Текст книги "Бриллиант"

Автор книги: Сара Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава восьмая

Возвращение в Дорвуд не стало радостным событием, как надеялся Чарльз.

Дом, как он и описал, стоял посреди густых парковых насаждений, среди дубов и величественных кедров, под теплым солнечным светом его большие красные кирпичи сияли. Большая обитая дверь была широко распахнута на встречу, хотя слуги вместе с поклонившимся стариком во главе стояли на дорожке в ряд, наблюдая, как подъезжает фермерская телега со свежим гробом Нэнси.

Как мы могли сказать им, что она умерла и никогда не сможет приехать сюда?

В маленькой частной часовне состоялась короткая панихида, и лорд Фазэрингтон громко оплакивал потерю внучки, которую он так никогда и не увидел при жизни, и дочери, которую потерял так давно. Чарльз, словно окаменев, стоял с сухими глазами, его губы дрожали и были сжаты. Я неподвижно находилась рядом, оцепенев от чувства обиды, которое прочно обосновалось в моем сердце; обида за кражу моего сына была сильнее, чем скорбь об его изменнице-сестре.

Затем наша небольшая процессия последовала за гробом, который мимо маленьких железных ворот отнесли за высокие стены сада через широкий травянистый луг и дальше в лесную местность. Там в течение какого-то момента мы наблюдали за маленькой порхавшей бабочкой, ярким белым пятном на густой темно-зеленой листве.

Когда мы вышли на открытый участок леса, на уединенную надгробную плиту уселся поющий дрозд, соблазняя нас своей песней. Двери хранилища были открыты, как бы приглашая, широкие каменные ступени вели внутрь вниз в большую сырую палату. Наверху возвышался высокий серый мраморный крест, со временем погрубевший и покрывшийся мягким лишайником, местами увитый побегами плюща.

Мрак озаряла одна-единственная мерцающая свеча. Там гроб Нэнси был помещен в простую гранитную плиту. Чарльз положил венок на ее гроб – белые бутоны роз и сладкопахнущую лаванду – и в это же самое время, поскольку мы поколебали несвежий застойный воздух, давно положенные цветы, уже выцветшие и увядшие в темноте, полностью рассыпались. Не в силах больше сдерживать слезы, Чарльз взял дрожащую руку своего дедушки и поклялся, что однажды найдет место, где похоронена его мать, и вернет ее сюда, где она должна быть, положив ее рядом с дочерью.

Но я только вздрагивала при мысли о Нэнси, запертой в той могиле; боясь думать о том, как она в отчаянии пробудится в темноте и потянется сквозь серые липкие завеси паутины будет стучаться и царапаться в тяжелую запертую крышку, но никто не услышит ее потерянные крики, кроме червей и насекомых. Я надеялась, что ее душа сможет обрести покой в этом месте, и в моей голове вертелись поэтические строчки, а на губах замерла тихая просьба:

 
Видеть и не чувствовать – это моя последняя надежда,
Поэтому говори тихо и не буди меня.
 

Мы не посвятили дедушку в подробности ее ужасной кончины, сказав, что это было результатом несчастного случая, после того как мы провели на реке счастливый день. Было незачем его тревожить, поскольку теперь ничто не могло изменить положение вещей.

То же самое касалось и нас. Поскольку у нас не осталось другого выбора, и мы могли только забыть о нем, имя Адама никогда не упоминалось. И когда старик увидел золотое кольцо на моем пальце и предположил, что мы с Чарльзом женаты, мы тихо согласились. Другая, возможно, потребовала бы доказательств, что я принадлежу ему, но мне казалось бессмысленным быть разделенными каждую ночь, после всего того, через что мы прошли. Таким образом, в моей новой жизни я обрела новое имя и теперь отзывалась на Алису Эллисон. Никто не задавал никаких вопросов, и ничья мораль не была оскорблена.

У нас осталось от Нэнси совсем немного вещей, которые мы могли передать ее дедушке. Прядь рыжих волос, которую Чарльз срезал, когда она лежала в грязи на берегу реки, и набросок, который я сделала впоследствии по памяти. Увидев эти печальные подарки, старик сказал, что она сильно напоминала его мертвую жену и дочь и что портрет должен быть оформлен и помещен на свое законное место в прихожей. В этот момент Чарльз поднялся со своего места, все его тело напряглось, на лбу вздулись вены. Я потянулась, пытаясь прикоснуться к нему, чтобы успокоить, но он грубо оттолкнул мою руку, в его голосе послышались жесткие нотки:

– Оставь меня одного… уйди с глаз.

Позже я нашла его в конце длинного неосвещенного коридора, он смотрел в потрескавшееся и почерневшее зеркало, его глаза были полны слез. Услышав, что я рядом, он внезапно повернулся и схватил меня с силой за плечи так, что мне стало больно. Его губы были близко и почти касались моих, он кипел от гнева, мое лицо обдало его жгучее дыхание:

– Смотри, разве эти глаза не такие, как у нее! Каждый день, когда я смотрю в зеркало, моя сестра глядит прямо на меня. Зачем мне нужен ее портрет? Разве память причиняет мне недостаточно боли?

* * *

Пока я сидела, ожидая Чарльза, в бессменной вахте на берегу у ее постепенно остывавшего тела, у меня было более чем достаточно времени, чтобы запомнить ее черты. Чарльз пошел за помощью, чтобы унести сестру, даже такое печальное дело устраивалось незаконно. Мы опасались властей, которые могли вернуть нас на Парк-стрит и передать в руки Тилсбери. Таким образом, он пробежал несколько миль назад к фермеру, который был счастлив заработать еще денег даже за выполнение такой мрачной миссии, как эта.

Хотя мы никогда не были подругами, в течение всех оставшихся темных часов я держала Нэнси за маленькую руку. Когда наступил рассвет, шторм давно прекратился, над ровной, безжизненной поверхностью воды гуляли клубы тумана. Именно тогда мой взгляд упал на блестящие изумруды и опалы, все еще лежавшие там в липкой черной грязи. Поднимая их, я, сильно пошатываясь во все стороны, бросила то злополучное кольцо в воду… жертва речным богам, принесенная слишком поздно, чтобы спасти жизнь Нэнси, хотя, возможно, это воспринялось бы как мольба за ее душу.

Мучаясь от противоречивых чувств, я испытала потрясение, затем печаль, а потом кипящее негодование, что она предала нас. Но я попробовала вспомнить то время, когда она заботилась обо мне, когда родился Адам, как она держала меня за руку. Обманывала не только она. Если бы я была честна, если бы рассказала ей правду об ее отце, то, конечно, она по-прежнему была бы жива. Скрыв тайну, я показала, что являлась такой же неискренней и эгоистичной, как и он.

Сгибаясь под тяжестью промокшей одежды, я направилась назад к пришвартованной лодке, забралась в нее и из последних сил разорвала брезент. Мне удалось вытащить лодку обратно на берег и скрыть под ней тело Нэнси, пряча ее лицо от жестоких, бьющих лучей дневного света или любопытных глаз рыбаков и лодочников, которые скоро могли появиться поблизости.

Потом, когда я, замерзшая, сидела на берегу, дрожа и задыхаясь, мне казалось правильным, что та, которая теперь лежит здесь настолько тихо и неподвижно рядом со мной, должна оставаться сухой и защищенной. Теперь ее другом была только темнота.

* * *

В дни, последовавшие после ее похорон, я чувствовала себя очень плохо: моя кожа была изранена, а мускулы болели, их сводило судорогой. В ушах звенело, в висках стучало. Я никогда не ощущала себя такой несчастной и больной.

Затем последовал другой ужасный удар. Письмо от кухарки, сообщавшее нам, что дорогой мистер Моррисон умер и что теперь она отправляется в Дорсет, где будет жить со своей сестрой. Это не стало неожиданностью, но тем не менее его кончина воспринялась как новый удар. Теперь я чувствовала себя совсем одинокой, больше не заботилась о том, должна ли я жить или умереть, я потеряла все свое прошлое, пожертвовала своим ребенком, своей последней и самой дорогой ценностью – и все, что я получила взамен, это негодование Чарльза.

Но в течение моей болезни он был очень ласков, каждый день сидел рядом и держал мою руку, напевая или читая мне вслух, целуя мои руки и плача. Он говорил, что любит меня, и умолял никогда не оставлять его.

В конце концов кризис миновал, мое вялое выздоровление теперь проходило в компетентных руках личного врача лорда Фазэрингтона, сочувствующего молодого человека, который полагал, что все вместе – тяжелая потеря и истощение довело меня до такого состояния. Он уверял нас, что видел намного худшие случаи, чем этот, и настаивал, что скоро я поправлюсь и телом, и духом, однажды проснусь и обнаружу, что моя самая первая мысль не связана с моими несчастьями. Но он знал только половину из них!

Страдая от лихорадки, истекая холодным потом и борясь за каждый вздох, мне часто снились кошмары про утопленников, я представляла себе панику и страх Нэнси. В течение долгих часов бреда я снова превращалась в маленького ребенка и видела маму и папу, держащих меня за руки и сидевших на краю моей кровати. И если я просыпалась ночью и слышала мелкое быстрое дыхание на подушке рядом с собой, я думала, что это Адам… и мое сердце сразу падало, когда я открывала глаза и видела Чарльза. Я должна была знать тогда: ничто не могло когда-либо заменить то, что я потеряла, что я так свободно и опрометчиво отдала.

Медленно мои силы возвращались, и наконец я была в состоянии оставить свою комнату и блуждать в одиночестве по этому большому старому дому, исследуя лабиринты узких закрытых коридоров, поднимаясь вверх и вниз по лестницам странной формы, обнаруживая комнаты с наклонными дубовыми полами, со странными покатыми и низкими потолками и темными заплесневелыми углами – комнаты, которые долго были закрыты и забыты, где вокруг кроватей, укрытых увядшими изъеденными молью навесами, висели пыльные изодранные картины и гобелены.

Казалось, что все реликвии готической фантазии покоились здесь в Дорвуде, даже в покрытых паутиной, железных подсвечниках и почерневших скрипящих доспех. Даже призраки…

В одной аттической комнате я нашла несколько картин, прислоненных к стене, задрапированных в пыльные, изъеденные молью полотна. Одна из них была в более лучшем состоянии, чем все другие: семейный портрет на фоне пасторальной идиллии, дома в Дорвуде, стоящего вдалеке, и, хотя человек на ней был совсем молодой, я сразу узнала в нем лорда Фазэрингтона. Его каштановые волосы казались пышными, на лице вместо морщин был здоровый румянец, а рядом с ним сидела стройная рыжеволосая леди. Позади этой гордой пары находилось двое детей. Девочка, очевидно, Шарлотта, очень напоминала Нэнси, и, возможно, ей было не больше двенадцати или тринадцати. Ее улыбка казалась грустной, она стояла, повернувшись лицом к своему брату – молодому чиновнику, одетому в красную армейскую униформу, очень красивому, немного похожему на Чарльза, хотя у него не было теплой улыбки моего возлюбленного, а его собственная казалась жестокой, полной гордости и высокомерия. Художник уловил его пристальный взгляд, упавший на его молодую сестру, и я попробовала предположить, о чем они думали, что они обсуждали в течение тех долгих часов позирования для семейного портрета. Я задалась вопросом, почему он не висел в прихожей наряду с другими картинами, почему столь прекрасное и столь великолепное полотно убрали и предали забвению. Возможно, просто сама память была слишком тяжела.

Но существовала одна вещь, которую нельзя было не заметить или скрыть. Моя вина. Она наполняла каждую комнату; ее густое, невыносимое зловоние пробралось в каждый угол Дорвуда. И мы трое, жившие теперь здесь, часто видели друг друга, мучаясь, постоянно напоминая друг другу о том, что каждый потерял.

* * *

В этом году зима наступила рано и выдалась суровой. Доктор выразил неодобрение, качая головой и хмурясь, когда услышал, что я снова кашляю, он опасался за мое здоровье в наступающие холодные месяцы. Все мы утром сидели в комнате, занавески были широко расшторены, пропуская бледный тонкий свет сквозь тусклые окна. В ногах лорда Фазэрингтона спал старый спаниель, огонь в камине ярко сверкал, поскольку дни теперь стали намного короче, поглощаемые длинными холодными ночами.

Доктор поставил чашку чая и объявил:

– По моему скромному мнению, это не будет вредно для вас всех, если вы сделаете короткий перерыв и уедете из этого места, по крайней мере, на следующие шесть месяцев или около того. Съездите на континент. В более мягком климате Алиса отдохнет и окончательно выздоровеет…

– Если вы действительно думаете, что ей это пойдет на пользу… – глаза Чарльза впервые за долгие месяцы засияли. – Почему бы нам всем не уехать, в конце концов? Я всегда мечтал о путешествии…

– Это было бы замечательно, – согласился мудрый врач, с новой силой указывая на свои доводы. – Это мой рецепт, ваше дело – следовать или нет. Нет такого лекарства, которое может помочь лучше, чем смена обстановки.

И, конечно, он подумал не только обо мне.

* * *

В течение нескольких недель мы были на пути в Италию. Дом мы сдали в аренду на год тому же самому джентльмену, который устраивал охотничьи вечеринки здесь прошлым летом, когда Чарльз разыскивал Дулипа и провидение привело его к родному дому. Я задалась вопросом, посетит ли махараджа этот дом снова, но Чарльз сказал, будто он прочитал, что его мать умерла и принц возвращает ее тело в Индию. Я радовалась этим новостям, надеясь, что сплетницы-сестры Миллер оказались правы и что она умерла от сифилиса, в ужасных муках.

Наша длинная медленная поездка закончилась в Тоскане, в древнем городе Лукке, где мы сняли большой дом рядом с оживленной рыночной площадью. Там мы обрели спасение, волшебный бальзам, чтобы излечить свои раненые души. Каждое утро мы просыпались от великолепного перезвона сотен церковных колоколов, блуждающего через узкие тенистые улицы, входившего в шумные, оживленные базарные площади, где над булыжниками при замечательном солнечном свете торговцы и фермеры громко торговались, крича и смеясь, продавая свой товар. И если мы уставали от этих светских драм, то сидели в церкви, слушая красивую музыку, вдыхая запах сладкого назойливого ладана, который вился, как плавающие серые духи мира, клубясь вокруг замечательных художественных работ и статуй, возвышавшихся в священном блеске. Мы с Чарльзом часто отправлялись за целые мили или гуляли по красивой сельской местности, в то время как его дедушка сидел в нашем маленьком внутреннем дворике, читая газеты, приглашая домохозяйку разделить с ним бутылку вина и обсуждая картины и скульптуры, которые он купил, инструктируя агентов переслать их домой. Я читала или делала наброски, в то время как Чарльз проводил долгие часы за фортепиано, сочиняя мелодии и играя нам по вечерам. Мы иногда обедали в городе в соседней траттории, целую ночь беседуя с новыми знакомыми, но в основном жили довольно замкнуто, держась друг друга. Каждый вечер мы прогуливались вдоль широких стен вала, под огромными кронами деревьев, наблюдая, как они отбрасывают свои длинные ленивые тени, падающие на путаницу плиточных крыш под ними..

Я не могу сказать, когда все изменилось, когда закончилось волшебство. Но даже совершенство может свернуться и прокиснуть, приобрести прогорклый аромат. И теперь, ночью, когда мы лежали в объятиях друг друга, что было именно тем, о чем я мечтала, именно эти моменты создавали напряжение. Я, возможно, убедительно вздыхала и стонала, но лицо, которое я представляла, руки и прикосновения, которых жаждала и желала, не были его. Они принадлежали его отцу. Вы видите, я стала более чем развращенной.

И затем что-то случилось, я осознала, что никогда не смогу вырваться из сетей Тилсбери, что везде, куда я ни пойду, его разум все равно найдет способ отыскать меня.

Однажды вечером, идя вдоль городских стен, мы с Чарльзом мирно держались за руки, а лорд Фазэрингтон, все еще бодрый для своих лет, шагал впереди, его палка стучала наконечником по тропе. Когда отзвонили вечерню, мы посмотрели вниз на город, лежавший под нами, и увидели нескольких монахинь, которые опаздывали на молитву и с визгом бежали по узким переулкам, словно квохчущие испуганные гусыни, а их белые одеяния сзади развевались на ветру.

Чарльз рассмеялся, наклоняясь вперед и целуя мою щеку, но когда я быстро оглянулась, то внезапно почувствовала себя очень уставшей, мне показалось, что я падаю.

Направляясь к маленькой деревянной скамье, я услышала утешительные слова старика:

– Не волнуйся, моя дорогая, – его дрожащая рука слегка гладила мое плечо. – Ты упала на мгновение в обморок… вот и все. Полагаю, что это из-за жары. – И указывая дрожащим пальцем на некоторый неопределенный объект на расстоянии, он добавил: – Чарльз пошел, чтобы принести для тебя немного воды. Он скоро вернется, и ты почувствуешь себя намного лучше, когда выпьешь что-нибудь холодное.

– Я… мне только нужно немного времени… я уверена, что все в порядке, – ответила я, чувствуя себя немного смущенной.

– Хорошо, мы посидим здесь столько, сколько нужно, – уверил он, но, несмотря на теплый вечер, его мягкая, морщинистая рука, лежавшая теперь на моей, с ее толстыми синими вздутыми венами, затемненными пятнами и редкими седыми волосками, дрожала и оставалась холодной. Я нежно улыбнулась в ответ, и мы оба теперь высматривали Чарльза среди маленьких проходящих мимо групп, наблюдая за женщинами с изящными пляжными зонтиками в широкополых шляпах с лентами и господами, снимавшими друг перед другом головные уборы, обмениваясь громкими неторопливыми приветствиями, а также их детьми, бегущими вперед, хихикавшими и кричавшими, играя в мяч. Высокий темноволосый человек прогуливался около белой плетеной коляски, которую служанка в светло-голубом платье толкала вперед, и хотя солнце находилось теперь очень низко, зонтик был поднят и защищал от него ребенка.

Сначала мне в глаза попалось только кружево, настолько белое, прекрасное и блестящее, что в сумерках оно казалось противоестественно ярким. Ребенок под ним, сидя, вытянувшись в струнку и смеясь, игриво пинался своими крепкими ножками. Его глаза были столь же темны, как и его мягкие вьющиеся волосы – и почти такие же черные, как и у его отца. И тогда мое сердце забилось сильнее, поскольку, когда они проходили рядом, не более чем в нескольких шагах от нас, как будто в замедленном движении, человек повернул голову в мою сторону, посмотрел мне прямо в глаза и открыто улыбнулся. У меня не осталось ни малейшего сомнения, что он знал меня, поскольку это был Тилсбери. Я, должно быть, вскрикнула и вырвала свою руку из руки лорда Фазэрингтона.

– Ты в порядке, моя дорогая? – спросил он в тревоге. – Тебе больно?

– Я… нет… я в порядке, действительно… спасибо, – коротко ответила я, не в силах отвести глаза от той группы, которая к этому времени уже отошла.

– В чем дело, Алиса? – допытывался он. – Ты очень побледнела. Как будто увидела призрака!

Его слова были намного ближе к истине, чем он думал, так как человек, служанка и ребенок в коляске постепенно начали таять в тени, их очертания рассыпались и превратились огоньки яркого цвета. С каждым шагом они становились все более иллюзорными, более прозрачными, пока прямо через них не прошла группа шумных итальянцев, и видение исчезло.

Той ночью я притворилась, будто у меня болит голова, и, настояв, чтобы мужчины обедали без меня, направилась в свою комнату, где я закрыла ставнями вид на уходящий красный закат и слушала в темноте церковные колокола и пение птиц, музыку и смех, доносившиеся снизу с улиц и базарной площади. Но Лукка больше не казался мне домом.

Еще много вечеров мы гуляли у тех стен, но мне никогда больше не было видения. Но я всегда помнила о нем.

* * *

Все хорошее когда-то кончается, и с неохотой в конце года мы должны были возвращаться домой. Лорд Фазэрингтон становился все более слабым и желал только сидеть около своего родного камина, доживая последние дни в Дорвуде.

Мое здоровье полностью восстановилось; я поправилась, хотя от горячего тосканского солнца немодно загорела. И когда мы выезжали через широкие городские ворота, я обернулась и, высунувшись в окно, бросила последний задумчивый взгляд; надеясь однажды возвратиться сюда.

Но пока нам предстояла трудная поездка, и чем ближе мы подъезжали к Англии, тем более яркими и тревожными становились мои сны. Ночь за ночью я просыпалась в разных кроватях, но всегда с тем же самым видением, видя ковыляющего ребенка, протягивающего ко мне свои ручонки и просящегося взять его на руки. Я стала плаксивой и возбужденной, вспоминая ночь смерти Нэнси, вздрагивала при мысли о бутылочке Адама, зараженной грязной холерной водой, опасаясь, что дождь, который стегал нас, безжалостно просочился в крошечные легкие моего ребенка, чтобы украсть у меня его жизнь. Если он на самом деле жив, где он теперь? Был ли он любим? Был ли счастлив? Мысли об Адаме возникали при каждом моем пробуждении, и, хотя Чарльз ясно видел мои муки, он не мог ничем помочь мне.

– Ты должна забыть его, – убеждал он в расстройстве однажды утром. – Когда-нибудь у нас будет свой ребенок, и очень скоро, я надеюсь… мы молоды, ты теперь в порядке… как только мы окажемся дома, мы должны найти способ юридически оформить брак, разыскать священника, который венчал твою мать, просить его, чтобы он выступил от нашего имени. Я найму адвокатов; аннулирую все документы, где ты записана как Тилсбери. Мы должны все восстановить, забыть прошлое, начать все сначала. Избавиться от этой лжи…

– От лжи… кроме еще одной тайной церемонии, поскольку как мы можем пожениться теперь открыто, не признавшись, что мы все это время лгали? Что твой дедушка подумает о нас и кто станет свидетельствовать в нашу пользу? Нэнси была на свадьбе моей матери, но она теперь не может помочь нам… и как я могу забыть о моем сыне, не зная, жив ли он вообще? Как ты можешь быть настолько черствым по отношению к своему брату?

Я должна была придержать язык, должна была испытывать больше раскаяния, видя боль, которую причинила, по его глазам. Я стала эгоистичной из-за этой навязчивой идеи. А отец моего ребенка все еще держал козырную карту, выигрывая ночь за ночью, – даже по другую сторону океана.

* * *

Снова наступила осень, и наш экипаж остановился на дорожке в Дорвуде. Пожухшие оранжевые и золотистые листья, упавшие с деревьев, казались какими-то непривычными и экзотическими. Воздух с грустным привкусом аромата древесного дыма был прохладным и чистым.

Лорд Фазэрингтон заплакал от радости, что снова оказался дома, а дворецкий, казалось, был рад окончанию бесконечных охотничьих вечеринок и приемов гостей. Вереница слуг приветствовала нас улыбками и поклонами, но, когда мы дошли до ее конца и ступили в облицованную панелями прихожую, перед нами оказался маленький портрет в позолоченной раме, с которого на нас смотрела Нэнси. Хватило только одного взгляда в эти глубокие карие глаза и все наши впечатления от поездки тут же развеялись… как будто мы никогда не уезжали.

За обедом тем же вечером лакей упомянул о почте, которую не переслал нам, опасаясь, что мы, возможно, уедем из Лукки до того, как ее доставят. Теперь она грудой лежала на столе в библиотеке, и позже, в то время как Чарльз и его дедушка курили сигары и пили бренди на террасе, словно они все еще были в средиземноморских странах, я, вспомнив о кухарке, спросила, не пришло ли что-нибудь для меня, и испытала радость, когда он ответил.

– Кажется, было что-то, – лакей нахмурился, пытаясь вспомнить. – Хотя с именем было что-то не так. Вы хотите, чтобы я проверил и принес?

– Нет, не надо. Давайте завтра. – Когда он возвратился на террасу, я быстро поднялась со своего места и несколько минут спустя возвратилась с большим жестким белым конвертом в руках. Он был перевязан потертой веревкой, и черными буквами там было написано: «Мисс Алисе Уиллоуби». Я тут же узнала темный штемпель, украшенным единственным «Т».

Я сразу поняла, кто послал его, и если бы Чарльз увидел почерк, то и он бы тотчас догадался. Письмо было датировано тремя месяцами раньше до годовщины смерти моей матери и дня рождения Адама, в то же самое время у меня было видение в Лукке. В конверте лежала фотография, когда я доставала ее, конверт выскользнул из моих неуклюжих пальцев и упал на пол с глухим стуком. Собирая упавшие листки, я нервно оглянулась на окна на случай, если кто-либо решит войти внутрь. Посмотрев вниз, я увидела милое личико малыша, одетого в матроску, на его губах была знакомая маленькая кривая усмешка. Я почувствовала боль в груди как доказательство того, что, в конце концов, это был тот самый ребенок из моих грез. Но на пол также упали три карты Таро с большими, раскрашенными лицами. Они лежали картинкой вверх, и их декоративные золотые надписи горели ярким огненным жаром. И хотя я пыталась не смотреть, быстро убирая их обратно в пакет, я не могла не заметить Дурака – Императрицу – Башню. Я достаточно слышала про толкования карт от мамы и сразу поняла, что они означали.

Я все еще слышала, доносившиеся с террасы низкие голоса сочащийся всплеск жидкости в бокалах, и хотя я чувствовала себя виноватой и несчастной из-за того, что обманываю, я решила отправиться в свою комнату и в одиночестве прочитать письмо. Но сначала я вызвала дворецкого и сказала:

– Пожалуйста, сообщите джентльменам, что я очень устала после поездки и теперь пойду прилягу… скажите моему мужу, что мы увидимся с ним за завтраком.

Я должна была выйти и пожелать спокойной ночи лично и конечно, показать Чарльзу письмо. Но тогда как объяснить это дедушке? Это было слабым оправданием. Позже, лежа под теплыми одеялами, я снова и снова перечитывала слова Тилсбери и, прежде чем поместить фотографию своего сына на тумбочку рядом с блестящей новой колодой карт Таро, бросила на нее последний взгляд. Затем я провалилась в глубокий лишенный сновидений сон – первый за очень долгое время.

Нью-Йорк

Дорогая Алиса!

Если ты открыла этот пакет, тогда ты знаешь, что я прислал новости о твоем сыне в этот первый день его рождения. Ты увидишь по его фотографии, каким красивым ребенком он стал, как он весел, доволен и счастлив. Каждый день, когда я смотрю на его лицо, я вижу только его мать. Как мне жаль, что он не может видеть ее, а она смотреть на него.

Здесь, в Нью-Йорке, несмотря на все волнения и войну на юге, торговля и промышленность процветают. Я вложил капитал в новый «Центральный парк», который растет день ото дня на месте простых скал и болот и скоро станет конкурировать с самыми прекрасными садами Европы. Почти каждый день мы выезжаем на экипаже и гуляем по его тропам и лугам. Именно здесь Адам сделал свои первые шаги. Мое время заполнено подобными заботами и, конечно, другими делами, о которых ты знаешь достаточно хорошо – и всё еще не принимаешь их. Здесь во многих салонах устраиваются спиритические сеансы, в которых участвуют многие прославленные вещатели, прибывающие каждый день из Европы.

Только на прошлой неделе поступили сообщения о звучавшей духовной музыке в гостинице П. Т. Барнума, хотя я очень сомневаюсь, что это правда. Когда нет никаких разговоров, кроме как об этой войне и резне, это усугубляет истерию, массы ищут контакта с любимыми, обращаясь к мошенникам. Что еще более побуждает нас, подлинных вещателей, направлять все усилия на оправдание нашей науки. Я никогда не откажусь от этой цели.

Но у меня также есть и другое острое желание… и это ты… никогда не перестаю надеяться, что однажды ты присоединишься к нам, хотя выбор, как и прежде, остается только за тобой.

Что я могу сказать в ответ на твои возражения, чтобы уничтожить недоверие и ненависть? Да, я действительно не должен был использовать тебя теми способами, которые я применил. Я никогда не должен был красть твоего сына. Но теперь, потеряв Нэнси при таких ужасных обстоятельствах, часто вспоминая о ней, я никогда не брошу своего ребенка. И хотя ты можешь называть меня жестоким, лицемерно использовавшим Чарльза, я должен сказать тебе теперь… он не мой сын. Чарльз и Нэнси были только наполовину братом и сестрой; они не были близнецами. Нет никакого деликатного способа рассказать об этом, но дядя Чарльза – родной брат его матери – и есть его отец.

В детстве я жил близко к Дорвуду, и, когда мы встретились с Шарлоттой в первый раз, мы были всего лишь детьми, играли вместе, свободно бегали по лесистым местностям и землям.

Моей единственной ошибкой было то, что я полюбил до безумия свою подругу, и позже, помогая ей сбежать от ее брата, который всякий раз, когда возвращался со своих занятий или позднее, в отпуске из своего полка, бывал дома, обращал на нее свое преступное внимание. Но увы, то спасение прибыло слишком поздно. Шарлотта уже ждала ребенка, и он, столь ревнивый и властный, нашел место, где мы скрывались, и забрал ее. Он обещал отвезти ее и новорожденного сына в безопасное место. Но, как всегда, солгал.

Единственная вещь, которую он желал сохранить и уберечь от скандалов, это его репутация. Он был честолюбив, как ты видишь, у него имелись политические устремления, и он не должен был иметь сестру с незаконнорожденным ребенком, к тому же родившимся в результате инцеста. Он не мог запятнать свою репутацию. Но еще хуже для Шарлотты было то, что она снова ждала ребенка, и на сей раз ребенок был моим.

Ночью, когда Эдвард нашел нас, он заставил своих слуг избить меня, а сам забрал Шарлотту и Чарльза, и последнее, что я успел крикнуть ему вслед, что однажды вернусь и поквитаюсь с ним… Я поклялся, что отомщу человеку, неестественная похоть которого сделала мою любимую Шарлотту такой несчастной. Но, как ты знаешь, я стал слишком гордым и забывчивым. Я был эгоистичным. Слишком долго. К тому времени, когда я возвратился в Англию, Шарлотта умерла. Несмотря на все его обещания, Эдвард оставил ее совершенно одну. Она умерла в бедности, а ее детей, ее так называемых близнецов – забрали. Я часто задавался вопросом, почему она называла их так. Возможно, она хотела уменьшить позор, скрыть, что у нее двое незаконнорожденных, поскольку одна ошибка вешает ярлык шлюхи, но две… ее презирали бы и вдвойне унижали. Она была бы пригодна только для борделя. Может быть, Эдвард подталкивал ее ко лжи, надеясь, если ее падение когда-либо станет общеизвестно, пытался полностью свалить всю вину на меня, обеспечивая себе алиби? Я никогда не узнаю точно, поскольку, несмотря на все попытки вызвать ее «духа», мне это так и не удалось. Шарлотта и я были потеряны друг для друга с той самой первой ночи, когда Эдвард увез ее.

Но я действительно нашел ее детей после долгих месяцев поисков и бесчисленных ошибочных наблюдений, и, хотя я хотел найти только Нэнси и сразу узнал своего ребенка, было бы жестоко разделить их. Я допускаю, что прямо тогда и решил, что буду использовать Чарльза в собственных целях, чтобы он помог мне заполучить бриллиант, но я никогда не вредил ему, и разве теперь он не процветает! Хорошо, возможно, он мог бы не согласиться со мной теперь, продолжая считать меня бессердечным за то, что я использовал Нэнси как простую служанку, что выслал ее с Парк-стрит, в то время как он служил при королевском дворе. Но в то время она стала слишком влюбчивой и привязчивой, неестественным образом для дочери; и не в состоянии рассказать правду, пока вопрос с камнем не будет благополучно разрешен, я чувствовал, что будет лучше держать Нэнси на расстоянии. Ты видишь, что она никогда не могла узнать о том, что была моей дочерью, так, чтобы при этом я не рассказал об этом и ее брату. А он не должен был знать, так как я опасался, что тогда кража не состоится. Но я набрался терпения, так как знал, что скоро она будет жить со мной как моя дочь. Но, как все мы знаем, я ждал слишком долго. Кажется, что это мое проклятие.

Должен ли Чарльз узнать что-либо из этого, я оставляю на твое усмотрение; хотя я счастлив, что он продолжает ненавидеть меня, считая меня единственным виновником всех его бед… в конце концов, у него имеется достаточно причин, хотя он пока не знает жестокую правду.

Пусть живет в мире в Дорвуде, это является в конце концов его неотъемлемым правом. И хотя я не могу изменить его прошлое, да и не хочу, но я в состоянии по крайней мере помочь скрыть его. Я доказал, что более чем опытен в этом! В конце концов, он вырос, чтобы стать хорошим человеком. Он не должен отвечать за грехи своего отца. Мне только жаль, что я, возможно, не любил его… поэтому я так ревную к нему тебя.

Таким образом, правда теперь сказана… более чем достаточно времени прошло для всех нас, чтобы теперь узнать наши истинные пути. Я надеюсь, что ты приедешь сюда, в Америку, к Адаму и ко мне, примешь свою судьбу, но не в мире комнат и будуаров, потворствуя глупым расстроенным старухам. Те времена давно закончились. Мы можем многого достигнуть здесь вместе. Но, если я был неправ все время, и ты все еще настроена помешать мне, тогда я приму это как должное. Но прошу тебя, используй карты, которые я прислал, поскольку они не солгут и смогут даже убедить в том, в чем не способны простые слова этого письма.

И наконец – формальности. Ты найдешь в этом пакете имя и адрес адвоката в Челтене, которому даны указания по получении этого письма помочь деньгами и советами, в которых ты, возможно, нуждаешься, если решишься приехать в Нью-Йорк. Независимо от этого, он передаст тебе дела на Кларэмонт-роуд наряду со всеми доходами от состояния твоей матери, теперь переведенными на твое настоящее имя Уиллоуби, и независимо от того, что ты собираешься делать с этого момента, ты должна иметь финансовую независимость. С этого дня, Алиса, у тебя есть полная свобода, хотя я и прошу тебя воспользоваться ею разумно. Это письмо должно закончиться на том, с чего начиналось, – надеждой, что твой сын и его отец в скором времени увидят твое лицо.

До этого момента я остаюсь, всерьез надеясь и ожидая,

твоим Грэгори Тилсбери

22 июля 1864.

О, он, должно быть, думал, что очень умен! Соблазняя меня таким образом, умело играя моими чувствами. Но, конечно, он был прав и знал об этом все это время. Я поехала бы в Америку независимо от того, какое будущее могло ждать меня там, потому что Адам был теперь стрелкой моего компаса, манящей и притягивавшей меня, словно магнит. Какую пользу я могла извлечь из карт Таро? Я и так уже знала, что делать.