Текст книги "Пламя под пеплом"

Автор книги: Ружка Корчак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

А из-за стен, с той стороны доносятся звуки джаза. Крикливо празднуют приближение нового года претенденты на завоевание всей планеты. Пьют и считают дни, отделяющие их от Москвы. И от их долетающих до гетто пьяных голосов пахнет кровью:

"Когда из-под ножа брызжет еврейская кровь", – горланят они.

Семь глухих переулков отвечают на эту песню сдержанным эхом. И сердце уже не замирает от страха, не сжимается от боли и не бунтует в бессильном отчаянии. Ведь с песней этой мы уже свыклись. Ею насыщены вчера и сегодня, и она несется навстречу завтра. Ее слова сделались привычными, обыденными до такой степени, что в мозгу у нас неотвязно вертится ее мотив.

Как все это до боли запечатлелось в памяти!

Но от той новогодней ночи у меня сохранилось не только видение грязных луж и тяжкого мрака гетто, не только звуки "Хорст-Вессель лид" ("Хорст-Вессель-лид" – гимн штурмовиков.).

Я вглядываюсь в сумрачное далеко того вечера, и передо мной проходят другие картины. В потухших, свыкшихся с мраком зрачках вспыхивают снопы света.

Сначала они слепят, а потом...

Двор на улице Страшунь 2. Большой зал, наполовину погруженный в мрак. Несколько десятков сосредоточенных юношей и девушек. Серьезные лица с застывшим выражением напряженного ожидания. Сто пятьдесят пар глаз вонзились в одно лицо, сто пятьдесят внимают одному голосу. Он дышит силой и болью. Звучат памятные слова – текст первого воззвания (Оно написано Абой Ковнером и зачитано им и Тосей на идиш и иврит. Адресовалось прежде всего участникам халуцианского движения.) :

НЕ ДАДИМ ГНАТЬ СЕБЯ, КАК СКОТ НА БОЙНЮ. "Еврейская молодежь, не верь обманывающим тебя. Из восьмидесяти тысяч евреев "литовского Иерусалима" осталось всего двадцать тысяч. На наших глазах у нас вырвали родителей, наших сестер и братьев.

Где они, сотни евреев, уведенных на работу облавщиками-литовцами?

Где раздетые женщины и дети, с которыми нас разлучили в страшную ночь провокации?

Где евреи Судного Дня?

И где наши братья из Второго гетто?

Кто был угнан за ворота гетто, тот уже не вернется.

Все пути гестапо ведут в Понары. А Понары означают смерть.

Колеблющиеся! Отбросьте все и всяческие иллюзии: ваши дети, жены и мужья их больше нет.

Понары – не концлагерь. Там всех расстреляли!

Гитлер замыслил уничтожить всех евреев Европы. Волею судеб литовские евреи стали первыми в очереди.

Не дадим себя гнать, как скот на бойню!

Да, мы слабы и беззащитны, но единственный ответ палачу – сопротивление!

Братья! Лучше пасть свободными борцами, чем существовать из милости убийц.

Будем сопротивляться! Сопротивляться до последнего вздоха!

1 января 1942 года, Вильнюс, гетто.

И снова тишина. Никто не нарушает молчания. И только слезы поблескивают в десятках молодых глаз. И только безмолвная волна чувств затопляет сердца. И руки судорожно сжимаются в кулак.

Вдруг в углу зазвучал голос. Приглушенно, неторопливо. И всех зажгла песня, расковала сердца, объединила. И вот уже, отбросив сомнения, люди поют, поют самозабвенно всем сердцем, словно стремясь напитать слова собственной кровью:

Чем сгинуть,

Лучше пасть геройски.

Шею подставлять под нож?

Нет и никогда!

Не сидите по углам,

Каждый со своей болью

Пока хоть единая искра светит,

Должен прийти рассвет!

Казалось, наша песня обрушит стены гетто, прорвется туда, где раздается звериный рык жаждущих еврейской крови врагов, удушит и раздавит их силой нашей ненависти и твердой верой в их гибель.

Вера и ненависть – вот что сплавилось в наших сердцах в эти дни, и только почувствовавшие в себе этот сплав поднимутся на смерть, чтобы остаться жить в памяти своего народа.

Тося прибыла к нам из мирных, спокойных гетто, где лихорадило лишь от усиленной воспитательной и общественной работы. Находясь здесь, она впитывала новую, неизвестную ей действительность, жуткую правду о физическом истреблении. Пережив глубокое потрясение, она начинает вместе с нами бороться за реализацию новых идей, вкладывая в это всю свою энергию. Волей судьбы она стала связующим звеном между изолированной вильнюсской группой и остальными отрядами движения, сближая нас с тысячами евреев в разных гетто, олицетворяя жизнь движения, озаряя мрак наших дней светом оптимизма.

Было время, когда ее брызжущая радостью молодость, ее любовь к прекрасному побуждала ее товарищей радоваться жизни, бороться за скрытую в человеке красоту. Молодое веселье теперь погасло. На него пала тень взрослой серьезности и решительности. Но спокойную улыбку, любовь к людям и тягу к прекрасному Тося сохранила, и сейчас это дает ей силы.

С нами в Вильнюсе она проводит считанные дни. Она тяжело переносит каждый день, задерживающий ее отъезд. "Не могу здесь больше торчать, обязана двигаться дальше, в другие гетто. Там меня ждут!"

Мы расстаемся просто, без лишних слов. Крепкое рукопожатие, светлая юная улыбка и наше "хазак ве-эмац!" (крепись и мужайся), которое произносится твердо и сдержанно, будто отправляется она в обыкновенную поездку, а мы остаемся в мирном доме. Вдруг кто-то произносит вздрагивающим голосом: "До свидания". Кто-то спешит добавить:

"Свидимся же, конечно". Все это говорится по привычке, а сердце, не переставая, гложут боль и сомнения: не последний ли это раз?

Да, последний. Больше мы ее не видели.

ПРАВДА О ПОНАРАХ, ПРОСОЧИВШАЯСЯ К НАМ, поначалу предстала перед нами в виде отрывочных слухов и рассказов. Только единицам удалось спастись с места казни и возвратиться в гетто. Власти гетто делали все, чтобы предотвратить распространение их жутких рассказов. Вернувшихся клали в больницу, и никого к ним не подпускали. Но несколько наших товарищей проникли к ним. Их свидетельства регистрировались в подробных протоколах. Так рассеялись последние иллюзии.

Мы собрали много документов такого рода, но сохранить удалось всего несколько. Часть я приведу здесь, как правдивое отражение нашей жизни и смерти в те дни.

Первый документ был составлен на основании рассказа 11-летней девочки по имени Иехудит Трояк, депортированной в ночь провокации. Когда она вышла из больницы, я встретила ее в детском приюте гетто. Я видела, как обособленно держится она среди остальных детей и как выделяется даже на этом мрачном фоне приюта трагическим взглядом забывших улыбку глаз, парализованной рукой.

Сохранилось и свидетельство Тимы Кац, вильнюсской учительницы, угнанной в первые дни после основания гетто во время акции на улице Лидской, а также показания И. Кагана.

Всех их депортировали в разное время. Каждый пришел из своей среды, оторвавшись от своего образа жизни, и их рассказы так же различны, как отметины смерти, оставшиеся на их теле и в душе.

Девочка с улицы Шавельской 11, Иехудит Трояк, которую я нашла в больнице среди шести спасшихся, только что перенесла операцию и лежит в своей кровати испуганная и обессиленная.

Вот ее рассказ:

10 сентября, в субботу, вдруг начались волнения. Почему, я не знаю. Помню только, что рассказывали о событиях на улице Шкельна. Назавтра стало известно, что по соседству с нашим домом забрали много евреев. Все мы тогда собрались на квартире у одного из соседей, ожидая новостей. В восемь утра вдруг вошли литовцы и приказали одеться и спуститься во двор. Там нас построили в ряды. Дворник взял у хозяев ключи. Нас привели в тюрьму. Там мы оставались и весь следующий день. Утром третьего дня нас вывели на тюремный двор. Мы думали, что собираются нас освободить, но нам приказали оставить все и садиться в ожидавшие нас грузовики. Во время поездки в закрытых машинах одна из женщин заметила, что мы проезжаем мимо леса. Потом до нашего слуха донеслись звуки стрельбы. Мы не знали, что случилось с мужчинами, которых увели отдельно, пешком, в сопровождении литовцев.

Когда мы слезли с грузовиков, нас повели в лес по песчаным дюнам и оставили там. В течение всего дня мы слышали гром выстрелов. Часов в пять вечера взяли десятерых из нас и вели несколько минут. Нам завязали глаза и поставили на край рвов.

На мой вопрос, как с завязанными глазами она могла видеть рвы, она хитро улыбнулась:

Я поправила на себе платок таким образом, что могла видеть все... Здесь, в яме лежало много трупов. Куча на куче! Литовцы приказали нам стать на колени. И сразу открыли огонь. Я почувствовала сильную боль в руке и потеряла сознание. Когда я очнулась, увидела, что лежу возле моей мертвой мамы. Ров был набит телами. От боли, которая мучила меня, я разревелась и вдруг заметила, что кто-то держит меня за руку, и очень испугалась. Но тут я услышала женский голос, шептавший, чтобы я перестала плакать, иначе они могут вернуться и нас прикончить. Женщина сказала мне также, что когда стемнеет, мы вместе убежим. Я лежала тихо. Так я провела несколько часов. Вечером, когда не стало больше слышно крика литовцев, женщина подала мне знак. Мы начали ползти в глубь леса. Ползли долго, но никто нас не заметил. Пришлось пробираться через колючую проволоку. Рука моя кровоточила. В конце концов добрались до леса. Потом мы слышали, как литовцы ищут в лесу людей и стреляют. Пролежав два дня, мы увидели крестьянина, пришедшего в лес за дровами. Он перепугался, но женщина его упросила, чтобы он нас взял с собой и спас. Он отвел нас к себе домой, а потом в гетто.

Рассказ окончен. Девочка не плачет. Ее глаза безвольно устремлены вдаль, маленькая рука безжизненно свисает с кровати.

Рассказ Тимы Кац, учительницы из Вильнюса:

На исходе субботы, поздней ночью, мы, наконец, вошли в гетто и едва живые вползли во двор на улице Страшунь 14. Двор был битком набит людьми. Моросило, и каждый искал укрытия для себя и своих детей. Я, муж, сын и две наших дочки спустились в подвал. Сгрудились, прильнув друг к другу, дремали. Услыхав наверху шум, вышли и увидели, что все увязывают пожитки, как перед дорогой. Гонят литовцы.

Забрали и мы свои узлы и пошли. Погнали нас назад в город. Проходя по улице Немецкой, мы поняли, что нас ведут в направлении Лукишек. По Немецкой растянулись группы евреев, окруженных солдатами. Все чаще попадались на улицах узлы и тряпки. На тротуарах громоздились брошенные чемоданы. На середине мостовой валялось постельное белье, термосы, туфли. Непонятные одинокие фигуры, вжавшись в подъезды, провожали нас испуганными взглядами.

Заря высветила улицу, и в призрачном утреннем свете мы увидели идущие нам навстречу партии евреев, гонимых в гетто. В Лукишках нас разлучили. Мужа и сына – к мужчинам, а я с двумя дочками (Фейгой 17 лет и 10-летней Минной) осталась среди женщин. Двор был уже запружен тысячами евреев, которых привели с Лидской, Маковой и других улиц.

Что будет с нами дальше? Все мы были убеждены, что рано или поздно нас возвратят в гетто. Два дня мы провели под открытым небом. На третий, едва живых, нас поместили в камеру. Лишь тут, в камере, мы узнали, что уведенные отсюда группы отправлены в Понары. Никто, однако не мог себе представить, что их увезли на казнь.

Так мы просидели до пятницы. В субботу в 2 часа ночи двор тюрьмы внезапно осветили прожекторами. Нас начали сажать на грузовики. В каждой машине несколько литовцев с винтовками и 50-60 евреев. Так нас повезли в направлении Понар.

Приехали в холмистую, поросшую лесом местность. Усталые и ошеломленные, лежали мы среди песчаных дюн. Даже теперь никто из нас не мог представить истинного своего положения. Неподалеку от нас гремели винтовочные залпы. Командовали немцы, исполнителями были литовцы. Они начали отбирать по десять человек и уводить туда, где из-за дюн гремели выстрелы, потом возвращались и забирали следующих.

Внезапно всех нас словно ударило током, мы разом поняли, что происходит. Женщины начали умолять литовцев, пробовали подкупить их ручными часами и одеждой. Иные валились наземь целовать солдатам сапоги, рвали на себе волосы, одежду – ничего не помогало. Литовцы забирали очередную группу и с побоями гнали на место казни. Часов в 12, когда все уже были убеждены, что от смерти не уйти и спасенья нет, наступило самое страшное. Когда подходила очередь, люди сами поднимались и безропотно, в молчаливом отчаянии, без криков и протестов шли на убой. Так в свой последний путь уходила семья за семьей.

Внезапно мы заметили группу мужчин, впереди которой шел белый как лунь престарелый раввин, облаченный в талес. С раскрытым молитвенником в руках он проследовал мимо нас, как призрак, громко восклицая: "Утешайте, утешайте мой народ, говорит Бог наш!"

Нас бросило в дрожь. Женщины разразились плачем. Даже конвоировавшие группу литовцы, и те были потрясены. Но тотчас же кто-то из них подскочил к рабби и ударом приклада выбил у него из рук молитвенник. Старик стал заваливаться набок и рухнул, обливаясь кровью.

Мы видели все это – я, мои девочки, те, кто еще оставался в живых.

Я все время верила в чудо, я беспрестанно повторяла себе: а вдруг оно произойдет. Я ждала.

Вокруг стало попросторней. Иные катались от отчаяния по земле, роя головой песок, но большинство сидело тихо.

Примерно в 5.30 пришел наш черед. Я двинулась вперед, дочки со мной. В дюнах мы встречали группы, дожидавшиеся, как и мы, своей участи. Нас поставили в ряд, и я еще ощутила, как моя старшая выскальзывает у меня из руки...

Когда я очнулась, то почувствовала, что со всех сторон стиснута телами, а сверху меня топчут и сыплют что-то едкое. Я поняла, что лежу в братской могиле посреди трупов, что вся окровавлена, ранена, но жива. Несмотря на поздний час, кто-то еще ходил по трупам, сыпал гашеную известь и рылся в могиле. Я лежала, затаив дыхание, вслушивалась в каждый шорох и шелест. Из глубины могилы еще доносились глухие стенания, хрип умирающих. Сверху накатывался пьяный хохот литовцев. Слушая все это, я прониклась острой завистью к мертвым, которым уже не дано ощущать весь этот ужас. Вдруг слышу рядом тихий плач. Плачет, разобрала, ребенок. Поползла на звук. И наткнулась по пути на труп моего мужа, с которым накануне простилась. Я опознала его по белью, которое сама приготовила ему своими руками.

Ребенок не унимался, и я, собрав остаток сил, добралась до него... Плакала девочка лет трех. Живая, здоровая. Я решила спасаться и спасти ее. И когда на груде трупов я делала передышку, прижимая девочку к себе, я знала, что если спасусь, то буду обязана этим только ей.

Было очень поздно, когда я перебралась через проволоку и побежала в сторону леса. Там, в лесу я наткнулась на пять женщин, спасшихся, как и я, из могил. Одежда на нас была пропитана кровью, сожжена известкой, разорвана в клочья. Некоторые были в одной рубашке. Двое суток мы прятались в лесу. Первый наткнувшийся на нас крестьянин испугался, разразился паническим криком и удрал. Через несколько часов он сказал нам, что принял нас за призраков, явившихся наводить страх на грешные души...

Передо мной третье свидетельство.

Кагана немцы задержали на улице, так как при нем не оказалось пропуска. Его привели в гестапо, жестоко избили и отправили в Лукишки. Там он просидел несколько недель. Все это время он надеялся, что благодаря своим связям освободится.

Вот его рассказ:

Шестого декабря 1941 года всех узников Лукишек вывели из камер, присоединив к ним около 80 поляков. Всех погрузили в машины. Я "удостоился" попасть на первый грузовик. Впереди катит гестаповский офицер Швейненберг, позади я насчитываю пять-шесть машин. Теперь я начинаю догадываться, что это наш последний путь. Он длился около десяти минут, а затем мы въехали на огороженную территорию Понар.

Последние надежды исчезли. Мы заметили отрытые рвы и поняли, что в них лежат сотни и тысячи, чей конец был таким же, как тот, что ожидает нас. Теперь нам уже хотелось, чтобы скорей все кончилось.

Всех евреев построили в шеренгу, перед строем встал Швейненберг. Женщин и детей отделили от мужчин. Велят снимать верхнюю одежду. У кого хорошее белье, должен сдать и белье, а стоит пронизывающий холод. Они подгоняют нас ко рвам. Тех, кто тянет с раздеванием, бьют прикладами. На бровке рва – шесть литовцев с винтовками. Нас разделили по шесть человек, и когда первые встали, раздался залп. Шестеро повалились в ров. Из шеренги взяли еще шестерых, и снова залп.

Казнимые не плакали, не кричали, кроме нескольких женщин и детей. Я попал в пятую шестерку. Стоим лицом к лицу с палачами. Кто справа и слева от меня, этого я не замечал. Какое-то во мне было странное спокойствие. Словно там только тело мое стояло, дожидаясь пули. Помню, упал, и на мне – тяжелый груз. Лежу без сил в снегу, полуголый. В ушах снова и снова гремят выстрелы, ров вокруг меня заполняется, и меня зажимает все тесней и тесней. Теперь я знаю, что лежал в массовой могиле, ощущая тяжесть тел моих расстрелянных братьев, падавших и падавших в ров.

Я истекал кровью и не понимал, сколько времени прошло так. Может быть, часа четыре-пять. Спустились сумерки. Попробовал осмотреться – ничего не вижу, хочу подняться, вылезть из-под трупов и замечаю литовцев, которые все еще тут, на бровке рва, делят добычу – одежду, снятую с убитых. Но стоят они спиной к могиле, поглощенные своим занятием. Я выполз. Ползу, потом встал – и бежать сколько было духу, пока не добежал до проволочного заграждения. Рванул через проволоку и в спешке сильно разодрал руку и спину. Так, весь облитый кровью, добрался до первого села, повернул к самому бедному из дворов. Там жил польский батрак, работавший на кулака-литовца. Я рассказал ему, кто я и что со мной произошло. Он дал мне горячей воды смыть кровь и попить. И только тогда я почувствовал, как окоченело все тело. Батрак уступил мне свою кровать, а назавтра проводил в гетто. И вот уже несколько месяцев я валяюсь в больнице, врачи делают, что могут, чтобы поставить меня на ноги, но кто знает, что будет завтра? Кто уверит меня, что земля Понар уже сыта нашей кровью, моей кровью?

В эти дни литовский писатель А. Вейшвилло печатает в 41 номере газеты "Новая Литва" следующее:

"...Порой возникает мысль: разве не подобен наш Вильнюс Флоренции? Подобно венценосной Флоренции лежит он между холмами, и в нем тоже множество красивых монастырей; а войны за доброе имя города, за древние его дворцы – разве не напоминают они о войнах тосканского рода за свою цветущую Флоренцию? И звон вильнюсских колоколов, как звон колоколов того города. И кровь, насыщенная романтикой, льется на холмах Понар..."

"Кровь, насыщенная романтикой"! Романтика крови! А теперь подведем итог. Вот он, кровавый счет.

За короткий период между 22 июня и 21 декабря 1941 года были помещены:

в Первое гетто – 29.000 евреев

во Второе гетто – 11.000 евреев

всего в обоих гетто – 40.000 евреев

из 60.000 евреев Вильнюса.

Облавщики с их подручными убили

до угона в гетто около – 21.000 евреев

В самих гетто были уничтожены:

в ночь на 7 сентября – 6.000

15 сентября – 2.950

1 октября на исходе Судного дня в 2:30 ночи депортировано из Второго гетто – 800

в тот же день в 6:30 вечера – 900

в ночь на 2 октября угнано к воротам под предлогом регистрации "шейнов" и не вернулись – 2.200

3 и 4 октября депортировано из Второго гетто – 2.000

16 октября депортировано из Второго гетто – 3.000

20 октября полная ликвидация Второго гетто – 2.500

старики и парализованные, депортированные

из Первого гетто – 80

старики и парализованные,

депортированные из Второго гетто – 60

24 октября депортировано во время

"первой акции желтого шейна" – 5.000

3 ноября во время "второй акции

желтого шейна" – 1.200

3 декабря, при чистке "преступного мира" гетто – 67

4 декабря такая же "чистка" – 20

15 декабря ночью депортированы жильцы блока,

принудительно работавшие в гестапо – 300

20 и 21 декабря в акции розового

"шейна; проведенной литовцами – 400

С 6-7 сентября по 20-21 декабря 1941 года расстреляно в Понарах – 27.477

От 40 тысяч евреев, согнанных 7 сентября в оба гетто, к 1 января 1942 года в первом гетто уцелело приблизительно 12 тысяч.

Второе гетто было уничтожено ЦЕЛИКОМ

С 22 июня по 1 января убито:

до гетто 21.000

в период гетто 27.477

ВСЕГО 48.477 евреев

НА ПОНАРЫ МОГ БЫТЬ ТОЛЬКО ОДИН ДОСТОЙНЫЙ ответ: борьба и сопротивление! Необходимо, чтобы это осознал каждый.

Мы начинаем искать возможности, чтобы добиться взаимопонимания с существующими в гетто организованными силами, каждая из которых действует сама по себе, в рамках своей партии и организации. Проводится первая встреча между членами "Хашомер хацаир" и представителем ревизионистов Иосефом Глазманом Одновременно ведутся переговоры с представителями коммунистов в гетто.

Иосеф Глазман – заместитель начальника полиции в гетто. Его действия ничем не отличаются от общей линии юденрата. Но у Иосефа репутация человека неробкого десятка, еврея с твердым национальным сознанием. С первой же встречи устанавливается постоянный контакт

Представители коммунистов Ицик Виттенберг, Хина Боровская и Берл Шерешневский – старые активисты партии. За плечами у них – долгие годы работы в подполье, разнообразная и ответственная деятельность при советской власти. Первые совещания между их комитетом и нашим секретариатом носят идеологический, фундаментальный характер Наконец, решено созвать общее собрание с участием представителей всех организаций Цель – координация действий и сведение их к единой цели

21 января 1942 года, к вечеру, в комнате Глазмана на улице Рудницкая 6 состоялось то памятное совещание. В нем участвовали Ицик Виттенберг, Аба Ковнер, Иосеф Глазман, Хина Боровская, Нисан Резник и Фрухт.

На совещании было решено:

1. Создать боевую вооруженную организацию, которая будет действовать в подполье вильнюсского гетто В нее войдут все партии, исходя из стремления к объединению всех организованных сил в гетто.

2. Главная задача организации – подготовка массового вооруженного сопротивления при любой попытке ликвидации гетто.

3. Сопротивление – национальный акт борьба народа за свою честь и достоинство

4. Организация ставит своей задачей также саботаж и диверсии в тылу врага.

5. Боевая организация вильнюсского гетто присоединяется к рядам партизан, борющихся в тылу, и помогает Красной Армии в общей борьбе против фашистских захватчиков

6. Организация будет распространять идею сопротивления и в других гетто и установит связь с силами, ведущими борьбу за пределами гетто

7. Действия организации будут направляться штабом во главе с командиром организации. В штаб входят три человека. Избраны Ицик Виттенберг, Иосеф Глазман, Аба Ковнер. Начальник штаба, он же командир Ицик Виттенберг

Организация будет называться "ЭФПЕО" – "Ферейнигте партизанер организацие" ("Объединенная организация партизан")

Так стала реальностью боевая организация в гетто.

В гетто как будто ничего не изменилось, но в рабстве и позоре начинает выковываться новый человек, в трудной повседневной подпольной работе растет и закаляется боец ЭФПЕО, и его жизнь, бессмысленная до сих пор, теперь наполняется высоким содержанием

Главная проблема, которая стоит сейчас перед штабом – оружие. Наша реальная сила будет зависеть от того, сколько его удастся раздобыть. Ведь все мы безоружны

"Где мы достанем первый в гетто пистолет? " – задумчиво говорит Иосеф, и Аба отвечает "Первый уже при нас, – и вытаскивает, и кладет на стол бельгийский кольт – Барух Гольдштейн стащил его в баутелагер" (склад трофейного оружия) Оружие будем брать у немцев"

Первичное организационное звено в ЭФПЕО – три человека, тройка. Каждая тройка составлена из членов одного движения. Первые тройки были скомплектованы из лучших и активнейших наших товарищей, после тщательного обсуждения и отбора. Одной преданности своей партии было недостаточно. Отбор идет персональный, и каждая партия несет ответственность за своих людей перед командованием.

Одно звено не знает другого. Тщательная конспирация – залог успеха.

Первая задача троек – научиться пользоваться оружием. Ведут обучение специальные инструкторы, те из членов ЭФПЕО, кто имеет хоть какие-нибудь познания в военном деле.

Немедленно организуется курс для инструкторов под руководством Иосефа. Практические уроки пока проводятся с использованием того единственного пистолета, что у нас есть.

Забота, как добыть оружие, отныне гложет нас беспрестанно.

До сих пор значительная часть хашомеровского актива находилась на арийской стороне. Товарищи снабжены надежными польскими документами и устроены на относительно безопасные места работы.

После идеологического поворота в движении часть наших товарищей вернулась в гетто. А после основания ЭФПЕО к нам присоединились и последние из "арийцев". Никто не приказывал им вернуться, но люди сами понимали, что место каждого члена "Хашомер хацаир" теперь в гетто. Гетто – главный очаг борьбы, наша боевая позиция.

В числе других в гетто возвратились Витка Кемпнер, Тайбл Гельблюм, Михаил Ковнер.

Михаил и Тайбл пришли из монастыря сестер-бенедиктинок. Прощаясь с ними, настоятельница, глубоко заглядывая в глаза, словно пытаясь разгадать их тайну, задумчиво проговорила: "Идите, дети, и я приду к вам, ибо бог с вами". На следующий день она отслужила службу за благополучие тех, кто покинул надежные стены ее монастыря и прошел в ворота гетто – врата смерти.

А вокруг недоумевают, встречая Лизу Магун. – "Ты в гетто? Но это же безумие. У тебя документы, знакомые поляки, надежная квартира, арийская внешность... Если б нам все это, боже мой", – охают они сокрушенно... А Лиза только улыбается своей обаятельной улыбкой: "Безумие? А может... кто знает"...

Действительно, нелегко постигнуть, что вот есть в гетто люди, мечтающие о чем-то ином, кроме собственного спасения, что, будучи в здравом уме и трезвой памяти, они сознательно избирают смерть, в то время как им очень легко было выбрать жизнь. И даже мы – кто из нас мог тогда представить, что все они до конца пройдут по нашему общему пути. До конца...

Еще один незабываемый образ – Арье Вильнер.

Он спокоен, уверен в правильности своего пути, жаждет действия. Арье едет в Варшаву. Это его родной город, там его товарищи и воспитанники. Он должен принести в варшавское гетто новые идеи, приобщить людей к чуду действия, внушить им необходимость восстания. И это – в варшавском гетто, где пока тихо, где смерть еще не смотрит на каждого из дула пистолета.

И года не прошло, как мы узнали, что Арье Вильнер руководит в Варшаве закупкой оружия и его тайным провозом в гетто. Он погиб на 18-й миле, в штабном блиндаже, рядом с Мордехаем Анилевичем и его боевыми товарищами.

Возвращается в обреченное на гибель гетто Лиза; барышня Галина Воронович наша Хайка – со специально изготовленным пропуском отправляется в Белосток.

В Белостоке большое гетто – сорок тысяч евреев. Они не чуют беды и не тревожатся за свое будущее. Хайка едет туда создавать боевую организацию. Она знает местные условия, местных товарищей и молодежь. И мы уверены, что благодаря своему организаторскому таланту и железной воле она справится с порученным делом.

Вскоре в белостокском гетто создаются первые боевые ячейки. Так возникает цепь: Вильнюс-Белосток-Варшава.

В Вильнюсе это время стало периодом реорганизации и интенсивной работы. Создание ЭФПЕО вызвало рост активности и укрепило связи между товарищами. Нам, близким друг другу по воспитанию, хотелось держаться вместе, вместе проходить новую науку борьбы. Было решено основать объединение, нечто вроде киббуца "шитуф". И это слово, означающее "объединение", заняло прочное место в нашей биографии и борьбе. Здесь, в "шитуфе", сосредоточится актив движения, отсюда прозвучит призыв к действию. В перспективе каждый член "шитуфа" станет участником ЭФПЕО.

Приступив к осуществлению своего замысла, мы встретились с неимоверными трудностями.

В условиях гетто любая мелочь разрасталась до размеров огромной проблемы. Переговоры с юденратом о получении квартиры тянутся неделями. Нет никакой надежды получить разрешение на создание организованного молодежного объединения, и мы вынуждены маскировать истинное содержание "шитуфа" путем фиктивных браков между товарищами.

Наконец мы получили старую, совершенно разрушенную квартиру. Необходим ремонт. С трудом проносили мы в гетто (полицейские на воротах конфисковывали все, что могло быть использовано как топливо) кусок доски или фанеры. И после двенадцати часов каторги на принудительных работах у немцев мы тратим невероятные усилия, чтобы превратить наш угол в приемлемое жилье.

В конце концов, есть "шитуф". На улице Страшунь 12, во дворе, на втором этаже мрачного дома на изгибе улицы. Две маленькие комнаты и кухня. Квартира как все квартиры в гетто, тесная, забитая нарами, ни стула, ни шкафа, ни стола. Единственная мебель – старая дрянная скамейка и древний ларь, но зато много книг и картина еврейского художника Будко на пустой стене.

Окна нашей квартиры выходят на Николаевский переулок, граничащий с гетто. Там, в отличие от наших шумных улочек, царит тишина. По правилам, мы должны забить эти окна досками, но мы ограничиваемся тем, что закрашиваем стекла. Вечерами, украдкой, чтобы кто-нибудь не заметил, приоткрываем закрашенную створку. И тогда на какое-то мгновение кажется, будто мы уже и не в гетто. В сумрак нашей комнаты входят успокоительное вечернее затишье и приглушенный звон церковных колоколов с ближней колокольни, а если рискнуть выглянуть из окна, то глаз встречается с раскидистой верхушкой дуба, которая свободно шевелится на ветру.

Вырисовывающиеся в сумерках очертания дерева будят в душе воспоминания и тоску, похороненные юные надежды. Сколько желаний поверялось этому дубу, навевавшему своей густой кроной покой и тишину! А сейчас на нем уже набухают почки. Глаза невольно останавливаются на них. Весна. Она близится и, кажется, дышится легче, и хочется верить, что весна принесет немножко света и тишины, что самое страшное позади. Но опять ползут жуткие слухи. В городе поговаривают, что с приходом весны на евреев обрушится новая катастрофа. Знакомые поляки уговаривают бежать, пророчат беду. Люди шепотом передают, что в Понарах снова копают рвы.

А в наших сердцах, терзаемых то отчаянием, то надеждой, не угасает жажда жизни, тоска по природе. Мы не говорим об этом вслух, но все чаще звучат стихи. Их пишут теперь очень многие.

Стихотворение Ривки Глезер "Гетто" знают уже все:

"Мама стирает на чужих, в доме нужда,

Но я забываю обо всем, когда мечтаю о

Свободе.

И, глядя на мертвое бревно, вижу зеленое дерево..."

В преддверии весны 1942 года немцы издали новый приказ:

"Евреям вильнюсского гетто воспрещается производить на свет потомство. Нарушителей ждет суровая кара".

Первый младенец, появившийся на свет через двое суток после опубликования этого приказа, был назван "Малина"...

С приходом весны нас "приравняли к польскому населению": мы, как все арийцы, обязаны платить "копфштайер" – подушный налог. Налог начисляли по справедливости: мужчины в возрасте 18-20 и 50-60 платят десять марок. С 20 до 25 лет – пятнадцать марок. Женщины в возрасте 18-20 и 40-50 – восемь марок, а с 20 до 40 – десять. Для нетрудоспособных немцы снизили подать на 40-60 процентов, а за каждого ребенка моложе 15 лет сбрасывали с налога 15 процентов. Евреи увидели в этом налоге доброе предзнаменование.