Текст книги "Девочка с камнем"

Автор книги: Рувим Фраерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

На реке

Мы плыли по широкой реке, убегавшей на север, и вода в ней была уже холодна, хотя на нашем берегу, на скалах, среди мха и тонкой поблекшей травы, еще росли камнеломки – белые цветы без запаха, а на маньчжурской стороне еще совсем по-летнему стояли в синем дыме горы.

На пароходе было тесно. И корма и нос были забиты грузом: пустыми бочками и солью – обычным грузом для этих мест, богатых рыбой. На скамьях, на якорных цепях, на кнехтах [2]2
  Кнехт – железный столбик, на котором держится причал.


[Закрыть]– повсюду сидели амурские рыбаки и старатели, люди все рослые, в огромных ичигах, с багровыми от ветра лицами цвета дубленой кожи; тут же толпой, присев на корточки, ютились среди бочек корейцы – огородники с нижних деревень; портовые рабочие, облокотясь на дубовые перила палубы, молча провожали высокий берег, все убегавший от кормы назад. И невесело было у всех на душе. Владивосток был занят японцами, на Хабаровск наступали чехи, калмыковцы, семеновцы. Хоть на короткое время, но враг одолел, и приходилось кому уходить в тайгу, кому скрываться в городе или уезжать в места, где тебя никто не мог бы узнать. Среди этой толпы был и я.

Глядя, как холодно плещется вода в реке, я думал о том, о чем обыкновенно думает человек, который в последние дни ел очень редко.

Я был страшно худ от голода, и не только лицо мое, но даже кожа на моих руках приобрела тусклый, неживой цвет.

У меня ничего не было: ни сундучка, ни денег, ни хлеба. Обувь моя была разбита, и одежда протерлась во многих местах.

Но, правда, я мог бы продать свою тужурку. Она была почти новая, из хорошего сукна, и мне дали бы за нее немного денег. Я наметил даже человека, которому мог бы ее предложить. Он был обут в прекрасные желтые сапоги, носил синюю чиновничью фуражку и, наверное, любил крепкие и прочные вещи.

Я подошел к нему и спросил, сколько может стоить такая тужурка, как у меня.

– Сколько бы она ни стоила, – сказал он мне, – ее все равно украдут.

При этом он показал на вертевшегося повсюду, юркого человека, по хитрым глазам которого и их безмятежному взгляду можно было узнать вора.

Может быть, этот маленький чиновник в сапогах был и прав.

Все же, как я ни был голоден, но тужуркой своей дорожил сейчас больше, чем хлебом. Она была подбита ватином, и если плотно застегнуть ее на все пуговицы, то в ней можно было постоять на носу парохода, где ветер напоминал мне о севере, куда уносила нас река. Наконец я подстилал ее под спину, когда ложился спать на палубе, потому что собственные кости причиняли мне нестерпимую боль. Я складывал свою тужурку вдвое, а под голову клал книгу – «Детство» Максима Горького и «В людях».

Эту книгу я унес из библиотеки общества трезвости на углу Базарной улицы и Кривой.

Я должен признаться, что не книги заставили меня вчера в полдень переступить порог этой библиотеки. Кроме книг, там давали бесплатно еще кусок хлеба и кипяток.

Я попросил хлеба и взял книгу, первую, какую предложили мне.

Усевшись на скамье у окна, я раскрыл ее посередине. Потом начал читать с начала и, грызя хлеб, принадлежавший обществу трезвости, долго читал, заливаясь слезами.

«И я, и я прошел через это страшное детство. И я был теперь в людях».

И, поглядывая в окно на улицу, я не видел никого кругом.

Хлеб я съел, а книгу потихоньку унес, оставив у библиотекаря залог – свою сибирскую папаху из мягкой барнаульской овчины.

Это была хорошая папаха.

«Но зачем, – думал я, – нужна шапка человеку, которому все равно негде приклонить голову?»

И вот теперь я стоял на носу парохода без шапки и такой же голодный, как вчера, но с книгой, засунутой за ремень, свободно обнимавший мое исхудалое тело.

Я глядел на мелкие волны реки и слушал, как плескалась у борта вода. И все мне казалось, что я скоро умру.

Я отвернулся от блеска этой холодной реки и побрел по палубе, отыскивая себе свободное место.

Я нашел его и сел, прикрыв усталые веки рукой.

Но вскоре какой-то хруст, похожий на громкое скрипение снега, заставил меня снова открыть их. Двое пассажиров, сидевших напротив на скамье, завтракали: ели огурцы с хлебом. Один из них держал на коленях корзинку, сплетенную из лыка, где, кроме огурцов и хлеба, лежали еще соленая рыба, сало и несколько пучков черемши, без которой ни один таежный житель не решается отправиться в путь.

Это были старатели. Я узнал их не только по острому запаху черемши, но и по их одежде, очень просторной, сшитой из синей китайской дабы. Ножи, которыми они чистили огурцы, были тоже старательские, из тяжелой якутской стали, узкие и острые, как шила. Таким ножом можно заколоть оленя или одним взмахом распороть брюхо медведю, вставшему на дыбы.

Запах хлеба и сала заставил меня содрогнуться всем телом. От голода снова закружилась голова, и снова я закрыл глаза. Но запах еды от этого только усилился. Я вскочил со скамьи, подошел к баку и напился холодной воды. Потом снова сел на свое место, глядя прямо в лица старателей.

«Неужели, – думал я, – они не предложат мне поесть?»

Но старатели продолжали громко грызть огурцы, не замечая моего взгляда. Тогда я спросил их:

– Знаете ли вы Максима Горького?

Они удивились. Оба перестали есть и, подумав секунду, ответили:

– Слыхали, паря, как же.

– Ну то-то, – сказал я, строго посмотрев на их огурцы и хлеб. – А хотите, я вам прочту его книгу? Ничего, вы ешьте, а я вам буду читать.

И я начал читать. Голос мой порою затихал от слабости, и горло сжимали спазмы, но я долго читал им дивную повесть о великой судьбе и страданиях Алексея Пешкова.

Когда же я кончил и посмотрел вокруг, то удивился глубокой тишине и молчанию.

Старатели сидели задумавшись, опустив глаза и руки, и ножи их, с которыми они никогда не расставались, были тоже опущены вниз.

Молчали и другие пассажиры, слушавшие меня, молчал, задумавшись, и юркий человек, на которого давеча указал мне чиновник.

Старатели, наконец, подняли головы, и один из них, постарше, сказал мне:

– Друг, побереги эту книгу для нас.

– А куда вы едете? – спросил я.

– Куда все едут, – ответил он и показал в ту сторону, откуда наплывали на нас горы, холодный ветер и леса.

– Что вы будете делать?

– На рыбные промысла наймемся, а не то в тайгу подадимся, на прииска, золото рыть.

Я не знал ничего: ни как роют золото, ни как ловят рыбу – и сказал без всякой надежды:

– Не возьмете ли вы и меня с собой?

Старатель посмотрел на меня с недоверием: я был мал ростом и тощ. Но все же он потрогал пальцами мои мускулы, чтобы узнать, есть ли хоть какая-нибудь сила в руках.

Её было очень мало.

Старатель вздохнул. Но, заглянув в мои голодные глаза и потом в книгу, лежавшую у меня на коленях, он молча протянул мне на острие ножа кусок сала и пододвинул корзину с хлебом.

– Прости, друг, – сказал он, – до того не догадался. А теперь ешь. Ешь хорошо, – повторил он, – и побереги эту книгу для нас. Будем вместе артелить.

И в эту ночь я лег на палубу сытый и был сыт на другой день и на третий. Я нашел в этих людях друзей, с которыми потом в тайге, в партизанских отрядах, провел счастливый год.

Но этой дорогой для меня книги мне не удалось сохранить.

Мы приехали на место дня через два, под вечер, и ночевали в городской ночлежке, стоявшей под горой, у самой реки. Даже с порога можно было слышать, как подмывает берег вода, как журчит она, стекая с камней и глины. И на полреки падала тень от горы.

В самой же ночлежке ничего не было слышно: так громко плакали дети, ютившиеся вместе с женщинами в дальнем углу.

Я лег на нары рядом со старателями и заснул, положив под голову книгу.

Проснулся я утром от холода. Тужурка, которой я вчера укрылся, моя прекрасная тужурка из дорогого сукна, валялась на полу возле нар. А книги не было. И нигде не было видно юркого человека с хитрыми глазами, ночевавшего рядом со мной.

До самого полудня вместе со старателями искал я эту книгу.

Мы ее не нашли. Но часто потом вспоминали о ней, где бы мы ни были: в гиляцких ли стойбищах или в тайге у костра, когда вокруг нас вставала ночь.

И один из старателей говорил:

– Вор-человек. На что польстился! Ведь душу из нас вынул.

А другой, постарше, отвечал:

– Что вор, то верно. А что польстился, – значит и ему она была нужна.

1937

Подарок

Если тебе только тринадцать лет, дорогой читатель, и ты учишься уже в ремесленном училище и даже совсем недавно выбран старостой первой группы «Е», то жизнь доставляет тебе немало всяких радостей.

Например, радостно было теперь Пете Саламатову рано утром вбежать прямо с Садовой на школьный двор, стесненный новыми домами, и увидеть знакомый подъезд в глубине под тяжелой аркой, и убедиться в том, что старые стены училища по-прежнему стоят на месте и что их никто не унес от него, пока он ночью спал в общежитии на Стромынке. Радостно было теперь, после утренней линейки, впереди всей группы войти в цех и, услышав хриплый от курения, но всегда ободряющий голос мастера Дмитрия Тимофеевича, не медля и не торопясь, как настоящий рабочий, подойти к своему месту, вправить деталь в станок, вовремя включить его, и увидеть вдруг могучее вращение колеса, и услышать покорный звук металла под неумолимым резцом, и углубиться в этот звук, как в песню, и знать, что ты не разрушаешь мир, а создаешь его, что с каждым днем, как колос, зреет твое мастерство, а за стенами училища огромная страна, что зовется твоею Советской родиной, ждет уже тебя с нетерпением, как мать, и любит твои детские, еще не обученные руки.

Это было очень приятно для Пети, так как иной матери, что ждала бы его к себе, у него не было ни в родном селе Боровом, откуда он пришел в училище, ни в другом далеком месте.

Приятно было Пете и сейчас, в этот зимний белый вечер, не бегом, а шагом идти по Садовой улице и думать о том, что никому другому в мире, как только ему одному, вся группа в тридцать мальчиков поручила купить подарок подшефному катеру «Ремесленник».

Катер этот, конечно, не простой, на котором ездят в воскресенье по Московскому морю ловить щук в канале. Катер этот носит на себе три грозные торпеды и плавает далеко, по Черному морю, которого Петя никогда не видел.

Но разве важно это, если он видит его в своем воображении? Он видит отлично живых, красиво оперенных птиц над голубой водой и две высокие волны, поднятые стремительной силой мотора. Это они скрывают стальные борта, и нос, и палубу катера от взоров вражеских кораблей, дымящих за пределами горизонта. Но зоркоглазый, маленького роста капитан, очень похожий на Петю, стоит впереди на носу, весь мокрый от брызг, и неотступно смотрит на запад, где синей чертой, словно лентой на карте, отмечены нерушимые границы советских вод и суши.

А вражеские дымы все ближе.

Петя зорко следит за ними и вдруг издает долгий, нарастающий свист, похожий на вой, на пение летящего снаряда, – звук, уже давно знакомый ему, и громко восклицает:

– Есть! Цель накрыта! Сказано – ближе не подходить!

Но тут Петя вспоминает, что он уже не маленький, чтобы разговаривать самому с собой вслух. Он отмахивается от собственного воображения, как от налетевшей осы, и быстро шагает дальше по Садовой улице.

Ах, Садовая, Садовая! Может быть, вот этой старушке, что идет навстречу Пете, она кажется обыкновенной улицей, которую в часы «пик» бывает опасно перейти. Но для Пети лучшей улицы в мире нет и нет места прекраснее ее на свете.

Когда идет дождь, она черна и блестит, как река под звездами. По простору ее, залитому асфальтом, точно смерчи, проносятся автомобильные бури. Столбы белого света стремительно бегут мимо глаз, то внезапно дробясь и сокращаясь в лужах, то вытягиваясь до самого дальнего перекрестка.

Когда тепло и сухо, она манит в даль, чуть прикрытую копотью, что висит над невидимыми заводами.

Когда ночь, огни ее, затмевая звезды и луну, озаряют небо снизу.

Хороша она и под снежком, вечером, когда огромные дома проплывают мимо Пети, как освещенные эскадры кораблей. И шум, бессонный шум величайшей столицы, ударяясь в стены и окна, проникает в самое сердце Пети и остается там навсегда.

Когда он станет мастером, он будет жить на Садовой.

А пока он только шагает по ней, не вынимая руки из кармана, где лежат общественные деньги. Кулак его так крепко сжимает их, что не только ладонь, но даже кисть руки, несмотря на мороз, слегка влажна от пота.

Есть от чего вспотеть. В руке зажата немалая сумма – сорок пять рублей шестьдесят копеек – совершенно новенькими деньгами.

Собрать их в первой группе «Е» было не так легко, как, например, в другой группе – «А», где есть бережливые девочки.

Ведь это не просто рубли и копейки… Это укрощенные страсти, это не съеденное мальчиком яблоко, не выпитое ситро; наконец, это шефская гордость, сознание долга и порывы любви к своему советскому флоту.

Даже Костя Трещук, с которым Петя упорно враждовал из-за его двоек по спецтехнологии, был на этот раз необыкновенно щедр. Он дал целых три рубля – ровно столько, сколько стоит билет на новую картину, которой он еще ни разу не видел.

Петя вполне оценил его подвиг.

– В конце концов, – сказал он ему при всех, – и из тебя может выйти человек, если ты этого захочешь.

И комсорг Слава – лучший друг Пети – поддержал его, сказав, что это правда.

Сам же Петя дал на подарок больше других, может быть, потому, что, как казалось ему в ту минуту, у него было слишком мало. Он отдал все, не оставив себе ни гроша, – три рубля шестьдесят копеек.

И теперь – этого не следует скрывать ни от кого – маленький бес, приставший к нему с самого угла, где стоит продавщица с пирожками, мучает Петю потихоньку.

Много соблазнов встречается ему на Садовой.

У самого метро за поворотом стоят продавцы в фартуках и на железных весах отвешивают покупателям яблоки. Молодые девушки в белых халатах, одетых прямо поверх шуб, продают в бумажках мороженое, и над их нарядными ящиками от сухого льда, как от горячего чая, поднимается легкий парок.

Но Петя смеется над бесом и отгоняет его, словно это не старый-престарый бес человеческой слабости, а новорожденный щенок, издающий лишь слабый писк.

Петя смеется над бесом и входит в магазин, где можно купить все для подшефного катера «Ремесленник».

Он поправляет на голове фуражку с молоточками, одергивает на себе шинель, чтобы выглядеть взрослым покупателем. Лицо его приобретает выражение заботы.

Но, собственно говоря, он давным-давно обдумал уже все, что купит подшефным морякам.

Прежде всего они любят бриться. Об этом он догадался не сам. Ему не пришло бы это в голову, если бы случайно в коридоре училища он не подслушал разговора девочек из первой группы «А». Хитрые – они знают все на свете. Они купят морякам одеколон.

И в первую очередь Петя подходит к прилавку, где продают духи. Он хочет попросить одеколона, отличного одеколона для бритья, но все же почему-то медлит.

Как ни мал Петя, все же он знает, что веселая продавщица с накрашенными губами сначала посмеется над ним, ибо каждый может легко посмеяться над мальчиком, который покупает одеколон для бритья.

Но это не удерживает Петю. Его останавливает другое чувство – необъяснимое, невольное, откуда-то из глубины души поднимающееся чувство презрения ко всему, что делают на свете девочки, прежде всего девочки первой группы «А».

И, приподнявшись на цыпочках, чтобы видеть прилавок и лучше убедиться в том, что это чувство не обманывает его, он погружает свои глаза в этот странный мир облитого светом стекла.

Нет, чувство не обманывает его. Зеленоватая жидкость, освещенная изнутри лампочкой, кажется ему ядовитым снадобьем, сваренным таинственной колдуньей. Хрустальные флаконы напоминают ему хищных стрекоз, что глядят на него своими выпуклыми, гранеными, как у всех насекомых, глазами. Одни стоят прямо на своих узких донышках, другие лежат на боку, покоясь в шелку и бархате.

Нет, не это нужно капитану, что стоит на носу корабля и, хмурясь, смотрит на вражеские дымы. Девочки ничего не понимают в жизни!

И Петя отходит от прилавка, крепко сжимая общественные деньги в своем маленьком, но уже потемневшем от труда и железной пыли кулаке.

Затем Петя проходит мимо другого прилавка, где выставлены коробки с табаком и красивые трубки, покрытые резьбой и гладкие, выточенные из корня вереска.

О том, что моряки любят покурить после тяжелой вахты, Петя знает и сам. Да и Костя Трещук сказал ему на прощанье, что если Петя не купит для моряков папирос, то он оторвет ему голову вместе с форменной фуражкой.

И он это может сделать, в конце концов. Но пусть! Пусть!

«А все-таки я его заставлю заниматься спецтехнологией», – с гордостью думает Петя и шагает дальше минуя и этот соблазн.

Учиться!

Теперь-то он знает хорошо, на что он истратит деньги.

Он выходит на улицу и уверенно входит в другой магазин, над которым висит вывеска: «Военно-учебные пособия».

И здесь, пусть не в такой роскоши и красоте, находит он тот мир, который кажется ему нужнее всего для маленького капитана подшефного катера.

Со спокойной душой отдает он за книги всю сумму без остатка. И затем, счастливый и очень довольный бежит по Садовой улице обратно, в тот двор, где ждут его цех, и комсорг Слава, и Костя Трещук, и труд, и жизнь – это всеобщее училище, где курсы не имеют сроков.

1948

Андро из Стояновки

I

На итальянский пароход «Компидолио», совершавший рейсы между Бриндизи и Одессой, сел в Бургасе старик-болгарин. С ним был мальчик в толстых башмаках и в рваной куртке из домотканой абы [3]3
  Аба – шерстяная материя.


[Закрыть], маленький, с лицом смуглым, как запеченное в золе яйцо. Мальчика звали Андро. А старик был его дед, огородник из села Стояновки, под Бургасом.

Матери Андро не помнил: она умерла давно. Отец же два года назад, во время крестьянского восстания в округе, был арестован префектом, избит до полусмерти и посажен в тюрьму.

– Нет правды! – сказал тогда дед. – Эх, нет правды, Андро! Не растет она на нашей земле. Кто взял меч в правую руку и держит его, тот господин. А господин не любит работать, а любит хорошо жить.

Андро не понял тогда слов деда, но правда представилась ему чем-то вроде нежного сорта картошки, которую дед никак не мог вырастить на своем огороде.

Вскоре отец бежал из тюрьмы и полтора года спустя прислал в Стояновку письмо, в котором звал деда и Андро к себе, в Советскую Россию.

– Где это? – спросил Андро у деда.

– Далеко, – ответил дед. – Холодно там, Андро. Я боюсь морозов.

– А правда не боится морозов?

Дед не помнил уже своих слов о правде и сказал:

– Что ты глупости спрашиваешь, Андро?

Тогда Андро сказал:

– Дед, давай поедем завтра.

Но пока жива была старая бабка, прихрамывавшая последнее время, дед не соглашался ехать. Неделю назад не стало и бабки. Дед надел свой праздничный люстриновый пиджак, причесал бороду, вдел серебряную серьгу в ухо и пошел сдавать свой огород, который он снимал в аренду у мельника Словейко.

За месяц, пока дед хлопотал, пока друзья его сына с трудом добывали деду право на выезд, Андро успел рассказать всем соседям, что он едет в Советскую Россию, и услышал от них по этому поводу много разных толков.

На станции, когда уже сели в поезд, чтобы ехать в Бургас, Андро спросил деда:

– Это там царя убили, у них?

– Там, – ответил рассеянно дед.

– Давно это было?

– Давно.

– Так ему и надо, – сказал Андро.

Дед испугался попа в соломенной шляпе, сидевшего напротив на скамейке, и больно ударил Андро по затылку:

– Молчи, ты дурак, мальчик.

Андро обиделся и отвернулся к окну. В это время поезд тронулся, и зеленые сады и виноградники, наступавшие со всех сторон на Стояновку, медленно закружились. Андро не забывал обиды и даже сейчас, на пароходе, сердился на деда, не разговаривал с ним. Он убежал на корму, сел на чугунный кнехт и стал смотреть на пристань.

Гимназист в картузе с серебряным гербом ловил с пристани бычков. Над молом низко кружился гидроплан. Жандармы в суконных куртках стояли на сходнях. Нищая девочка просила милостыню. В порту грохотали железом. А воздух был ясен, и небо высоко и наполнено светом.

Пастухи, босые, в войлочных шляпах, с криком пригнали на пристань овец и начали грузить на пароход. Овцы разбегались по палубе, топча копытцами и обдавая Андро деревенским запахом закуты. От этого знакомого запаха Андро повеселел. Отыскал среди пассажиров деда и устроился рядом с ним на куче сена, приготовленного для овец.

За семь лет своей жизни Андро научился немногому: бояться префектов, ненавидеть мамалыгу, от которой у него раздувало живот, и, как взрослый, завидовать соседям, имевшим больше полугектара своей земли. Поэтому мысль, что он навсегда покидает родину, не смущала его.

Но когда Бургас скрылся за молом и далеко за кормой остались лишь горы болгарской земли – лиловые пятна на краю пустого неба, мутного от зноя, Андро вспомнил, что скоро в Стояновке поспеют в садах сливы, и сердце его сжалось, захотелось плакать. Он немного поплакал. Дед дал ему кусок кукурузного хлеба и несколько соленых маслин.

Андро любил маслины.

Целый день он провел возле деда на сене и тут заснул еще до захода солнца, когда горел закат и маленькие медные облака неподвижно стояли на небе. Сначала Андро спал крепко, как дома на сеновале, но потом от легкой зыби, от слабого ветра заворочался – стал видеть сны. И сны у него был всё взрослые. Увидел он чужую свинью на дедушкином огороде; увидел покойную бабку, как видел ее обычно наяву: сидит она на лавке у окна и сбивает в глиняной миске масло. Но есть его нельзя. Масло соседское, бабка получит за него от соседки несколько левов [4]4
  Лев – болгарская монета.


[Закрыть]и отдаст их деду, а дед – мельнику Словейко, чтобы тот не отобрал землю. Андро это знает и не просит у бабки масла, только скрипит зубами во сне.

На следующий день пароход пришел в Одессу. Андро, держась за руку деда, вышел с ним на пристань. Морозов, которых так боялся дед, здесь не было. Как и в Бургасе, у пристани плескалась зеленая теплая вода. Только нигде не было видно гимназиста и жандармы не стояли на сходнях.

Потом Андро с дедом поднялись в город по огромной лестнице.

На широкой улице шумели каштаны. Андро увидел белую будку, где на прилавке стояла стеклянная банка с маслинами. Их продавал грек. А рядом другой грек, в белом халате, с ножом в руке, продавал с лотка кусочки халвы! Халва не привлекала Андро – он ее никогда не пробовал, – но то, что здесь были маслины и греки, очень обрадовало его. Глядя на людей, проходивших мимо, он старался угадать, кто из них убил царя. Он выпустил руку деда и подошел к греку, стоявшему с ножом у лотка. Он хотел расспросить у него про царя. Но грек заслонил халву локтем и погрозил Андро ножом:

– Проходи, проходи, мальчик!

Андро отступил и снова, взяв деда за руку, обиженный, маленький, молча прошел через весь город в своих толстых башмаках.

До самой зимы Андро прожил с дедом в этом городе у земляка-болгарина, ожидая, когда отец приедет за ними. Но отец работал огородником в совхозе где-то далеко в Сибири и долго не приезжал.

Андро научился за это время говорить по-русски и часто бегал с мальчишками к элеватору на пристань ловить с мола бычков. А чтобы не разбить о камни своих башмаков, он снимал их и вешал на шею, как это делала бабка, когда отправлялась, бывало, на дальнюю ярмарку в Суксунь.

Мальчишки дразнили Андро «цыганом», но он не обижался. Мальчишки были хорошие, особенно один из них, которого звали Федькой. Он был так же черен и бос, как Андро, и часто давал ему подержать свою удочку. Он умел находить под камнями маленьких прозрачных рачков и бесстрашно разгрызал их пополам; одну половину он насаживал на свой крючок, а другую – на крючок Андро. Сам Андро не мог бы этого сделать. Рачки были противные. Они щелкали шейками, и сквозь их прозрачное тело, как нитка в стеклянных бусах, виднелись внутренности.

У мола близ элеватора часто останавливались высокие, как колокольни, пароходы. Из железного рукава элеватора сыпалось в их трюмы зерно. Падая, оно шумело, как море, и хлебная пыль садилась на воду, на каменные плиты мола, у самых ног Андро.

– Чей хлеб? – спрашивал он у Федьки.

– Наш, – отвечал тот.

Но Андро не верил, чтобы Федька был так богат: зачем бы он, в таком случае, ходил босиком и ловил с ним бычков?

– А префекты у вас есть? – спрашивал он снова.

О префектах Федька ничего не знал. Но, расспросив Андро, что это значит, он показал ему однажды милиционера. Тот стоял в шлеме на перекрестке двух шумных улиц и размахивал руками.

Андро подкрался сзади и бросил в него камнем.

Милиционер сердито обернулся, но, увидав Андро, рассмеялся и покачал головой.

Андро убежал. А Федька не струсил, подошел к милиционеру и сказал:

– Ты не сердись на него, дядя милиционер, он иностранный мальчик.

Отбежав уже далеко, Андро остановился на углу и тут решил:

«Нет, это не префект. Префект не станет смеяться, когда бросишь в него камнем, и не будет попусту размахивать руками».

Вечером, лежа с дедом на кровати под большим лоскутным одеялом, Андро сказал:

– Дед, хорошо здесь жить. У Федьки много хлеба, а префекта нигде нет, и морозов нет. Заведу я себе огород, такой большой, что две пары волов за день не успеют его запахать.

– Это верно, – ответил дед. – Хорошо здесь жить нашему брату. А с огородом ты погоди. Спи, скоро к отцу поедем, – и он погладил Андро по спине своей твердой и грубой рукой.

«Добрей здесь стал дед», – подумал Андро, вспомнив, как тот в поезде, по дороге в Бургас, больно ударил его по затылку.

Наконец отец прислал деньги и просил деда приехать к нему в совхоз.

Это было уже в то время, когда перестали ловиться бычки, замерзала бухта и Федька больше не приходил на мол.

Дед купил себе шубу, а для Андро – мягкие валяные сапоги, тулупчик и желтый пояс из толстой кожи. Этот пояс с черной пряжкой больше всего понравился Андро. В тулупе же и в сапогах ему было жарко.

Уехали они перед Новым годом, утром. На перроне дул холодный ветер, и люди говорили, что дальше, на севере, стоят сильные морозы. В вагоне же было тепло, и Андро на лавке возле деда чувствовал себя отлично. Окно всегда было перед ним.

Сначала проехали степи, где снегу было мало и он был белый, а небо – синее. Потом проехали степи, где снег был темный, а небо серое от дыма, струившегося из высоких труб. По вечерам над ними зажигалось множество огней. Андро их принимал за звезды. Иногда, проснувшись среди ночи, он видел вдруг зарю. Она не угасала, не разгоралась более, а неподвижно стояла на самом краю темного неба.

То были огни новостроек.

Затем поезд вошел в леса, свернул в горы, и снова началась равнина, которую дед называл «Сибиро».

Ехали уже много дней, а в валенках и в тулупе Андро было по-прежнему жарко.

Необычайно широкий и густой паровозный дым, как занавеской, закрывал окно. Когда белую пелену относило ветром и окно на секунду становилось чистым, Андро видел поля с редкими былинками, торчащими из-под снега. На полях стоял розоватый и дымный свет. Телеграфные столбы медленно плыли мимо; слышно было, как с визгом и натугой скользят по обледенелым рельсам колеса, и удары их о стыки были так же редки, как бой часов на каланче в Стояновке.

Поезд шел все трудней, медленней.

– Вот тебе и ускоренный! – говорили пассажиры. – Что ж это такое, какие морозы!

«Почему морозы могут мешать паровозу? – думал Андро. – Ведь он железный и так хорошо устроен. Что ему морозы?»

Андро спросил об этом деда, дед тоже не знал.

Но вот в вагон вошли люди в огромных замасленных тулупах, с фонарями и инструментами.

У одного в руках видны были свернутые красные и зеленые флажки.

Хотя он озяб больше всех других – руки у него были синие, глаза слезились, а на густых бровях сверкал иней, – но Андро он показался веселее всех. Он сунул флажки за валенок, крякнул и сказал деду:

– Зверь, а не мороз: рельсу разорвал на двадцатом километре. Вот и едем чинить.

– Холодно! Как ты работыш будыш, башта [5]5
  Башта – по-болгарски – отец.


[Закрыть]? – со страхом спросил дед, изумленный смелостью этих людей.

Хотя стрелочник был не в том возрасте, чтобы старый человек мог назвать его отцом, но дед еще плохо говорил по-русски, хуже Андро.

– Э-э, морозов мы, что ли, не видали? Сын вон из Кузнецка пишет – в эти дни у них строили, стены клали.

– Ой-ой! – сочувственно покряхтел дед.

– А то как же, строили! – сказал стрелочник, вытирая рукавом мокрые брови, и весело подмигнул Андро. – Откуда такой черненький едет?

– Из болгар мы, – ответил дед.

– Ага, понимаю: румыны, значит.

II

На маленькой станции Андро с дедом вышли, а поезд ушел дальше.

На станции было пусто; у каменного крыльца валялись клочки сена и соломы, но не видно было ни одного извозчика.

В Доме колхозника народу было мало. Одни лежали на койках, другие примостились на корточках у горящей печки. И тут все говорили о морозах. Ямщики не брались везти, но дед настойчиво уговаривал ехать.

– Куда: в такой мороз поедешь? До совхоза десять километров, – сказал старик-извозчик, с сомнением поглядывая то на деда, то на тулупчик и на тонкие валенки Андро.

Дед дал хорошую цену, набавил еще, и старик наконец согласился.

Лошадка у него была хорошая, легкая, и за село выехали весело. А за селом – ветер. И сразу солома на санях и воротник на тулупчике Андро стали седыми. Над дорогой и полями курилась поземка.

Андро сел спиной к ветру. И это не помогло. Овчинный тулупчик показался ему теперь не толще бумаги. Андро съежился, закрыл глаза, начал дрожать.

Захватывало дыхание, и он думал: «Хорошо бы иметь еще один тулуп, еще два, три тулупа!»

Потом заныли ноги. Захотелось спать.

Вдруг он почувствовал, что кто-то толкает его, будто хочет сбросить с саней. Он открыл глаза. Лошадь стояла. Извозчик тыкал в Андро кнутом и кричал:

– Беги, замерзнешь!

Андро не хотелось слезать. Но дед поднял его и поставил на землю. Лицо у деда было белое, и глаза под заиндевевшими бровями смотрели тревожно.

– Солнце, никак, затмило, будь ты неладно! – сказал извозчик. – Вот наказание!

И втроем они побежали рядом, спотыкаясь о сугробы. Ветер сбивал Андро с ног, и ему казалось, что небо давит на голову и что сверху льется этот невыносимый холод.

С горки видны были дымящиеся поля и дорога с вешками. На дороге никого не было. Она была полузанесена, и даже не верилось, что это дорога. Лишь одна ворона низко носилась над ней. Вот уж шесть километров, как она летит вслед за санями.

Снова сели в сани, снова поехали, и снова Андро видел эту ворону, такую одинокую на пустынной дороге. Старая, огромная, как орел, она летела очень близко, и видно было, что на правом крыле у нее не хватает нескольких перьев.

– Что ей от нас нужно? – спросил Андро у извозчика.

Тот показал кнутом на хвост лошади. Дымящийся навоз падал на дорогу. Не успевал он упасть, как уже леденел и подскакивал на земле, точно резиновый. Тогда ворона складывала крылья, садилась и начинала клевать. Она выглядела и голодной и усталой. По дороге в эти дни никто не ездил.