Текст книги "История двух беглецов"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Глава 11. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

На пороге его поджидала мама с сумочкой в руке, одетая в болонью. За нею, скрестив руки на груди, стоял Автандил Степанович. Алла Николаевна чуть побледнела и отступила в глубь прихожей. Автандил Степанович посторонился к стене. Данька с независимым видом прошёл на кухню и первым делом включил на полную мощь репродуктор. Он взял помойное ведро и под молчаливые взгляды взрослых неторопливо направился во двор. На помойке он выбросил мусор и выудил из съестных отбросов чёрствый хлеб, подгорелые куски манной каши и кое-что ещё. Затем, обогнув дом, проник в садик и сгрузил продовольствие в подвал Мурзаю, после чего и вернулся домой. Алла Николаевна и Автандил Степанович стояли в тех же позах, словно восковые куклы.

Выполнив свой долг перед Мурзаем, Данька прошёл в комнату и уселся за стол, уставленный разными вкусными вещами – колбасой, сыром, печеньем и даже бутылкой с вишнёвой настойкой. Правда, здесь же непонятно для чего стояли аптечные пузырьки – валерьяновые капли и валокордин, а на спинке стула висело мокрое полотенце. Взрослые молча прошли за ним и молча уселись напротив. Алла Николаевна кривила губы и растерянно смотрела на учителя. На её лице отражалась борьба двух разных чувств – она была растрогана тем, что Данька, не успев войти, тут же полетел выносить ведро, но в то же время боялась показать перед учителем свою слабость и сурово сдвигала брови. Автандил Степанович сцепил пальцы рук в один огромный кулак и смотрел на Даньку изучающим взглядом. Это был взгляд, которым он обычно высматривал в классе ученика, чтобы вызвать к доске. У него была удивительная способность угадывать ученика, не выучившего урока. Он редко ошибался. И вот, сцепив руки в один огромный кулак, он смотрел на Даньку, который, ничего не видя вокруг, кроме еды на столе, деловито придвинул к себе хлебницу и маслёнку. И вдруг Автандил Степанович расцепив руки, забарабанил пальцами по столу и заговорил угрожающе размеренным голосом:

– А руки? Руки кто должен мыть перед едой? Иди сейчас же помой руки! А заодно лицо и шею. А баню ты получишь потом!

Автандил Степанович забарабанил пальцами по столу так громко, что задребезжали чашки и аптечные пузырьки. И громко говорил, заглушая радио, которое передавало пионерскую зорьку. Он не унимался всё время, пока Данька, раскрутив кран на всю мощь, умывался, пока ел, придвинув к себе сразу колбасу, сыр и масло. Он ел и ничего не слышал – не слышал, как распекал его Автандил Степанович, как всхлипывала мать, как трещал на кухне репродуктор.

– Как вам нравится этот ночной бродяга, этот Иван, не помнящий родства? И после всего, что случилось, сесть за стол с грязными руками! Всю ночь шляться бог знает где! И это в таком возрасте, когда дети слушают родителей и спрашивают разрешения, чтобы пойти не куда-нибудь, я знаю, а к товарищу, который живёт на соседней улице! Смотрите на него – прямо-таки блудный сын! Ты слыхал о знаменитой картине Рембрандта «Возвращение блудного сына»? Хорошо, я расскажу тебе потом. Так этот блудный сын пришёл просить прощения, а ты хотя бы подумал о том, как твоя мать после трагической ночи будет работать? А скольким людям ты устроил бессонную ночь, ты об этом подумал? Поставить на ноги всю районную милицию! Потревожить все московские морги! А он в это время даже не вспомнит, что есть телефон! Ты что, первобытный человек и не знаешь, что такое телефон? Тебе трудно было подойти, набрать номер и успокоить свою мать, мучитель?!

Алла Николаевна благодарно смотрела на Ав-тандила Степановича, но при этом не забывала подкладывать Даньке сахар, мазать хлеб маслом и подрезать сыр.

– Слушай, сынок, что тебе говорит Автандил Степанович. Он зря ничего не скажет. Видишь, пришёл, волновался, звонил. Что бы я без него делала, ума не приложу!

– Хорошо, теперь я возьмусь за твоё воспитание. У меня ты не попрыгаешь! Посмотри, пожалуйста, на мои руки. – Автандил Степанович залюбовался своими кулаками. – Как они тебе нравятся? Ничего себе, да? Ну так вот, у моего покойного родителя были кулаки не меньше, чем у меня, и он, знаешь, совсем неплохо воспитал своих детей. А сколько нас было у него? Двенадцать! И, слава богу, вышли в люди. А думаешь, он нянчился с нами? Палкой нас воспитывал! Оглоблей колотил!

– Оглоблей? – испугалась Алла Николаевна.

– Ну, оглоблей, это я, конечно, немножко преувеличиваю – для наглядности, так сказать, – поправился Автандил Степанович, скосив на Даньку глаза. – По части педагогики отец, должен сказать, был не очень силен – Песталоцци там, Руссо или нашего Гогебашвили он не читал, воспитывал нас по старинке, но никто зла на него не помнит. Кто знает, может, от его воспитания я и получился такой крепкий…

Данька, утолив свой голод, придвинулся к окну и стал смотреть, как в школу бегут ребята. С балконов кричали мамаши, давая им последние наставления. Тётя Поля из соседнего подъезда била в кастрюлю и призывала на кормёжку голубей. Галки и вороны, пользуясь её близорукостью, выдавали себя за голубей, прыгали у её ног и хватали друг у друга из-под носа куски хлеба. Пролетел вертолёт. Крупные птицы, приняв вертолёт за коршуна, разлетелись кто куда. Этим воспользовались воробьи и набросились на тёти Полино угощение. Размахивая портфелями, бежали ребята. Среди них была и рыжая девочка с белым бантиком в косичках. Она тащила тяжёлый портфель согнувшись, и непонятно было, как она всё-таки бежит, а не падает. Данька обрадовался, увидев её, и послал ей мысленно привет: «Привет тебе, Надя!» Девочка споткнулась, выронила портфель и расплакалась. Увидев Даньку, она высунула язык, но вдруг смутилась, подхватила портфель и побежала. Потом остановилась и показала пальцами рожки над головой. Но после этого ещё сильнее смутилась и помчалась так, словно Данька вздумал поймать её и отколотить.

А Данька и в самом деле решил догнать её. За спиной у него тут же вырос пропеллер, он выпорхнул в окно, плавно опустился возле девочки и взял её тяжёлый портфель.

– Здравствуй, Надя, – сказал он.

– Здравствуй, – тихо сказала она. – Ты меня знаешь?

– Конечно, – сказал Данька. – Ты же та самая девочка, которую лупил Венька Махоркин. А ещё учишься во втором «Б». Помнишь, я заменял у вас Костю Сандлера?

– Помню, – сказала она и опустила глаза.

– А хочешь полетать? – спросил Данька.

– Как – летать?

– А вот так – как птицы!..

– Хочу…

– Тогда обхвати меня за шею, и мы полетим.

Девочка обняла его своими крепкими маленькими руками. Данька подпрыгнул, и они полетели. Они поднялись над домами и долго летали, глядя вниз на узенькие улочки и переулки и на людей, похожих на букашек. Потом они взмыли ещё выше. Девочка зажмурила глаза и дышала Даньке в затылок, и от её дыхания было щекотно и тепло. Потом она открыла глаза и запищала от радости, потому что под ними вдруг исчезла земля и показались облака, белые и плотные, как снег. По бокам громоздились голубые горы, и над головой ослепительно сияло солнце, а пялеко внизу змейкой полз товарный поезд, на вагонах которого красовались слова: «Привет тебе, Надя!» – А хочешь, мы догоним поезд?

– Это как же? – удивилась Надя.

– А вот так: улетим за город, а потом встретим его и опустимся на крышу вагона…

– А вдруг я yпадy?

– Ты не бойся, пожалуйста, со мной ты никогда не пропадёшь!

– Ты кто же такой, что ничего не боишься?

– Я великий Дан – хозяин неба и всех окружающих пространств, – торжественно сказал Данька и добавил тихо: – И ещё я твой старший брат…

– А я кто же? – смутилась Надя.

– А ты моя сестрёнка Нэд…

– Нэд? Ты Дан, а я твоя сестрёнка Нэд? А как ты узнал об этом?

– Очень просто – по нашим именам. Моё имя и твоё имя из одних и тех же букв. Даня и Надя. Надя и Даня. Теперь ты понимаешь, почему мы брат и сестра? И мы уже давно брат и сестра, только мы были глупые и не догадывались об этом…

Надя молчала, потрясённая, и только моргала глазами, как кукла, даже рот открыла, но так ничего и не могла произнести.

– А теперь давай догоним поезд!

Данька включил моторчик за спиной на предельную мощность, и вот они, проскочив вниз на семь небесных этажей, обогнув тринадцать облаков, вымахнули за городскую черту, догнали товарный поезд и уселись на тринадцатый от паровоза вагон. И долго стояли там и махали руками всем людям внизу – пассажирам на дачных платформах, путейским рабочим в апельсиновых жилетках, стрелочникам, велосипедистам, водителям автомашин и пешеходам:

– Привет вам, люди!

И было весело и хорошо, как никогда ещё в жизни, потому что теперь они были вместе, брат и сестра, и знали, что никогда и никто их не разлучит.

– А теперь живо собирайся в школу. А вы, Алла Николаевна, на работе держитесь молодцом. И за него не беспокойтесь.

– Как я вам благодарна, Автандил Степанович, если бы вы знали!

– Идите, идите, а то опоздаете на работу. Я закрою квартиру. И пойду вместе с ним. А ты, негодный мальчишка, быстро собирайся в школу. А о том, где ты пропадал всю ночь, ты расскажешь, когда сам захочешь. Я не считаю, что принуждением можно вызвать раскаяние. У человека должна самостоятельно проснуться совесть. Если она у него есть, конечно. У тебя, надеюсь, она ещё не совсем пропала. И о своих похождениях расскажешь, когда сам захочешь. А теперь давай лапу!

Автандил Степанович сжал Даньке руку так, что тот скривился от боли.

– И в классе о том, что случилось, молчок! Никто не должен знать. Мы трое знаем, и всё. И это будет наша тайна. А я и твоя мама будем терпеливо ждать, – глаза и усы его приблизились к Даньке, горя неистребимым любопытством, – когда ты сам расскажешь о своих похождениях…

Алла Николаевна убежала, стуча каблучками. Со двора она помахала им рукой и послала два воздушных поцелуя – один Даньке, другой учителю. Автандил Степанович послал ей привет сжатыми кулаками, постоял у окна с мечтательным выражением. Потом спохватился и стал помогать Даньке приводить себя в порядок. Он почистил щёткой его школьную форму. Он расчесал ему вихры. И вообще был очень заботлив. Он был весёлый человек, отличный математик. С ним было бы, наверно, нетрудно ладить, но Даньке отчего-то стало грустно. И он сам не знал отчего. Может быть, оттого, что маме и Автандилу так нравилось вместе воспитывать его? А Данька не любил, когда его воспитывали. Потому что он был гордый человек. Он был Великий Дан – хозяин неба и всех окружающих пространств. Только взрослые не знали об этом…

Глава 12. ИСТОРИЧЕСКИЙ СОН

Весь урок истории Данька спал. Не так, конечно, чтобы, уткнувшись в парту, не поднимать носа, привлекая внимание класса. Нет, он спал особым способом – в позе живейшего внимания, поставив локти на парту, уткнув лицо в растопыренные пальцы, сквозь которые открывался широкий обзор. Хитрость заключалась в том, что он спал и в то же время как бы не спал. В случае, если его вызывали, он мог повторить последнее слово учительницы. И не только слово, но даже целую фразу. Короче говоря, он мог одновременно делать сразу несколько дел: спать, слушать и отвечать на вопросы. Это было труднее, чем Юлию Цезарю, который мог одновременно только писать и говорить, но не спать. И вот, сидя в позе живейшего внимания, Данька спал. Спал и слушал, как Любовь Семёновна рассказывает о восстании римских гладиаторов…

А что, если в военных сражениях использовать собак, думал Данька. И не только думал, но уже видел, как с горы катится автофургон, летит к подножию горы, где скопились римские легионеры. И вот, когда фургон был уже внизу, из кузова вывалился клубок разъярённых псов. Легионеры знали, как сражаться с людьми, но перед собачьей стаей спасовали и в панике стали разбегаться. Псы в конце концов загнали их в болото. И только центурион в кожаной жилетке, кривоногий и толстый, ловко увёртывался от собак. Но тут сам Данька, наблюдавший за схваткой из фургона, бросился на центуриона, сбил его с ног. Центурион закрутился на четвереньках, как пёс, и ухитрился-таки укусить Даньку за ногу. Данька рассвирепел и пинками загнал кожаного центуриона в трясину. Трясина вздулась над толстяком, как пузырь, лопнула и успокоилась.

И тут, откуда ни возьмись, к Даньке подскочил Мурзай, непонятно каким образом оказавшийся в древнеримском государстве.

За выдумку и находчивость Спартак присвоил Даньке звание лейтенанта. Он устроил в его честь пиршество. Все пили из бурдюков газированный лимонад. Ели картошку, испечённую в золе. Музыканты дули в пионерские горны. Поэты читали стихи, прославляя юного лейтенанта. Но Данька был не в духе. Он был единственный здесь, кто знал о печальной судьбе, ожидавшей Спартака. Он знал, что его войска в конце концов потерпят поражение.

Непонятно, как и откуда, но знал. У него было телепатическое предчувствие. И Спартак обратил внимание на его кислое лицо.

– Отчего ты невесел, Данька-лейтенант?

– О, Спартак, мне приснился нехороший сон, и я не знаю, как мне рассказать о нём…

– Это военная тайна?

– Нет у меня тайн от тебя, Спартак!

– Ну, так что же приснилось тебе, Данька-лейтенант?

– Мне снилось, что наши доблестные войска, обессиленные в боях у Мессинского пролива, попадут в окружение легионов Красса и Помпея, и боги, покровительствующие нам, на этот раз не смогут помочь…

– Спасибо. Садись, Данька-лейтенант, – печально сказал Спартак. – Будем надеяться, что твой сон не сбудется. Но если бог Гипнос, внушивший тебе такой дурной сон, окажется прав и нас ждёт позорная двойка, то встретим её, как подобает свободным людям – с оружием в руках, не прося пощады у врага. Да будут боги с нами! Двойке не бывать!

– Не бывать! – подхватил Данька, в глубине души чувствуя, что всё же дело их кончится плохо. Он затрясся, едва держась на ногах, так что один из воинов должен был поддерживать его.

– Что с тобой, Данька? Оглох, что ли? Тебя к доске зовут…

– Да, да, Соколов, иди, пожалуйста, к доске и расскажи нам о восстании римских рабов…

Данька встал и страдальчески сморщился. Медленно подволакивая ногу, он пошёл к доске.

– Что с тобой? – испугалась Любовь Семёновна. – На тебе лица нет. Садись, пожалуйста. Что же ты сразу не сказал, что плохо себя чувствуешь? Садись, садись, я спрошу тебя в следующий раз… А сейчас выйдет и расскажет нам о Спартаке… Саша Охапкин. Пожалуйста…

Диоген медленно, словно после нокдауна, встал из-за парты. Он затравленно озирался.

– К доске, к доске, пожалуйста!

Сашка проковылял между партами, словно его тащили на канате к месту казни. Он взял тряпку и стал вытирать чистую доску.

– Я просила тебя отвечать, а не писать. Доска тебе ни к чему.

Сашка поплевал в ладони, отряхнул от пыли пиджак и стал думать. Он набирал в себя воздух и усиленно подгонял кровь к мозгу, чтобы выжать из него сведения о восстании римских рабов. Но сведений было мало. Вернее, их совсем не было. Тогда он стал собирать ушами информацию со всех уголков класса, монтируя из отдельных слов, клочков и кусочков цельную картину. Но цельная картина не складывалась. Учительница в упор смотрела на него. Класс напряжённо искал в тетрадях, учебниках и закоулках своей памяти всё, что там было о знаменитом восстании. На тот случай, если Диоген падёт смертью храбрых. Как на войне – один выбывает из строя, другой встаёт на его место.

В это время Данька медленно отходил от своего исторического сна и скачками – через столетия и тысячелетия – возвращался к действительности. Он пощупал «вою ногу, укушенную кожаным центурионом, – слава богу, цела. Но всё же голова гудела. И он не слышал сигналов, исходивших от Сашки Диогена, который дышал всё громче и отчаяннее. Жалкие клочки, обрывки и слова, летевшие из разных концов класса, никак не связывались между собой. Он погибал от недостатка кислорода. Воздух был разрежен, как в верхних слоях атмосферы. Он дышал, как рыба, выброшенная на берег. Он погибал.

– Садись, Охапкин. Двойка.

– Почему двойка? – возмутился Диоген. – Я же ничего ещё не сказал…

Учительница глянула на часы.

– У нас нет времени ждать тебя. Во всяком случае, за трёхминутное молчание двойка не такая уж плохая отметка. Садись, пожалуйста, и не торчи перед глазами. А сейчас выйдет к доске и расскажет нам… – Любовь Семёновна улыбнулась и поискала глазами своего любимчика Костю Сандлера, который с готовностью вскочил из-за парты. – Да, да! Иди, пожалуйста. И всех прошу внимательно слушать..

– Ну, капут, – тихо вздохнул Сашка.

– Какой капут? – спросил Данька.

– Мне капут…

– За что же?

– Третья двойка за неделю…

– Ну и что же?

– Мать сказала: если принесу ещё одну двойку, она напишет отцу, а он сейчас в ответственной командировке – объект сдаёт…

– Какой объект?

– Ну, завод там один. А какой – это тайна. Он знаешь какой нервный сейчас – ужас просто! Узнает про двойки, ещё провалит объект…

– Как это – провалит?

– Не примут, и всё тут.

– Чепуха какая-то!..

– Тебе чепуха, а мне амба. Мать сказала: ещё одна двойка, можешь домой не приходить, не могу я видеть твою бесстыжую физиономию…

Сашка уронил голову на парту, чтобы все видели, как он страдает. Весь класс проникся к нему сочувствием и перешёптывался, а он всё сильнее дёргал плечами, словно сотрясался от рыданий. Он старался заглушить мысль о предстоящем изгнании из дома. Теперь его ждёт трудная, голодная, печальная жизнь беспризорника. Как всё равно после революции, когда беспризорники ютились по ночам в чанах, где варили асфальт, а осенью вместе с птицами подавались в тёплые края. Он уже мысленно прощался со своим счастливым детством. В душе его звучал траурный марш. Он представлял себе, как трясётся на крыше вагона, уезжая на юг. Он читал об этом в какой-то книжке. Совсем недавно. Только не помнил, в какой. На юг – это бы ещё хорошо! А что, если его поймают и посадят в тюрьму? Он всё больше входил в роль беспризорника. От невыносимой жалости к себе он стал громко всхлипывать.

– Охапкин, успокойся! – строго сказала Любовь Семёновна. – И, пожалуйста, не мешай нам слушать, как другие отвечают…

Костя Сандлер бойко и обстоятельно излагал материал. Учительница смотрела на него уважительно. Она с гордостью оглядывалась на класс: слушайте, дескать, и берите пример. Сашка затих. Он вытащил из портфеля кусок кекса и сразу успокоился. От сладкого кекса ему стало легче на душе. Горе выдохлось из него, как газ из шипучки. Этот зубрила Сандлер всегда выручал класс, когда никто не знал урока. Он знал, может быть, больше, чем учительница. Он мог бы сам преподавать, если бы не был такой замухрышка: дунь на него – упадёт. А гонору, как у профессора. Сашка не любил его.

– Эх ты, сосиска малокровная! – ворчал он и вспоминал, как сам отличился на уроке Клары Львовны. – Думаешь, мы так не умеем, стручок захудалый? Ха-ха!

Пока Сашка доедал кекс, ругая Костю Сандлера, Данька думал за себя и за Сашку: что их ждёт впереди? Ведь мама и Автандил Степанович теперь от него не отстанут – дышать не дадут. И с Мурзаем больше прятаться нельзя. Ведь не сегодня, так завтра его обязательно выследят и поймают. И отвезут на ветпункт. И там успыпят. От одной мысли, что Мурзая не станет, Даньку охватила тоска. Как же он будет жить без Мурзая? Спустится в подвал, а там никого – только трубы, и пыль, и коврик пустой, на котором он спал. И никто не бросится на грудь, не задышит в лицо, не станет плясать, преданно глядя в глаза. Данька представил, как усыпят Мурзая, и задрожал от лихорадочного нетерпения.

– Слушай, Сашка, есть идея!

– Какая?

– Гениальная!

– В чём дело? – спросила Любовь Семёновна. – О чём вы там шепчетесь?

Ребята притихли и стали терпеливо ждать.

Как только прозвенел звонок, Данька затащил Сашку за бойлерную. Убедившись, что их никто не подслушивает, он прошептал:

– Давай убежим…

– Как – убежим?

– То есть не убежим, а уедем. Возьмём с собой Мурзая и уедем. И никто не будет знать куда. А жить будем одни…

– Но… я… но как же… А дома?

– Тебе же всё равно нельзя прийти домой. Ты же сам сказал, что мать тебя видеть не желает. И ещё отцу напишет. Говорила так?

– Говорила. – Сашка поник головой, чувствуя, что попал в ловушку.

– Что она сказала?

– Сказала, чтобы я больше не видела твоей…

– Ну, ну, говори!

– …бесстыжей… – уныло промямлил Сашка.

– А дальше?

– …физиономии…

– Значит, физиономией тебя обозвала?

Сашкины глаза закисли.

– Значит, она тебя ещё и оскорбила?! – вскричал Данька. – Скажи, разве она имеет право оскорблять человека?

– Нет…

– Вот видишь – не имеет, а оскорбляет. Значит, она тебя за человека не считает.

– Но ведь она мама, – сказал Сашка. – Сама потом пожалеет меня…

– Конечно, пожалеет, – согласился Данька. – А думаешь, нам их не жалко? Мы ведь не на всё время уедем: как только соскучимся, так и вернёмся…

Довод этот на Сашку не подействовал. Тогда Данька решил подъехать с другой стороны:

– А ведь твоя мама не знает, какой ты редкий человек…

– Как это редкий?

– А ты сам не понимаешь? – загадочно улыбнулся Данька.

У Сашки сжалось сердце от предчувствия славы.

– Ты что же, забыл, как читал «Мцыри» Кларе Львовне?

– Ну, и что из этого?

– А то, что ты умеешь читать мысли на расстоянии!

– Это чьи же мысли?

– Мои, чьи же ещё.

– Твои?

– Я стихи передавал по воздуху, а ты поймал их через мозжечок и прочитал вслух…

Диоген был слегка разочарован. Стихи передавались, оказывается, Данькой, а он-то думал, что они прятались где-то в его собственной памяти.

– Это ерунда, что я передавал их, – сказал Данька. – Главное, что ты сумел уловить их, а это, кроме тебя, может, на всей земле один только Вольф Мессинг умел. Может, против тебя Вольф Мессинг тоже ничего не стоил…

Но Диоген всё ещё сомневался.

– А кроме того, мы там будем жить, как дикари, – наседал Данька, – а это знаешь как важно для науки!

– Это почему же?

– Ну… узнать там, как питались первобытные люди, как защищались от диких животных. В общем, проверить, можно ли и сейчас жить, как дикари.

– А для чего?

– «Для чего, для чего»! – рассердился Данька. – А вдруг какое-нибудь стихийное бедствие –наводнение или там засуха! А вдруг на землю нападут пришельцы из других миров! И, может, всё будет уничтожено, и людям придётся спасаться в пещерах!

В конце концов Сашка сдался. Они решили уехать на Московское море, поселиться где-нибудь на берегу, а ещё лучше на необитаемом островке и начать опыты по передаче мыслей на расстояние.

Главное, чтобы люди не помешали. И если добьются успеха, то напишут в правительство просьбу послать их на океан для слежки за вражескими подлодками и военными кораблями. Кроме того, они будут жить, как дикари, и вести наблюдения, а потом напишут отчёт и пошлют в Академию наук. На случай столкновения миров. Чтобы человечество не погибло. В общем, Диоген так распалился от Данькиных слов, что сам стал поторапливать : а то как бы их не обставили другие. Он готов был сбежать хоть сейчас, и не только на Московское море, но и куда-нибудь подальше. Хоть на Гавайские острова. Даньке пришлось охладить его пыл. Он потребовал прежде всего поклясться, что они не отступят от своего решения. И не просто поклясться, но и съесть для этого по горстке земли. На лице у Диогена появилась гримаса отвращения. Он предпочёл бы скрепить клятву кексом или бутербродом, но Данька хладнокровно показал пример – взял и съел кусочек земли. Диогену ничего не оставалось, как последовать его примеру. Он долго отплёвывался, выковыривал песчинки из зубов. Но клятва была скреплена.