъезд как трамплин к другой жизни, и только Спиваков продолжал верить в существование идеальной модели коллектива единомышленников.

Многие музыканты стали по одному уходить в испанские оркестры, где предлагались совершенно другие зарплаты. Каждого ушедшего нужно было заменять, вводить в репертуар новых музыкантов, от этого терялось качество, в чем тоже упрекали Спивакова. Работать без Спивакова, самостоятельно, новые люди не умели, они мгновенно забывали наработанное, и мой муж как творческая личность стал буксовать. Я увидела – он загибается!

В Испании дело не пошло еще и потому, что преданный коллективу и очень умный директор оркестра Роберт Бушков не мог спокойно пережить, что, когда в России начались финансовые и экономические преобразования, он остается в стороне. Он отличался недюжинным умом, его считали финансовым гением. И он страшно нервничал, считая, что пора зарабатывать деньги. В голове его что-то сместилось, и, вместо того чтобы зарабатывать для оркестра, он старался заработать для себя. Он вкладывал деньги в ларьки с цветами, в золотые прииски, появлялись статьи, что «Виртуозы Москвы» намывают золото. Концов найти было нельзя. Конфликт между директором и художественным руководителем разрастался, директор постоянно отсутствовал, сидя в Москве, денег не прибавлялось, и оркестр совершенно растерялся. Музыканты привыкли быть при Бушкове, человеке властном, как дети при строгом папеньке. Все распадалось, созданное годами здание на глазах стало рассыпаться – пропал общий интерес. Исчезло то единение, о котором Андрей Вознесенский написал: «Созвездье виртуозов». Все звезды стали падать с этого небосвода.

И я увидела, что и мой муж растерялся. Он поверил, что без «Виртуозов» он – ничто. Ему стало казаться, что, если он выйдет на сцену и за спиной будут сидеть другие музыканты, он не сможет ничего сделать. Это для меня было самым страшным. На это наслоился и кризис нашей семейной жизни. Мы были на виду, и все доброжелатели с увлечением обсуждали подробности и, потирая руки, ожидали развязки. Наш разлад обрастал сплетнями в духе мексиканских сериалов. (Для меня было большим ударом узнать, что ближайший друг моего отца, с которым папа спал на соседних койках в общежитии консерватории, Эрик Назаренко, работавший в оркестре благодаря мне, в какой-то поездке подошел к Володе и сказал: «Ты правильно делаешь. Это страшная семья». Всю жизнь он был для меня «дядей Эриком», учил меня фотографировать, знал меня с колыбели. Когда Володя хотел уволить его – он называл глуховатого Эрика «гнездом глухаря», – я умоляла памятью моего отца оставить его в оркестре.) Вдруг я увидела, что муж мой, как сталкер, находится в какой-то своей зоне, не слышит, не видит, не понимает, обрастает панцирем цинизма и черствости от неуверенности в себе, от зажима и несчастливости. Володя человек очень гармоничный, и даже когда он собой недоволен, он должен быть внутренне уверенным в правоте того, что он делает. А тут я понимала, что ощущение счастья оставило его. Он перестал получать отдачу во время общения с оркестром на сцене. Я поняла, что он больше не видит лиц музыкантов и, выходя на сцену, не может найти с ними контакта. Получилось как в финале Прощальной симфонии Гайдна, который он позволил себе придумать. В оригинале ведь, когда все музыканты уже ушли и осталось только двое оркестрантов, дирижер не играет. А ему хотелось самому доиграть эти последние ноты. Это стало чем-то провидческим: он оставался один, доигрывал последнюю ноту в гордом одиночестве, и свет гас.

Все работали в Испании, но стремились в Москву, к своей публике. Подышав «дымом отечества», возвращались в Испанию. К тому времени в Астурии собрали новый симфонический оркестр и пригласили всех музыкантов из «Виртуозов». Последнее предательство было уже групповым, но как бы подневольным, вынужденным. Когда их позвали в новый испанский оркестр вместе с женами, играющими хоть на чем-то, на хорошую зарплату в полторы тысячи долларов, им предстояло играть там всю ту музыку, которую когда-то они презирали. Они не могли ехать на гастроли, так как были заняты во время сарсуэлы, «елок», «капустников» и так далее.

Володя к этому моменту начинал как бы заново свою карьеру скрипача. Он стал пытаться выйти на новую дорогу, и я понимала, что должна помочь ему преодолеть кризис. Если не смогу – зачем же я тогда нужна? Значит, я проиграла. Выбрав между своей профессией и семьей в пользу семьи, понимая, что «в одной руке два арбуза не унесешь», я знала, что рядом со мной – великий музыкант. Что может в связи с этим значить средняя карьера артистки? Главное помочь ему не упасть, не сломаться. Когда Спивакова стали снова приглашать на сольные концерты и выступления с другими оркестрами, он уезжал от «Виртуозов» уже без угрызений совести. К 1994 году он сделал для них все, что мог. Никакой коллектив не может существовать вечно. Наконец я увезла его из Астурии, которая была не его местом – он задыхался там.

Большинству же музыкантов оно как раз очень подходило. Кто был чуточку амбициознее, сразу отправился в Америку, Францию, Германию. Оставшиеся стали там первыми парнями на деревне и прекрасно устроились. Для Спивакова же оставаться там было равносильно жизни на дне. Я понимала, что такой музыкант, как он, не может жить в этой дыре. Мы переехали в Париж, купив квартиру. Хотелось начать жизнь с нуля и без того, чтобы на каждом углу на тебя смотрели глаза, отмечающие, как ты начинаешь эту новую жизнь. Это было перед рождением Ани.