Текст книги "В компании куртизанок (Жизнь венецианского карлика)"

Автор книги: Сара Дюнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– Ш-ш. – Я снова поднимаю руку, кладу поверх ее пальцев, а потом бережно сжимаю их в обеих руках. Я глажу ее по руке, нежно провожу пальцем вдоль запястья, там, где веревка палачей оставила отметину. – Ты права. Не нужно больше говорить о прошлом.

Ее пальцы так помогли мне когда-то! Они отогнали от меня океанические волны боли. Я бы отдал все на свете, лишь бы сделать теперь для нее то же самое.

– Кажется… кажется, я устала. Пожалуй, прилягу ненадолго.

Я помогаю ей вытянуться на тюфяке, и меня окутывает ее запах – сладкий и кислый одновременно – словно крепкие духи. Я вижу, как она содрогается всем телом.

– Тебе холодно?

– Немного. А ты не приляжешь рядом со мной? Ты, наверное, тоже устал.

– Я? Да, да… прилягу.

Я двигаюсь, как могу, осторожно, располагаясь рядом так, чтобы не потревожить ее, но как только мое тело касается ее, я начинаю невольно возбуждаться. Боже мой! Говорят, будто у висельников, когда веревка затягивается на шее, тоже наступает возбуждение. Хотел бы я знать, слушалось ли Адама его тело – до яблока? Наверное, если бы Господь хотел, чтобы мы вели себя лучше, он бы больше нам помогал. Я быстро отодвигаюсь, чтобы она ничего не заметила.

Мы лежим так некоторое время, а потом я нежно кладу руку ей на бок, обнимая ее. Она находит мою руку и сжимает ее в своей. Вскоре я слышу ее голос – сонный, ослабленный действием мощного снотворного зелья.

– Боюсь, мне всегда плохо это удавалось, Бучино. Я делала это всего несколько раз, но мне так и не понравилось. – Она делает долгий выдох. – Но все равно я ни о чем не жалею. Из-за нее.

Наконец я все понял. Но теперь уже слишком поздно.

– Да, наверное, тебе не о чем сожалеть, – говорю я и нежно сжимаю ее руку. – Поверь мне, я на все это достаточно насмотрелся – и давно убедился, что это имеет отношение скорее к телу, чем к душе. А ты за свою жизнь гораздо больше сделала для людей, избавляя их от боли, чем даря им наслаждение.

– Ты так думаешь?..

Мне кажется, что, не будь она такой усталой, она могла бы рассказать мне еще что-нибудь, ведь этот разговор запоздал, и мы многого друг другу не успели сказать. Но я уже чувствую, как она ускользает в забытье. Я притягиваю ее к себе, обнимаю ее, ощущая ритм нашего дыхания – вдох, выдох, – и вот ее тело уже обмякает. Она уснула. Уснула и скорбная Фаустина в соседней камере. И хотя я совсем не собирался спать, потому что мне хочется запомнить каждое мгновенье этой ночи, сам я, кажется, тоже впадаю в сон.

Свет зари не проникает в это каменное подземелье, а свеча давно выдохлась. Поэтому будит меня шум – тяжелый топот тюремщика и сердитое звяканье его ключей. Я сажусь, потому что не хочу, чтобы нас застигли лежащими вместе, но так и не могу высвободиться: Елена по-прежнему сжимает мою руку и во сне не отпускает ее.

Тюремщик уже за дверью, его свеча уже вторглась в темноту нашего уединения.

– Время вышло. Мне пора сменяться, так что, если сейчас же отсюда не выйдешь, до конца жизни тут останешься.

– Елена! Елена?

Я чувствую, как она зашевелилась.

– Хорошо позабавились, а? – Тюремщик поднимает светильник повыше, и теперь свет падает на нас обоих. – Да, последний разок поблудить – этого все заслуживают. Особенно если за это денежки отсчитали.

Она тоже приподнимается на тюфяке, но веки у нее совсем слиплись и не раскрываются, поэтому я не уверен, что она видит меня.

– Елена, – шепчу я. – Мне пора. Прости меня. Послушай! Не забудь про пирожки. Один – чтобы унять боль, и два… Два или три – перед тем, как тебя заберут… Они помогут тебе. Не забудешь, хорошо?

– Эй! А ну выметайся, живо! – Теперь, когда оплаченный срок истек, я снова превратился в таракана.

Однако я не в силах выпустить ее руку.

– Все будет хорошо, Бучино. Все хорошо. – И она сама осторожно высвобождает свою руку. – Мы с тобой больше не воюем. А теперь ступай.

Я поднимаюсь и на ватных ногах иду к полураскрытым воротам и замечаю усмешку на лице привратника. В это мгновенье мне хочется убить его – наброситься на него, вонзить клыки ему в шею и увидеть, как брызнет кровь.

– Бучино! – окликает меня ее голос. – Я… Я забыла кое-что тебе сказать. Ее зовут… Ее зовут Фьямметта. – Она на миг прерывается, словно ей трудно говорить. – И еще: наверное, я вернулась потому, что мне недоставало вас. Вас обоих. И мне хотелось быть рядом с вами.

Дверь за мной захлопывается, и Елена снова поворачивается лицом к стене.

37

Ночь ее казни я провожу сидя в своем кресле, в лоджии. Отсюда видна вода, а крыши домов не загораживают небо, которое перед рассветом должно стать серым. Время течет медленно. Я не сплю и не думаю. А если и думаю, то сам не помню, о чем или о ком. Я охвачен ожиданием, и ждать мне приходится долго. За час до наступления рассвета в воздухе всегда ощущается нечто щемящее. Это час последней ставки, час последних ночных нежностей, час молитвы перед колоколом, звонящим к заутрене.

В доме стоит тишина. Я спускаюсь по лестнице, выхожу на деревянную пристань, где, небрежно ударяясь о борта нашей гондолы, плещется вода, приближаюсь к самому краю дощатого настила и оказываюсь прямо над каналом. Рассвет уже ощущается в самом воздухе, но в небе еще ничего не заметно. Я чувствую его – представляю себе в виде огромной лебедки, которая медленно тянет солнце вверх, к точке восхода над горизонтом. Гляжу вниз, на воду. Она по-прежнему пугает меня, хоть я и знаю, что глубина здесь не больше, чем высота комнаты. Все равно канал кажется мне бездонным. И у меня есть основания бояться воды, так как однажды я уже чуть не утонул, и знаю, что казнь через утопление – это самая страшная смерть на свете.

Но Елена Крузики не утонет. Она, как и я когда-то, услышит плеск воды о деревянные борта, когда ее усадят в лодку и начнут грести к середине широкого канала Орфано. Но даже если представить, что пирожки Мауро со снотворной начинкой нагонят на нее дремоту, наверное, она, как и я, все же ощутит тревогу. Но ее никогда не засосет бездонная черная пучина. Потому что, пока она будет сидеть в лодке, возле священника, со связанными впереди руками, некто, стоящий позади нее, неожиданно перекинет веревку ей через голову, затянет вокруг шеи, а затем, совершив два или три сильных рывка, прервет в ней сначала дыхание, а потом и жизнь. Разумеется, и удушение гарротой – не пустяк. Как при всяком виде казни, все зависит от сноровки: настанет ли смерть медленно или быстро, будет ли мучительно умирать или задохнется сразу. Тут важно, чтобы палач оказался опытным и умелым. Нам обещали лучшего мастера. Да, она начнет задыхаться и ловить ртом воздух, но агония окажется быстрой и краткой.

В пучину погрузится лишь ее тело. Самой Елены Крузики уже не будет существовать.

Вот как помогли нам густые соусы Мауро, мольбы моей госпожи и ее гостеприимное лоно. Лоредан не солгал нам: никакого прощения в последнюю минуту не было. Он сделал, что мог, но сам признался, что, сложись все иначе, быть может… но вызывающее преступление в чувствительные к подобным вызовам времена должно быть сурово наказано. Казнь не станут превращать в людное зрелище, ибо важна не жестокость, а непоколебимость закона. Венеция мирная предъявляет иск Венеции справедливой.

Что же будет дальше? Стоя здесь, я пытаюсь утешить себя, вспоминая (о Господи, как хорошо я все это помню, хотя прошло столько лет!) стихотворение, которое Аретино однажды читал мне в Риме, в ту пору, когда и он и я только-только познакомились с моей госпожой и когда он имел обыкновение заходить на кухню и упражняться в просторечном остроумии перед слугами. О, как он был тогда неистов! Пригожий, будто девушка, умный, напыщенный, он словно мечтал воспарить к солнцу… А я был молод и все еще слишком зол на собственное уродство, чтобы желать воспарить вместе с ним, чтобы находить саму мысль о восстании против Церкви и даже Бога возбуждающей. Я помню его голос, резкий и самоуверенный:

 
Круглый год богач в раю,
Бедный – ада на краю.
Слеп и глуп, кто Церковь чтит,
Исповедь блюдет, посты:
Сад монахам утучнит,
Где растут у них цветы.
 

«Ну, Бучино? Если это верно, тогда кому из нас следует сейчас страшиться смерти? Тем, у кого и так есть все, или тем, кто нищ? Подумай! Что будет, если в конце нас ожидает не рай и не ад, а всего лишь отсутствие жизни? Боже мой, готов поспорить, что для большинства из нас даже это окажется раем!»

Я не сомневаюсь, что он давно признавался в подобных еретических воззрениях, потому что сейчас он по-своему красиво пишет о Боге, и, подозреваю, не только для того, чтобы оставаться на хорошем счету у государства. Мятежи и перевороты привлекательны для молодого ума, впереди еще столько лет жизни, чтобы успеть переменить мнение! Однако я, хотя уже не молод, по-прежнему думаю о том стихотворении и по-прежнему размышляю о человеке, его написавшем. А что, если его «отсутствие жизни» означает также и отсутствие страданий?

Воздух сделался теплым и прозрачным. Небо передо мной окрасилось в розовые и лиловые тона, в буйные, почти безумные краски – в точности как в то утро, когда я выскользнул из римского дома моей госпожи и отправился к ее кардиналу. Сколько тогда погибло людей! Тысячи душ… как те обломки, осколки, вделанные в мозаичный пол.

Теперь все уже, наверное, закончилось. Дело сделано, и она вступила в этот сонм душ.

А что будет с нами? Как мы будем теперь жить?

– Бучино?

Я не слышал, как отворилась дверь, поэтому ее голос – впрочем, почти спокойный – пронзил меня словно нож.

На ней сорочка, длинные волосы распущены. Разумеется, она тоже не спала всю ночь, просто бодрствовала в одиночестве. У нее в руках глиняная чаша.

– Возьми, это тебе Мауро приготовил. Теплая мальвазия.

– Он разве уже встал?

– Он и не спал. Кажется, никто в доме не ложился.

Я отпиваю из чаши. Вино теплое и сладкое. Совсем не похоже на воду из канала. Через некоторое время Фьямметта кладет руку мне на плечо. Я слышу, как в доме кто-то рыдает. Это Габриэлла. Ей есть из-за чего убиваться. Больше некому избавить ее от сильных болей, которые мучат ее в дни месячных кровотечений.

– Все кончено, – говорю я.

– Да, кончено. Пойдем, поспим хоть немного.

Но мне почему-то кажется, что еще не конечно. Не совсем кончено.

Я засыпаю. Не знаю, долго ли я проспал, потому что, когда я проснулся от яростного стука в ворота, мне показалось, что время все еще рассветное. Я кое-как добираюсь до двери и, распахнув ее, вижу изумленное, взволнованное лицо Габриэллы. О Господи! А что, если ее все-таки простили? Что, если мы спасены?

– Спуститесь скорее, Бучино. Она там, внизу, на причале. Мауро вышел вынести мусор и увидел ее. Не знаем, что делать. Госпожа уже там, но вы тоже ступайте.

Ноги у меня подкашиваются от усталости, я едва не спотыкаюсь на ходу. Вначале я выхожу на лоджию портего, чтобы взглянуть, что происходит внизу. Моя госпожа неподвижно, словно изваяние, стоит на пристани, почти прямо подо мной. Перед ней – крошечный ребенок, девочка. На голове у нее облачко светлых волос, а позади нее – пламенный шар восходящего солнца. У ног девочки небольшой пузатый мешочек.

Я скатываюсь вниз по ступенькам и вылетаю через водяные ворота. Моя госпожа выставляет руку, чтобы не дать мне улететь еще дальше. Я останавливаюсь. Ребенок глядит вверх, потом снова опускает глаза.

Я слышу голос Фьямметты, нежный, как шелк:

– Устала? Ведь ты проделала такой длинный путь, и в такую рань? Кто привез тебя? Ты видела, как солнце встает над морем?

Но девочка ничего не отвечает. Просто стоит и моргает на свету.

– Ты ведь голодна? У нас дома есть свежий хлеб и сладкое варенье.

Опять ни словечка. Ее мать притворялась слепой, теперь дочка столь же ловко разыгрывает глухую. Неплохо придумано – так всегда можно держать свои мысли при себе. Такой хитрости слишком рано не выучишься. Я осторожно обхожу юбки Фьямметты и становлюсь напротив девчушки.

Она меньше меня ростом, и заметно, что за последние недели ее ножки стали крепче. Боже мой! Ее сходство с матерью будет преследовать меня всю жизнь. Ах, как же это больно – снова видеть ее. Но в то же время и сладко, невыносимо сладко. Малышка переводит взгляд на меня, задерживает его на миг – очень важно, не моргая, – а потом снова отводит в сторону. Что ж, она хотя бы отметила мое присутствие.

Моя госпожа кладет мне руку на плечо:

– Сейчас вынесу нам чего-нибудь поесть.

Я киваю.

– Захвати, пожалуйста, заодно кубок с надписью, – говорю я тихо. – Тот, что тебе подарил Альберини, его первый подарок.

Я продолжаю рассматривать бесенка, стоящего передо мной. Рот у нее вымазан, как будто она недавно ела что-то липкое, на лбу – пятно. Быть может, она спала в лодке, прислонившись к грязным доскам, и проснулась замарашкой. Под нимбом белесых кудряшек – тугие щечки, такие круглые, словно внутри каждой спрятан пузырь, губки тоже полные, чуть выпяченные. Боже мой, до чего она мила! Она бы хорошо смотрелась на потолочной фреске какого-нибудь дворца. Если ей приделать крылышки, маленькие по сравнению с ее плотненьким тельцем, если сердито-упрямое выражение заменить на лукавое, то она бы поддерживала шлейф Пресвятой Девы вместе с другими ангелочками, парящими в небесах. Изобрази Тициан это очаровательное дитя, прижимистые матери настоятельницы вмиг осыпали бы его дукатами. Но что бы он запечатлел – невинность? Не уверен. Несомненно – упрямство и, пожалуй, недоверчивость. А еще – смекалку, унаследованную от матери.

Разумеется, Елена лучше, чем кто-либо другой, понимала, что в нашем доме дети не появятся, если кто-нибудь не подарит их нам; знала она и то, что, если это случится, здесь ребенка будут любить и окружать заботой. Ребенка, у которого остался лишь старый прадедушка, а мать ушла на дно морское. Предсмертная воля и завещание Елены Крузики. Понял я и то, что предстоит мне. Всякий раз, глядя на девочку, я буду видеть в ней – и сквозь нее – мать. Отныне и до гробовой доски. Это мое наказание.

Мое наказание – и наше спасение.

Вернувшись, Фьямметта вся дрожит от волнения, и бокал едва не выпадает у нее из руки. Она принесла полную корзину хлеба – там полдюжины теплых булочек. Я протягиваю булку девочке – запах соблазнил бы и Иоанна Крестителя в пустыне. Ей хочется булки, я это вижу, но она все еще упрямится, правда, чуть поворачивает голову.

Я ставлю корзинку на доски причала и беру еще четыре или пять булочек. Они, пожалуй, слишком мягкие, чтобы жонглировать ими, но я все-таки пытаюсь. Булки взлетают в воздух, и нас окутывает аромат свежевыпеченного теста. Девочка смотрит во все глаза, и лицо ее расцветает от восторга.

Я нарочно роняю одну из булочек, и она падает прямо к ногам девчушки. Я ловлю остальные, а затем важно протягиваю ей одну. Малышка берет ее. Вначале кажется, что булочка так и останется у нее в руках, но малышка вдруг, одним движением засовывает ее в рот – всю целиком.

– Гляди-ка, – говорю я, пока она жует. – У меня есть еще кое-что. – Я тянусь к кубку и забираю его из рук госпожи. – Видишь? Вот здесь, сбоку, надпись? Правда, красиво? А твой дедушка умеет такие делать?

Она едва заметно кивает.

– Это – тебе. Это он нам оставил кубок. Видишь? Погляди. Погляди на буквы. Здесь нанесено твое имя – Фьямметта.

Я слышу, как у меня за спиной порывисто вздыхает моя госпожа.

Девочка с любопытством глядит туда, куда указывает мой палец. Она слишком мала и вряд ли умеет различать буквы, но свое имя она знает хорошо.

– Это тебе. Будешь пить из него, пока живешь у нас. Возьми в руки, если хочешь. Только будь осторожна – он может разбиться. Но ты, наверное, и сама все знаешь про стекло.

Она кивает и протягивает руки, бережно сжимает кубок ладонями, словно держит живое существо, и глядит на выгравированные буквы. И по искорке в ее глазах я понимаю, что уже очень скоро она выучится разбирать их. Она долго, долго разглядывает бокал, а потом молча возвращает мне.

– Ну, что – пойдем в дом?

Я подхватываю ее мешочек, и она идет следом за мной в дом.

Историческое примечание

Образ Венеции, созданный в этой книге, во многом основывается на документальных исторических свидетельствах. Главные герои – Фьямметта Бьянкини и Бучино Теодольди – порождены моей фантазией, но хорошо известно, что Венеция, как и Рим до разграбления 1527 года, славилась своими куртизанками. Также доподлинно известно, что некоторые из этих женщин, наряду с попугайчиками, собачками и прочими «диковинками», держали у себя карликов.

Некоторые из персонажей этой книги являются реальными историческими лицами. В описываемую пору в Венеции жили и художник Тициан Вечеллио, больше известный просто как Тициан, и писатель Пьетро Аретино. Жил здесь также и архитектор Якопо Сансовино, построивший в этом городе множество прекрасных зданий в стиле Высокого Возрождения, правда, заказы на проекты, сделавшие его знаменитым, только начали поступать в годы, когда разворачивается действие книги.

На протяжении своего долгого и блистательного творческого пути Тициан создал несколько портретов обнаженных женщин, среди которых особенно выделяется изображение женщины, лежащей на кровати. В ногах у нее спящая собачка, а на заднем плане две служанки. Фоном для портрета послужил интерьер дома самого живописца. Это полотно находилось в его мастерской, по-видимому, в 1530-е годы. В 1538 году картина оказалась в Урбино, где ее приобрел тогдашний престолонаследник. Отсюда ее нынешнее название – «Венера Урбинская». Искусствоведы расходятся во мнениях относительно смысла этой картины, однако более чем вероятно, что позировала Тициану венецианская куртизанка.

Пьетро Аретино меньше известен за пределами своей родины. Он носил прозвище «Бич государей», а его письма, сатиры на церковь и на светских властителей завоевали ему равное количество врагов и друзей. Хорошо известно, что он водил дружбу с куртизанками. Примечательно, что его перу принадлежат как религиозные, так и порнографические сочинения, в частности – «Развратные сонеты», написанные им в поддержку своих друзей Джулио Романо и Маркантонио Раймонди и в качестве дополнения к их серии из шестнадцати рисунков, по которым впоследствии были выполнены гравюры, известных под названием «I Posti»(«Позы» или «Позиции») и вызвавших грандиозный скандал в римском обществе в середине двадцатых годов XVI века. Оригинальные гравюры не дошли до нашего времени, лишь несколько уцелевших фрагментов хранятся в Британском музее. Позже стихи Аретино перепечатывались уже вместе с более грубыми ксилографиями, копировавшими подлинные гравюры, и начиная с середины XVI века (и вплоть до наших дней) пользовались большим спросом у коллекционеров эротических раритетов. Однако два из шестнадцати рисунков и два сопровождающих их сонета бесследно исчезли. Позже Аретино написал «Рассуждения» («I Ragionamenti») – очередной трактат порнографического характера, содержащий раздел, посвященный воспитанию куртизанки, который был опубликован в тридцатых годах XVI столетия. Спустя несколько лет после его смерти, последовавшей в 1554 году, деятели Контрреформации выпустили список запрещенных книг, в котором сочинения Аретино занимали одно из первых мест.

Что же касается еврейского гетто в Венеции, то известно, что некий Ашер Мешуллам, сын главы тамошней еврейской общины, в середине тридцатых годов XVI века обратился в христианство. Поскольку мне не удалось найти почти никаких сведений о нем, я решила дать моему персонажу другое имя и наделила его, без сомнения, иным жизненным опытом.

Что касается Коряги… По-итальянски ее называли Ла Драга. [17]17
  Драга, землечерпалка, волочильная сеть.


[Закрыть]Женщина по имени Елена Крузики, больше известная как Ла Драга, действительно упомянута в судебных документах той эпохи. Она славилась как целительница, имела какое-то телесное увечье и плохо видела. Меня околдовали как ее отчасти документированная история, так и ее имя. Однако я позволила себе достаточно вольно обойтись с ее биографией, изменив и ее характер, и судьбу. Настоящая Елена Крузики дожила до старости, невзирая на столкновения с властями. В действительности Венеция выказывала куда больше мягкости, чем многие другие государства, когда речь шла о таких преступлениях, как колдовство, и до наших дней письменные источники, если таковые вообще имелись, свидетельствующие о публичных сожжениях, не дошли. Тем не менее известно другое: преступников, которые каким-либо образом оскорбили государство, казнили без лишней шумихи – их просто топили ночью в канале Орфано.

Также хочу откровенно признаться, что, хотя «Реестр куртизанок» (брошюра несколько сатирического характера, с описанием достоинств и особых черт этих женщин) на самом деле существовал в Венеции, появился он на несколько лет позже, чем указано мною.

* * *

Таковы намеренные вольности, допущенные мною в отношении исторических фактов. Прочие ошибки, за которые я заранее прошу извинения у читателей, объясняются тем, что даже кропотливые изыскания и глубокое увлечение эпохой не в силах превратить романиста в историка.