Текст книги "История двух беглецов"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава 9. ТАИНСТВЕННЫЙ КАПИТАН

Фургон уже давно укатил, в своей дежурке спрятался сержант. Данька мчался по аллее бульвара. Над ним шумели тополя, гудели провода, вскрикивали сонные птицы. И все эти звуки стучали у Даньки в висках, отливаясь в тревожные слова:

«На ветпункт!»

«На ветпункт!»

Данька обогнал старичка. Обогнал дяденьку, державшего спящую девочку на руках. Обогнал тётеньку, тащившую два толстых чемодана. И всё это мельком, боковым зрением, успел заметить Данька, пока бежал к метро, чтобы поспеть в него ещё до того, как впустят последних пассажиров и закроют на ночь.

Данька не опоздал. Он влетел в метро. Он скатился по лестнице. Он разменял двадцать копеек в автомате-менялке и подлетел к дремавшей возле турникета дежурной:

– Вы не скажете, как мне доехать до ветпункта?

Дежурная сонно осмотрела его помятую школьную форму, свела брови и стала думать.

– Нет такой остановки, – сказала она.

– Да… но… Ветпункт… Может быть, есть такое место?

– Я не справочное бюро, – сухо сказала она и подозрительно уставилась на перезревший синяк на лбу, с которого Данька недавно снял пластырь. – И куда это тебя черти носят на ночь глядя?

– Это моё личное дело, – гордо сказал Данька, оправляя на себе пиджак.

– Личное, так и поезжай как знаешь в свой медпункт, а то метро закроем…

– Не медпункт, а ветпункт…

– Кого это интересует ветпункт? – спросил пожилой моряк с толстой тростью, подходя к турникету.

– Медпункт ему какой-то надо, – сразу смягчилась дежурная. – Уже полночь, скоро закрываться будем. В какой такой медпункт, я и сама не знаю.

– Да не в медпункт, а ветпункт! – терпеливо поправил Данька.

– Ветпункт? – удивился моряк. – Это надо до центра, а там до Каширской, а потом ещё на автобусе не менее получаса…

– Дай-то бог к часу добраться до центра, а там ещё неизвестно, пустят ли пересесть, – сказала дежурная, на этот раз уже с полным сочувствием к Даньке.

– Большое спасибо! – крикнул Данька и бросил в щель пятачок.

Он ринулся вперёд, но ошибся стороной и получил удар заслонкой.

– Извините! – крикнул он и проскочил с другой стороны.

– Чумовой какой-то, – рассмеялась дежурная.

Данька помчался к середине платформы. Моряк устремился за ним. Он был в полной морской форме. На крупном носу сидели тяжёлые роговые очки, и глаза его за стёклами очков, огромные, как у филина, сияли радушием и готовностью помочь. Данька поневоле обернулся, увидел его добродушно-хищные глаза и сразу понял, что человек этот, так же как и он, Данька, является телепатом и что он, пожилой моряк, глядя Даньке в спину, заставил его обернуться. Больше того, заставил остановиться и подождать, то есть выполнить приказание – то самое, что Данька обычно проделывал над другими. Данька остановился, не в силах сдвинуться с места, пока человек, чуть прихрамывая, опираясь на палку с толстым набалдашником, шёл к нему.

Данька сопротивлялся… «Стоп! Замри передо мной, как лист перед травой! Кругом!» Однако напрасно – силы были неравны. Он даже забыл, куда и зачем едет. Испарился куда-то несчастный Мурзай. Рассеялся, как привидение, кожаный человек. Данька ни о чём таком даже не думал. Затаив дыхание, он ждал моряка. И моряк приближался. Глаза его за стёклами очков жадно увеличивались – это неудержимо разрасталось в нём любопытство. Когда он подошёл совсем близко, Данька уже не мог смотреть ему в глаза и уставился на трость с набалдашником, усеянную впаянными в неё иностранными буквами, якорями и цепями. Данька смекнул, что это капитан дальнего плавания, вышедший в отставку. А может, он ждёт открытия северной навигации, чтобы получить новое назначение. Или сдал корабль в ремонт и ждёт окончания, чтобы снова пойти в плавание. Так или иначе, это был капитан дальнего плавания. Данька был в этом совершенно уверен, потому что у капитана был крокодиловый портфель, в котором лежали морские карты и лоции. И возвращался капитан от своего помощника, обсудив подробности будущего плавания.

Бедный Мурзай! Его везли куда-то на ветпункт, а Данька предательски забыл о нём, зачарованный таинственным капитаном.

– Кажется, мы где-то с тобой виделись, – сказал моряк, приблизив к Даньке своё очкастое, обветренное всеми пассатами крупное лицо. – Что-то очень, знаешь, знакомо мне твоё лицо. Где же мы всё-таки виделись?

Данька вызывающе промолчал. – Не может быть! – живо возразил себе моряк. – Твоё лицо, ну ей же богу, я где-то уже видел. Постой, ты не был у меня дома? Я живу в Со-рокоустинском переулке, дом тринадцать, квартира тринадцать, на тринадцатом этаже…

– На… на тринадцатом?

– Ну да, на тринадцатом.

– Н-н-не… не был, – промямлил Данька.

– Ах я рассеянный склеротик! У меня столько ребят бывает, что я совершенно, совершенно, понимаешь, перестаю различать их. Прости меня, если ошибся, – старость, склероз, ложные представления – сенильная кон-фа-бу-ля-ция, как выражается мой друг медик. Всеобщее, так сказать, ослабление жизненных функций.

Капитан так искренне жаловался на таинственную конфабуляцию, на слабеющую свою память, на про-грес-си-ру-ющую рассеянность, что Даньке стало тоскливо от этих угрожающих слов и от души захотелось помочь ему.

– Так вы же видели меня на контроле!

– На каком контроле?

– При входе в метро.

– Ах, при входе в метро! – обрадовался капитан и вскинул очки на носу. – Это не ты ли спрашивал насчёт ветпункта? Ну вот, я же говорил, что мы где-то виделись, а ты не признаёшься! – И захохотал, нестерпимо сияя своими хищно-любопытными глазами добродушного старого филина. И хохотал он как-то не по-людски, а ухал, как филин. Ухнет, отдохнёт немного и снова ухнет. – У меня, знаешь ли, удивительно цепкая зрительная память. Стоит мне хотя бы однажды увидеть человека, я запоминаю его потом на всю жизнь. Вот какая история со мной приключилась однажды. Не возражаешь, если я расскажу тебе? Прихожу я на заседание Географического общества. Прихожу надо сказать, с опозданием. Протискиваюсь на своё обычное место в тринадцатом ряду…

– Тринадцатом? – переспросил Данька.

– Ну да, тринадцатом… Так вот… о чём это я?Да, оглядываюсь по сторонам – заседание уже в полном разгаре, – и что же я вижу? Передо мной сидит мой школьный товарищ Витька Маслов, с которым я не виделся ровно тридцать девять лет…

– Тридцать девять? – удивился Данька, произведя мгновенно операцию с делением на три и получив опять таинственное «тринадцать».

– Тридцать девять, именно тридцать девять – и ни одним годом меньше. И представь себе – сразу же узнал его. По ушам. Прошло тридцать девять лет, а уши – невероятно, но факт! – а уши те же. В общем, смотрю – сидит Витька Маслов, Маслюк, как мы его называли, седой, конечно, постарел, а так, представь, не очень изменился: уши всё те же, та же родинка на шее, как сейчас помню, и эта ещё привычка плечом щёку потирать, словно она у него чешется, на голове бархатная шапочка – профессор, судя по всему, а из-под шапочки седые кудерьки. А была ведь когда-то чёрная грива! А заседание идёт, как я тебе уже сказал. Ну, однако, я терпел-терпел и не вытерпел – двинул я его слегка в плечо. Он, естественно, оглянулся. Я подмигиваю: «Маслюк? Неужто не узнаёшь? Ай-яй-яй!» Не узнал, но это и понятно – тридцать девять лет…

– Тридцать девять? – уточнил Данька.

– Тридцать девять. – Капитан подозрительно уставился на Даньку. – Может быть, не веришь?

– Нет, почему же…

– Так отчего же ты меня сбиваешь?

– Извините.

– Так на чём же это я остановился?

– А на том, как вы его двинули…

– Ага, двинул, значит, и шепчу: «Маслюк? Неужто не узнаёшь? Ай-яй-яй! Не узнал, но это и понятно – трид…» – Капитан исподлобья глянул на Даньку, ожидая, что тот опять перебьёт, но Данька сдержался, и моряк продолжал: – Все стали оборачиваться – что ещё за Маслюк объявился? Уж не зовут ли его в президиум? Витька слегка покраснел, пожал плечами и отвернулся. Тут выступает очередной оратор, а я ничего уже не слышу, не понимаю, о чём идёт речь, – так взволновала меня встреча со школьным товарищем. Еле дождался перерыва. Все ринулись в буфет, и я, понимаешь, в толчее не сразу нашёл его. А уж потом, когда пары кружились по фойе, вижу – уши знакомые, идёт Маслюк с какой-то дамой. Я это незаметно подкрадываюсь, размахиваюсь и двигаю изо всех сил в плечо: «Прячешься от меня, Маслюк?» Ну, признаться, маленько не рассчитал, с головы его слетела шапочка, он бросился поднимать её, а я заграбастал его в объятия и кричу на весь зал: «Друзей не признаёшь? Зазнался? Я ж тебя, чёртову перечницу, и через тысячу лет узнаю, никуда ты от меня не спрячешься, факт!» А он высвободился, отряхнул свою шапочку, натянул на седые кудерьки и сконфуженно так улыбается: «Простите, говорит, вы, очевидно, меня с кем-то путаете. Простите!» – и взял свою даму под руку и увёл её вниз. И, представляешь, больше я его не видел! Сбежал, не досидев до конца!

Капитан прижал трость к груди и громко расхохотался. Смеялся он до слёз, весь так и вздрагивал, ухал и гудел, как старенький паровик, и, глядя на него, смеялся и Данька. И даже редкие пассажиры, ждавшие поезда, тоже улыбались.

Самое удивительное – пока он рассказывал, остановился и уехал поезд, подобрав пассажиров, а Данька даже и не заметил этого. Не говоря о том, что так и не вспомнил про Мурзая.

– Вот какая у меня память! – вытирая слёзы платочком, сказал капитан. – А ты говоришь, что я плохо помню!

Капитан успокоился, заглянул Даньке в глаза и смущённо спросил:

– Тебе не скучно со мной? А то ведь я старый болтун…

– Да нет, очень даже интересно.

– Интересно-то, может, интересно, но, верно, ни одному слову не веришь?

– Нет, почему же…

– Ну, спасибо на добром слове. Будем знакомы: Юрий Александрович.

Представиться Данька не успел, потому что в это время как раз подошёл второй поезд, и на этот раз он заметил его и сразу вспомнил про Мурзая. Капитан и Данька вскочили в вагон, и капитан, положив рядом с собой портфель и опираясь руками в набалдашник, как ни в чём не бывало начал новую историю о том, как однажды руку его зажало пневматическими дверями вагона, а он не мог и не хотел выдернуть её, потому что держал авоську с хрупким стеклом. Так они врозь и проехали целую остановку: он – в вагоне, а хрупкое стекло – за дверью вагона. Обо всём этом и ещё о другом капитан рассказывал не умолкая. Но на этот раз Данька уже не забывал про Мурзая и, чуть прикрыв глаза, видел мчащийся фургон и даже слышал, как eмy казалось, жалобный вой собак. Поезд подходил уже к центру, где надо было делать пересадку. Данька нервничал и вглядывался в окно, чтобы узнать, какую станцию они проезжают. И тут он услышал прямо над ухом вкрадчивый голос:

– Если не секрет, конечно, зачем тебе ветпункт так поздно? Насколько я понимаю, ты там никогда не бывал, если не знаешь, как туда добираться. А ведь сейчас время позднее – доберёшься ли? Какие там у тебя, собственно, Даня, дела?

Дела? Почему он спрашивает о делах? С чего это вдруг ему понадобилось узнать, куда и зачем он едет? И потом, откуда он знает его имя? Разве Данька успел назваться ему? Данька оторопело посмотрел на капитана и понял вдруг, что никакой он не капитан дальнего плавания и даже просто не капитан, а похититель детей. Есть такие – заговорят зубы, уведут с собой и запрут в кладовке, а потом с родителей денежки затребуют: так, мол, и так, несите тыщу рублей, а то не видать вам вашего ребёнка как своих ушей.

Как дважды два-четыре, Даньке было теперь ясно, что эта палка-набалдашник с наклейками, и эта фуражка с «крабом», и эти огромные роговые очки и крокодиловый портфель – всё это было маской, личиной детского похитителя, не разоблачённого потому, что он так ловко маскировался под капитана дальнего плавания. И самым достоверным доказательством его притворства были странности поведения. Например, его жалобы на плохую память (излюбленный приём для отвода глаз!), очень тонко подстроенная ловкость, с которой он свёл с Данькой знакомство, и какой-то в высшей степени подозрительный рассказ о Викторе Маслове. И откуда же капитан узнал Данькино имя? Вот что больше всего озадачило Даньку.

Все эти промелькнувшие подозрения, естественно, взволновали и страшно возмутили Даньку. Воровать детей ещё можно где-нибудь в Америке, но у нас – нелепость, которая, что называется, ни в какие ворота не лезет. Но нельзя было подавать вида, что он, Данька, о чём-то догадывается. Он взял себя в руки и скомандовал машинисту поезда: «Немедленно, остановите!» И поезд – в этом не было ничего странного – остановился. – Твоя остановка следующая, – сказал капитан и внезапно встал. – А мне сходить сейчас. Очень приятно было познакомиться. Сорокоустинский, дом тринадцать, квартира… Квартиру назвать он не успел и выскочил из вагона. И так вот исчез. Как и не было его. Будто приснился. Или будто сам Данька выдумал его. Вот ведь какие истории случаются поздней ночью, когда все уже спят, а ты едешь бог знает куда…

Сидя в автобусе, который шёл к ветпункту, Данька сперва думал про капитана. Однако подозрения на его счёт вскоре стали рассеиваться, уступая место новым тревогам. Он думал о ветпункте, где усыпляют бездомных собак, а это значит, что и Мурзая могут усыпить.

Даньке стало тоскливо как никогда. Он вдруг почувствовал, что как бы сам становится Мурза-ем, и даже представил, как его швыряют в камеру, впускают туда газ, и собаки расползаются по углам и засыпают. Данька тоже засыпал, но ещё видел в глазок, как за дверью суетился кожаный человек, подгоняя к камере новую партию собак…

Глава 10. ИСХОД ИЗ НЕВОЛИ

Не станем утомлять читателя рассказом о том, как Данька добрался до ветпункта. Он долго плутал среди бараков и кирпичных строений и в конце концов так устал, что, привалясь к забору, заул, а когда проснулся, солнце уже стояло высоко над горизонтом. Данька протиснулся в заборную щель и оказался на огромном пустыре, заваленном трубами, железобетонными плитами и тачками с застывшим цементом. В конце пустыря виднелся барак. И оттуда слышался лай…

Может быть, оттого, что Данька мало и тревожно спал, он вёл себя как лунатик. А лунатики, как известно, действуют не по своей воле, а под влиянием таинственных сил. И Данька действовал, словно подчинялся чьим-то тайным командам. Он обогнул барак, подтянулся к окошку и опрокинулся в темноту. Он брякнулся на спину, но не почувствовал боли, вскочил на ноги, прижался к стене и окинул взглядом тёмный барак. На полу, вдоль стен и по углам лежали собаки, на которых появление Даньки не произвело впечатления. Иные спали, сбившись, как овцы, иные поднимали морды и зевали, самые же любопытные, встряхиваясь, стали тянуться к нему.

– Мурзай! – Данька оттолкнул подобравшуюся к нему кудлатую страшную дворнягу. – Мурзай! Мурзай!

Из груды собачьих тел, как из-под кучи одеял, поднялся Мурзай и посмотрел на Даньку слезящимися глазами. Кажется, он его не узнал. Он словно бы ослеп, оглох и потерял чутьё. Он дрожал, как тогда в магазине, будто снова стоял у прилавка, дожидаясь подачки. Он заискивающе заглядывал в глаза и унижался. Сердце Даньки сжалось от сострадания.

– Ко мне, Мурзайчик!

На кличку «Мурзай» отозвалось несколько собак. Одни робко, другие доверчиво завиляли хвостами. Они приблизились к нему и стали обнюхивать. Но Мурзай не двигался с места. Данька не очень вежливо растолкал самозванцев, подошёл к Мурзаю и ощупал его – слава богу, цел и невредим. Мурзай обнюхал Данькины пыльные туфли и чихнул. Сквозь запахи собачьих шкур, железа, пыли к ноздрям его, потерявшим чутьё, дошёл знакомый запах спасителя и дрессировщика. Гипнотический огонь Данькиных глаз проник в душу Мурзая, он поднял морду и издал неуверенный вопль признания, вопль, от которого окончательно проснулись все эти бездомные Пираты, Шарики и Тузики, все эти вислоухие, тощие и кудлатые дворняжки. И все они хором завыли, и столько в их вое было тоски по утерянной свободе, что великодушное Данькино сердце дрогнуло. До этого он жалел одного лишь Мурзая, но теперь сердце его стало таким огромным, таким великанским, что в нём уместилась любовь ко всем бездомным собакам мира. Он думал уже не только о Мурзае – надо было спасать всех обиженных, несчастных, беззащитных собак.

Данька выглянул из окошка на пустырь – там никого не было. Через окошко собак, конечно, не выставишь, и тогда он нажал на дверь. И странно: хотя и со скрипом, но дверь открылась. А он, чудак, зачем-то лез через окно.

– За мной! – крикнул Данька.

Ни одна собака не бросилась за ним. Они трусливо тявкали, ползли на брюхе, жались к стенкам, боясь выйти наружу, словно там была пропасть. Данька страшно разозлился:

– Т-т-трусы! Твари вы жалкие, вот вы кто!

Но и бранные слова не действовали.

– Ну и п-п-пропадайте же здесь, дураки!

Данька поднял отяжелевшего от страха Мурзая и понёс его на руках, как ребёнка.

Мурзай благодарно лизнул Данькину руку, потом просунул морду под мышку и вдруг бухнул простуженным басом: «Эй, а вы куда, вислоухие?!» Дело в том, что за ним потянулись другие собаки. Окрик Мурзая на них не подействовал. «Хамы!» – хамкнул он, втянув голову обратно и поднял глаза на Даньку, всей своей физиономией умоляя, чтобы тот приказал им не двигаться с места. Данька прекрасно понял смысл его взгляда. «Эх ты, эгоист! – обругал он Мурзая. – Сам спасаешься, а другие пусть погибают, да?» И он ободряюще кивнул собакам, приглашая их за собой. Из барака выползли сперва самые храбрые собаки, а за ними – уже от страха остаться в одиночестве – другие. В собаках проснулся наконец первобытный инстинкт свободы, они потянулись за Данькой через пустырь и сбились у проёма в заборе, куда сперва пролез он сам, потом протащил Мурзая, а за ним и всех остальных…

В это историческое утро многим людям – рабочим, шедшим к своим предприятиям; рыболовам, спешившим занять у водоёмов самые выгодные места; домохозяйкам, приехавшим на пустырь возделывать свои никем не разрешённые, но и никем не запрещённые огороды, короче говоря, многим жителям, торопившимся по своим ранним делам, в одно и то же время явилось одно и то же странное видение: в утреннем тумане по зреющим зеленям, мимо заброшенных теплиц и ничейных садов бежал долговязый, худенький мальчик, а за ним, растянувшись в цепочку, молчаливо мчалась стая собак. И оттого, что собаки летели, не издавая ни звука, всем показалось, что это мираж – игра тумана, света и тени. Впрочем, видение вскоре исчезло, и все торопившиеся по своим утренним делам забыли о мальчике и собачьей стае…

А между тем, как только показались первые дома, собаки, бежавшие за Данькой, стали одна за другой отставать. Кто заворачивал во двор, завидев помойку. Кто пристраивался к очереди у ещё не открытого магазина. Некоторые устремлялись за пешеходами, подчиняясь древней привычке искать покровительства у людей. Эти собаки помнили только хорошее, что делали для них люди, и легко забывали обиды. Когда впереди показалась железнодорожная станция, последние собаки, бежавшие за Данькой, попрятались под платформой.

В это время шёл товарный поезд, состоявший из пятидесяти шести вагонов. Он вёз сеялки, молотилки и автомобили марки «Жигули». «Жигули», однако, не привлекли внимания Даньки. Дело в том, что на иных вагонах, повторяясь, красовались сделанные мелом надписи:

ПРИВЕТ ТЕБЕ, НАДЯ!

Написавший эти слова хотел, наверно, чтобы вся страна от Владивостока до Бреста, а может, и другие государства, если только вагоны включались в составы, везущие товары на экспорт, чтобы все люди знали, что он, пожелавший остаться неизвестным, передаёт привет Наде. Все, все, все – и пассажиры, и провожающие, и путейские рабочие, и стрелочники, и не только они, но и те, кто на переездах дожидался, пока пройдёт поезд, – велосипедисты, водители автомашин и пешеходы, среди которых оказался и Данька с Мурзаем.

Мурзай испуганно моргал глазами и мелко дрожал – оттого, наверно, что впервые видел поезд, а если и видел, то, возможно, очень давно и забыл, сколько вагонов бывает в таком составе.

А поскольку он умел считать только до трёх, а вагонов было пятьдесят шесть, то он решил, что движение вагонов никогда не кончится и состав будет грохотать мимо них всегда, и от ужаса перед этой грохочущей, движущейся вечностью, вставшей преградой на их пути, пятился и дрожал всем своим узким телом, не понимая, отчего же Данька стоит как истукан. «Уйдём отсюда! – умолял он Даньку. – Ну чего стоишь как столб?» Но Данька не трогался с места. Вислоухий трусишка пёс не догадывался, что творилось в это время в Дань-киной душе. Радостный, торжественный, как клятва, привет Наде вызвал в его памяти образ маленькой рыжей девочки с белым бантиком в косичках. Курносый нос в веснушках, пластырь на лбу, пирожок, который она не доела в буфете, глаза, заискивающие и озорные, – всё это возникло перед ним, как на экране. И только сейчас он понял, что именно она каждое утро задерживалась перед его окном и показывала язык. Именно она не раз и как бы невзначай забегала к ним в класс. Именно она очень часто тенью следовала за ним по пятам, а он по своей рассеянности никогда, никогда её не замечал.

Пока стучали вагоны на стыках, пока Мурзай дрожал, натягивая поводок, в памяти Даньки, как из далёкого и забытого сна, всё отчётливее возникала ОНА – маленькая, рыжая, с пластырем на лбу девочка. И он только сейчас, только сейчас, только сейчас, слушая стук проходящего поезда, понял, что именно её Венька Махоркин колотил за бойлерной, а он, Данька, отвязал её тогда и наказал Махоркина, за что был подвергнут старшим Махоркиным – Женькой Губаном – экзекуции, во время которой и решил трудную задачу из контрольной. И оттого, что связались вдруг разные рыжие девочки, которых он встречал в своей жизни, из них получилась одна и её звали Надя Воробышева, Даньке вдруг стало совестно и стыдно, что он её не замечал. То есть смутно он, конечно, понимал, кто она такая, да только она всё попадалась в боковое его зрение, из которого не рождалось никакого ясного к ней отношения. Запоздалое раскаяние проснулось в нём. А ведь хулиган Венька мог преследовать девочку и терзать её беззащитную, хрупкую жизнь. И некому было заступиться за неё. А ведь она искала в Даньке защитника! Смотрела на него, как на старшего брата, а он её не замечал, как какую-нибудь букашку. Даньке стало её жалко-прежалко, так жалко, что даже защипало в носу. И не только девочку, но и самого себя: ведь он был совсем один у мамы, совсем один, а ведь как же можно так прожить на свете долгую-долгую жизнь без брата или сестры? И ему вдруг страстно захотелось сестрёнку – такую вот рыжую, шуструю и драчливую, как Надя. И чтобы всегда было кого защищать! И тут Дань-ка сразу же вспомнил второй класс «Б», куда ходил по просьбе старшей вожатой, чтобы помочь ребятам подготовиться к пионерскому празднику. Он ходил туда вместо заболевшего Кости Сандле-ра и занимался с ними спортивной подготовкой, и это было очень весело, а больше всех – и как он мог забыть об этом! – старалась Надя Воробышева. Он вспомнил сейчас и двух драчунов Юрку и Борю, не поладивших из-за пирожка, но они тут же растаяли в тумане, а из тумана снова выступила рыжая девочка Надя. Теперь он ясно вспомнил, что именно она первая отзывалась на его команды, отталкивала других, огрызалась и так усердствовала, что Даньке пришлось ей сделать замечание. Но занимался Данька со вторым «Б» только три раза, потому что Костя Сандлер больше не захотел болеть и на очередной сбор принёс какие-то плакаты, таблицы и наглядные пособия и вместо спортивной подготовки стал им рассказывать про историю авиации и космические полёты. Данька тогда рассердился на старшую вожатую, потому что и он мог рассказать им разные занимательные истории из научной фантастики, но она не поручила ему это.

Вскоре он забыл об этой истории из своей жизни, настолько незначительной, что мы даже не считали нужным писать о ней, потому что, следуя за своим героем Данькой Соколовым, мы рассказываем не обо всём, что было в его жизни, а только о том, что он сам считал важным и помнил, а об этой истории ни разу не вспоминал и вспомнил только сейчас, когда стоял перед товарным поездом, состоявшим из пятидесяти шести вагонов, на иных из которых красовались, летя по всей стране, ликующие слова:

ПРИВЕТ ТЕБЕ, НАДЯ!