Текст книги "Успехи ясновидения"

Автор книги: Самуил Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ТЕОРЕМЫ ЧААДАЕВА

Масон. Франкоязычный литератор. Написал страниц триста, напечатал тридцать, из них прочитаны многими десять; за каковые десять страниц заподозрен в русофобии; наказан.

Там было нечто вроде примечания, как бы отступление от предмета речи: втолковывая одной знакомой даме, что быть настоящей христианкой в миру хоть и трудно, однако возможно, только надо построже обращаться с собственной душой, – автор вдруг спохватывается: не сбился ли на пересказ банальной религиозной брошюры. Вот тут-то и вырываются эти роковые слова:

«Я знаю, что это старая истина, но у нас она, кажется, имеет всю ценность новизны. Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах, и даже у народов, гораздо более нас отсталых...»

Подцензурный текст звучал мягче. Остановись Чаадаев тут, вернись он хоть на время в основной сюжет: реализация идеи христианства как смысл истории, – судьба Чаадаева была бы другая. Наша с вами, пожалуй, тоже. Мнительный, но тщеславный гвардии капитан предпочел продолжать движение: напролом, сквозь отрицательный, сквозь опасный пример – к высоте, только ему видимой. ("С этой высоты открывается перед моими глазами картина, в которой почерпаю я все свои утешения; в сладостном чаянии грядущего блаженства людей мое прибежище...")

Он считал себя автором одной мысли – одной, но страшно важной для всего мира, – причем уверен был, что в "Философических письмах к г-же ..." выразил ее вполне. Когда через полтора столетия книгу напечатали обнаружилось немало занятных суждений, но "истина века" – эта единственная, ослепительная, неотразимая мысль так и не нашлась. То ли вдохновение обмануло Чаадаева, то ли от времени обесцветились чернила на рецепте, что выписал человечеству мнимый больной, – а это был рецепт христианского счастья.

Странное, не правда ли, сочетание слов? Сам-то Петр Яковлевич, как известно, зачем-то носил с собою повсюду рецепт на какой-то препарат мышьяка.

Но это уже после, потом... Когда он, бывший герой стихов Пушкина, сделался гоголевским персонажем. И не Маниловым, что было бы хоть отчасти поделом, – его объявили Поприщиным, ославили Собакевичем...

Отчего не допустить, что и впрямь не без воспоминания о мученике мартобря поставлен был злорадный августейший диагноз: «Смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного»?

А "Ревизору" император аплодировал – и Чаадаев чуть не плакал: «...Никогда ни один народ так не бичевали, никогда ни одну страну так не волочили по грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха... Почему мы так снисходительны к циничному уроку комедии и столь недоверчивы к строгому слову, проникающему в суть вещей?..»

Он умер, так и не догадавшись, что русская литература за него отомстит. Что десять страничек запрещенного старинного журнала отзовутся десятками томов, и писатели один другого гениальней целью жизни поставят доказать хоть одну из двух теорем Чаадаева. Действительно ли Россия – факт географический только (игра природы, а не ума, как шутят в романах Достоевского)? Точно ли ей, тем не менее, суждено преподать миру великий урок (летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства, – как сказано все знают где)?

Тютчев остроумно связал обе идеи – Солженицыну, боюсь, такое легкомыслие не понравилось бы: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и комфортабельным, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой Родины».

Кроме шуток – обе теоремы решились в двадцатом веке сами собой: Россия воспрянула ото сна, как и предсказывал Чаадаеву Пушкин, – и на обломках самовластья построила ГУЛАГ – опять воспрянула – и его разрушила – однако ж не до основанья.

Третий, последний вопрос Петра Яковлевича остается без ответа:

«Кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества, и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?»

Правда, в подцензурной публикации этих строк нет.

ТАЙНА КОЖАНОГО ЧУЛКА

Конечно же, Джеймс-Фенимор, а не Фенимор-Купер. Но американцы обходятся без черточки. На тридцать седьмом году своей непроницаемой жизни, добиваясь для путешествия по Европе дипломатического паспорта, он вписал в документы девичью фамилию матери как второе имя. Чтобы за границей вращаться в надлежащих кругах. Фонетика дворянская! Какой-никакой, а консул, да притом явно из старинной семьи, – а не просто мелкопоместный колониальный сочинитель.

Это был, надо полагать, воображаемый противовес титулу Вальтера Скотта.

В конечном итоге так и вышло: никто не говорит – сэр Вальтер, а про Купера каждый знает, что он – Фенимор!

Хотя из тридцати трех романов, написанных им за тридцать лет, хорошо если три остались в живых.

Благородная чепуха, театр чучел, великодушные жесты на фоне величественных пейзажей.

Кожаный Чулок – без страха и упрека, лучший из кем-либо когда-либо придуманных людей, – но нестерпимо, увы, словоохотлив, к тому же слезлив, да еще неграмотен, вследствие чего простоват; наконец, излишне почтителен с вышестоящими, – чуть ли не всю свою необыкновенную свободу тратит на роль преданного слуги!

Главное – что бы ни случилось, любой ценой доставить двух молодых леди – брюнетку и блондинку – в такое место, где они смогут наконец переменить белье и обнять седовласого отца.

Портрет блондинки: «Нежные краски неба, которые все еще разливались над соснами, не были столь ярки и прекрасны, как румянец ее щек...»

Портрет брюнетки: «На незагорелом лице ее играли яркие краски, хотя в нем не было ни малейшего оттенка грубости...»

Заодно уж и доказательство, что индейцы – тоже люди: «Под влиянием нежных отцовских чувств всякий оттенок свирепости исчез с лица сагамора...»

По-видимому, мистер Купер был графоман – но с добродетельным умом и, что важней, с необычайным даром воздвигать на пути персонажей внезапные препятствия в ту самую секунду, когда читатель изнемог.

Теперь подобные наркотики подешевели: промышленное производство, компьютерные игры, Дж. Хедли Чейз и все такое. А полтора века назад все просвещенное человечество зачитывалось творениями Купера, в одной России человек пятьсот. И первый российский критик восклицал: выше – разве что Шекспир!

Но едва ли эта слава дочадит до новой круглой цифры. Уже и сегодня мало кто вспомнит: откуда такое прозвище – Кожаный Чулок?

Видишь ли, Чижик: на старости лет любимый герой Фенимора Купера нажил ревматизм, ведь в канадских лесах суровые зимы. И чтобы коленям было не так больно и холодно, этот самый Натаниэль Бампо носил поверх мокасин leдлинные гетры из оленьей кожи.

Вот его и дразнили Кожаным Чулком.

По правде говоря, в детстве я пытался подражать его неслышной походке и беззвучному смеху. Он ничего не боялся! Он так хорошо стрелял! Он был самый одинокий человек на свете.

ЧЕРНЫЙ ЦВЕТОК

– Стану я стрелять в такого дурака! – сказал, как бы секунданту, Лермонтов звонко, и это были его последние слова.

Дурак не принял подачу – и не захотел догадаться, что самое время тоже какую-нибудь фамильярную грубость рявкнуть в ответ, чтобы все рассмеялись, – а там еще пара сердитых реплик – насчет старинных приятелей и кто паяс, а кто не понимает шуток, – и все-таки впредь настоятельно попрошу, – и ужинать, господа, поехали скорей, ведь ливень! Воображая себя Героем Нашего Времени и почему-то братом княжны Мери, дурак подошел поближе с воплем: "Стреляй! Стреляй!" – и спустил курок. Еще несколько минут Лермонтов, пробитый насквозь, молча содрогался в желтой грязи; приемы новейшей беллетристики позволяют допустить, что он успел завоевать европейскую славу и дважды, как Байрон, жениться, – и прочесть напечатанными все свои ненаписанные стихи.

А нам их не вообразить: кажется, что за последние три года он выговорил все, что хотел, – и так, что лучше нельзя.

Детские сюжеты, блеклые рифмы, громкие фразы – байронизм, православие, народность! – но никогда и нигде не звучала по-русски столь неистово и нежно высокопарная музыка обиды и свободы.

Положим, неуклюжий Полежаев тоже умирал от жалости к себе, – но тот рвался из рук палача по имени Рок и хрипел: за что? – смертный пот последней надежды, жадные жесты деревянного ямба, стучит полковой барабан.

Также некто Жозеф Делорм, страдая в нищете чахоткой, разводил в самодельных жардиньерках плакучие метафоры одиночества, – и самые трогательные Лермонтов сорвал.

"...Нет, невидимая рука отстраняет меня от счастья; у меня словно клеймо на лбу, я не имею права соединять свою душу с другой. Прикажите оторванному от дерева листу, летящему по ветру и плывущему по волнам, пустить в землю корни и стать дубом! Вот я – такой мертвый лист. Еще какое-то время я буду катиться по земле, а потом размокну и сгнию.

– Но ведь она-то, она же будет плакать, если ты промолчишь! Став женой другого, она будет всю жизнь сожалеть о тебе, ты сломаешь ее судьбу.

– Да, она с неделю поплачет от грусти и с досады; сначала она будет то краснеть, то бледнеть при упоминании моего имени, даже, наверное, невольно вздохнет, узнав о моей смерти. А следующей ее мыслью будет: «Как хорошо, что я вышла замуж за другого – он-то жив!»"

Это из дневника Делорма, последняя запись: в октябре 1828-го молодой человек скончался. Его никогда и не было: его жизнь, смерть, стихи, прозу сочинил парижский студент медицины г-н Сент-Бёв, разыграв на романтическом клавире «заблуждения жалкой молодости, оставленной на произвол страстей», как выразился в 1830-м Пушкин, одобряя, впрочем, «необыкновенный талант, ярко отсвеченный странным выбором предметов». Сент-Бёв избавился таким способом от меланхолии, заодно и от бедности (а тяжба Делорма с судьбой была, в сущности, денежная; Полежаев, тот требовал от нее дворянского герба, – то есть оба искали покоя): вышел в люди, даже в литературные критики, стал впоследствии академик, сенатор, грузный толстяк, – словно и не отрывался от ветки родимой. Его метафоры оплатил жизнью – другой. Лермонтов предпочел последовать за Печориным.

Умный человек всего умней бывает лет в двадцать семь. Тогда он знает все – и что вечно любить невозможно.

Он только не владеет искусством обращения с дураками – и не желает его изучать, почитая презренным и скучным: «надоело! Всё люди, такая тоска, хоть бы черти для смеха попадались».

Зато изощряет стратегию против дур: «ах!!! я ухаживаю и вслед за объяснением говорю дерзости; это еще забавляет меня немного, и хотя это не совсем ново, но по крайней мере встречается не часто!.. Вы подумаете, что за это меня гонят прочь... о, нет, совсем напротив... женщины уж так созданы...»

Умный человек обычно думает о себе, что он очень умный, и что дураки его не любят именно за это (а значит – понимают! Не такие уж, выходит, они дураки!), лестная такая неприязнь его до поры до времени смешит.

А на самом деле дурак об умном полагает, что он просто наглый. В превосходящую силу чужого ума никто не верит, поэтому ненавидят не за нее; но когда спасение справедливости становится делом чести – совесть молчит.

Печорин это как будто понимал. И сумел перешутить Грушницкого. Лермонтову не удалось.

Есть такая реальность, в которой никто из нас не старше двадцати семи, – помните, Чехов в повести "Три года" писал про это? – и каждый умен, и каждый лежит в долине Дагестана, убитый, как дурак, другим каким-нибудь тоже дураком, – с догорающей в мозгу мыслью о какой-то совсем не дуре далеко за горизонтом – это очень важно, видите ли: заплачет она или нет?

 
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу, святыней слова,
Обручена.
 

И другая меланхолическая мечта: от недостойной роли в бессмысленном фарсе отказаться – бросить свой текст злому режиссеру в лицо! – а из театра все-таки не уходить – затаиться в оркестровой яме на всю вечность, любуясь декорацией, – существовать не страдая, бесплатно, и чтобы темный дуб склонялся и шумел.

Как смешна эта гордыня в существе, подобном герою "Бедных людей"!

"Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должны тоже завидовать беззаботному и невинному счастию небесных птиц, – ну, и остальное все такое же, сему же подобное... Я к тому пишу, что ведь разные бывают мечтания, маточка... А впрочем, я это все взял из книжки. Там сочинитель обнаруживает такое же желание в стишках и пишет

 
Зачем я не птица, не хищная птица!
 

Ну и т.д. Там и еще есть разные мысли, да Бог с ними!" ...Герб русских Лермонтовых такой: «В щите, имеющем золотое поле, находится черное стропило с тремя на нем золотыми четвероугольниками, а под стропилом черный цветок. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с дворянскою короною. Намет на щите золотой, подложенный красным; внизу щита девиз: „Sors mea Jesus“...».

Жребий мой – Иисус... Лермонтов, между прочим, не знал своего герба и девиза. Тосковал по земному отцу, а с небесным шутил, как с Мартыновым, – презрительно:

 
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил!
 

Мартынов – устроил.

Есть кой-какие основания подозревать, что это сам адресат стихотворения за такую игру слов сослал вроде бы Лермонтова в свиту демона, им воспетого: дескать, не нравилось виолончелью – побудь фаготом! – правда, зачел ему срок предварительного заключения:

"На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый, рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, – его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл".

Но лично я не допускаю, что Автор мироздания злопамятен и щекотлив, и не понимает поэтов и не любит стихов, и не догадывается, какой тяжестью ложится на юное сердце вся эта красота: серебро и лазурь, и ослепительно темная зелень – превращаясь в речь, слишком не похожую на пошлую участь: в коросте подпоручика с казенной подорожной существовать среди звезд ничуть не забавно – соавтору невыносимо пресмыкаться в персонажах – легче умереть от руки дурака.

 
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало!
 

К ПОРТРЕТУ КОВАЛЕВА, или ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

Утешительный. Так; но человек принадлежит обществу.

Кругель. Принадлежит, но не весь.

Утешительный. Нет, весь.

Кругель. Нет, не весь.

Утешительный. Нет, весь.

Кругель. Нет, не весь.

Утешительный. Нет, весь!

Швохнев (Утешительному). Не спорь, брат: ты не прав.

«Игроки»

Табель о рангах сконструирована была Петром Великим по эскизу Лейбница как вечный двигатель государственной махины, однако же не без отблеска мечты о мышином цирке. Полчища мелких грызунов, по специальным желобкам в лопастях пробираясь от приманки к приманке, вращают главный вал с усердием как бы разумным, – империя живет, и музыка играет.

На рабочем чертеже видим подобие Вавилонской башни о четырнадцати ярусах; почти сразу после смерти Петра два ушли в почву, осталось двенадцать, – но за нижним так и осталось название четырнадцатого класса...

Сюда мог проникнуть во время оно любой верноподданный из лично свободных и грамотных. Еще бы: когда на пространстве двух материков единственное средство связи – лошадь, а всей оргтехники – гусиное перо, кадры писцов, почтальонов, станционных смотрителей решают все; попробуйте без них творить историю; особенно чувствуется нехватка писцов; наплевать, откуда бы ни взялись – полцарства за славный почерк! Положим, приличного жалованья всей этой неисчислимой мелюзге никакой бюджет не выдержал бы, но бывают, как сказано у Шекспира, магниты попритягательней: с момента поступления в четырнадцатый класс вчерашний простолюдин становился "вашим благородием"; считалось, что нельзя ударить его совсем безнаказанно: законом изъят от побоев, равно и от податей; мундир и на торжественный случай шпага ему полагались; наконец, дозволено ему было (по крайней мере, с 1814 года) владеть населенными имениями, попросту – крепостными людьми. Одним словом, он был дворянин – но личный, сугубо личный, только покуда жив: гениальная идея соавторов Табели!

Умирая, чиновник четырнадцатого класса – и двенадцатого! и десятого! и девятого! – сирот своих оставлял разночинцами, то есть в положении самом ненадежном, на самом краешке права. Заушать его сыновей, бесчестить дочерей было слегка предосудительно; им говорили "вы" – только и преимуществ; а деревни, если были, казна забирала в опеку и продавала с молотка – в пользу наследников, разумеется, но при феодализме не в деньгах счастье: дети мздоимцев, как и дети бессребреников, срывались вниз, в податное сословие начинать восхождение сызнова, с уязвленным самолюбием и наперекор непрестанно воздвигаемым препятствиям. С 1827 года, например, в статскую службу их уже не принимали без университетского аттестата...

Короче говоря, Табель создавала обитателям нижних четырех ярусов такие условия, чтобы особи чадо– и честолюбивые, независимо от упитанности, перебирали лапками изо всех сил. Чтo – жалованье, даже завидное? чтo взятка, самая лакомая? чтo – пенсион – предположим, достаточный когда-нибудь, на благополучном закате? Этим существам предносилась мечта поярче. В трех шажках – в двух! – перед ними сиял ослепительный призрак Цель Жизни.

В Табели о рангах она обозначена волшебными словами: дослужившиеся до майора, или коллежского асессора – «в вечные времена лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть имеют, хотя бы они и низкой породы были».

Текст революционный, роковой, но – словно впопыхах – неотчетливый: в авантажах почтены – нечто неосязаемое, из области этикета; и потом, в военной службе разве не все чины благородны? к чему же упоминание о майорах? даже прапорщика мыслимо ли приравнять к какому-нибудь подьячему, к приказному, к станционному смотрителю? пусть прапорщик тоже числится в четырнадцатом классе – на то высочайшая воля, – а все равно станционный смотритель ходи перед ним ходуном!

Последовали разъяснения исчерпывающие: военным над статскими полный преферанс – в нижних классах, до девятого включительно; а восьмиклассный чиновник, то есть коллежский асессор, – дело другое: чин штаб-офицерский, отчего майор и подвернулся к слову; именоваться майором коллежскому асессору возбраняется (им только позволь!), – но он дворянин без оговорок:

«Потомственными дворянами по чинам считать одних восьмиклассных чиновников и военных обер-офицеров; получивших же обер-офицерские чины по службе гражданской и придворной признавать дворянами личными».

Тут и ключ к Табели о рангах: заветный чин коллежского асессора знаменовал победу над судьбой – удачу в прямом смысле сказочную. Стоило мышке добежать, дотерпеть до пятого снизу яруса – и она превращалась в крысу, в хомяка, в степного суслика, в речного бобра – в кого хотела. Положим, для самых шустрых был припасен еще через две ступеньки соблазн утонченней: чин статского советника – в сущности, генеральский, титулуют "высокородием", должности поручают серьезные – настоящая-то карьера только тут и начиналась, – но при тщеславии умеренном восторги первого преображения сладки неповторимо.

Кто счастливей свежеиспеченного коллежского асессора? Только его дети, если они уже достаточно взрослые, чтобы понимать, в какой стране живут.

"Любезный папенька, Григорий Никифорович!

С искреннею радостию спешу поздравить Вас с получением отличия, не схваченного, а заслуженного Вами. Желаю, чтобы Вы с такою же честию носили его, с какою и заслужили...

Ваш сын

Виссарион Белинский".

Ф. М. Достоевский сделался сыном столбового и потомственного[4]4
  Смысл обоих прилагательных совершенно затуманился: потомственный стало означать не того, чьи потомки, допустим, дворяне, – а того, наоборот, чьи предки, скажем, пролетарии; столбовой дворянин уже у Даля – «древнего рода, коего дворянство прошло чрез несколько поколений», – а Даль, как известно, оракул непререкаемый. Спасибо, Пушкин среди анахронизмов романа «Юрий Милославский» замечает: «Например, новейшее выражение: столбовой дворянин употреблено в смысле человека знатного рода». Гоголь в биографии Чичикова: «Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители его были дворяне, но столбовые или личные – Бог ведает». Столбовой – антоним личного, и только.


[Закрыть] семи лет от роду, А. Н. Островский – пятнадцати, В. Г. Белинский – двадцати (но дворянскую грамоту получить удосужился менее чем за год перед смертью). Батюшка Н. В. Гоголя, как человек благоразумный, женился только дослужившись до коллежского асессора.

При сильной протекции дослужиться было нетрудно не только ему – сыну полкового писаря, – но даже незаконнорожденному иностранцу с придуманной фамилией. Восьми лет его записывают в службу (1820), семнадцати произведен в губернские секретари, двадцати – в коллежские секретари (все так же не заглядывая в контору, где числится, но зато учась в университете); еще через два года он – титулярный советник; в этом чине пришлось-таки послужить, причем в провинции, ровнехонько шесть лет, – и дело сделано! Теперь (1840) он коллежский асессор и костромской помещик, но лишь через шесть лет, уже в следующем чине, просит государя всеподданнейше

"Дабы повелено было, на основании представленных мною документов, внести меня с семейством в подлежащую часть дворянской родословной книги Московской губернии и выдать мне и сыновьям моим грамоты...

К сему прошению надворный советник Александр Иванов сын Герцен руку приложил".

Все, конечно, было исполнено – закон обратной силы не имеет, – но вообще-то Николай I эту практику еще в 1845 году, 11 июня, прекратил. Коллежские асессоры чересчур бурно размножались. Приходилось опасаться, что к концу девятнадцатого века их потомки составят большинство дворян, – а также что к концу двадцатого дворянство станет многочисленнейшим сословием империи. Создатели Табели о рангах то ли не предвидели такого оборота, то ли не боялись его, – а Николаю было противно[5]5
  Как в воду глядел: скажем, в 1744 г. калужский купец Афанасий Гончаров был пожалован в коллежские асессоры за устройство полотняных фабрик; внучка его внука в 1830 г. считалась дворянкой хорошей фамилии – не хуже Пушкиных, за одного из которых вышла замуж, – а внучка этой дамы обвенчалась с внуком самого Николая I.


[Закрыть]. По манифесту сорок пятого года права потомственного дворянства давал в военной службе чин майора, в гражданской – чин статского советника. (Личное дворянство – военным обер-офицерам всем, а чиновникам – только начиная с титулярного.) Среди бесчисленных разочарованных оказались двое наших общих знакомых: А. А. Фет, произведенный в кирасирские корнеты уже после манифеста, и М. А. Девушкин, самолюбивый Бедный Человек.

Впрочем, по правде говоря, у Девушкина – и у Башмачкина в "Шинели" шансов и прежде было не много. Наследники Петра без конца редактировали Табель о рангах. Екатерина упорядочила сроки прохождения службы с таким расчетом, чтобы чиновники не из дворян продвигались помедленней. При Александре I известный Сперанский изобрел экзамен на чин коллежского асессора: кандидат испытывается в науках словесных, исторических, математических, физических – и в правоведении; вообще-то ничего страшного: сочиненьице, задачка, легонький французский разговор, – но Акакию Акакиевичу и Макару Алексеевичу не выдержать ни за что.

Тут пошли в ход способные к ученью, вроде А. В. Никитенко: даром что едва из крепостных: студент университета – первый чин, окончил кандидатом другой, оставили на кафедре адъюнктом – третий, а там рукой подать до профессора, а профессор – это и значит коллежский асессор – вот он и дворянин, и влиятельное лицо, и Гоголь благодарит его письменно за ценные цензурные поправки в "Мертвых душах".

А все же и для неспособных и неприлежных была лазейка, покуда уже Николай ее не законопатил. Ее очень ясно описывает Белинский, рассуждая в письме к родителям о том, что делать, ежели исключат из университета:

«Куда сунуться? В военную я не гожусь по слабости здоровья и по ненависти к сей службе, о приказной части и говорить нечего. Остается только одна дорога: в Сибирь, на Кавказ или в Северо-американские российские владения...»

По-моему, это три дороги, но главное дальше:

«За сибирскую и кавказскую службу дается чин вперед, двойное жалованье и каждый год службы считается за два; за северо-американскую же» – но это не важно: займемся кавказскою.

Письмо Белинского отправлено 20 апреля 1832 года из больницы; его сведения устарели ровно на три недели: наверное, все это время он не читал газет; но когда слег – расписанные им прелести еще существовали.

Действительно, еще в 1803 году был издан именной указ – О повышении чинами отправляющихся в Грузию на службу:

«...Находя нужным доставить отправляющимся туда для прохождения статской службы Канцелярским чинам вящее ободрение, повелеваем: 1. При назначении желающих вступить в Грузии в отправление Секретарских и разных Канцелярских должностей, награждать их следующими чинами. 2. Получившие чины должны по крайней мере прослужить в Грузии один год, считая с прибытия их на место... 4. Тем из них, кои продолжат там службу в течение четырех лет и пожелают выйти в отставку или определиться к другим делам вне Грузии, сверх узаконенного производства в течение сего времени за отличие и лета службы, давать при увольнении следующие чины, хотя бы и не выслужили они положенного для награждения при отставке времени» – ну и прочие неслыханные льготы.

В 1822 году действие указа было распространено и на чиновников, отправляющихся в Кавказскую губернию, то есть в Чечню: покоренные территории скучали по канцеляриям. Желающим туда определиться способным чиновникам выдавали, сверх установленных прогонов, такую же сумму просто для аппетита. Желающие и способные тут же, само собой, нашлись: прежде-то в Чечне за внеочередной чин служить надо было три года, – и нашлись в таком количестве, что очень скоро потребовался новый указ – чтобы все эти добровольцы «не иначе туда отправляемы были, как по предварительном о таковом их желании и способностях к службе сношении с Кавказским областным правлением...»

Отчего молодой Башмачкин, отчего молодой Девушкин не решились оставить на время Петербург? За какой-нибудь год перескочить через чин, да и деньгу сколотить – шутка ли? Боялись, что в Грузии климат нездоров? (Пушкин в "Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года": «Военные, повинуясь долгу, живут в Грузии, потому что так им велено. Молодые титулярные советники приезжают сюда за чином асессорским, толико вожделенным. Те и другие смотрят на Грузию как на изгнание».) Но в Чечню-то чем плохо прогуляться за казенный счет и на двойном жалованье? И фортуна, и карьера... Судя по тому, что Николаю пришлось на второй год по воцарении (1827) издать указ – «О неповышении чинами отправляющихся на службу в Кавказскую область вторично», – там была настоящая кузница столбовых дворян.

А некоторые симпатичные персонажи русской литературы замешкались – и прогадали.

В 1832 году Николай I напомнил всей этой мелкоте, что нормальный, еще екатерининский порядок чинопроизводства никем вообще-то не отменен; льготы для служащих в горячих точках – в той же Кавказской области – по необходимости сохраняются, – но не такие безумные, как при покойном Александре:

«Чиновникам не из дворян, служащим в вышеозначенных местах, срок для получения чина Коллежского Асессора из Титулярных Советников сокращается вполовину, то есть назначается шесть лет вместо двенадцати».

Иначе говоря, шесть лет, а не год, – то есть лафа кончилась.

Этот указ датирован 30 марта.

Самый ранний набросок повести Гоголя "Нос" относится к последним месяцам 1832 года или к началу следующего.

Первая там фраза: «23 числа 1832 года случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие».

В окончательном варианте – просто «Марта 25 числа», без года.

Все вышесказанное представляет собою простое распространенное примечание к одной страничке повести Гоголя "Нос" – к той страничке, где нарочно обронен почти невнятный в наши дни намек – отчего необыкновенно странное происшествие случилось именно с Платоном Кузьмичом Ковалевым:

"Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот коллежский асессор. Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощью ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались[6]6
  Согласитесь: это прошедшее время дорогого стоит.


[Закрыть] на Кавказе. Это два совершенно особенные рода. Ученые коллежские асессоры... Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах. – Ковалев был кавказский коллежский асессор. Он два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда маиором".

О, я знаю, знаю, что Набоков прав, как никто другой: самые потрясающие события в прозе Гоголя – события слога. Для меня, например, в повести "Нос" ничего нет важней и страшней фразы, где седовласый господин бросает старухам и дворникам записки в глаза, – и сцены в Казанском соборе – и всех этих физиономий без очертаний, вперяйся хоть в упор... И я не умею внятно вымолвить, почему это важно и страшно, – и Набоков, подозреваю, не сумел.

Но все же Гоголь был отчасти человек, притом литератор; не то чтобы он искал понимания – скорей не желал быть понятым неверно. В частности – не рискнул бы в эпилоге на вызывающую реплику: мол, от подобных сюжетов пользы отечеству решительно никакой (эпилог – 1842 года, т. е. уже напечатано и всем известно про смех сквозь слезы), – не рискнул бы, если бы на виду у всех не размешал в сюжете щепотку благонамеренной сатиры с привкусом злобы дня.

Нос – карикатура на Ковалева: такое же мнимое существо, такой же обман зрения. Ковалев – пародия на дворянина. Кавказский коллежский асессор – не просто мещанин во дворянстве, каких тьмы и тьмы: он – дворянин по недоразумению, по недосмотру начальства – подчеркнем: по устраненному недосмотру прежнего начальства. Итак, Нос – карикатура на пародию: если уж Ковалев сделался к тридцати пяти годам штаб-офицер и дворянин – если вообще возможно, чтобы дворяне изготавливались таким способом, какой сплошь да рядом применялся при покойном государе, – отчего бы тогда и носу этого Ковалева не превратиться в особу даже пятого класса?

Ковалев – последний вывод из Табели о рангах, ее последний выползень. Самого Готфрида-Вильгельма Лейбница, самого Петра Великого и всех императоров обвел вокруг пальца, и вот – утробно счастлив, ликует... как же не обдать его внезапным, необъяснимым ужасом? Просто шутки ради, а там отпустим, пусть его якобы существует, пусть воображает, будто сбежавший нос – прошедший сон и что есть нелепости почище реальности.

Гоголь охотился на счастливцев – чтобы не забывали, для чего человек живет. Счастливые неподвижны, время в них и вокруг них остановилось, – они мертвы. (Взгляните на А. И. Товстогуба, старосветского помещика: мертвец, но и младенец – прожорливый, плодущий – плодит крестьян; тут бесславный постскриптум к "Тарасу Бульбе" – к "Миргороду" – к истории мировой; но "Коляска" – еще жестче: повесть Белкина без романтических теней.) Майор Ковалев не мертвец – его просто нет, его не разбудишь. А на блаженствующего в ничтожестве кроткого беднягу Башмачкина дунуть непогодой, судьбой донага разорить эту уверенность, что все в порядке. А к другим подослать провокатора либо ревизора...