Текст книги "Книга оборотней"

Автор книги: Сабин (Сэбайн) Бэринг-Гулд

Глава десятая
МИФОЛОГИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ ОБОРОТНИЧЕСТВА

Метемпсихоз. – Родство людей с животными. – Финнбоги и медведь. – Индейцы-осаджи и бобры. – Связь между душой и телом. – Буддизм. – Мистер Холлоуэй. – Обыденные представления о теле. – Немецкие легенды о мертвых. – Одежда из перьев. – Переселение душ. – Баскская легенда. – Панчатантра. – Первобытные представления о природных явлениях. – Гром, туча и молния. – Происхождение драконов. – Дракон – Водяной смерч у Джона Бромптона. – Миф о Тифее. – Аллегорическое представление об урагане. – Антропоморфоз. – Кучевые облака и небесные лебеди. – Урваши. – Грозовые облака и демоны. – Вритра и Ракшаса. – История о брамине и Ракшасе

Мифы о превращении людей в животных встречаются во всех фольклорных традициях. Боги Древней Греции имели обыкновение превращаться в животных, когда человеческое обличье не позволяло осуществить свои замыслы легко, быстро и скрытно. В скандинавских мифах Один превращался в орла, Локи оборачивался лососем. Множество легенд о превращениях можно встретить среди восточных поверий.

Очень тонкая грань отделяет эти легенды от историй о переселении души животного в человека или человеческой души в животного (метемпсихоз).

Учение о метемпсихозе основано на представлении о различии между человеком и животным. Вера в животных, наделенных человеческой душой, существовала с древнейших времен, и соотношение между интеллектом и инстинктом либо неверно истолковывалось, либо считалось тайной, которую человеку не дано постичь.

Человеческая душа и сознание казались чем-то возникшим еще до рождения, и в мифах о метемпсихозе можно проследить попытки найти источник сознания, когда сны и видения рассматривались как отголоски памяти о событиях, происшедших в предыдущий период существования.

Современная философия идет примерно тем же путем, полагая, что человек является результатом развития и совершенствования более примитивных существ.

Считалось, что после смерти преобразование души продолжается. Она либо воссоединялась с источником разума, с Брахмой ^{93} , с божеством, либо опускалась до уровня животных. Таким образом, учение о метемпсихозе строилось на поощрении или наказании, ибо посмертное преображение души зависело от ее поведения при жизни. Душа человека нечестивого и жестокого переселялась в тело дикого зверя (например, миф о Ликаоне, превращенном в волка); душа робкого человека вселялась в зайца, а пьяницы и обжоры становились свиньями.

Человеческий ум на заре мира мало чем отличался от разума животных, а потому не следует удивляться, что наши предки были не в состоянии отличать инстинкт от интеллекта. Не умея осмыслить это различие, древние верили в метемпсихоз.

Но человек видел в животном собственное подобие, не только используя силу воображения, но и в действительности наблюдая у животных поведение, повадки, желания, муки и страдания такие же, как у людей, что приводило к естественному выводу о том, что у животных есть душа, подобная человеческой. Отсюда в человеке возникало ощущение родства с животными, и он, не мудрствуя лукаво и невзирая на явные различия, наделял животных всеми человеческими свойствами, включая сознание. Человек полагал, что животными движут те же побуждения, что они подчиняются тем же правилам чести и предрассудкам: чем выше стояло животное на лестнице развития, тем охотнее оно воспринималось как равное человеку. Примечательным примером такого отношения может служить сага о Финнбоги ^{94} (песнь XI):

«Теперь надо о Финнбоги сказать. Еще раньше, с вечера, когда все спали, встал он и взял свое оружие; идет он по следам, которые ведут его к берлоге. Такова была отвага его, что шел он пятясь и держался следов, пока не достиг берлоги. Видит он, лежит там медведь, смяв под себя барана, и высасывает его кровь. Тогда взговорил Финнбоги:

– Подымайся-ка ты, медведина, и выходи со мной побороться; это получше будет, чем лежать на этом барашке.

Медведь поднялся, посмотрел на него и улегся наземь. Взговорил Финнбоги:

– Если тебе кажется, что я слишком вооружен, можно этому горю пособить. – Снял он с себя шлем, забросил щит и сказал: – Вставай же теперь, если осмеливаешься.

Медведь уселся и покачал головой; засим он опять улегся. Тогда сказал Финнбоги:

– Вижу я, что ты хочешь, чтобы мы оба были при равном оружии. – Отбросил он от себя меч и сказал: – Пусть будет так, как ты хочешь; вставай только, если сердце у тебя, как и следует ждать, получше, чем в этом зверьке, что из самых трусливых.

Поднялся медведь; дыбом взъерошилась на нем шерсть, и громко заревел он; бросился он на Финнбоги» («Сага о Финнбоги Сильном»).

Обратимся теперь к мифу осаджей ^{95} , записанному Джеймсом А. Джоунсом и опубликованному в книге «Предания североамериканских индейцев» ^{96} . По этому преданию можно судить, насколько расплывчато представление первобытного ума о различии между инстинктом и сознанием, когда человек, живущий в лесу, не видит разницы между собой и животным.

«Воин-осадж выбирал себе жену: ему понравились опрятность и сообразительность бобров. Он отправился в жилище бобров, чтобы попросить у них девушку в жены. В углу хижины сидела женщина из рода бобров, расчесывая волосы бобрятам, и, когда малыши шалили, раздавала им звонкие затрещины. Вождь бобров шепотом объяснил гостю, что эта женщина – его вторая жена и она всегда сильно сердится, если надо заняться делом, вместо того чтобы болтать с соседками. Вождь сказал, что малыши – это их дети, а девушка, которая заставила их потереться носами в знак примирения, – это его старшая дочь от первой жены. Затем он громко обратился к жене:

– Жена, что у нас на обед? Наш гость явно проголодался: видишь, он побледнел, глаза у него потускнели, и ступает он тяжко, как лось.

Она ничего не сказала ему в ответ, потому что в этот день была не в настроении, но воскликнула что-то, и в хижину вошла неряшливая на вид бобриха.

– Ступай, – велела ей жена вождя, – и принеси гостю чего-нибудь поесть.

Неряха вышла через низкую дверцу в соседнее помещение и вскоре вернулась с большими кусками ивовой коры, бросив ее под ноги вождю и его гостю. Вождь бобров принялся жевать кору, а воин-осадж притворился, что тоже ест. Они повели между собой неспешный разговор о самых разных делах, главным образом о войнах между бобрами и выдрами и о том, как бобры постоянно побеждают противников. Вождь рассказал нашему предку о том, как бобры валят большие деревья и доставляют их к тем местам, где намереваются построить плотину; как они ставят бревна для постройки жилищ и как обмазывают их глиной, чтобы влага не проникала внутрь. Потом он перешел к рассказу о том, чем они занимаются, когда зарывают топор войны: тогда наступает мир и благоденствие и они любят собираться все вместе, отдыхая от трудов, и наслаждаются беседой, едой, купанием, игрой в кости и любовью. Все это время дочь вождя сидела, не сводя глаз с воина-осаджа и придвигаясь все ближе и ближе, пока не коснулась передней лапкой его руки. Потом она обняла его за шею и потерлась пушистой мордочкой о его щеку. В свою очередь, наш предок не только не остался равнодушным к ее ласкам, но, напротив, отвечал с должным усердием. При виде этого старый бобр отвернулся и предоставил им развлекаться, сколько душе угодно. Наконец он резко повернулся к ним, но девушка, догадавшись, что сейчас произойдет, притворилась смущенной и спряталась за спину матери. Тогда вождь сказал:

– Хватит попусту баловаться. Почему бы тебе не жениться на моей дочери? Она хорошо воспитана и трудолюбива. Она способна своим хвостом обмазать стенку глиной лучше любой другой девушки из нашей деревни. Да и большое дерево она подточит зубами за день, не в пример многим мужчинам нашего рода. В сообразительности ей тоже не откажешь: попробуй сыграть с ней в тарелку – и увидишь, кто победит. Что до опрятности, то взгляни только на ее юбку.

Наш предок ответил, что нисколько не сомневается в трудолюбии и опрятности девушки, равно как и в ее способности зубами подточить самое большое дерево и применить свой хвост с пользой для хозяйства, а потому он очень ее полюбил и захотел, чтобы она стала матерью его детей.

И дело было слажено».

Обе истории, одна из исландской саги, другая из фольклора североамериканских индейцев, со всей очевидностью показывают, насколько примитивный ум отождествляет душу человека с душой животного. Оба испытывают одинаковые чувства, а ведут себя по-разному только потому, что отличаются по телосложению. Души у них одинаковые, и различают их только внешние признаки.

Не только примитивные, но и многие развитые народы считают тело чем-то вроде одежды, покрывающей душу. Буддисты полагают, что личность воплощается исключительно в душе, а тело имеет к личности не больше отношения, нежели одежда, которую мы то снимаем, то надеваем. Человек – существо духовное, в тело он облекается лишь по обстоятельствам, хоть в человеческое, хоть в звериное. По мере того как дух возвышается, он воплощается во все более благородном теле. Сам Будда прошел все стадии воплощения: на одной из стадий он был зайцем, и благородство его души оказалось столь велико, что он принес себя в жертву, чтобы оказать гостеприимство Индре, который в облике дряхлого старца попросил у него приюта и пищи. Буддист почтительно относится к животным: в теле быка может обитать душа предка, а рядом может бежать на четырех лапах, лаять и вилять хвостом душа потомка. Когда буддист входит в транс, его душа покидает тело, оставляя его лежать, как будто сбрасывает одеяние из плоти, крови и костей, и возвращается, когда транс проходит. Однако в это верят не только буддисты, подобное представление распространено повсюду. Предполагается, что дух, или душа, заключен в теле, как в темнице, что тело – это всего лишь фонарь, в котором горит огонь души. При этом «бренное тело», как представляется, «угнетает душу», и та не может достигнуть совершенства, пока не покинет земную оболочку. Батлер ^{97} считает члены человеческого тела инструментами, предназначенными для того, чтобы, подобно оптической трубе или костылям, обеспечивать душе возможность видеть, слышать, передвигаться, а потому их утрата ни в коей мере не вредит нашей личности.

Покойный мистер Д. Холлоуэй, служащий Банка Англии, брат известного гравера, признавался, что однажды ночью, лежа в постели и мучась бессонницей, он сосредоточил свой взгляд на далекой прекрасной звезде, что светила сквозь окно, и внезапно почувствовал, как дух его покинул тело и воспарил. Но тут же, охваченный страхом за жену, которая может перепугаться, обнаружив рядом его мертвое тело, он пришел в себя и не без труда воссоединился с телом. Он описывал это событие как возвращение из света во тьму и утверждал, что, пока дух его витал в пространстве, он попеременно переходил из света во тьму и обратно, мысленно обращаясь то к звезде, то к жене. В мифах многих стран рассказывается об угнетении духа телом, а освобождение души рассматривается как избавление от «бремени» плоти. Вопрос о том, способна ли душа действовать и выражать себя вне тела, так же не подлежит сомнению для примитивного ума, как для нас вопрос о том, может ли огонь материализоваться вне парового котла и механизма. Но следует заметить, что только христианство приписывает телу то же достоинство, что и душе, и оставляет ему надежду на очищение и воскрешение, о чем не говорится ни в одной из известных мифологий.

Однако, невзирая на настоятельное свидетельство Святого Писания, широко распространенное убеждение в том, что душа томится в неволе тела до тех пор, пока связана с ним, очень схоже с представлениями буддизма.

Если наша душа – узница в клетке тела, как выразился поэт ^{98} , она может переместиться в другую клетку. Если тело – это одежда души, по утверждению буддистов, почему бы ей время от времени не менять одежду.

Это естественный вывод, породивший во всем мире бесчисленные истории о превращениях и переселениях душ. Наши тевтонские и скандинавские предки также рассматривали тело как одежду для души, что явствует из самой этимологии слов Leichnamи lîkhama(мертвое тело), обозначающих тело, которое покинула душа.

Я уже упоминал норвежское слово hamrи теперь хочу вернуться к нему. Hamrв англосаксонском соответствует словам hama, homa,в саксонском – слову hamo,в древневерхненемецком – homo,в старофранцузском – homa, hama,с которыми связаны готские gahamon, ufar-hamon, ana-hamon,( греч.ένδύεσθαι, έπενδύεσθαι); and-hamon, af-hamon,( греч.άπεκδύειν, έκδύεσθαί), а также древневерхненемецкое hemidi,современное Hemde,«одежда». В сочетаниях мы обнаруживаем это слово в виде lîk-hagnrв старонорвежском; в древневерхненемецком lîk-hamo,в англосаксонском lîk-hamaи flœsc-hama,в старосаксонском lîk-hamo,в современном немецком Leich-nam,«тело», то есть «плотская одежда», так же как тело птицы в старонорвежском называется fjaðr-hamr,в англосаксонском feðerhoma,в старосаксонском fetherhamo,«одежда из перьев», тело волка называется в старонорвежском ûlfshamr,а тело тюленя на фарерском kôpahamr.Значение древнего глагола að hamazтеперь понятно; он означает «переходить из одного тела в другое», а hama-skiptiзначит «переселение души». Способ переселения прост: душа облекается в тело животного путем натягивания его шкуры. Когда Локи, вредоносный норвежский бог, отправился в поход на поиски похищенной Идунн, он позаимствовал у Фрейи ее соколиное одеяние – и тут же превратился в сокола. Едва только Локи покинул Трюмхейм, за ним погнался Тьяцци, накинув орлиные перья и превратившись в орла.

Чтобы отыскать молот Тора ^{99} , Локи вновь позаимствовал у Фрейи ее оперение, и, когда он улетал, перья шуршали и шелестели на ветру (fjaðr-hamr dunði).

Примерно так же Кэдмон ^{100} описывает полет злого духа в одежде-оперении: «Он летел в одеянье из перьев, на ветру шелестевших» ^{101} (Hêlj. 171, 23).

Иногда душа может освободиться от тела и вселиться в другое тело (животного или человека) – такие мифы встречаются в различных теологических традициях.

У финнов и лопарей шаманы нередко впадают в каталептическое состояние, и все убеждены, что в это время их душа странствует, чаще всего в другом обличье, выбрав наиболее подходящее для этой цели животное. В предыдущей главе я уже приводил такие примеры. Аналогичные убеждения проявляются во многих случаях ликантропии. Больной находится в состоянии транса, причем для постороннего взгляда его тело остается неподвижным, тогда как душа переселяется в тело волка, оживляет его и заставляет бежать, куда ей надо. У басков существует любопытная легенда, которая подтверждает, что у этого урало-алтайского народа ^{102} , оттесненного арийскими соседями от других народов той же семьи, сохраняется аналогичное суеверие. Как-то раз в Пиренейских горах охотник преследовал медведя. Внезапно мишка набросился на него и задавил, но, прежде чем умереть, охотник успел нанести ему смертельную рану. Умирая, охотник вдохнул в медведя свою душу и с тех пор в обличье зверя блуждал в горах.

Одна из санскритских сказок, из собрания «Панчатантра», представляет собой такой замечательный пример индийских представлений о метемпсихозе, что я позволю себе привести ее здесь в кратком изложении.

Некий царь шел по рыночной площади своего города и обратил внимание на горбатого шута, ужимками и прибаутками вызывавшего у зрителей взрывы смеха. Царю горбун понравился, и он пригласил его во дворец. Вскоре после этого в присутствии шута колдун-некромант обучал монарха искусству переселения души в чужое тело.

Монарх тут же пожелал применить новые знания на практике и отправился в лес в сопровождении шута, который, как полагал царь, ничего не слышал или, во всяком случае, не понял из объяснений колдуна. В глубине джунглей они наткнулись на тело брамина, который умер там от жажды. Царь спешился, оставил коня и выполнил необходимый обряд – его душа мгновенно переселилась в брамина, а его собственное мертвое тело распростерлось на земле. В тот же миг горбун покинул свое тело, вселился в царское и, распрощавшись с потрясенным монархом, умчался на его коне во дворец, где и был встречен с царскими почестями. Вскоре царица и один из слуг заподозрили, что дело нечисто. Тут во дворце появился бывший царь, а ныне брамин, рассказал о случившемся, и они задумали вернуть его в царское тело. Царица спросила у поддельного мужа, нельзя ли научить ее попугая говорить, и муж, от полноты супружеской любви проявивший слабость, пообещал, что обучит попугая сам. Он покинул свое тело и вселился в попугая. Настоящий царь не мешкая оставил тело брамина и вернулся в то, что законно принадлежало ему, а царица тем временем свернула попугаю шею.

Помимо веры в переселение душ, породившей бесконечное число легенд, в народной мифологии существовал и другой мотив, отраженный в историях об оборотнях. Среди обилия суеверных представлений, связанных с оборотничеством, особенно популярны три образа: лебедя, волка и зм е я. Во многих рассказах отражается суеверное почитание оборотней, ибо тому, кто способен менять обличье, приписывалась высшая природа. В христианских странах у священников все связанное с языческими верованиями вызывало подозрение, и сверхъестественные силы, не одобренные официальной Церковью, приписывались дьяволу. Языческие боги превратились в бесов, а чудеса, связанные с ними, рассматривались как бесовское наваждение. Оборотничество, в котором проявлялось влияние античного божества, с распространением христианства стало приравниваться к колдовству. Таким образом, рассказы об оборотнях оказались в опале, а сами оборотни считались уже не священными существами, достойными почитания, а презренными ведьмаками, заслуживающими сожжения заживо.

На ранней стадии развития общества, когда природные явления были мало изучены, многие выражения, которые нам представляются поэтическими метафорами, понимались буквально. Говоря, что гром грохочет, мы употребляем выражение, в котором отражается всего лишь представление о том, что раскаты грома напоминают грохот колес экипажа, но для необразованного ума в этом заключался иной смысл. Первобытный дикарь не знал, чем вызван гром, и, отмечая сходство между ним и грохотом колес, приходил к заключению, что это едет божественная колесница или небесные духи развлекаются игрой в кегли.

Мы говорим о пушистых облаках, потому что они кажутся нам мягкими и легкими, словно шерсть, а древний человек, отмечая то же самое сходство, верил, что эти скопления пара являются стадами небесных овец. Мы говорим, что облака летят: дикарь употреблял то же самое выражение, глядя на покрытое белыми барашками небо, но видел в них при этом стаю небесных лебедей над священным озером. Мы придвигаемся поближе к камину, дрожа от ветра, который, как мы говорим, завывает за окнами, но вовсе не представляем себе ветер в виде существа, способного выть. Дикий, первобытный человек именно так и представлял ветер, который выл, как воют волки и собаки. А поскольку волков и собак дикарь видел воочию, он, естественно, приходил к выводу, что ветер – это сверхъестественная собака или чудовищный волк из тех, что рыщут во мраке зимней ночи в поисках жертвы.

Наряду с подобным принципом объяснения явлений природы по аналогии с животным миром, первобытный ум делал и другие умозаключения. По небу бродили не обычные стада овец, а стада, принадлежавшие небожителям, да и сами овцы тоже, возможно, имели сверхъестественную природу. Лебеди, парившие в небе выше самых высоких горных пиков, были не обычные, а божественные, небесные лебеди. Волк, завывающий во мраке темной зимней ночью, собаки, от чьего зловещего лая содрогается дремучий лес, не простые земные создания – это волки и собаки из владений божественного охотника, да и сами по себе они принадлежат к чудесам сверхъестественного мира.

Так облака становились лебедями, лебеди-облака обретали божественную природу, превращались в валькирий, апсар, которые глазам смертных представали в птичьем оперении, а на самом деле были богинями-небожительницами. Завывающий ветер вначале представлялся волком, а затем становился божеством бури, который в волчьем обличье развлекался земной охотой.

В качестве одной из излюбленных в мифологии форм перевоплощения я упомянул змея. Древние видели извилистую раздвоенную молнию и воображали ее в обличье небесного огненного змея, божественного змея, который был богом, а в змеином облике являлся глазам смертных. Среди североамериканских индейцев до сих пор бытуют представления о молнии как о гигантском змее, шипение которого звучит раскатами грома.

«О! – воскликнул крестьянин из Магдебурга, обращаясь к немецкому профессору, когда во время грозы сверкнула раздвоенная молния. – Вот это змея!»

Греки тоже подмечали сходство грома и молний с животным миром.

 
έλικες δ’ έκλάμπουσι στεροπης ξάπυροι.
 
 
Не то ваш рассудок навек потрясет
Свирепого грома рычанье.
 

(Эсхил ^{103} . Прометей прикованный. 1060–1061)

 
δράκοντα πυρσόνωτον, ός απλατον άμφελικτός
έλικ’ έφρούρει, κτανών.
 
 
И, ствол обвивая, багровый
To древо бессменно дракон сторожил.
 

(Еврипид ^{104} . Геракл. 396–397)

Аристотель называет молнии (έλικίαι) «извивающимися змеями» (γραμμοειδως φερόμενοι).

Нам трудно вернуться к незнанию всего того, что мы теперь знаем о природных явлениях, трудно воспринимать атмосферные события так, словно нам ничего не известно о законах природы, и поэтому мы склонны считать доводы народной мифологии вроде тех, что я приводил выше, фантастическими и невероятными.

Но для человека Древнего мира познание всех природных феноменов было внове, и только после очередной неудачной попытки объяснить их сверхъестественными причинами мы приходили к открытию истинных причин. Однако среди простонародья сохранилось огромное количество преданий, истолковывающих таинственные атмосферные явления. Недавно девушка из Йоркшира в ответ на вопрос, почему она не боится грозы, сказала, что ей не страшно, потому что это голос ее Отца. Что она знает о том, как атмосферный воздух стремится заполнить вакуум, созданный прохождением электрического тока? Для нее гром – это голос Господа. В Северной Германии крестьяне до сих пор объясняют грозу тем, что ангелы играют в кегли на небесах, а снег – тем, что на небе трясут перины.

Миф о драконе в связи с метеорологическими явлениями, пожалуй, в большей степени, нежели другие, иллюстрирует фазу перехода от териоморфоза (превращение в животных) к антропоморфозу (превращение в человека).

Дракон в народной мифологии – это не что иное, как гроза, появляющаяся вдали, стремительно несущаяся по небу на распростертых черных крыльях, высунув огненный раздвоенный язык и извергая пламя. В словацкой легенде дракон всю зиму спит в горной пещере, но в весеннее равноденствие стремительно вылетает оттуда.

«Через миг небо покрыла тьма, и сверкали только драконьи глаза и пасть. Земля тряслась, камни с грохотом скатывались по горным склонам в долины. Дракон бил хвостом слева направо и справа налево, обрушивая сосны и березы, ломая стволы, как тростинки. Он извергал такие потоки воды, что переполнились горные реки. Но постепенно мощь его истощалась, он больше не бил хвостом, не извергал воду и не изрыгал пламя».

По-моему, в этом описании трудно не распознать весеннюю грозу. Но невежественный разум наглядно представлял эту грозу в виде дракона, что со всей очевидностью, даже для самых больших скептиков, подтверждается следующей цитатой из летописи Джона Бромптона ^{105} :

«Другое знаменательное событие регулярно происходило в Сатальском заливе (на побережье Памфилии). Там, окутанный тучей, появлялся огромный черный дракон и погружал голову в воду, а хвост вздымал до небес; и поглощал тот дракон воду так неистово, что, окажись в ту пору поблизости какой-нибудь корабль, полный людей и товаров, он был бы втянут в драконью пасть и извергнут в небо. Дабы избежать этой опасности, людям следовало, едва завидев дракона, тут же поднимать громкий шум, кричать и стучать по дереву, чтобы дракон, устрашась криков и шума, убрался подальше. Некоторые, однако, полагают, что это не дракон, а солнце втягивает воду из моря, и это весьма вероятно» [49]49
  [Chronicon Johannis Brompton]. Apud [Rogeri] Twysden Hist[oriae] Anglica[nae] Script[ores]. X. [London], 1652. P. 1216.


[Закрыть]. Джон Бромптон описывает так водяной смерч.

В греческом мифе дракон-гроза приобретает некоторые антропоморфные черты. Тифей (Тифон) является сыном Тартара и Геи; грозовая туча, вздымающаяся на горизонте, вполне могла представляться как возникающая из утробы матери-земли, а свойства грозы достаточно точно указывали на отцовство Тартара. Тифей, как воплощение урагана или тайфуна ^{106} , имеет сотню драконьих или змеиных голов и извергает клубы пара, подобно грозовой туче. Он изрыгает пламя, то есть молнии, и рычит, как стая диких собак. Тифей вздымается до небес, чтобы затеять битву с богами, а те разбегаются от него, принимая самые причудливые обличья. Кто не распознает в этом образе грозовую тучу, стремительно накрывающую небо, а в превращениях богов – белые облака, гонимые по небу ураганом!

Согласно Гесиоду ^{107} , Тифей – отец всех дурных ветров, которые приносят дожди и бури, разоряют земледельцев и губят мореплавателей. Греки называли эти ветра общим именем «смерчи, вихри»:

 
έκ δέ Τυφωεος 'έστ' άνεμων μένος ύγρόν αέντων,
νόσφι Νότου Βορέω τε καί άργέστεω Ζεφύροιο:
οϊ γε μέν έκ θεόφιν γενεή, θνητοΐς μέγ’ ΰνειαρ:
οί δ’ άλλοι μαψαΰραι έπιπνείουσι θάλασσαν:
α'ί δή тхи πίπτουσαι ές ήεροειδέα πόντον,
πήμα μέγα θνητοΤσι, κακή θυίουσιν άέλλη:
άλλοτε δ’ άλλαι ίχεισι δνασκιδνδσί τε νηας
ναύτας τε φθείρουσι: κακοΰ δ’ ού γίγνεται άλκή
άνδράσιν, οϊ κείνησι σινάντωνταν κατά πόντον:
αΐ δ' αΰ καί κατά γαΐαν άπείριτον, άνθεμόεσσαν
έργ' έρατά φθείρουσι χαμαιγενέων άνθρώπων
πιμπλεΐσαι κόνιός τε καί άργαλέου κολοσυρτοΰ.
 
 
Влагу несущие ветры пошли от того Тифоея,
Все, кроме Нота, Борея и белого ветра Зефира:
Эти – из рода богов и для смертных великая польза.
Ветры же прочие все – пустовеи и без толку дуют.
Сверху они упадают на мглисто-туманное море,
Вихрями злыми крутясь, на великую пагубу людям;
Дуют туда и сюда, корабли во все стороны гонят
И мореходчиков губят. И нет от несчастья защиты
Людям, которых те ветры ужасные в море застигнут.
Дуют другие из них на цветущей земле беспредельной
И разоряют прелестные нивы людей земнородных,
Пылью обильною их заполняя и тяжким смятеньем.
 

(Гесиод. Теогония, 861 строфа и последующие)

В современном греческом или литовском крестьянском мифе дракон, или драк, превратился в великана-людоеда, сохранившего некоторые драконьи черты.

В своем собрании греческих и албанских сказок Иоганн Георг фон Хан приводит множество сказаний о драконах, но это уже не древние драконы, а великаны, обладающие сверхъестественными свойствами. То же самое наблюдается в литовском фольклоре. Дракон теперь ходит на двух ногах, ухаживает за девушкой и женится на ней. Злой нрав он по-прежнему сохраняет, но драконьи крылья и чешую уже сбросил.

Так переосмыслен в народном сознании дракон, воплощение грозы. Подобные изменения наблюдаются и в связи с мифами о деве-лебеди и оборотне.

В древнеиндийской ведийской мифологии апсары представлялись божественными девами, полубогинями, которые обитали на границе между небом и землей. Само их название означает либо «бесформенные», либо «те, кто движется по воде» (точное толкование не установлено), и образно указывает на перистые облака, постоянно меняющие форму и плывущие, подобно лебедям, по синему морю неба. По ведийским поверьям, апсары любили менять облик, чаще всего оборачиваясь утками или лебедями, а изредка – и людьми. Души героев становились их мужьями или возлюбленными. Один из самых очаровательных древнеиндийских мифов – это история об апсаре Урваши. Урваши полюбила Пурураваса и стала его женой при условии, что он никогда не явится перед ней обнаженным. Они долго жили вместе, пока небожители не решили вернуть Урваши с земли. Они подстроили так, чтобы в ночную пору Пуруравас встал с постели, и внезапной вспышкой молнии осветили его наготу на глазах у жены, и та была вынуждена покинуть его. Исполненный тоски, он скитался в поисках Урваши и наконец увидел ее в облике лебедя, плавающего в озере среди лотосов.

Я думаю, это не простая выдумка, она основывается на мифологическом объяснении природных явлений, так как в разных вариантах встречается повсеместно. Каждая ветвь арийского корня хранит эту историю или ее отголоски, а потому нет сомнения в том, что поверье о лебединых девах, которые плавают по небесному морю и иногда выходят замуж за простых смертных, если тем удастся украсть их лебединое одеяние, составляла важную часть исконной мифологии арийцев, до того как они разделились на индийскую, персидскую, греческую, латинскую, русскую, скандинавскую, тевтонскую и другие ветви. Более того, поскольку подобный миф встречается не только у арийцев, в том числе у таких удаленных от европейских или индийских верований народов, как самоеды или американские индейцы, возможно, этот мотив вообще восходит к первобытному человеку.

Но пора уже оставить летние перистые облака и вернуться к порождаемой грозой дождевой туче. В индийской мифологии она воплощается во Вритре ^{108} и Ракшасе ^{109} . Вначале эти демоны имели бесформенное, неопределенное обличье. Слово Вритраслужило наименованием облака, кабханда,древнего слова, обозначающего дождевую тучу, и только позднее стало именем демона. О Вритре, окутывающем горы своим дыханием, сказано: «Тьма окутала все, поглощая воду, горы покоились на животе Вритры». Постепенно Вритра все более отчетливо превращался в демона, которого описывали как «поглотителя» гигантских размеров. Таким же образом Ракшаса обрел телесный облик и индивидуальность. Он представляет собой безобразного рыжеволосого великана, «подобного туче», с зубами, торчащими, как клыки, готового раздирать и пожирать человеческую плоть. Его тело поросло жесткими щетинистыми волосами, огромный рот всегда разинут. Он постоянно озирается в надежде утолить ненасытный голод человеческой плотью и кровью. К ночи его сила многократно возрастает. Он может менять облик по своему усмотрению. Он предпочитает леса и с воем рыщет по джунглям. Короче говоря, для индусов он является тем, чем вервольф для европейцев.

«В лесу поселился Ракшаса. Однажды он встретил брамина и вспрыгнул ему на плечи с возгласом:

– Н-но! Пошел вперед!

Трясясь от страха, брамин потащил его на себе. Но вскоре он заметил, что ступни у Ракшасы нежны, как лепестки лотоса, и спросил его:

– Почему у тебя такие нежные и слабые ноги?

– Я никогда не касаюсь ногами земли, – ответил Ракшаса. – Я дал клятву не делать этого.