Текст книги "Не все"

Автор книги: Сати Спивакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ

Накануне Володиного сольного концерта в Карнеги-холл 13 мая 2000 года мы были в Нью-Йорке. Это событие – исключительное для всех музыкантов. Для него оно к тому же связано с особой историей.

В 1977 году он тоже играл сольный концерт в Карнеги-холл. Отношения между Россией и Америкой накануне холодной войны были очень напряженные, многих людей, подавших на выезд, не выпускали из страны, и в Америке очень активизировалась Лига защиты евреев, устраивавшая всевозможные акции при появлении представителей СССР. Перед выступлением Спивакова у входа в концертный зал стояли пикеты, призывавшие публику бойкотировать концерт советского скрипача, «засланного в США КГБ». Это к тому же было накануне наших ноябрьских праздников. Но тем не менее зал был полон. Историю, случившуюся со Спиваковым на этом концерте, мне рассказывала женщина, с которой я теперь очень дружу, – пианистка Элен Арно.

В момент, когда Володя играл «Чакону» Баха, в проход выбежал человек, метнулся к авансцене и швырнул в него предмет, разорвавшийся с диким звуком бомбы. Его ударило прямо в солнечное сплетение. Он согнулся в три погибели, первая мысль была: «Меня убили». Перед глазами – красные потеки: кровь! Володя услышал единый вскрик зала и почувствовал запах краски, химии. Как потом выяснилось, это была пластиковая бомба. Увидев, что скрипка и смычок залиты краской, поняв, что он жив, Спиваков подумал: «Суки, так просто вы меня не возьмете». Стал распрямляться и, остановившись лишь на долю секунды, продолжал играть «Чакону». В зале поднялась суета, ворвались какие-то охранники (полицейских в Карнеги-холл нет), повязали «террориста». Когда Володя доиграл, весь зал на последних нотах встал. В антракте прибежали представители Карнеги-холла, предложили поменять рубашку, но он отказался, предпочтя остаться в испачканной. Событие получило огромный резонанс, на другой день в каждом выпуске новостей Генри Киссинджер, бывший тогда премьер-министром, извинялся перед советским артистом. В Москве Володя по возвращении получил звание заслуженного артиста, по поводу которого пошутил: «Лучше бы дали заслуженного мастера спорта».

Это событие наложило на него сильный отпечаток. С тех пор «Чакона» Баха ассоциируется у Спивакова с угрозой. Поэтому, когда в программу сольного концерта 2000 года поставили это произведение, журналисты тут же решили, что это красивый пиаровский ход. Надо сказать, что Спиваков, как и все советские артисты, не ездил в Штаты на протяжении десяти лет, пока длилась холодная война, а вернулся уже с «Виртуозами Москвы».

Все годы, что мы женаты, мне мечталось присутствовать именно на сольном концерте мужа в Карнеги-холл. Я приложила немало усилий, чтобы концерт состоялся.

Прилетев в Нью-Йорк, я помчалась к залу и увидела, что афиша, анонсирующая концерт, заклеена полосой с надписью: «Все билеты проданы». Я готова была запрыгать от счастья! Даже сделала фотографию, но потом потеряла пленку.

Но вот наступает день концерта, надо уже выходить на репетицию, а мой муж не может встать с постели – читает Акунина, «Пелагею и белого бульдога»! Я тоже не нервничаю, так как читаю «Коронацию» того же Акунина. Он говорит:

– Дочитаем и поедем. Мне осталось пятнадцать минут. Я уже утром репетировал, а вот акустику надо попробовать.

Вели себя, конечно, как два маньяка, но я безумно благодарна Акунину, который в этот момент помог нам преодолеть стресс и справиться с эмоциями. Мы приехали в Карнеги-холл, обмениваясь впечатлениями о прочитанных романах.

В Карнеги-холл работает замечательная тетка Дейби – талисман зала толстая негритянка с глубоким «мясистым» голосом. Она ответственная за главную артистическую ложу. Существует целый церемониал: ложу открыть, принести туда воды, чаю, полотенец. Дейби очаровательна – со своей очень большой попой, прелестным лицом и бархатным голосом. Когда я ее вижу, сразу расслабляюсь. Володя принадлежит к числу ее любимых артистов. Встречая его, она сразу начинает кричать: «Hello, sweet heart!» И настроение тут же поднимается.

Не успели мы приехать, прибежал служитель со словами:

– Там какой-то месье Глотц бьется в истерике у кассы.

Мишель, организовавший этот концерт на свой страх и риск, не собирался лично приезжать в Нью-Йорк. А потом решил сделать сюрприз и прилетел из Парижа за несколько часов до концерта. Спускаюсь и вижу, как несчастный Мишель за десять минут до начала концерта взывает:

– Я организовал этот концерт! Я специально прилетел! Позовите директора, откройте мне ложу!

Конечно, все устроилось.

«Чакону» Спиваков не играл. За две недели до этого концерта наши друзья Элен и Бернар Арно пришли к нам в гости в Париже и Володя, усадив их, предложил сыграть «Чакону». Это было незабываемо! А дней за десять до концерта он вдруг сказал мне:

– У меня такое чувство, что я начну ее играть и остановлюсь. Мне покажется, кто-то побежит по проходу.

Накануне концерта в Карнеги-холл было одно светское событие, на котором мы встретились с Шарон Стоун. Фирма Бернара Арно LVMH – Louis Vuitton-Moet-Hennessy – купила аукцион Philips, который все эти годы был третьим аукционом после Кристи и Сотби. Происходили первые торги при новых владельцах. Чем эта продажа была уникальна – впервые на аукционе продавалось гигантское полотно Малевича. Я лишь умозрительно осознаю его ценность, хотя и понимаю, что в искусстве это – другая дверь. Может быть, мои интеллект или эстетическое восприятие еще не доросли до него, но этот художник не вызывает во мне трепета. Не могу не согласиться с Ильей Сергеевичем Глазуновым, который спрашивает: «Вам бы хотелось, чтобы вас изобразили в виде черного квадрата?» Честно говоря, нет. Так вот, на аукционе была представлена огромная работа Малевича в виде черно-красного креста. Уровень выставленной на торги живописи вообще был замечательный – Сезанн, Пикассо, Дюфи, несколько совершенно феерических импрессионистов.

И чтобы событие состоялось, «крестной матерью» аукциона пригласили быть Шарон Стоун. Она возглавляет Фонд, субсидирующий исследования по созданию лекарства от СПИДа. В день аукциона часть вырученных средств, согласно договору, шла в ее Фонд. Вот она и пришла, как потом сама выразилась, «поторговать лицом». Несмотря на высокий уровень затраченных средств, на аукционе была пара накладок. Нью-йоркские критики абсолютно необъективно написали, что аукцион – яркий пример того, как недостаточно иметь много денег, неплохо бы иметь и немножко вкуса. Лишний раз я убедилась в том, что пресса во всем мире одинакова.

До начала аукциона мы с Володей были приглашены в помещение, откуда можно наблюдать по мониторам за процессом продажи. Мы стояли с Элен и ее супругом, и в этот момент из лифта вышла Шарон Стоун с двумя секретаршами и охранниками. Я как-то засмущалась и отошла со своим стаканом сока. Наблюдаю: Шарон знакомят с Володей, и она говорит:

– Hello! I'm Sharon.

Он отвечает:

– I'm Vladimir Spivakov.

Она смотрит вопросительно. Он конкретизирует:

– I'm Russian artist.

– Hello, Russian artist!

Ее глаз «играет». Потом она очень прямо подошла ко мне, протянула руку со словами:

– Hello! I'm Sharon.

Узнав, что меня зовут Сати, искренне заинтересовалась именем.

В близком общении Шарон произвела на меня совершенно феноменальное впечатление. Есть такое понятие – «присутствие», так вот в ней чувствуется необыкновенное присутствие. Масса знаменитостей, потрясающих актрис и певиц не излучают этого в реальной жизни, а в ней есть ощущение того, что это она и только она – такая… Даже в коротком разговоре сразу ощущаются ее сильная индивидуальность, характер, ум.

Разговорившись с Шарон Стоун, я попыталась понять, сама ли она такая необыкновенная или это «сделано в Голливуде». Она отлично знает, как войти, как заполнить вокруг себя все пространство.

Когда она узнала, что я была актрисой, тут же сравнила меня с какой-то американской звездой из сериала «Друзья», заметив, что я очень на нее похожа. Ее секретарша, заискивая, сказала:

– Как, вы не знаете? Это очень красивая женщина. Если Шарон говорит, что вы на нее похожи…

Она и одета была необыкновенно. Если бы кто-нибудь другой напялил на себя все это, сказали бы – сумасшедшая. А на ней все смотрелось феерически. Вишневое шифоновое платье в мелких оборочках, немножко цыганское, рыжие ковбойские сапоги и сверху огромная рыжая кашемировая шаль. На шее коралловые бусы величиной со сливу, никогда таких не видела, на пальце громадная «шайба» из целого коралла. Сама она – не тощая спирохета, а женщина с широкими бедрами и широкими плечами, потрясающим цветом кожи и фарфоровыми голубыми глазами. В ней нет ничего неестественного, она не молодится и не ведет себя нарочито.

Когда мы вышли в зал продаж, мне ее стало немного жаль. Шарон очень достойно рассказала про свой Фонд, пытаясь объяснить богатым толстосумам и их агентам, как важно давать деньги на исследования, чтобы дети не болели СПИДом. Потом начался аукцион и она перемещалась по рядам, пытаясь подогреть интерес к лотам. В первом ряду сидел почтенный отец семейства со всеми домочадцами, перед которым она присела на пол во время продажи бюста работы Генри Мура, играя и провоцируя его азарт.

Полотно Малевича тем временем стояло на подрамнике под бархатным покрывалом. Думаю, что организаторы аукциона в этом эпизоде «дали маху». Им хотелось эффектно преподнести «явление Малевича», обставить его, как в театре. Но эффект неожиданно возымел обратное действие. Когда аукцион близился к своей кульминации, к подрамнику подошла Шарон и стала очень медленно стаскивать с полотна бархатную тряпку. Этот медленный «стриптиз» вовсе не соответствовал значительности момента, тем более что Шарон не знала совершенно, куда эту тряпку девать. По этому поводу и разрезвились на следующий день критики из «Нью-Йорк Таймс». Тем не менее на цену в 15 миллионов долларов, за которую ушло полотно, это не подействовало.

Шарон показалась мне более убедительной, когда она сидела перед началом торгов и пила свой апельсиновый сок, чем когда стала «играть Шарон Стоун».

…Уже потом, в Москве я попала на закрытое дефиле в бутике «Donna Karan» и меня потрясло, как Инна Чурикова по просьбе устроителей демонстрировала модную одежду – в чалме, с необходимой долей иронии, заводного фола. Как она ходила, выставляя бедро! Во всем этом было столько артистизма и темперамента, что мне вдруг пришло в голову: Инна Чурикова обыграла бы «явление Малевича» в сто раз интереснее! У нас почему-то считается зазорным, если известная актриса участвует в подобном шоу, на Западе – нет. Но это так, к слову.

«Я В ТВОЮ СЕДИНУ ВЛЮБЛЕНА…»

Спиваков с молодости был жгучим брюнетом. Но когда у него появились на виске первые седые пряди (еще до нашего знакомства), его американский импресарио, влюбленный по уши гомосексуалист, произнес фразу, которая стала для Володи своеобразным кредо:

– Ты артист, и твоя публика должна видеть тебя всегда молодым.

Он отвел его в парикмахерскую, где ему подкрасили висок. Но Володя потихоньку привык к своей не меняющейся с годами черной шевелюре. Что было совершенно невинно и натурально для человека тридцати-сорока лет, к пятидесяти годам стало обузой. От краски невозможно было отказаться, особенно если человек постоянно на виду. «Канонизированный» образ вылился в то, что он стал постоянно к себе приглядываться, волноваться, искать в других подтверждение своему пристрастию: и этот красится, и тот… В Володе есть естественный шарм, элегантность, и я вдруг поняла, что крашеные волосы превратились в его комплекс, стали чем-то вроде секрета Полишинеля или Голого короля. Все знают – и молчат.

– Если бы у тебя не было ни одного седого волоса, тебя можно было бы занести в Книгу рекордов Гиннесса. Все знают, что ты отметил пятидесятилетие, – говорила я, предлагая ему перестать краситься. Он все тормозил, все никак не решался. То концерт подпирал, то еще что-нибудь.

В тот год, когда появился контракт с РНО, первая репетиция с которым была назначена на сентябрь, я решила начать отпуск в августе с эксперимента:

– Краска закончилась, кисточка потерялась, – сказала я. – К новому оркестру с новым обликом. У тебя на это есть месяц. Время пошло.

Володя сопротивлялся, но ему пришлось поддаться, и поначалу он безумно страдал. Сначала парикмахерша сделала ему коротенькую стрижечку ежиком. Я смотрела на него со стороны, представляла, как это будет в идеале, и понимала, что это колоссальный пиаровский ход. Вся Москва и так пребывает в возбуждении перед его первым выходом на сцену с РНО, а тут вдруг такое: ни один имиджмейкер специально не придумает – появление седого человека с молодым, загорелым лицом.

Главную поддержку Спиваков получил от детей. Оценка дочерей решила в пользу смены облика. Они стали кричать:

– Папа, это так sexy! Тебе так идет, ты такой стильный, молодой!

Он даже имидж поменял – надел джинсы, короткую футболку. Я помню шок операторов телевидения, приехавших на первую репетицию с РНО, при виде Спивакова, вышедшего из машины. Помню и тот шорох, который пронесся по Большому залу Консерватории, когда он вышел дирижировать. Были диаметрально противоположные мнения. Например один из московских музыкальных критиков, которому в острословии не откажешь, написал, что Спиваков «превратился из крашеного красавца в убеленного сединами мэтра». Мне же по сердцу то, что написал Вознесенский: «Остриженный наголо, как юный Керенский, но только красивей. Меж нас, оборзевших, лети над Россией». Каждый увидел и воздал в соответствии со своей фантазией и степенью благородства. Для Володи, вглядывавшегося в себя по-новому, наступило дикое облегчение. У него появилось другое лицо, обозначился высокий лоб, и, мне кажется, он сразу приобрел иное качество – стал моложе, красивее, современнее. Я вдруг заново влюбилась в своего мужа. И даже волосы стали какими-то мягкими, с очень красивым оттенком. А самое невероятное – спустя год он вдруг понял, что ни разу не повторились приступы страшной аллергии. Он сам себя вылечил.

По поводу смены имиджа Спивакова происходило много смешных историй. Все его поклонницы от пятидесяти до шестидесяти, для которых Володя ассоциировался с их юностью и помогал им ощущать себя моложе, были настроены негативно. Когда он был брюнетом, им казалось, что они по-прежнему молоды, а теперь что же делать? Как будто у них украли мечту. Увы, быть вечно хорошеньким и молодым невозможно. И вообще мне кажется, биологический возраст – это одно, а возраст души – другое. Я даже хотела написать стихи: «Я в твою седину влюблена…», но дальше первой строчки не продвинулась. Одностишие получилось. Ростропович, увидев его седым, сказал:

– Старик, я думал, у меня испортился телевизор, смотрю, а там ты – в негативе!

КАК МОЖНО СЪЕСТЬ СЛОНА?

Спиваков с Плетневым знакомы очень давно, с тех пор, как Миша учился у Флиера, с которым Володя был дружен и в юности даже жил у него дома. Потом Михаил Васильевич, как теперь принято его называть, играл с «Виртуозами Москвы» концерт Гайдна. В 1999 году мы были на гастролях в Америке, Володя выступал с дирижером Полянским. Дико длинное турне чередовало концерты для скрипки Чайковского и Моцарта через день. И вот в один из свободных дней в Бостоне в нашу маленькую гостиницу пришел факс из Москвы. «Господин Плетнев просит господина Спивакова срочно связаться с ним по таким-то телефонам». Мы перезваниваем. Володя берет трубку, и у него вытягивается лицо, он замолкает и смотрит на меня совершенно обезумевшими глазами. Я тихо говорю ему:

– Что? Хочет позвать тебя продирижировать?

Мотает головой – нет.

– Хочет с тобой сыграть?

– Нет.

Володя шепчет:

– Зовет меня в оркестр.

– В качестве кого? – спрашиваю я.

Володя показывает мне один палец. Я ничего не понимаю. Короче, позвонил Плетнев и телеграфно, как он умеет, сообщил, что собирается уходить из Российского национального оркестра, полностью переключиться на сольную карьеру и посвятить себя занятиям композиторской деятельностью. Российский национальный оркестр – его детище, он долго думал и пришел к выводу, что может передать его только в руки Спивакова. Просит его над этим предложением подумать. Об этом никто пока не знает, директор готов прилететь на переговоры в любую точку мира.

Володя никак не мог понять – надо делать этот шаг или нет. Хоть беги к гадалке, так это было неожиданно. Ясно, что предложение непростое. Непонятно, принесет оно пользу или пойдет во вред. Мы не спали много ночей. Я высказала свое мнение:

– Это все равно, что дать человеку порулить большой машиной. Ничего по существу, кардинально в жизни не изменится. Ты давно дирижируешь, но нерегулярно. Большого симфонического оркестра как творческой лаборатории у тебя не было. Это не принесет больших денег, может быть, и большой карьеры не принесет. (Как потом ему пророчили некоторые коллеги: «Ты сразу разобьешь морду, тебя размажут по стене критики, доброго имени не восстановишь».) Но у тебя есть пристань, к которой ты привязан. У тебя есть скрипка – твой порох, который всегда будет сухим. Не понравится дирижировать большим оркестром, не сможешь, почувствуешь, что сил нет, ты уйдешь. В твоем случае всегда есть, куда вернуться. Когда видишь берег, до которого стремишься доплыть, нельзя понять сразу, – доплывешь ли. Просто надо плыть. Есть такая детская загадка. Ребенок спрашивает: «Мама, как можно съесть слона?» И сам же отвечает: «По маленьким кусочкам». Надо начать, попробовать.

Так было принято это решение. Я предвидела, какой шум начнется в нашем маленьком «датском» королевстве – в музыкальной Москве, однако шум и спекуляции превзошли все мои ожидания. Володя только приступил к первым репетициям, а у меня было ощущение, что одновременно готовится бочка с дерьмом, чтобы в нужный день вылить ее содержимое ему на голову. Столичные критики заранее наточили перья, и думаю, статьи о первом концерте Спивакова с РНО были готовы задолго до самого концерта. Но мне их искренне жаль. Они не учли одного обстоятельства: Спивакова можно согнуть, но не сломать. Он настолько сильный человек, защищенный силой своего духа и своей семьей, что поток оскорбительной грязи, который полился в связи с его приходом в РНО, только еще больше закалил его.

Единение с оркестром возникало постепенно, от концерта к концерту дирижер с оркестром учились понимать друг друга. По крайней мере, теперь Спивакова в РНО воспринимают как своего. Были люди, которые верили ему сразу, кто-то делал вид, а кто-то и вида никакого не делал и не верил. Но всю эту массу людей нужно было приучать заново – к новому жесту, к новым музыкальным идеям. Помню, придя на первую репетицию, Володя сказал:

– Дорогие друзья. Нам суждено пройти какую-то часть дороги вместе. Я постараюсь сделать все, чтобы эта дорога была для вас и для меня легкой, взаимообогащающей и приятной. И вас прошу о том же.

Но это получалось не сразу.

Первый концерт 30 сентября 1999 года был очень сложным по многим обстоятельствам. Почему я вспоминаю этот концерт? Володя часто на сцене испытывает сопротивление оркестра или сопротивление себя самого – своих рук, нервов. Но он очень любит публику, она никогда ему не мешает. А тут вдруг ночью после концерта он сказал:

– У меня было ощущение, когда я встал спиной к залу, что сейчас в меня полетит нож или начнут кричать «долой!». В Большом зале сегодня была такая отрицательная энергия и в таком количестве, что я ее ощущал позвоночником.

Мне стало страшно. Я подумала, надо было его отговорить. Теперь я так не считаю. Хотя ему в РНО непросто.

Володя за годы работы с «Виртуозами Москвы» привык быть в каком-то смысле хозяином в оркестре, по крайней мере, принимать основные решения самостоятельно. Учитывая специфику РНО как частного коллектива, главный дирижер – фигура отнюдь не самостоятельная. Для Спивакова же важнее всего в работе в любом коллективе – фактор доверия. За прошедшие сезоны полного доверия с руководством, доставшимся в наследство от Плетнева, так и не возникло. Жаль… Но музыканты Спивакова приняли, и он их полюбил, сумел увлечь. Это главное. Российский национальный оркестр – новая покоренная Володей вершина. Знаю, не последняя…

ДИВА

На сегодняшний день Джесси Норман – единственная оперная дива в мире в полном смысле этого слова. Она из тех немногих, кто, являясь знаменитостью и неким эталоном, продолжает оставаться в той форме и поддерживать тот уровень мастерства, которые многие ее знаменитые коллеги (Паваротти или Кабалье) уже начинают терять. За их именем уже нет того вокала, который был десять лет назад. Что меня потрясает в Джесси: слушаешь записи двадцатилетней давности и нет никакой разницы с тем, как она поет сейчас. Непонятно, как ей удается поддерживать такой высокий уровень. Видимо, за счет невероятной дисциплины, профессионализма. Она позволяет себе петь все: джаз и спиричуэлз, вокальные циклы, оперные арии, – и все это с необыкновенным достоинством настоящей королевы.

Наше знакомство произошло не так, как было описано одной особой, считающей себя музыкальным критиком: «Спиваков добивался знакомства с Джесси Норман через свою соседку по парижской квартире». Сразу представляешь себе Спивакова, выходящего в майке, с примусом в руках на кухню коммуналки, и некую соседку, выползающую в халате и папильотках, приглашающую свою подружку-певицу на перекур и тут же решающую глобальные проблемы.

На самом деле, добиться, чтобы Джесси Норман согласилась выступать с кем-то, кого она раньше не знала и не слышала, – практически невозможно. В роли «соседки» выступала наша большая подруга, дама в Париже известная, Ариана Дандуа, русская по происхождению (со стороны матери у нее русско-грузинские корни). Ариана – женщина необыкновенной красоты, культуры и большого энтузиазма. Она сохранила в себе русскую стихию, подлинность чувств, авантюризм и поэтому способна на определенного рода безумства и спонтанность, которых нет во французах. Положение ее во французском высшем свете очень высоко. Владелица одной из самых известных антикварных галерей, она – душа и организатор многих вечеров классической музыки. Неоднократно она организовывала в Париже благотворительные вечера в помощь Библиотеке нотных рукописей имени Густава Малера. К ней тянутся артисты, с ней всегда уютно и интересно, многие любят быть под ее опекой. Ариана – подруга Анук Эме, Эммануэля Унгаро, Джесси Норман, Томаса Хемпсона, Сейджио Озавы и многих других выдающихся артистов.

Она приезжала в Геную на премьеру оперы Беллини «Пуритане», когда Спиваков впервые дирижировал оперой. За ужином после спектакля Володя поделился с ней планами предстоящего фестиваля в Москве:

– Знаешь, у меня есть мечта – я хочу пригласить Джесси Норман.

Выяснилось, что Ариана не просто знает Джесси очень хорошо, но и дружит с ней. Так сложилось, что Ариана тут же набрала номер в Америке, и Джесси сняла трубку (что бывает крайне редко – она почти никогда не подходит сама к телефону).

– У меня есть ближайший друг, прекрасный музыкант Владимир Спиваков, который мечтает, чтобы ты приехала к нему в Россию. Я передам ему трубку если ты можешь, договоритесь о встрече – скоро у него концерт в Нью-Йорке.

Через две недели у Володи был концерт в Карнеги-холл. И оказалось, вскоре после этого там же должен был состояться концерт Норман. Джесси сдержала слово: она репетировала в тот день и просто осталась послушать Спивакова. Уже перед концертом у Володи в артистической стояли от нее цветы – корзина белых орхидей. Я оставила ей ложу, во время концерта мы не виделись, а по окончании я нашла ее уже за кулисами. Джесси тогда сказала Спивакову:

– Мне очень понравилось, у вас ясный, четкий жест – я согласна.

Они сразу же договорились о программе. Поначалу она собиралась исполнить другие песни Малера, не те, что в конечном итоге исполнялись в Москве. Сразу же были определены «Смерть Изольды» и бисы. И госпожа Норман царственно удалилась.

Она была какая-то совершенно необыкновенная. Нереальная. И это запомнилось навсегда.

Нереально в ней все. При своих больших размерах она пластична, органична, женственна. В последнее время Джесси носит балахоны, скрывающие полноту.

В начале сентября 2001 года Джесси должна была выступать с композицией по циклу Шуберта «Зимний путь», которую поставил ей Боб Уилсон. Они договорились встретиться со Спиваковым в Париже, чтобы пройти программу. Театр Шатле любезно предоставил нам помещение для одной-единственной репетиции. Секретарша сначала не могла найти мисс Норман, очень уставшую от переезда (Джесси всю ночь ехала на машине из Германии), репетиция откладывалась. Потом выяснилось, что мисс Норман уже подъезжает к театру – секретарша что-то напутала. Мы рисковали опоздать. Нервы, помноженные на сборы, гонку на такси, на разговоры о ее дурном характере, о плохом расположении духа. Она должна была исполнять «Зимний путь» с дирижером Чунгом, порепетировав с которым накануне, заявила, что петь с ним не будет.

Сейчас я понимаю: это не капризы. В ней настолько сильна ответственность перед своим именем, репутацией, самой собой, она настолько перфекционистка, что именно это заставляет ее быть порой безжалостной. Я наблюдала за Джесси: если у нее не получаются хотя бы две ноты так, как ей бы хотелось, резко портится настроение, малейший сбой и несоответствие приводят ее в отчаяние. А все вокруг воспринимают это как вздорность примадонны. Мы много с ней говорили на эту тему, и Норман повторила слова Марии Каллас, которая однажды, обрушившись на журналистов, заявила в ответ на высказывание «Вы же богиня»:

– А что вы делаете с богами? Вы же низвергаете их. Сначала возводите на пьедестал, а потом сбрасываете. Я живой человек, а на меня все смотрят как на машину по производству чудес. Я же не могу каждый день творить чудеса.

Джесси сказала приблизительно так же:

– Я знаю, что не имею права на ошибку. На той высоте, где я нахожусь, я не имею права ошибиться ни на йоту, ни на волосок. Меня это изнуряет. Я не могу не петь и в то же время становлюсь рабой самой себя.

Думаю, в этих высоких требованиях к себе и стоит искать источник слухов о невыносимом характере звезды.

Несмотря на то что мы опоздали на репетицию в театр Шатле минут на двадцать, она встретила нас очень весело, сидела распевалась. Я умоляла Володю не делать никаких замечаний – пусть поет как поет.

– Ну ладно, если мне что-то не понравится в темпах, могу я хотя бы это сказать? – упирался он.

Я спросила, могу ли остаться послушать, получила любезный ответ: «Да, конечно». Володя устроился с партитурой в одном конце зала, она с пианистом в другом. Эта репетиция запомнилась мне тем, как они сразу открыли объятья навстречу друг другу. Джесси пела так легко, что казалось, при своих солидных объемах она буквально порхает по этому огромному репетиционному залу. Отпев очередной фрагмент, она говорила: «Какая чудная музыка!» И так, перепархивая с одной страницы на другую, хохоча, устремляясь от рояля к стулу, где сидел Спиваков, и обратно, Джесси репетировала около часа. Под конец, когда она уже спела бисы, Володя вдруг открыл скрипку:

– Знаешь, Джесси, «Morgen» Штрауса я тебе сам подыграю.

Она была рада, как ребенок. Когда он заиграл первые ноты, Джесси посмотрела на меня, на него, и я увидела, что у нее слезы в глазах стоят. Когда она запела, а он заиграл, я, сидя рядом, подумала: «Это, наверное, рай. Так будет в раю».

И тут прибежала секретарша театра Шатле с искаженным лицом, покрытым красными пятнами. Она кричала мне в ухо ужасным шепотом:

– Надо ей сказать!.. Это ее страна!.. Нью-Йорка нет!.. Террористы! Исламисты! Самолет! Только что передали – начинается третья мировая война!

Я ничего не поняла из похожих на бред обрывков ее фраз.

– Ну дайте ей хотя бы допеть до конца, еще две-три минуты!

Джесси и Володя повернулись к нам с абсолютно блаженными выражениями лиц и по нашему виду поняли: что-то случилось. Это было 11 сентября. Мне показалось, что мир, в котором мы живем, раскололся. Показалось, так нелепо и странно. Что вся эта красота: ее голос, его скрипка – все, что казалось минуту назад самым важным, – не имеет никакой силы, никакого значения. Джесси стала дико кричать. Мы поднялись в офис, где по телевидению бесчисленное количество раз повторялась трансляция этих кадров Апокалипсиса. Джесси рыдала, как раненое животное. На вопрос, хочет ли она кому-нибудь позвонить, она ответила: «Не знаю». Я поняла, что ей даже, может быть, некому звонить. У одной из ее близких подруг офис находился в World Trade Center, но, к счастью, в это утро она оказалась не на работе. Джесси никак нас не отпускала, держа Володю за руку. А в этот день нам прислали фотографию иконы, написанной по заказу Володи детьми-инвалидами из Центра, которому помогает его Фонд. Они написали богоматерь с черным лицом и руками. Эта икона высотой почти в два метра ожидала ее в Москве. Перед репетицией 11 сентября Джесси поставила фотографию на рояль со словами:

– Она будет охранять меня.

Через неделю, вернувшись в Париж, я пошла на ее «Зимний путь». Впечатление было необыкновенное. Когда она поет, забываешь обо всем. Она настолько захватывает, невозможно думать больше ни о чем. Любой музыкант во время концерта на какое-то время отпускает внимание зрителя, и ты думаешь о своих планах на завтра или обращаешь внимание на прическу соседки. А когда на сцене Джесси Норман, меня не оставляет ощущение, что ее голос поднимает меня над землей. Такого количества оттенков, нюансов и красок в голосе я ни у кого не встречала. А у нее из легчайшего воздушного сопрано образуется вдруг такая тонна звука – и тут же переходит в шепот, вздох. В этом голосе – шум моря, крик, ножевая рана – всё. Я даже не могу назвать ее певицей. Джесси Норман больше чем певица. Ей подвластны тайны.

Она такая красивая, в ней столько обаяния, кокетства, грации, юмора! Когда она рассказывает анекдоты или смеется – это надо видеть. Как маленькая девчонка! Я знала, что во Франции ее Шуберта приняли прохладно. Увы, критика везде бывает не на высоте. «А судьи кто?» На «Зимний путь» была неважная критика, так что она была в плохом настроении. Ариана приложила массу усилий, чтобы Москва не сорвалась. Накануне отъезда у Джесси еще не было визы.

– А без визы нельзя? Ну хорошо, тогда я, может быть, не поеду, – Джесси было немного страшно лететь, она понимала, что здесь очень взыскательная публика и ее так ждут!

Она не пошла фотографироваться на визу – пришлось вырезать карточку из буклета и нести переснимать в фотоателье! Слава Богу, мы позвонили консулу в Париж, и ей сделали визу в последний момент. Все висело на волоске до последней минуты. Когда я поехала встречать Джесси Норман в аэропорт, опять позвонила добрый ангел Ариана и сказала: