Текст книги "Призрак музыканта"
Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
– Да, – ответил я, не колеблясь. – Я все для тебя сделаю. Я даже готов помочь тебе увезти Сельви, но я ставлю два условия и ты не должен обижаться на мою прямоту.
Панайотис нетерпеливо повел рукой.
– Условия эти таковы, – продолжил я. – Первое – этот брак будет законным браком, а не сожительством. Грех и произносить мне такое слово, когда речь идет о моей родственнице. И второе условие – ты перейдешь в правую веру. Пойми, я не принуждаю тебя! Ты можешь выбрать. Ты свободен. Но супругом Сельви ты никогда не можешь быть, если останешься неверным. Я не убеждаю тебя. Это ни к чему. И ты не проси, не уговаривай, я останусь тверд. Ты свободен и можешь выбрать.
Панайот молчал, сплетая пальцы рук. Наконец заговорил.
– Я – мужчина, как и ты, – глухо произнес он. – Я не могу менять веру, – он замолчал, должно быть, ожидая, что я все же начну убеждать его, уговаривать, но и я не произносил ни слова. Тогда он заговорил снова.
– Мой отец служил османам, не меняя веры!
– Но ведь он не просил руки дочери султана, – я улыбнулся. – Я вижу, Панайотис, тебе тяжело. Я и сам не знаю, как повел бы себя, очутившись на твоем месте. Ты сам должен все взвесить, что тебе нужнее и дороже – твоя вера или твоя любовь.
– Отец Анастасиос сменил римскую веру на греческую, но все же он остался христианином, – задумчиво, как бы рассуждая с самим собой, произнес мой друг. – Чамил! – он заговорил моляще и порывисто. – Сельви любит меня! Что станется с нею, если ты не позволишь нам соединить наши судьбы? Выдержит ли ее рассудок?
– Ты призываешь меня уступить тебе ради Сельви, а сам ты ничем не хочешь поступиться ради нее! Еще раз прошу, не сердись, не надо этой торговли. Подумай и решай. Чем скорее ты решишь, тем лучше! Я не хочу, чтобы ты тянул время, обманывал меня и Сельви.
– Позволь мне сегодня ночью увидеть ее!
– Я не должен этого делать, но я уступаю. Сегодня ты увидишь ее. После этого – выбирай сам!
Ночью мы, как обычно, пришли в сад. Мы уговорились ничего не говорить Сельви – это было справедливо – ведь выбор предстоял не ей, а Панайотису.
Влюбленные снова, как прежде, сидели на скамье, молча глядели друг на друга, говорили обычные слова. Затем, как обычно, расстались.
Сельви думала, что мы придем и в следующую ночь.
Когда мы с Панайотисом шли по переулку, я собирался напомнить ему о необходимости выбора. Я подумал о том, что он может нарочно тянуть время, встречаться с Сельви, она будет жить надеждами. Но тотчас я огорчился: неужели я отдаляюсь от своего друга, становлюсь подозрительным и злым? Нет, следует говорить с ним по-доброму.
И я решил не напоминать, а просто сказал:
– Если ты сделаешь свой выбор, дай мне знать.
– Да, – ответил он грустно.
На следующее утро он пришел к нам в дом. Меня разбудил слуга и сказал о приходе Панайотиса. Я удивился.
– Как ты добрался за ночь из монастыря так скоро?
– Я ночевал в пригороде у одного знакомого торговца.
– Присаживайся.
Я приказал принести еду. Но Панайотис не стал есть. Он выглядел встревоженным.
– Ночью у Сельви был приступ, – начал он. – Она снова видела этот самый призрак музыканта, кричала… – голос его задрожал.
Мне показалось, что он как бы обвиняет меня, я почувствовал раздражение.
– Откуда тебе известно? – спросил я.
– Я знаком с мальчиком, который всегда ходит с их поваром на рынок за провизией. Он мне сказал, – Панайотис опустил голову.
– Ты свел знакомство со слугой из этого дома и ничего не говорил мне!
– Я не считал, что это так уж важно, – он смутился.
– И потому скрывал от меня! Панайотис! Я не хочу, чтобы мы становились врагами, пойми. Глядя на тебя, я все больше убеждаюсь в том, что любовь – несправедливое, дурное чувство, толкающее людей на дурные поступки, на ложь и преступления. Мир не должен строиться на началах любви, ибо она в основе своей несправедлива! Я подумал об этом еще тогда, в первый раз, в саду, когда ты сказал Сельви, что сделал из ее портрета икону, идола, которому люди будут молиться. Ты считаешь это естественным и даже красивым, чтобы люди молились изображению женщины, почитали ее не за какие-то благородные свойства ума и души, но просто потому, что твое капризное воображение сделало ее объектом твоей страсти.
– Но разве не почитаете вы семью Мохаммеда?
– Семью Мохаммеда почитают за то, что этих людей избрал Бог, возложив на их плечи тяжкий груз богоизбранности. Человеческая любовь здесь ни при чем!
– А в Послании апостола Павла к коринфянам говорится о том, что нет ни веры, ни добрых дел, если нет любви!
– Я не хочу обсуждать послания неверных! Если в них пророки гяуров призывают людей любить друг друга человеческой любовью, преисполненной дурных страстей и несправедливости, тем хуже для них!
– Что с нами сталось, Чамил? Мы уже почти враги. Как мне горько! Как тяжело!
– Не считай себя виновным. Я виноват. Я содействовал твоей встрече с Сельви. Я не должен был делать этого. Но еще не поздно. Останемся друзьями. Ты больше не будешь видеться с Сельви, она забудет тебя!
– Я люблю ее! И я боюсь, что мы все – ни ты, ни она, ни я, – ничего не сможем забыть! – в голосе его послышались слезы.
Я тоже заплакал, не пряча слез.
– Мы оба предали ее, – говорил я. – Мы оба ничем не хотим пожертвовать ради нее!
– Дай мне еще подумать, – глухим и срывающимся голосом попросил он.
– Хорошо, – я отвернул лицо.
– Я все думаю, – тихо продолжил Панайотис, – что означает этот призрак музыканта?
– Болезнь, – устало произнес я.
– Нет, не это… Но вдруг это всего лишь прошлое, которое еще вернется, возродится…
– Если бы это было так, он, вероятно, был бы одет в эллинскую одежду, – заметил я.
Панайотис несколько смутился.
– И еще, – я смотрел на него, – что означает это возрождение прошлого? Не есть ли это всего лишь пустые слова? Существуют смерть и рождение. Но как может родиться вновь то, что уже умерло! Как может нарушиться поступательное течение времени?
– Мы знаем лишь одно время, а кто ведает замыслы Бога о времени! И разве ты не веришь в возможность воскресения?
– Воскресение мертвого тела не есть новое рождение!
– Завтра я скажу тебе мое решение. Ты ведь приедешь к отцу Анастасиосу?
– Да, – ответил я, – приеду ради тебя и Сельви.
Вскоре после ухода Панайотиса слуга сказал мне, что вечером все званы к деду Абдуррахману, приехал из столицы его старший сын.
Вечером я сидел вместе с другими гостями у деда. Тот был весел, радовался тому, что сын его в милости у султана, вспоминал прошлое. Подобно многим старикам, он вцеплялся в нить беседы, не желая отдавать другим возможность говорить. Но рассказы его были трогательны и все интересны. Я слушал и думал о том, что, должно быть, и эти рассказы неправдивы, и все в мире неправдиво, и можно искать правду лишь в собственной душе и только от самого себя можно чего-то требовать.
Дед вспоминал основателя державы Османа Гази, каким он был благочестивым, добрым, заботился о вдовах, сиротах и прочих бедняках, устраивал для них трапезы. Он оставил своему сыну Орхану короткое завещание – дед торжественно поднял указательный палец и заговорил нараспев:
– Если будут искушать тебя непокорством перед Всевышним, не поддавайся! Не совершай ничего, что было бы противно заповедям божиим! Испрашивай совета ученых богословов, познавших священный закон. Прежде чем поступать как бы то ни было, обдумай хорошенько свои поступки. Будь добр с теми, которые покорны тебе. Не скупись на милосердие и благостыню, пусть служат тебе не из страха, но ради твоей доброты!
Мне стало грустно. Это были правдивые и мудрые слова, но, быть может, и они были всего лишь словами, не оказывающими влияния на действительные поступки людей? Прежде меня всегда трогало то, что после смерти основателя великой державы осталась пара сапог, походная сумка, и кафтан с вышитым на спине полумесяцем, сшит был этот воинский кафтан из прочного сурового полотна, идущего на паруса. Теперь же я вслушивался в слова деда и во всем сомневался. Я ощущал пустоту в душе, а человеку нужно что-то такое, чему бы он мог поклоняться без сомнений и колебаний.
Внезапно из покоев госпожи Зейнаб, где сидели женщины, послышались крики и плач. В саду поднялась суета. Все мы встревожились. Я тотчас подумал, не случилось ли чего с Сельви.
Дальше помню суматоху, шум. Привели плачущего мальчишку, того самого слугу повара, с которым Панайотис свел знакомство. Из носа у мальчика текла кровь, его уже били. Оказалось, его случайно застали у той самой дверцы в сад. Он признался, что проводил Сельви до площади, где ее ожидал Панайотис верхом на коне. Панайотис увез ее. Куда они направились – мальчик не знал. Он сказал, что Сельви ушла по своей доброй воле. Госпожа Зейнаб хватилась, что долго не видит дочери, кинулись искать Сельви, слуги побежали в сад, там и схватили мальчишку, когда он возвращался домой.
Услышав о судьбе дочери, госпожа Зейнаб закричала страшным, диким и пронзительным криком, перешедшим в какой-то вой, словно животное, потерявшее своего детеныша. Вдруг дед Абдуррахман вскочил. Движения его сделались быстрыми, хищными и страшными. Глаза сузились от ярости. Никто не успел помешать ему. Он бросился вперед, схватил несчастного мальчишку за горло и с такой силой ударил головой о стену, что брызнул мозг. Я впервые видел такое. На миг у меня помутилось в глазах. Я увидел мертвое тело, тотчас же как-то странно скорчившееся, худое тельце подростка, увидел кровь, какую-то странную белесую слизь, вещество мозга. Удар был настолько силен, что голова раскололась надвое. И это сделал мой дед, кроткий и смешливый, побаивающийся своей жены. Потому что в нем жил и другой человек, тот самый, что взбирался отважно на стены осажденных крепостей и мог по несколько дней не слезать с седла.
Значит, вот она, любовь, пресловутая любовь во всей своей красе! Вот они, последствия чудовищных пристрастных чувств. Вот она, жертва любви, несчастный слуга, случайно, ради нескольких медяков замешавшийся во все это! Что же делать мне?
– Я виноват во всем! – я говорил громко, почти кричал. Я рассказал все. Дед лежал ничком на полу, прикрыв голову руками, жалкий, слабый, он своей худобой и скорченностью странно напоминал подростка, которого только что убил. Брат, отец, старший сын деда Алаэддин, смотрели на меня злобно, презрительно, сурово. Несколько человек удерживали бившуюся в их руках госпожу Зейнаб, она рвалась ко мне, растопыривая пальцы, хотела своими длинными ухоженными ногтями, окрашенными в красное, выцарапать мне глаза. Я стоял неподвижно. Тихо и с достоинством подошла моя мать, закутанная в покрывало, обняла меня за плечи и увела в пустую комнату. Я опустился на маленькую скамеечку и закрыл глаза.
Я чувствовал себя запятнанным, оплеванным, усталым, я не понимал, зачем жить, во что верить в этой жизни. Я тупо думал о том, как уйти из этой жизни, уйти без боли, исчезнуть, не оставив после себя отвратительного трупа.
– Коней! Седлайте коней! – раздались мужские голоса. Особенно выделялся громкий и яростный голос Хасана, моего старшего брата.
Вот уже застучали копыта по мостовой. Должно быть, люди в домах просыпались и гадали, что же случилось. Женщины пугались, маленькие дети плакали.
– Любовь! – с горькой иронией думал я. – Все это наделала любовь!
Я вспомнил полусказочную историю византийского полководца Василиса Дигениса Акрита; ради того, чтобы соединиться со своей возлюбленной царевной, он перебил целое войско; а когда умирал, задушил возлюбленную, чтобы она никому не досталась, ни с кем не могла соединиться после его смерти.
– Любовь! Худшее, страшнейшее из искушений дьявола! А я-то воображал, будто творю добро! «Любовь» и «добро» – это несовместимые понятия. Почему познание дается такой ценой, ценой унижений, боли и страха, почему?
В окне посветлело. Громко защелкала перепелка. Утренний холодок обнял меня.
Последующие дни прошли в суете и многословии, в унижении и позоре.
В ту ночь погоня сначала разделилась. Одни отправились в монастырь, другие – в родное селение Панайотиса – Харман Кая. До этого селения было довольно далеко, и они вернулись лишь на другой день. Ими как раз предводительствовал Хасан. Он был в ярости. Дом Панайотиса и еще несколько домов были сожжены и разграблены, погибло несколько жителей селения. Но ни Панайотиса, ни Сельви в селении не оказалось. Другие участники погони поехали в монастырь архангела Михаила. Хорошо, что разъяренный Хасан не отправился с ними, он мог бы поджечь монастырь и тогда ему пришлось бы предстать перед судом. Начался стук в ворота монастыря. Крик. Настоятель грозился, что пожалуется султану. Наши кричали, требовали, чтобы им выдали Панайотиса. Сначала их уверяли, что его в монастыре нет. Наши не верили и совсем рассвирепели. Хотели обыскать монастырь. Монахи противились. Наконец вышел отец Анастасиос. Он признался, что Панайотис здесь и сейчас выйдет, и просил не убивать юношу. Ему ответили, что Панайотис будет предан суду. Вскоре вышел Панайотис. Ему связали руки. Он не сопротивлялся, выглядел совершенно подавленным. Отец Анастасиос проводил Алаэддина, старшего брата Сельви, в свою келью. Там на деревянной скамье сидела несчастная девочка. Отец Анастасиос рассказал, что Панайотис привез Сельви, провел ее в монастырь через заднюю дверь, тихо постучался в келью отца Анастасиоса, умолял о помощи. Панайотис уверял, что девушка согласна принять крещение, просил о венчании. Отец Анастасиос спросил девушку, согласна ли она принять крещение и обвенчаться с Панайотисом. Она кивнула. Но отец Анастасиос понял, что это девушка из богатой и знатной семьи, и решил потянуть время, чтобы не навлечь на монастырь беду своим необдуманным согласием. Он почтительно попросил Сельви подождать, увел Панайотиса за дверь, где принялся убеждать юношу отказаться от своего намерения; говорил ему, что похищение девушки, даже с ее согласия, – дурной поступок. Панайотис продолжал умолять, говорил о своей любви. Отец Анастасиос не отказывал ему прямо, тянул время, потому что боялся, вдруг Панайотис увезет девушку неизвестно куда. Так рассказывал отец Анастасиос. Тем временем, прибыли крытые носилки для Сельви. Печальная процессия двинулась в город. Панайотиса везли со связанными руками и с непокрытой головой. Глаза его воспалились до красноты, небритое лицо потемнело. Он сгорбился в седле и смотрел прямо перед собой. Его стерегли наши всадники.
Отец Анастасиос и Панайотис клялись, что Сельви чиста, что Панайотис не касался ее. Моя мать рассказывала, что и сама Сельви подтвердила это. Она отчаянно плакала и все повторяла:
– Зачем, зачем он не захотел стать моим мужем? Зачем он ждал этого крещения, этого венчания? Разве нужно было все это? Если бы он сразу, сразу стал моим мужем, нас уже никто не мог бы разлучить! Никто!
Госпожа Зейнаб вдвоем с опытной повитухой тщательно осмотрела дочь и убедилась в том, что Сельви действительно не лишилась девственности. Конечно, это обстоятельство немного смягчало вину Панайотиса. Я тоже почувствовал некоторое облегчение, узнав об этом, ведь все же Панайотис был моим другом, я любил его.
Сельви я не видел, теперь ее стерегли и берегли денно и нощно, не спуская с нее глаз. Панайотиса в ожидании суда заключили в городскую тюрьму. Не удалось мне повидаться с отцом Анастасиосом. Его судили церковным судом и приговорили к ссылке в отдаленный горный монастырь. Помимо всего прочего, ему вменили в вину и то, что в келье он хранил мирские порочные книги. Говорили, что старик отправился в ссылку спокойно и с достоинством. Через одного из монахов он передал мне устно (передать письмо монах отказался) много добрых пожеланий, а также одежду Панайотиса, его флейту и тамбур, подаренный мною Панайотису.
Перед судом я добился свидания с Панайотисом. Его привели ко мне в полутемную большую комнату. Руки его по-прежнему были связаны сзади, одежда порвалась и была запачкана, глаза ввалились, лицо похудевшее, бледное с каким-то болезненно сосредоточенным, остановившимся взглядом. Когда Панайотис увидел меня, его выпуклые губы, сильно потрескавшиеся, слабо дрогнули в детской его обычной улыбке. Лицо сильно обросло и это сильнее оттеняло бледность. Я попросил стражника, который сопровождал моего друга, отойти в сторону и позволить мне поговорить с Панайотисом. В комнате не было ни одной скамьи. Мы молча остановились друг против друга.
– Как ты? – спросил я.
Должно быть, не самый умный вопрос. Но надо было с чего-то начать.
– Спасибо, – голос его был какой-то ослабевший, бесцветный.
Он помолчал и добавил:
– Руки только больно. Видишь, связаны сзади и не развязывают мне их.
– Таков порядок, – сказал я. – Но скоро суд, и тогда твоя судьба решится. Потерпи.
Он молчал и умоляюще смотрел на меня. Я догадался, что он хочет спросить о Сельви.
– Она здорова, – мне не хотелось произносить ее имя. Мне казалось, что это словно бы сделает меня причастным к дурному поступку Панайотиса. А впрочем, я ведь и так был причастен ко всему этому, запятнан, испытывал неприятные чувства стыда и вины.
Панайотис ничего не произнес в ответ. Он горбился. Видно, ему было тяжело стоять. Он переступал с ноги на ногу, перенося тяжесть измученного тела то на одну ногу, то на другую. Вдруг он по-детски потянул носом и всхлипнул. У меня сердце задрожало от жалости. Всхлипывая и шмыгая носом, он заговорил почти бессвязно:
– Отец Анастасиос… он… она… Он сказал, что я, что мы… должны… должен отказаться, потому что это навлечет беду на многих людей… А я… она… Надо было увезти ее далеко! Она… Она просила меня: «Панко, увези меня далеко! Уедем далеко!» Панко!.. – слезы не дали ему договорить.
– Отец Анастасиос был прав, – сказал я тихо. – Жаль, что ты не послушался его. Теперь он сослан в отдаленный монастырь. Эх, Панайотис, если бы ты видел, как убивались несчастные родители этой девушки, ты бы понял, что есть многое на свете, что выше любви.
– Нет! – голос его зазвучал высоко и отчаянно. – Нет на свете ничего выше любви! Нет!
Я подошел ближе, погладил его по выступающему под рваной рубахой исхудалому плечу, и молча ушел.
Городской суд приговорил Панайотиса к пожизненному тюремному заключению в тюрьме в Брусе. Его должны были увезти из нашего города. Увезти в город моего детства. Мне позволили снова увидеться с ним. На этот раз его руки и ноги были закованы в цепи, но это все же не так больно, как связанные руки.
– Ну, Панко, – я старался говорить ласково, чтобы приободрить его. – Все позади, твоя судьба решилась. Это все равно лучше, чем неопределенность.
Он кивнул.
– А знаешь, – продолжил я, – ты ведь едешь в мой родной город!
– Я знаю, – он попытался улыбнуться, но вышла только дрожь губ.
– Ты увидишь мою родину – прекрасный Анадол. Могила Омира – помнишь? Я узнал, что друзья или родные заключенного могут присылать ему одежду, еду. Я всегда буду делать это! Возможно, я переберусь в Брусу, в столицу, и тогда буду ближе к тебе.
На этот раз ему все же удалось улыбнуться.
– А пока, – я протянул ему большой сверток, – мне позволили передать тебе вот это. Здесь твоя одежда, флейта, тамбур, съестные припасы – немного, на дорогу, и Евангелие, пусть твоя вера утешит тебя. Будь терпелив и помни о том, что у тебя есть друг – я.
– Благодарю тебя за все. И я навсегда останусь твоим другом. Прощай!
– Не будем прощаться навеки, будем надеяться на новую встречу.
Но этот наш короткий разговор оказался последним.
На следующий день Панайотиса увезли.
После всех тревог и унижений можно было обдумать свою дальнейшую судьбу. Отец хлопотал о том, чтобы Хасан и я могли вернуться в Брусу и попасть ко двору. Сам он уже не думал о возвращении, он отяжелел, постарел и предпочитал спокойную жизнь провинции столичной суетности.
Теперь я стал больше времени проводить с братом. Я заметил, каким он стал мрачным, суровым. Я ощущал в нем и жестокость. Многих удивило то, с какой яростью он набросился на жителей в Харман Кая – родном селении Панайотиса. Однажды мне понадобилось о чем-то спросить его, или попросить, уже не помню. Я постучал в дверь его комнаты. Он не откликался. Тогда я приоткрыл дверь. И был поражен. В стенной беленой нише я увидел изображение Сельви – икону Панайотиса!
6
ХАСАН
Разумеется, я ни на миг не усомнился в том, что мой брат не сделался неверным. Я просто о многом вспомнил, многое сопоставил, и, соответственно, многое понял. А после я просто многое узнал – от Хасана, от моей матери, а кое-что и сам домыслил.
Увидев изображение Сельви, тогда, давно, когда отец Анастасиос показал нам в монастыре икону Панайотиса, мой брат влюбился в девушку. Он понял, что это портрет, и решил узнать, кто же эта девушка. Разумеется, Панайотис мог знать, кто она такая. Но спрашивать открыто Хасан, конечно же, не хотел. Он устроил всю эту ловушку со своим доверенным слугой, продажной гречанкой и ее девушками, и таким образом кое-что узнал о Сельви. Он понял, что влюбился в дочь моего деда Абдуррахмана. Он поделился со своей матерью и попросил ее посмотреть на девушку и подготовить почву для сватовства. Он слышал о болезни Сельви, но был уверен, что после замужества все ее болезненные припадки и видения пройдут. Он так и сказал матери в ответ на ее возражения, она-то не очень хотела видеть Сельви своей невесткой. Но ради единственного сына, чтобы не огорчать и не раздражать его, все же отправилась в дом моего деда. Сватать Сельви Пашша, впрочем, не стала, но внимательно понаблюдала за ней и за ее матерью. После этого Пашша решила, что девушка больна серьезно, а кроме того, избалована, изнежена. Но опять же, чтобы не огорчать сына, Пашша сказала, что по ее мнению Сельви еще рано замуж, надо чуть выждать. И тут нетерпеливый Хасан вдруг проявил какое-то мрачное терпение и упорство. И мать его поняла, что он от своего желания не отступится, но не знала, что делать.
Хасану было уже за тридцать. Его мужская жизнь началась довольно поздно, лет в семнадцать-восемнадцать, с двух черных рабынь, которых ему подарила его мать, когда заметила, что сын вошел в возраст любви. Несколько раз Хасана женили на девушках из хороших семей, но характер его с возрастом делался все тяжелее, и жены покидали его, требовали развода, забирали свое приданое и уходили. Таким образом, Хасан довольствовался рабынями, которых сам покупал, да притонами в греческом квартале. На невольничьем рынке он выбирал покладистых полнотелых негритянок, быстро пресыщался и дарил их приятелям.
Казалось, главным в жизни Хасана было совершенствование воинского искусства. Спустя какое-то время он выдвинулся на поле боя при взятии крепости Бига и был назначен командующим айдосским гарнизоном. Ему приходилось подолгу не бывать дома. То было время походов султана Мурада.
Но Хасан не забывал Сельви. После разъярившей его истории с Панайотисом он решил, что пришло время сватовства. Он рассуждал так: на честь девушки легло пятно, ее родители должны быть благодарны человеку, который пожелает взять ее в жены; к тому же Хасан – не пустое место, но лицо значительное. И вот он отправил в дом моего деда опытную сваху. Но Абдуррахман Гази и госпожа Зейнаб решительно и твердо отказали. Они сказали, что Сельви больна и что они не желают, чтобы недуг их дочери отравлял жизнь такому человеку, как Хасан, которого они уважают за храбрость и успехи в воинском искусстве.
Вскоре Хасан снова оставил город, он должен был принять участие в походе на Эдирне.
