Текст книги "В тюрьме и на «воле»"

Автор книги: С. Устюнгель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

с улицы Анкары завыли: «Страну охватил пожар

крестьянских волнений!», «Крестьяне выступают против

государственной власти!».

Миллионные массы крестьян за долгие столетия

стосковались по земле. Ногтями, зубами, оружием готовы добывать

себе крестьяне землю. Но добудут они ее при одном условии:

если мы, коммунисты, встанем во главе движения,

организуем и сплотим массы.

Мы не можем стоять в стороне, в позе наблюдателей.

Решение крестьянского вопроса в Турции – кровное дело

турецкого рабочего класса и его авангарда – компартии. С какими

только чуждыми элементами, с какими только врагами в

рядах партии нам не приходилось бороться! Сколько

антиленинских «течений» пришлось нам разбить! И со сколькими еще

предстоит беспощадно бороться! Кто только не выступал

против нас: сектанты, хвостисты, ликвидаторы, антикрестьянские

уклонисты, бонапартисты, авантюристы, болтуны, «салонные

коммунисты»! Однако все они сходились на одном: они хотели,

чтобы коммунистическая партия плелась в хвосте у

стихийного движения. Но Сталин учит: идеология

«хвостизма»-логическая основа всякого оппортунизма. Этого мы не должны

забывать никогда.

ПУГОВКА НА СЕРДЦЕ

Сегодня у нас хорошее настроение: с Большевика и Типуки

сняты кандалы. Оба парня очень ослабели, но дух их, кажется,

только закалился. Мы завтракаем вместе.

Кузнец Али передал нам сегодня от неизвестного нам Ма-

моша Абдуллы судки, полные еды. Рассказывают, что Мамош -

благообразный седобородый человек богатырского сложения.

Прекрасный стрелок. В годы первой мировой войны он

дезертировал из армии. Однажды, когда отряд жандармов под

командой известного пантюркиста полковника Хамида вел на

расстрел группу армян из Ходуджура, Мамош с кучкой

дезертиров напал на жандармов и спас армянских крестьян от

смерти. Долго он водил их по горам, пока не переправил за

границу. Теперь, говорят, ему уже перевалило за шестьдесят.

Мамош увидел нас в суде в день первого заседания. Мы про-

сили Кузнеца Али засвидетельствовать наше уважение этому

благородному и храброму человеку и передать, чтобы он не

доставлял себе больше хлопот заботами о нас. Однако

присланную им еду мы съели с большим аппетитом.

Типуки все смеется:

– Начальник сделал вид, что помиловал нас. Но все время

выспрашивал, о чем вы говорите с арестантами. Ишь, чего

захотел, пустой помещичий мешок! Так мы ему и скажем! Ха!

Большевик смотрит на все это серьезнее:

– Пока здесь будет Бесстыжий Глаз Калафатчи, нам с

тобой еще не раз придется посидеть в кандалах.

После еды выходим на террасу. Арестанты лениво

слоняются по двору. На мне темно-синяя рубашка с короткими

рукавами. Такие рубашки с карманчиком были одно время модны

среди рабочей молодежи. На кармашке маленькая пуговица

с рисунком. Ее мне подарил один болгарский коммунист.

Сколько обысков мы прошли, сколько раз нас обшаривали с

ног до головы, но пуговица эта сохранилась, хотя и не была

заколдованной. Они не знали, чей портрет выгравирован на

ней. Полиции и в голову не приходило, что я открыто ношу на

своей груди портрет Ленина. Он был без привычной бородки

клинышком, он не стоял на трибуне, чуть подавшись вперед,

сжимая в руке кепку, он не говорил с миллионами, подняв

руку в энергичном жесте. Они видели только круглое детское

лицо, обрамленное вьющимися волосами. Но ленинский высо*

кий лоб, глаза с характерным ленинским разрезом смотрят

на меня из-под летящих бровей.

Большевик, смущаясь, спрашивает:

– Кто это?

Я объясняю юноше понятным для него языком, кого я

ношу на сердце.

ХЛЕБ, ВРАЧ И ЗОЛОТАЯ ЛИРА

Арестантам раздают дневной паек —кусок хлеба величиной

с кулак. Но, чтобы назвать этот «хлеб» хлебом, нужно, как

говорят, семьдесят свидетелей. Поставщик подкупает

прокурора и начальника тюрьмы, сбывая эту смесь глины с песком

и отрубями. Да кого, собственно, может волновать, что люди

едят глину вместо хлеба? Нам, коммунистам, вообще ничего

не дают.

Уже много дней мы без конца говорим с арестантами об

этом хлебе. Даже обитатели «камер голых» склоняются к

бойкоту. Необходимо выступить всем сообща. Постепенно мы

устанавливаем контакт между турками и лазами. Теперь, когда

происходит раздача хлеба, каждый раз слышится ругань по

адресу поставщика и прокурора. Только камера Карачалы

портит все дело. Он в камере полный хозяин – «пахан». У него

своя шайка. Все его люди – агентура начальника тюрьмы. Но

мы силой большинства начинаем прижимать их. Карачалы и

компания стали побаиваться нас. А ведь охранка и вали хотят

покончить с нами именно руками этого сброда.

Тем временем в нашей тюремной жизни происходят

события, которые приносят много неожиданного.

В камере горцев двое заключенных заболели дизентерией.

Вся тюрьма поднялась на ноги. Прибыл муниципальный врач.

Больных отправили в казенную больницу. Такого еще не

знала здешняя тюрьма: до сих пор из нее выносили только трупы.

Местный муниципальный врач и судебный врач – одно

лицо. Врач он или коновал, – кто его знает! Смотрит поверх

очков. Взятки берет налево и направо. Бумажные деньги «не

уважает», зато при виде золота весь загорается. Убьют кого-

нибудь в окрестности, он является, пишет заключение. За

каждую строчку берет по лире – с той и с другой стороны.

Этот продувной «доктор» изредка появляется и в тюрьме.

Здесь есть пустая комнатушка, называемая «амбулаторией».

Пока он сидит в этой комнатушке, надзиратели приводят ему

больных; происходит «врачебный осмотр».

Доктор тычет больного палкой:

– Что у тебя?

Едва тот успеет произнести «живот», как доктор кричит:

– У меня тоже живот болит! – и прогоняет больного.

Приводят другого.

– Что болит?

– Зубы...

– Убирайся вон! У меня тоже зубы.

Так продолжается минут 30—40, потом доктор

поднимается и уходит.

Но в последний раз все было иначе. Как только он

показался в тюрьме, арестанты дружно стали кричать:

– Больной доктор пришел! Давайте осмотрим больного!

«Доктор» решил отступить от своих правил и отправил

больных в лазарет.

Даже самый маленький успех придает людям смелость.

Теперь заключенные стали всерьез поговаривать о бойкоте

хлеба.

На верхнем этаже тюрьмы помещается камера Карачалы.

Утром двери этой камеры открываются раньше всех, вечером

запираются позже всех. В одном из темных углов этой

камеры несколько арестантов, поджав ноги, сидят на койке. Из рук

в руки они передают толстую сигарету – курят гашиш.

Средь бела дня в камере Карачалы режутся в карты.

Четверо арестантов уселись вокруг железной банки, слышатся

только их короткие реплики и ругань.

Один все время проигрывает. Свое одеяло, матрац он уже

спустил.

– Что у тебя еще осталось? »

– Рубашка. t

– На нее не играю, дерьмом воняет.

Проигравшийся в кальсонах и рубашке отходит в сторону,

укладывается на голых досках, приговаривая:

– Ох, трещат мои косточки!

Из четверых игроков остались двое. Рядом с ними стоит

поджарый смуглый арестант. Это сам «пахан» Карачалы.

Длинными пальцами он перебирает янтарные четки,

напряженно следит за игрой. Он-то и затевает игру, а с выигрыша

берет проценты.

Первый раз Карачалы попал в тюрьму за драку из-за межи.

Не успев отсидеть свой срок, убил арестанта. Стали его

пересылать из тюрьмы в тюрьму. В нашей он отравил другого

арестанта за деньги, полученные от его врага. Карачалы – это

бич всей тюрьмы. Дергающийся, злой, навязчиво-вызывающий,

всегда в движении, он как куст терновника на ветру. Его

поэтому и прозвали Карачалы – Терновник.

Игреки говорят мало, быстро бросают карты. Один из них

весь рыжий, даже ресницы рыжие. Зовут его Бекташ Рыжая

Бровь. Он кладет на жестянку золотую лиру. К ней жадно

устремляются все взоры. Карачалы смотрит сверху.

– Смешай колоду... Как следует мешай! Не подглядывай!

Давай туз, – говорит Бекташ.

– Тебе, мне... твой, мой... мне, тебе...

Рыжая Бровь протягивает руку к лире. Партнер хватает

его за кисть. Лица у обоих бледнеют. Жестянка

опрокидывается.

– Отдай, сволочь!

– Нет, морда, не возьмешь!

Карачалы встает между ними.

– Бекташ, ты подавишься этой лирой! Меня зовут

Карачалы, помни.

Дерущихся разняли. Крики стихают. У Бекташа со лба

капает кровь. Карачалы кладет кусочек золота к себе в карман.

– Это тебе так не пройдет, Карачалы!

– Не таких видели... Ты еще щенок, Бекташ.

Карачалы разваливается на матраце. Прислуживающий ему

арестант массирует его ноги.

ПО КАМНЯМ ДВОРА ТЕЧЕТ КРОВЬ

Источник, из которого арестанты берут воду, совсем

пересох. Вода в нем уже не журчит, а льется в каменное корыто

совсем тоненькой струйкой. Стучат о корыто пустые кувшины,

жестяные кружки. Люди столпились возле источника, гомонят.

В толпе вертится Большевик.

Приносят паек. Камеры не берут хлеба. Бойкот! Начался

бойкот!

– Мы не собираемся продирать себе кишки песком! —

кричат арестанты.

Кузнец Али, Капитан Осман и шорник Экшиоглу идут к

старшему надзирателю требовать, чтобы он сообщил

начальнику тюрьмы и прокурору требования заключенных.

Только Карачалы посылает дежурного по камере за

хлебом. Он нарочно говорит громко:

– Мы за порядок. Бесплатно хлеб дают, а они не берут.-

Черный, мол, глина, песок... Подумайте! Как будто дома они

жрут белые булки!

Пока идет перебранка, лазские парни становятся вокруг

корзины с хлебом и никого к ней не подпускают. Надзиратель

сбежал. Карачалы в окружении своей шайки выходит из

камеры, наступает на лазов. Бросает грубое ругательство. Тут все

смешивается. Арестанты набрасываются друг на друга. Летят

в головы кувшины, кружки. Чайные стаканы со звоном

разбиваются о каменные стены. Пущенный с силой огромный

глиняный кувшин вдребезги разносит кофейную «лавочку»

Карачалы.

Заблестели кинжалы, ножи. Шайка Карачалы оказалась

прижатой к «банному» углу. Шабан, Большевик, Чете

подбегают к нам. Крики и шум во дворе усиливаются. Карачалы с

мангалом (жаровней) в одной и с ножом в другой руке угрем

вьется по крошечному дворику. Его преследует Бекташ с

огромным тесаком в руках. Карачалы отколот от своей шайки.

Крики летят со всех сторон:

– Держи!

– Убью, как собаку!

По стенам мечутся тени. Уже не разобрать, кто где. Вот

Карачалы удирает от Бекташа. Он быстро взбегает по

ступеням на террасу. Бекташ настигает его. Он весь в крови. На

мгновенье они останавливаются лицом к лицу, вперив друг

в друга взгляд: пара черных и пара карих глаз. Неожиданно

из двери соседней камеры вылетает мангал и выбивает нож из

рук Карачалы. И в тот же миг Бекташ вонзает тесак в грудь

своему противнику. Пронзительный крик перекрывает шум.

Карачалы, как метла, падает с террасы головой вниз. На

дворе все перевернуто вверх дном. Калафатчи из окошка своей

камеры кричит во все горло; от страха глаза его вылезли из

орбит.

– Жандармы! На помощь!.. Убивают!

Типуки, остановившись посредине двора, оглядывается на

крик. Нагибается, вытаскивает тесак из груди Карачалы и

резким броском пускает его на голос в окошко камеры:

– На-а! Вот тебе помощь!

Тесак, сверкнув на солнце, как огненная стрела, вонзается

в раму окошка.

Калафатчи издает страшный вопль:

– Спасите! Это – дело рук коммунистов!

Схватив зловонную парашу, мой товарищ выплескивает ее

через решетку в физиономию провокатора.

По стене бегут жандармы. Офицер командует:

– Заряжай!

Защелкали затворы. Сцепившиеся во дворе арестанты

отпускают друг друга. Дула винтовок смотрят вниз.

На стене – начальник местной жандармерии, прокурор,

вали и «хозяин» вилайета помещик Матараджи.

Офицер приказывает:

– Всем бросить ножи! Буду стрелять!

Часть арестантов, пятясь и пряча ножи за спиной,

выстраивается у стены. Дула винтовок смотрят нам прямо в глаза. На

дворе стонут раненые, валяются тела убитых. По камням течет

кровь.

Арестантов загнали в камеры. Нас заперли. С этого дня нас

никогда уже не пускали к другим арестантам, никогда не

выводили на прогулку во двор: ни здесь, ни в других тюрьмах

Трупы убрали, раненых бросили в камеру горцев. Бекташа

и многих других заковали в кандалы. Все усилия

прокуратуры найти «зачинщиков» оказались тщетными. На допросах

все арестанты отвечали:

– Виноват сам Карачалы.

Карачалы был слепым орудием начальника тюрьмы и стал

жертвой тактики своих хозяев. Набросившись с руганью на

лазов, он полагал, что турки, как обычно, поддержат его и

нападут на них, но все оказалось иначе.

– Это первый случай в здешней тюрьме, когда турки вы»

ступили вместе с лазами против тюремного распорядка,—

признался сам начальник тюрьмы.

ЗДРАВСТВУЙ, СТАМБУЛ!

Из Анкары пришла телеграмма – снова переводят. Однажды

утром на нас надевают наручники, сажают под охраной трех

жандармов на пароход,– и вот мы в Стамбуле! В наручниках

идем пешком с Галатской пристани к мечети Айя-София. Когда

вступаем на мост через Золотой Рог, на мгновенье нам

кажется, что мы никогда не видели этого города, словно впервые

спустились с гор или пришли из глухой деревеньки. Но я в

нем знаю на память каждый переулок, каждый камень. Как

свои пять пальцев, я знаю его рабочие районы, спуски и

подъемы в кварталах бедняков, разбитые булыжные мостовые,

темные, грязные, узенькие улочки и тупики. Я знаю районы,

где мрет от голода беднота. Я знаю районы, где кутят и

прожигают жизнь оборжавшиеся богачи. Я люблю этот город.

Я люблю его трудовой люд. Я люблю Стамбул – сердце

политической жизни Турции, колыбель ее рабочего класса.

Нас бросают в предварилку – один из подвалов бывшего

султанского министерства жандармерии. Ни воздух, ни

дневной свет сюда не проникают. Тускло светит электрическая

лампочка. Большая часть пола покрыта испражнениями.

В одном углу лежит израненный крестьянин. В гноящихся

ранах у него копошатся черви. Он умирает. Стоит тяжелый

трупный запах.

В тот же день нас вызывают к старшему прокурору. Едва

переступаем порог, как слышим вопрос:

– Члены коммунистической партии?

Вместо ответа мы сообщаем, что в жандармской

предварилке умирает тяжело раненный крестьянин. Прокурор

пропускает это мимо ушей. Продолжает свое. Перелистывает кипу

лежащих перед ним бумаг, засыпает нас вопросами. Тогда мы

заявляем, что отказываемся отвечать на вопросы до тех пор,

пока не прекратят пытать крестьянина Шерифа из деревни

Чаталджи, который умирает в двух шагах от прокуратуры.

Прокурор продолжает свои вопросы. Мы молчим. Видя, что

дело не двигается, он приказывает жандарму увести нас.

До вечера нас держат в здании суда. Стены этой

предварилки пестрят рисунками, ругательствами, именами,

написанными карандашом или просто выцарапанными каким-

нибудь твердым предметом. В одном из углов выцарапаны

серп и молот и пятиконечная звездочка. Мы находим фамилии

многих знакомых нам коммунистов, даты суда над ними;

Никелевым курушем мы тоже выцарапываем свои имена,

внизу ставим число.

Вечером нас сажают в поезд и под конвоем отправляют я

Анкару. Очевидно, в министерстве юстиции и управлении

безопасности решили измотать нас бесконечными пересылками

из тюрьмы в тюрьму, из города в город. Но эта тактика

приносит совсем нежелательные результаты для тех, кто ее

придумал. Наш процесс затянулся на долгие месяцы, и хотя он

ведется в тайне, в каждом городе, где мы побывали, народ

так или иначе узнавал о деятельности компартии, о целях ее

борьбы. Разговоры об этом велись повсюду.

Мы сумели отвести выдвинутые против нас прокуратурой

и охранкой обвинения. Наконец процесс закончился.

Судебный секретарь зачитал приговор: «Осуждаются за

распространение среди народа, устно и письменно, пропаганды

объявленной вне закона Коммунистической партии Турции...»

Мы отсидели свой срок, и вот новогодней ночью нас

выпускают из анкарской тюрьмы. Начальник тюрьмы, лысый, как

колено, с неизменной сигаретой в вывороченных губах, выдает

нам «удостоверение» с огромными, как подковы, печатями.

Читаем: «Осуждены за коммунистическую пропаганду.

Освобождены по отбытии срока наказания». Паспортов у нас нет.

С таким «документом» полиция не только из столицы, а даже

из горной деревушки выгонит. Так и происходит. Через два

дня полиция высылает нас из Анкары. Мы снова в Стамбуле...

РАССКАЗ ДЕРБЕДЕРА ХАСАНА

Как-то на пристани Фенер я нанимал лодку, чтобы

переехать в Азапкапы. Взгляд упал на одного из лодочников. Лицо

его кажется знакомым. Он тоже удивленно смотрит на меня.

Потом подчаливает лодку к деревянным мосткам и говорит:

– Перевезем на ту сторону, земляк?

Узнаю его. Это Дербедер Хасан из «камеры голых». И хотя

мне нужно к Азапкапы, мы едем в обратную сторону – к Ха-

личоглу.

Хасан рассказывает:

– Смертный приговор Шабану меджлис утвердил. В ночь,

когда его должны были повесить, он прикрутил кандальными

цепями изнутри дверь камеры, и надзиратели, несмотря ^ на

все старания, не смогли открыть ее. Шабан заявил, что не

выйдет до тех пор, пока к нему не придет с поклоном сам

Толстопузый Араб. В тюрьму прибыли прокурор и начальник

жандармерии. Они сказали Шабану, что вали уехал в Анкару.

Шабан не сдавался. Тогда стали выламывать железную дверь.

Стало светать. Увидев, что скоро все будет кончено, Шабан

крикнул: «Стойте, сейчас открою!»

Едва дверь приоткрылась, Шабан выстрелил из

парабеллума. Первым выстрелом он уложил начальника

жандармерии, вторым – прокурора и тяжело ранил начальника тюрьмы.

Потом выскочил во двор и прикончил сержанта жандармерии,

но часовые на стенах открыли залповый огонь, и Шабан

замертво упал на «вечный камень». Как Шабан пронес пистолет

в камеру, где прятал его, это так и осталось для всех тайной.

Отчаянный был храбрец. Огонь-человек!

Большевика и Типуки после смерти Шабана отправили

пешком по этапу в Эрзрумскую крепость. Но по дороге, не

доходя до Эрзрума, они бежали. Говорят, что Большевик жив,

работает, но где и как, – никто толком не знает.

Лодочник вздыхает и сильнее налегает на весла.

Воды Золотого Рога постепенно темнеют. Со стороны Ует-

капаны вздымается целый лес мачт. Дымят фабрики, дым

пароходных труб стелется по воде.

ЗОЛОТОЙ РОГ – КОЛЫБЕЛЬ РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ

ТУРЦИИ

Район Золотого Рога – один из старейших рабочих центров

Стамбула. Когда-то здесь на холмистых, извилистых берегах

шумели кипарисовые рощи, красовались старинные виллы с

закрытыми балконами, с резными деревянными решетками на

окнах. От тех времен осталось здесь лишь кладбище Эюб.

Промышленные предприятия стали здесь строить еще с

начала прошлого века. Старые рабочие говорят, что первая в

Турции паровая машина была установлена не в Арсенале, а

именно здесь, на верфях Золотого Рога. И первый уголь,

найденный в Зонгулдаке турецким крестьянином Узун Мехмедом,

горел в топках паровых машин на этих верфях.

Золотой Рог с его доками, фабриками, мастерскими, про-

тянувшимися от Ункапаны до Хаскея,– это мрачное и

величественное зрелище. И на противоположной стороне залива,

всегда мутного, непрерывно гудят моторы, скрежещут станки

фабрик и мастерских от Емиша до Силяхтарага,

расположенных вперемежку с горбатыми деревянными домишками на

узких извилистых улочках с бесчисленными спусками и

подъемами.

Сколько рабочих в Турции, еще точно не подсчитано. Кема-

листы интересуются главным образом, как бы побольше из них

выжать. Однако если к фабричным рабочим, рабочим

горнодобывающей промышленности, морского и наземного

транспорта прибавить рабочих, занятых в сельском хозяйстве, то

можно с уверенностью сказать, что рабочий класс Турции

насчитывает около полутора миллионов человек. На крохотном

«пятачке», занимающем пространство от Галатского моста до

Сютлюдже, число рабочих превышает 50 тысяч.

Видели ли вы когда-нибудь, как по улицам кварталов Ай-

вансарая-Балата в предрассветных сумерках идут на заводы

рабочие? Словно не на работу, а на каторгу бредут они.

Обратили ли вы внимание, как вечером из Касымпаша, по дороге

Зинданаркасы, по крутому подъему возвращаются домой

рабочие? Они плетутся так, словно их избили палками в

полицейском участке. Видели ли вы когда-нибудь, как на табачных

фабриках и складах, в текстильных и резиновых цехах в

Джибали и Дефтердаре харкают кровью чернобровые,

голубоглазые, но уже ставшие желтыми, как солома,

четырнадцатилетние девушки? Знаете ли вы, что семи-восьмилетние дети

работают здесь по 12 часов в день за 15 курушей, на которые

можно купить лишь полкило хлеба? Видели ли вы глаза

матерей-работниц, когда они суют в рот плачущим от голода детям

пустую, как тряпка, грудь, чтобы крик детей не беспокоил со-

седей? Слышали ли вы, о чем говорят в этом районе

безработные?

Ночной стражник с палкой в руках – здесь уже султан.

Полицейский в рабочем районе – это кровавый янычар.

Агенты охранки без стука заходят в дома наших рабочих

кварталов. Каждый сборщик налогов здесь – ангел смерти

Азраил.

В рабочих районах Стамбула ке ищи клубов и читален,

зато на каждом углу кабак или кофейня. Каждое такое

заведение – притон. Я знаю, вы скажете, что «новый» рабочий

квартал Казлычешме с его хибарками из жести, картона и

фанеры почище наших старых трущоб! И если уж начать пере-

числять рабочие центры и кварталы Турции, то в Измире есть

Халкапынар, в Адане – Чарчабук, в Анкаре – «жестяной

город» Алтындаг, под боком у столицы – Крыккале. Есть

Эргели, есть Зонгулдак, есть Козлу, есть Карабюк и есть

Измит. Есть все это, есть!

Но дома, выстроенные для рабочих текстильных

комбинатов в Кайсери и Назили, прекрасны. Они построены с

помощью Советского государства, руками советских

специалистов, руками друзей. Дома эти и фабрики – одно из многих

проявлений добрососедской политики и уважения советского

народа, великой страны Ленина и Сталина к народу Турции,

к национальной независимости Турции, символ заботы о

счастье ее Трудящихся.

Я бывал во многих рабочих районах страны. На многих

фабриках искал работы, на некоторых работал. Если вы

спросите, какое мое основное занятие, я отвечу: давно уже я

профессиональный революционер. Но когда речь заходит о

нашем Золотом Роге, я не могу быть спокойным. Здесь я

второй раз родился. Здесь я впервые переступил фабричный

порог. Ворота верфей открыли мне путь в Коммунистическую

партию Турции.

Впервые я познал здесь, что такое непримиримая

классовая борьба. Впервые я узнал здесь страдания и надежды,

любовь и ненависть тех, кто стоит у станков и машин, кто

варит сталь, ткёт шелк, тех, кто создает жизнь и кто в

капиталистическом мире лишен всех средств производства, тех,

без чьих ловких пальцев, сильных рук и светлого разума

безжизненны и мертвы эти средства производства.

«МОРСКОЙ КЛУБ»

На верфях у меня было несколько товарищей, таких же

безусых и зеленых, как я сам. Прямо перед верфями было

кладбище старых кораблей. Один из них, изъеденный

ржавчиной торпедный катер «Ташоз»; служит нам местом сборищ.

Мы называли его «Морским клубом» и 'часто обедали там.

Какие у нас могли быть обеды? Хлеб с, маслинами или же

купленные за пять курушей у лоточника-албанца кусочки

холодной печенки. В «Морском клубе» мы вели горячие

беседы. Перемывали косточки начальнику цеха, мастерам,

ругали директора.

У меня был товарищ, который работал в морской

типографии. Попадавшиеся ему в руки газеты он передавал мне. Мы

не пропускали ни одного сообщения о коммунистическом

движении в стране, о Советском Союзе. Однако очень часто мы

многого из прочитанного не понимали, и у нас подымались

бесконечные споры.

Однажды мой товарищ из морской типографии, подойдя ко

мне, незаметно вложил мне в руку какую-то книгу:

– Это тебе понравится,– сказал он.– «Мать» Горького.

Я тогда еще и не слыхал о Горьком. Но, не желая ударить

лицом в грязь перед товарищем, ответил:

– Спасибо! Я давно хотел прочитать эту книгу.

Я принес книгу в наш «клуб», и мы в обеденный перерыв

начали читать ее вслух. Книга захватила нас. Гудок отрывал

нас от нее на самом интересном месте, и мы, ругаясь,

бежали в цех.

Однажды, придя на работу, мы увидели расклеенные на

стене у главного входа листовки. На каждой красными

чернилами было написано: «Товарищ, стой!» Рабочие

останавливались и читали. Внизу каждой отпечатанной на гектографе

прокламации крупными буквами стояло: «Коммунистическая

партия Турции». И пониже: «Комитет Золотого Рога». На

фабриках в Джибали, говорилось в листовке, началась забастовка.

Организация компартии призывает рабочих Золотого Рога

поддержать бастующих.

Сбежались начальники цехов, охрана, директор. Сорвали

прокламации.

– За работу! – орал директор.

Потом в цехе заявились шпики и полицейские.

Расследования и допросы не дали никаких результатов. Несколько

дней на верфях только и говорили, что об этих листовках.

Много толковали о них и мы в своем «клубе». Слова

«коммунист», «комитет» заинтересовали нас страшно.

Мастер литейного цеха Хайри был моим соседом. Это был

честный, славный человек. Говорил он мало и был старше

меня лет на двадцать, а то и на все двадцать пять. Однажды,

когда мы возвращались с работы, он подошел ко мне:

– Если идешь прямо домой, пошли вместе.

По дороге мы болтали о том, о сем. Под конец он сказал:

– Молодые вы, горячие. Смотрите не оступитесь. Добрый

вы выбрали путь. Послушай, сынок, что я тебе скажу. Этот

паршивец директор велел следить за вами. Расспрашивает о

вас, исподтишка интересуется, что вы делаете в обеденные

перерывы на «Ташозе». Смотрите же, будьте осторожней.

Я ничего не ответил мастеру Хайри. Но после этого раз-

говора мы уже каждый день так открыто в «клубе» не

собирались. Тот же мастер Хайри познакомил меня однажды с

фрезеровщиком из токарного цеха.

– Вот Ахмед-уста. Это как раз тот парень, который вам

нужен, хотя и немного горяч...

ВОЗВРАЩАЯСЬ С РАБОТЫ

Однажды вечером, когда мы выходили из ворот верфи,

Ахмед предложил мне идти домой через Окмейданы. Окмей-

даны – это малолюдный район с зелеными лужайками,

рощицами, любимое место прогулок рабочего люда Стамбула. Мы

шли и беседовали.

– Во время первой мировой войны,– говорил Ахмед-уста,—

ты был еще мальчишкой. Я тогда уже был взрослым парнем,

таким, как ты сейчас, и тоже работал на этих верфях. В

Стамбуле хозяйничали немцы. Английские самолеты часто бомбили

наш район. На земле – немцы, в небе – англичане, а на шее

у нас – энверовская шайка. Народ умирал от голода.

Миллионы наших солдат проливали свою кровь и гибли за

иностранцев. Военные спекулянты зашибали деньгу.

Национальным позором закончилась кровавая авантюра Энвера.

Предатели вместе с немецкими хозяевами удрали из страны, бросили

народ на произвол судьбы. Тогда в Стамбул хлынули

англичане, американцы, французы, итальянцы, греки.

Годы оккупации ты уже помнишь. Что это был за срам!

Английские и американские военные корабли вошли в самый

Золотой Рог, бросили якоря прямо против нашей верфи.

Англичане и американцы все прибрали к рукам. Американцы

требовали мандата над проливами, над Стамбулом, над всей

Турцией. Большинство тех, кто сидит сейчас у власти в

Анкаре, приняло тогда условия американского президента,

решило отдать Турцию в кабалу. Что им до нашей национальной

гордости! Зато выгодно делать «дела» с американцами.

Стемнело. Зажглись огни фешенебельных кварталов Бей-

оглу. На противоположном берегу, в Фатихе, взвился дымный

столб.

– Смотри,– показал мне на него Ахмед-уста,– опять пожар.

Говорят, что Стамбул несколько раз сгорал дотла. Во время

оккупации, правда, пожар в Касымпаша был нам наруку.

Англичане здорово растерялись, а рабочие наши

воспользовались этим и разобрали ночью много станков и машин,

погрузили их на лайбы и переправили в Анатолию. Тогда туда бе-

жало много рабочих с верфей. Все это организовали

коммунисты...

С фрезеровщиком Ахмедом-уста у нас установились

дружеские отношения. Я привязался к этому умному, серьезному

человеку.

Каждый раз, когда мы с ним встречались, он рассказывал

мне что-нибудь новое. Он же разъяснил мне потом программу

и устав партии, научил основным принципам работы в

подполье.

С тех пор прошло много лет, а я и по сей день с уважением

и признательностью вспоминаю Ахмеда-уста. Такие люди, как

он, были крепким цементом в рядах нашей партии и вписали

немало ярких страниц в историю рабочего класса Турции.

А сколько славных страниц в этой не написанной еще

истории! Вспомните хотя бы первомайскую демонстрацию в

Стамбуле в 1921 году. Колонны рабочих с красными знаменами в

руках, впереди, во главе колонны – коммунисты. Этот марш

продемонстрировал силу народа, его ненависть к английским

и американским захватчикам.

Еще одна страница боевой истории рабочего класса

Турции – стачка стамбульских лодочников и портовых рабочих

в 1927 году. В рабочих районах были построены тогда

баррикады. Тысячи рабочих Стамбула стойко сражались с

войсками, которые правительство послало для подавления забастовки.

Как только после второй мировой войны реакционное

правительство Турции пошло на сговор с американскими

империалистами, самый тяжелый удар был снова нанесен по

рабочему классу и его организациям. В 1946 году были закрыты

и разгромлены рабоче-крестьянская партия, свободные

профсоюзы, прогрессивные газеты и журналы. Тысячи рабочих

были брошены в тюрьмы. Сотни руководителей свободных

профсоюзов, рабоче-крестьянской партии были осуждены

военными трибуналами, закованы в кандалы, брошены в застенки.

Но и в эти дни свирепого фашистского террора рабочие

снова вышли на улицы.

В 1950 году, когда правительство Мендереса – марионетка

в руках Вашингтона – отправляло в Корею турецких солдат,

профсоюз докеров и портовых рабочих Стамбула от имени

народа Турции, от имени' всего рабочего класса страны

заявил протест против этого нового преступления кемалистов.

За это профсоюз был закрыт, а его руководители преданы

суду военного трибунала...

Но Золотой Рог живет. В доках, на верфях, фабриках и за-

водах рабочие продолжают борьбу. Во главе их стоит

Коммунистическая партия Турции. Я горжусь тем, что вместе с нею

иду дорогой борьбы, на которую вступил много лет назад в

Золотом Роге.

ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

Как-то во время обеденного перерыва ко мне подошел

Ахмед-уста:

– Вечером встретимся в кипарисовой роще, в Касымпаша.

Что там будет, я не спросил.

– Ладно.

Когда мы встретились вечером, подмышкой у Ахмеда-уста

была буханка хлеба, в руках маленькая корзинка с овощами.

Хлеб он купил для себя, но корзинку овощей вряд ли: ведь

мастер Ахмед был холостяк.

Предположение оправдалось.

– Отнесешь овощи домой,– сказал Ахмед-уста, передавая

мне корзинку.– Там прокламации. Завтра рано утром в Ай-

вансарае раздашь их рабочим, когда они будут идти на работу.

Только, смотри, сам не опоздай к началу работы.

Мы расстались, не сказав друг другу больше ни слова.

Из сада в Тепебаши доносились звуки оркестра. Я шагал, не

оглядываясь. Страха я не испытывал, но непонятное волнение

охватило меня. Это было мое первое партийное поручение.

Как будто я снова сдавал экзамен в школе. Но если

провалишься на экзамене в школе,– останешься на второй год или

получишь плохую отметку. Здесь не то. Этот экзамен надо