Текст книги "В тюрьме и на «воле»"

Автор книги: С. Устюнгель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

кроме нас, находятся еще двое смертников.

Сегодня день свиданий. В этот день заключенные всегда

как-то мечутся по двору. Они с нетерпением ждут его, как

штурман конечной пристани, и нервы у всех

напряжены.

Как только приходит посетитель, арестанта вызывают в

предварилку. Здесь происходит свидание. Правда, между

посетителем и заключенным железная решетка. И все же это

уже кусочек другого мира.

В помещении надзирателя, прямо против открытой двери

в предварилку, меня бреет парикмахер. За спиной стоит

надзиратель с палкой. Через открытую дверь мне видны

посетители. (

У решетки сидит на корточках молодой арестант лет

двадцати пяти. По другую сторону решетки– женщина,

закутанная в вышитые полосатые платки. Она вся съежилась в комок.

Видны только глаза и щеки.

Они крепко прижались друг к другу. Кажется, если бы не

решетка, они сидели бы обнявшись. Но ржавые железные

прутья разделяют два сердца.

– Эй, Ферикоглу, хватит! Твое время кончилось!

Грубый голос дежурного надзирателя отрывает два тела

друг от друга —так топор раскалывает надвое сосновое полено.

Женщина встает, она смотрит на парня полными слез

глазами. Тот шатается, как пьяный, и, кажется, еле держится

на ногах.

Бреющий меня тюремный парикмахер на воле был

мотористом. Он избил в порту полицейского комиссара, когда тот

пытался силой заставить работать бастовавших грузчиков,

и сидит теперь за «сопротивление полиции». Его большие»

как лопаты, руки кажутся грубыми, неуклюжими. Но какие

ловкие у него пальцы, как легко проводят они по щекам

большим лазским ножом!

Каждый раз, когда надзиратель отрывает заключенного от

посетителя, парикмахер скрипит зубами, его ноздри

раздуваются, как у загнанной лошади. Осколки фраз, как пули,

вырываются сквозь сжатые зубы, ударами отдаются у меня

в ушах.

– Изверги... ни любви, ни горя не понимают... Давильная

машина. Какое это свидание? Ведь это разлука...

НЕ ПОД РВАНЫМИ ПАРУСАМИ ВЫХОДИМ МЫ В МОРЕ!

Правящие реакционные классы Турции пытаются

удержать свою власть над народом с помощью штыков, тюрем,

виселиц. Они подавляют, физически уничтожают каждого, кто

выражает свой протест, свою волю к справедливым порядкам.

Нас, коммунистов, преследуют особенно жестоко.

Мы знаем, они хотят раздавить наше мужество. Но

напрасно. Они никогда не смогут поставить нас на колени, потому

что за нами рабочий класс. Буржуазия приходит в бешенство,

видя, что силы ее могильщика – пролетариата растут день

ото дня. Кемалисты хотят оторвать нас от народа, разорвать

наши стальные связи с массами, так как видят, что в них мы

черпаем нашу силу. Но коммунисты—люди особого склада,

люди особой закалки. Эту закалку они приобрели в огне

классовых боев во многих странах. Ее передали нам отцы и деды,

десятилетиями боровшиеся против насилия и гнета.

Не под рваными парусами и не на дырявом суденышке

выходим мы в море! У нас есть крепкая организация —наша

коммунистическая партия. Наш верный компас —марксистско-

ленинская теория. В освободительной борьбе наш путь

освещает всемирный маяк —Советский Союз.

Во всех странах капитала не проходит и дня, чтобы народ

не боролся за свои права, не сражался с фашистскими

бандами за демократию, за свободу.

А у нас в Турции?

И у нас борьба обостряется с каждым днем. Растут ряды

борцов, растет авторитет нашей партии среди народа.

Источников силы у нас немало. У нашего народа есть традиции

национально-освободительной борьбы против колониального

порабощения, против империалистов. Вспомните 1919 —

1923 годы, когда великая октябрьская буря в России донесла

до Турции ветер свободы и подняла наш народ на борьбу.

Тогда красной от крови героев национально – освободительной

войны стала река Сакарья. Тогда рабочие, забывая об отдыхе,

днем и ночью готовили оружие фронту. Тогда простые

крестьянки – Кезибан, Фатьма и множество других —

доставляли на своих плечах снаряды в окопы. Много горя испытал

тогда народ: были сожжены деревни, разрушены города,

мертвые младенцы валялись среди развалин. Американские и

английские разбойники разговаривали с нашим народом

языком трехсотпятидесятимиллиметровых пушек своих линкоров.

Они грозились проглотить всю Анатолию. Они натравили на ту-

рецкий народ наемные армии греческого короля Константина,

монархические банды Анзавора, «армию Халифа». Наши отцы

и братья бесстрашно сражались с этой семиголовой

гидрой.

Не будь Советского Союза, мы, как нация и государство,

уже тогда были бы уничтожены английскими и

американскими империалистами. Кемалисты всячески хотят скрыть

это от народа. Но этого нельзя забывать никому. И мы никогда

не забудем ни наших боевых традиций, ни друга,

поддержавшего нас в черные дни,– Советский Союз...

«ХАРАШО... ТАВАРИШ... БАРБА...»

Шум волн постепенно стихает. Солнце заволакивается

тучами. Приближается вечер. То там, то тут на дворике

зажигаются крохотные дымные жаровни. Они напоминают

затуманенные горем человеческие глаза. На жаровенках в

маленьких кастрюльках арестанты варят себе суп. Из-под

крышек вырываются струйки пара. Босоногий

арестант-крестьянин, остановившись у одной из кастрюлек, пожирает ее

взглядом. У него желтое, без кровинки лицо. Такие лица

бывают только у долго голодающих людей. Он щурит глаза,

облизывает губы, потирает руками ввалившийся живот.

Но вот начинается раздача пайка. Из «камер голых»

стремглав выскакивают арестанты, толпятся вокруг хлеба.

Крестьянин, с такой тоской смотревший на жаровню, уже бежит

в свою камеру, грызя на ходу полученный кусок черного

хлеба величиной с кулак.

Вечерняя поверка. Надзиратели разгоняют арестантов по

камерам, как овец по загонам.

По соседству с нами два закованных в кандалы

смертника. Вечером мы .засыпаем под звон их кандалов, утром

просыпаемся от их брани; в ней они изливают свою душу.

Каждый вечер надзиратели и жандармы обшаривают

камеры. У нас они ищут «зловредные» бумагу и карандаши.

У смертников проверяют кандалы, роются в кроватях —нет ли

ножей и бритвенных лезвий. Эти двое вместе с другими

арестантами, решившими бежать, однажды уже разобрали стену

в камере на первом этаже, где сидели тогда, и зарезали ночью

часового. Но побег им не удался: они были ранены, и их

схватили. А остальные бежали, ушли в горы и организовали там

«чете»-повстанческий отряд. Во главе отряда встал

крестьянин по имени Нусрет. Отряд этот непрерывно сражается

с жандармскими карательными частями.

Приговор по делу этих двух заключенных прошел уже

через Верховный суд, но не был еще утвержден меджлисом.

Их обвинили в убийстве феодала Хордолоши и приговорили

к смерти, хотя суд не располагал никакими доказательствами.

Удивляться не приходится: родня убитого имеет огромные

связи. Его племянник Фахри Куртулуш – один из заправил

так называемой народно-республиканской партии. Но и за

наших смертников есть теперь тоже кому постоять. Их ушедшие

в горы товарищи держат Хордолошей в постоянном страхе.

Всего несколько дней назад они сожгли поместье одного из

местных деребеев (феодалов). Крестьяне всячески помогают

повстанцам.

Один из смертников—плотный седой человек смотрит

волком. Зовут его Капитан Осман. Его товарищ, высокий,

статный, с орлиным профилем, был на воле шорником, работал

на ремесленном рынке. Его зовут Экшиоглу. У него мягкий,

приятный голос, и он нередко поет по ночам.

...На Одемиш налетели,

Из кустов пули полетели.

Айда] Вперед!

От партизанских пуль враги побежали.

Эх, на горы туманы набежали!..—

выводит Экшиоглу партизанскую песню. Когда мы слушаем

его пение, перед нашими глазами встают крестьянские и

рабочие парни, беззаветно и мужественно сражавшиеся с

захватчиками в годы национально-освободительной войны. И сам

шорник Экшиоглу-один из безымянных героев этой

освободительной борьбы.

Со смертниками у нас скоро завязывается большая дружба.

Почти каждое утро, как только открывают двери камер, они

заходят к нам, заводят разговор о тяжкой крестьянской доле,

о бедах ремесленников, расспрашивают нас о международных

событиях. Газет нам не дают, и ничего нового мы им

рассказать не можем. Мы лишь комментируем новости, которые

им удается услышать краем уха.

Смертник Экшиоглу —веселый, общительный человек. Он

все время подтрунивает над Капитаном Османом. А тот

никогда не смеется, говорит отрывисто, но на своего товарища

шорника смотрит с нежностью. Капитан Осман в самые

тяжелые дни национально-освободительной войны привозил из

советских портов оружие и боеприпасы. Рассказывая нам об

этом, Капитан Осман говорит:

– Тогда русским тоже туго приходилось. Все гяуры на-

бросились на Советы. Но каждый раз, когда мы туда

приезжали, русские встречали нас, как родных. Быстро грузили

наше судно и отправляли домой. Верите ли, то, что они нам

отдавали, было им самим тогда еще нужнее. Если б не это

великодушие русских, что могли бы мы поделать с

иностранными собаками, которые набросились на нашу землю? Советы

нам помогли, и мы смогли выбросить англичан и американцев

из Стамбула, а греков из Анатолии. Поганцы, что сидят в

Анкаре, хотят, чтобы мы забыли это. Собакой выкормлены они,

а неч женщиной! Скажите-ка, разве могут те, кто со своим

народом не считается, жить в добре с соседями?! До сих пор

у меня в ушах звучит голос русского моряка, который

отправлял нас из Анапы в последний рейс.

– Харашо... Тавариш... Барба...– произносит по-русски

Осман.

Этими тремя русскими словами закованный в кандалы

седой Капитан высказывает чувство глубокой благодарности,

которое питает весь турецкий народ к своему великому

соседу-советскому народу.

ТАШЧИ ХАСАН ЗАВЕЩАЛ ЭТО СВОИМ СЫНОВЬЯМ

На окраине города расположены рудники. Они

принадлежат акционерному обществу с иностранным и местным

капиталом. Там добывают свинцовую руду. На эти рудники

гоняют наших арестантов, осужденных на каторжные работы.

Говорят, что акционерное общество «договорилось» об этом

с прокуратурой. Губернатор и председатель уголовного судя

тоже получают на «карманные расходы». Подкупают

прокуратуру и подрядчики по строительству дорог.

По утрам жандармы отделяют тех, кого отправляют

разбивать камни на дорогах, и тех, кто работает в рудниках,

надевают на них наручники. Потом сковывают одной длинной

цепью, выстраивают по два в ряд и уводят. Заключенные

рассказывают, что работать в рудниках невероятно тяжело. Кроме

кирки, лопаты, кувалды и лома, никаких орудий нет. Руду

рабочие выносят наверх в заплечных корзинах. Нередко люди

гибнут под обвалившейся породой, а для предотвращения

несчастных случаев ничего не делается.

Положение рабочих на рудниках и шахтах Турции мало

чем отличается от положения арестантов, которых заставляют

работать в здешних свинцовых рудниках. Везде добыча

производится ветхозаветными методами, с помощью допотопного

оборудования. Об охране труда нечего и говорить. Никакой

медицинской помощи для рабочих нет. Непосильный труд, по-

стоянное недоедание, ужасающие жилищные условия и

болезни, особенно чахотка, каждый год уносят в могилу тысячи

жизней. «Социальное страхование» существует только на

бумаге, хотя из заработка рабочих на него удерживают 5

процентов. Семьям рабочих, погибших от несчастных случаев или

ставших инвалидами, достаются лишь брань и оскорбления

чиновников.

Хотя по конституции в Турции принудительный труд

запрещен, фактически он всегда применялся. Во время второй

мировой войны специальным законом была открыто введена

принудительная трудовая повинность. Ведь анкарское

правительство питало военную машину гитлеровской Германии

хромом, медью, свинцом, хлопком, продовольствием! На своей

торговле с Германией «Экспортные союзы», пайщиками

которых состояли Иненю, Сараджоглу и Джелаль Баяр, нажили

миллионы. Но война давно окончилась, а закон о

принудительной трудовой повинности продолжает действовать и

поныне. И теперь в Зонгулдак и прилежащие районы со всех

концов страны сгоняют насильно крестьян на работы в шахтах.

Вчера одному из работающих в шахте заключенных

обвалившейся породой размозжило голову. Товарищи принесли его

труп. Но начальник тюрьмы приказал труп в тюрьму не

принимать:

– Я не кладбищенский сторож.

И правда. Он не кладбищенский сторож, а главный палач

«мертвого дома».

Жандармский офицер утверждает, что его дело – сдать

заключенного живым или мертвым. А «Акционерное общество

по добыче свинца» решает вообще умыть руки. После долгих

препирательств вопрос передается на разрешение в высшие

инстанции. Всю ночь труп заключенного лежит под дождем

у ворот тюрьмы. Наконец сегодня около полудня с разрешения

прокуратуры его хоронят.

Городское кладбище расположено сразу за тюрьмой. Мы

смотрим на кладбище из окошка одной из «камер голых».

Несколько арестантов под охраной жандармов роют могилу.

Человека, которому вчера размозжило в шахте голову, тело

которого всю ночь омывал дсждь, предают земле без гроба и

без савана. А этот человек был землепашцем и звали его

Венекли Ташчи Хасан. Из-за вершка земли совершил он

убийство и получил пятнадцать лет тюрьмы. Он поклялся головой

своей жены вернуть похищенную землю, если выйдет через

пятнадцать лет на волю, а если нет,– он завещал добыть ее

своим сыновьям, Венекли Ташчи Хасан лежит теперь под

кипарисом, в могиле. За землю будут бороться его сыновья.

А это ведь не шутка, когда шесть миллионов безземельных

крестьян требуют: «Земли! земли!»; когда шесть с половиной

тысяч крупных помещиков и феодалов сидят на шее у

тринадцати миллионов турецких крестьян и выжимают из них

семь потов. Крестьянская проблема, нерешенный земельный

вопрос приводят к постоянным столкновениям, причиняют

неисчислимые горести миллионам людей. Эти проблемы стоят

перед нами во всей своей остроте, во всей своей грандиозности.

Единственная партия, которая указывает крестьянам верный

путь в борьбе за землю,– это партия коммунистов. Только она

и способна разрубить этот гордиев узел —помочь крестьянам

получить землю.

Из деревни пришла вдова Венекли Ташчи Хасана. Она

плачет, припав к кипарису у могилы мужа. Надзиратель вручает

ей оставшееся «наследство», потом сует ей в руку какую-то

бумажку и уходит. У ног плачущей женщины все имущество

покойного: жестяная кружка, глиняная миска, рваное

покрывало. В руках у нее свидетельство судебного врача,

оправдывающее «Акционерное общество по добыче свинца».

«ЧЕТЕ»

Большевик привел нас в свою камеру. Мой товарищ взялся

обучить его грамоте, и он не отходит от нас ни на шаг.

В школе ему никогда не приходилось учиться, но схватывает

он все очень быстро. Это живой, смышленый парень с

упрямым характером, большой любитель поспорить. При случае

может и подраться. Арестанты любят его.

Вместе с Большевиком в камере сидит мальчик. Ему лет

двенадцать. Он был связным сражающегося в горах

крестьянского отряда Нусрета. Его схватили и жестоко избили

жандармы. Он бежал и вскоре в городской мечети застрелил из

револьвера одного из самых жестоких здешних ростовщиков,

Перили. В тюрьме его прозвали Чете – Партизан. Большевик

заботится о Чете, как старший брат. Чете тоже хочет учиться

грамоте. Он раздобыл тетрадь, карандаш, выучил с нашей

цомощью алфавит. Первое слово, написанное им, было:

«Чете».

ДЕПУТАТ МЕДЖЛИСА

Проходит несколько дней. Снова идет дождь. Низко

стелются тучи. Тюрьма погружается в полумрак. В такие дни

арестанты не выходят из камер. Все словно вымирает.

Неожиданно тишина нарушается неистовой бранью. Шум, крики.

– Сводник... Душепродавец... Развратник... Зачем к

мальчикам .пристаешь!

Красивый, стройный юноша вместе с Большевиком

вытаскивают на террасу ростовщика Калафатчи. Они пинают его

ногами, тычут кулаками под бок.

Из всех камер выскакивают заключенные. Сутолока. Ру-

гань стоит двенадцатиэтажная. Седобородый высокий арестант

кричит:

– Не убивайте его, не пачкайте рук! Лучше опозорьте его!

Коричневая, бесстыжая рожа Калафатчи становится белой,

как саван. Заключенные снимают с него штаны и вешают ему

на шею. Днищем кастрюли мажут физиономию, вытаскивают

во двор. Все плюют ему в лицо. Но Калафатчи рад, что

остался жив.

По правде говоря, мы даже не предполагали, что

Большевик – такой сообразительный, ловкий парень. Оказывается, он

давно знал о грязных пороках Калафатчи и выжидал удобного

случая, чтобы вывести его на чистую воду. Он договорился

об этом с молодым лазом Типуки. Когда Калафатчи стал

приставать к бедному крестьянскому парнишке, которого он взял

себе якобы в «услужение», Большевик и Типуки поймали

«господина ростовщика» на месте преступления и опозорили

его перед всей тюрьмой.

Разоблачение Калафатчи расстроило планы охранки и про-

курора. Теперь арестанты уже не так легко верили клевета»

на которую не скупился Бесстыжий Глаз, чтобы очернить нас.

Через несколько лет мне пришлось еще раз натолкнуться

на имя Калафатчи.

Когда в последние годы почва стала уходить из-под ног

народно-республиканской партии, а от авторитета Иненю не

осталось и следа, в стране стали сколачиваться новые партии,

одна реакционнее другой. Это делалось для того, чтобы пред-

отвратить окончательное банкротство реакционных правящих

кругов и облегчить им маневрирование. Баяр и создали

тогда так называемую демократическую партию. И что бы вы

думали?! Калафатчи стал одним из самых рьяных зазывал

этой партии. Он выступает на площадях с громовыми речами,

превозносит до небес американскую «помощь», рассуждает о

«нравственности» и «чести», клевещет на коммунистов. Баяру

он настолько пришелся по вкусу, что, как сообщали газеты,

его прочили в директоры анкарского радио. Он стал депутатом

меджлиса.

ПОЕМ ПЕСНИ

По требованию прокурора слушание нашего дела все

откладывается. Теперь нас водят в суд по ночам. В зал заседаний

никого не пускают. Решено вести наш процесс при закрытых

дверях. Но это не судебное разбирательство, а полупантомима.

Судьи задают вопросы – мы молчим. Прокурор по-прежнему

настаивает на смертной казни.

В тюрьме нам пока еще разрешают быть вместе со всеми

арестантами. Но, кажется, это продлится недолго.

Два месяца мы спали на голых досках. Потом заключенные

лазы подарили нам мохнатую бурку. И сейчас мой товарищ

спит, завернувшись в нее.

Задумавшись, я стою у железной решетки окна. Как быстро

меняется погода здесь, на побережье! Только что лил дождь,

а сейчас солнце играет лучами, сверкает бликами на морской

волне...

Тихо насвистываю «Буденновский марш». Перед глазами

у меня лава красных конников.

Звон цепей выводит меня из задумчивости. На пороге

камеры стоят наши соседи-смертники. Проснулся и мой товарищ.

– Заходите, Капитан! Что вы стоите на пороге?

– Вчера вечером мы слышали, как вы пели песню

коммунистов. Только через стену слова не могли разобрать.

– Да садитесь же, друзья! Споем, если хотите, и песню

коммунистов.

Голосом меня природа но наградила. Товарищ любит

посмеяться над моим пением. Но чтобы отвести душу, то он,

то я будим среди ночи друг друга и, забывая обо всем, поем,

поем песни. Сейчас, исполняя желание Капитана, мы

затягиваем вполголоса:

Знамя, ведущее нас, – ленинизм!

Под сенью знамени,

Вперед со знаменем —

Оно ведет в священный бой!

Разрушив этот мир,

Построим новый мир,

Всех угнетенных подняв за собой!

Мы поем все громче и громче. Песня рвется сквозь решетку

на волю. Арестанты из других камер набиваются в нашу

тесную клетку. Замолкли шаги на дворике. Тюрьма замирает.

Мы запеваем песню забастовщиков Измира, но во дворе уже

раздаются резкие свистки жандармов.

– Прекратить пение! Марш по камерам... по камерам!

Начинается вечерняя поверка. Надзиратели

пересчитывают арестантов. Но в этот вечер творится что-то необычное. На

поверку пришли прокурор, начальник тюрьмы и начальник

жандармерии. Сначала распихивают всех арестантов по

камерам, потом вызывают по одному и обыскивают. После обыска

выстраивают во дворе.

Несколько жандармов и надзирателей обходят камеры.

Слышен только звон кованых сапог. Вдруг один из жандармов

орет:

– В постели Большевика найден нож. Взять вместе с ним

и Типуки!

– Бросить их в карцер! Потом поговорим с ними.

Офицер постукивает хлыстом по голенищу. Начальник

тюрьмы щелкает табакеркой и отправляет в нос огромную

понюшку табаку. Калафатчи – Бесстыжий Глаз,—

осклабившись, смотрит на прокурора. Мерзавец мстит.

Арестантов снова загоняют в камеры. Закрывают двери,

задвигают засовы. Темнеет. Мой товарищ широкими шагами

меряет камеру. Ерошит свои рыжие волосы,– кажется, что они

встали дыбом; бормочет что-то про себя, несколько раз

повторяет сложенные им строки:

Среди безмолвия —

молчим...

Но патрон в ружейном стволе и в молчании страшен,

И не сыщется голос другой на земле

Сильней, чем молчание наше!

УДАВ И ГИЕНА

Медленно тянутся дни в тюрьме. Прожить до вечера день -

один из многих бесконечных дней долголетнего заключения

бывает так же трудно, как растопить смолу теплом своего

дыхания. Как тяжелые паруса в безветренную погоду, повисло

время на часовых стрелках. Минуты иногда кажутся годами.

На первый взгляд все дни похожи один на другой. Но

не думайте, что в четырех стенах тюрьмы жизнь не идеэ

вперед. Нет, и среди этих сырых камней продолжается борьба.

И закованные в цепи дни вовсе не выпадают перед нами,

одинаково повторяясь, как шесть граней игральной кости.

Полночь. Тусклый, мигающий свет ночника режет глаза,

Неожиданно дверь камеры распахивается. Входят

жандармский офицер и старший надзиратель. Обращаясь ко мне,

офицер говорит:

– Одевайся! Господин вали требует!

Собственно говоря, мне не нужно одеваться, только

натянуть туфли. Товарищ молча смотрит на меня. Наверняка

у него в голове, так же как и у меня в тог миг, мелькают одни

и те же тревожные мысли.

Под конвоем выхожу из тюрьмы. Идем... Особняк вали

стоит на берегу моря. Каменное здание увито плющом. Вокруг

дикие вишни, магнолии, В порту сверкают огни пассажирского

парохода. Если бы не эти огоньки, можно было подумать, что

находишься в лесу. Свежий воздух ударяет мне в голову.

Жандармы останавливаются у ворот особняка вали. Офицер

пропускает меня вперед. Поднимаемся по лестнице.

Широкая софа. У высоких дверей стоит полицейский

комиссар. На каждой створке резные вензеля султана Абдул-Хами-

да. Входим в просторный кабинет. Большие окна выходят на

море, на полу ковры. Старинные письмена и роспись на

потолке и стенах. Старое кресло султанского губернатора. Кемали-

сты – эта кучка политических спекулянтов, представляющих

интересы крупной буржуазии и помещиков, – оставили в

неприкосновенности государственную машину султанов. Они

только навели на ней республиканский глянец, наклеили на

этот аппарат насилия и произвола лишь этикетку «Т. С.»

(Turkiye Cumhuriyeti – Турецкая республика). Губернаторы,

генералы, судьи, чиновники, офицеры, полиция и

жандармерия – все это осталось от старой, монархической Турции.

Темнолицый старик с жирной, в несколько этажей шеей

и обвисшими щеками развалился в глубоком кресле. Сразу

узнаю в нем вали. Его прозвали Толстопузым Арабом. Рядом

с ним прямо, словно проглотив палку, сидит сухопарый

блондин с сигаретой в зубах. У него взгляд голодной гиены.

За спиной у меня стоит офицер.

Вали с шумом пьет кофе, вертит чашку на кончиках

пальцев, словно собирается показывать фокусы. Этот мешок мяса

давно уже снискал себе репутацию жестокого палача. В Ар-

твине и Арданоше по его приказу тысячи армян – женщин,

стариков, детей – были сброшены с обрыва и утоплены в

реке Чорух. Он злейший враг лазов. Сколько лазских деревень

он сжег! До сих пор стоят развалины села Джано. Этот

вали – один из кровавых насильников, чьими руками анкар-

ские правители осуществляют свою политику тюркизации;

национальных меньшинств.

Я стою перед столом. Вали и сухопарый разглядывают меня

с ног до головы. Я же смотрю им прямо в глаза. Не знаю,

с какой стороны они набросятся на меня.

Туша вали качнулась, и голова его выдвинулась вперед.

В этот момент он чем-то напоминает удава. Но я перед ним

не кролик. Наконец губы вали задвигались.

– Кто такой коммунистическая партия? – хрипит он.

«До старости дожил, а ума не нажил!» – чуть не

вырывается у меня. Но я сдерживаю себя. Отвечаю спокойно:

– Судя по вашему вопросу, это должен быть какой-то

человек.

В разговор вмешивается сухопарый. Тычет мне в нос

бумажку величиной с ладонь:

– Смотри, это ваши, твои товарищи писали!

И быстро убирает листок. Я успеваю разобрать только

жирные буквы в конце и в начале: «К трудовому народу...»

«...Коммунистическая партия».

Сухопарый уставился мне прямо в глаза. Потом берет со

стола фотографии, показывает одну за другой и, не

переставая, спрашивает фамилии, имена.

– Не знаю, не узнаю,– отвечаю я.

– Они признались, что знают тебя. Смотри, вот их пока-

зания.

– Неправда. Все это ложь!

– Ладно, отрицай, отрицай! Все равно свою шкуру не

спасешь.

Ясно, что, вызвав меня на допрос среди ночи, они хотят

просто взять меня на пушку. Если бы у них в руках

действительно были козыри, они бы разговаривали не так.

Листовка радует меня: значит, работа не ослабевает. Но

имена, которые мне называют, и фотографии заставляют больно

сжаться мое сердце. Значит, снова были аресты.

Вали еще больше откидывается в кресле. Смотрит то на

меня, то на фотографии. Потом на прокламации. Корчит

гримасу и, обращаясь к стоящему позади меня офицеру, хриплым

голосом цедит:

– Убрать!

Когда мы выходим из кабинета, сухопарый бросает мне

вслед поговорку:

– Путник не минует караван-сарая!

АНГЛИЧАНИН ЗИЯ

И действительно, мне пришлось еще раз с ним встретиться,

и я, забегая вперед, расскажу, как это было. Но прежде всего

несколько слов о нем самом. Он был начальником отдела по

борьбе с коммунизмом управления безопасности – турецкой

охранки – и был известен под кличкой Англичанин Зия. Еще

во время оккупации Стамбула войсками Антанты, в 1919-

1922 годах, он был активным членом «Общества друзей

Англии». Работал на Интеллидженс сервис под началом

полковника Максвелла, руководившего тогда английской разведкой

в Стамбуле. Сколько патриоюв было замучено в то время в

подвалах Арапянхана, где размещалась английская

разведка!

Когда я второй раз встретился с Англичанином Зия, меня

привел к нему Беспалый Хамди. В 1950 году на одном из

процессов над коммунистами в Стамбуле Беспалый Хамди показал

под присягой, что он работает в охранке уже 36 лет и является

одним из руководителей отдела по борьбе с коммунизмом. Во

время оккупации Стамбула он работал в американской

военной полиции в районе Галата – Каракей... У Стамбула тогда

было несколько хозяев. Одним из них был американский

адмирал Бристоль, другим – английский генерал Харингтон.

Стамбульская охранка тогда, так же как и сейчас, помещалась

в здании Санасарьянхана. Тогда английские и американские

холуи пытали патриотов о подвалах Санасарьянхана так же,

как они пытают сейчас коммунистов в камерах верхних

этажей. Англичанин Зия, Беспалый Хамди, Рыжий Кемаль,

Черный Кемаль и прочие подонки – вот столпы «безопасности»

Турецкой республики. Их садизм, продажность, изуверство

характерны для нынешней турецкой полиции.

Моя вторая встреча с Англичанином Зия была совсем не

похожа на первую. На этот раз и «декорации» были другие.

По стенам комнаты выстроились полицейские в штатском с

длинными дубинками в руках. На полу, в луже крови, —

человек: сразу не поймешь, живой или мертвый. Его

спрашивают, узнает ли он меня, обливают холодной водой, но

привести в сознание не могут. Поднимают з.а руки, за ноги,

уносят.

Англичанин Зия накидывается на меня, как дикий зверь,

но первым же ударом я сбиваю его с ног. Тогда на меня

набрасываются со всех сторон, чем-то тяжелым ударяют по

затылку...

Когда я немного пришел в себя, вижу, что один глаз у

Англичанина Зия распух. Он щипцами рвет мое тело и гасит

горящие сигареты на ранах. Руки у меня связаны.

Каждый день он выдумывает новые пытки. Так

продолжается неделями.

МАТЬ

Однажды ночью Англичанин Зия устроил мне очную ставку

с текстильщицей Зийнет.

– Знаешь его? – спрашивает он женщину.

– Нет, не знаю,– спокойно отвечает она.

Англичанин Зия приходит в бешенство. Обернувшись к

стоящему рядом Беспалому Хамди, говорит:

– У этой потаскухи грудной ребенок. А ну-ка, покажи

себя.

Кемаль Рыжий и Кемаль Черный набрасываются на

Зийнет, рвут на ней одежду. Обнажается грудь женщины.

Беспалый Хамди длинными булавками прокалывает Зийнет груди.

Кровь брызжет на пол. Но губы работницы выговаривают

только два слова:

– Не знаю.

Англичанин Зия садится на стол, поднимает трубку

телефона, звонит домой в Кадикей. Любезничает с женой.

Работница Зийнет теряет сознание, падает. Я изранен, не

могу подняться на ноги. Ругаюсь от бессилия. Зийнет

стонет.

'Эту женщину я вспоминаю с глубоким уважением, как свою

мать. Она меня знала так же хорошо, как своего

новорожденного сына. В ее доме собирался комитет, руководивший

совместной стачкой текстильшиков и табачников Стамбулас

Через несколько лет ранним утром у одной из литейных

мастерских в Стамбуле, на крутом подъеме из Юксеккалды-

рыма в Куледиби, столпились прохожие. На ступенях

мостовой головой вниз лежал труп. Черная кровь стекала по

камням. Казалось, труп был подвешен вверх ногами. Оскаленный

рот блестел фальшивыми зубами. Прямо в сердце был воткнут

большой брусский нож. Это был труп матерого провокатора,

выдавшего Зийнет и многих других революционеров

Англичанину Зия.

НАШЕ ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ

Под охраной жандармов возвращаюсь от вали в тюрьму.

Начинает светать. Мы входим во двор. Товарищ стоит у окна,

прислонившись лицом к решетке. Как только я переступаю

порог, он бросается ко мне. Мы обнимаемся. Рассказываю, что

было у вали. Ложимся, и я забываюсь беспробудным сном.

В этой тюрьме на берегу моря мы сидим уже три месяца

и пользуемся сравнительной «свободой». Днем нас даже

выпускают во двор вместе с другими заключенными. Но нам до

сих пор не удается получить газеты или книги. Мы ничего

не знаем о том, что происходит в мире. Мы не можем пока

использовать для этой цели симпатизирующих нам

арестантов, потому что нам стали известны коварные планы врага.

Обстановка сложилась так, что эта наша временная «свобода»

не стоит ни гроша.

А бывало и по-другому. Вспоминаю свое заключение в

старинной крепости на скалистом берегу Тигра. Вот уж место,

куда поистине, как говорят, птица не долетит, караван не

дойдет. Это Курдистан, который кемалисты покрыли развалинами

и залили кровью.

Вокруг каземата, в котором мы сидели,– четыре стены

двухметровой толщины. Даже в самой тюрьме мы были

совершенно изолированы от остальных заключенных. За пять лет

нас ни разу не выпустили на прогулку во внутренний двор.

Управление безопасности установило за нами специальный

надзор. Начальник охранки Тыквоголовый Осман любил

хвастать, что в эту крепость даже муха без его ведома не