Текст книги "Девочка с камнем"

Автор книги: Рувим Фраерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Писатель гладил Ваню по голове, а Ваня с горечью поглядывал на стол, где лежали принесенные ребятами модели.

Тут были тракторы с колесами, выкрашенными чернилами, автомобили с осями, сделанными из карандашей, – ничтожные вещи по сравнению с тем, что вчера еще было у Вани.

Писатель утешал его. Говорил, что в городе открывается на днях детская техническая станция, что он пришлет ему из Москвы настоящий железный конструктор с гайками и французский ключ.

Потом они сидели рядом за столом, и писатель читал детям свою новую книгу о первом пароходостроителе.

Ваня любил слушать о смелых изобретателях. И когда он услышал, что никто сначала не верил в пароход, не хотел сесть на него, глаза у Вани наполнились слезами. Он вспомнил свое собственное горе. Но ничего! Все-таки сделали пароход.

– «И вот поплыл пароход по реке…» – прочел писатель и на мгновение остановился, чтобы глотнуть из стакана воды.

А Ваня блестящими глазами обвел ребят и, закинув голову, вдруг торжественным голосом добавил:

– «…изрыгая клубы чёрного дыма».

1934

Пастух

Я вышел за деревенскую околицу и не заметил, как далеко ушёл. Начался лес, и молодые дубы и сосны окружили меня. До заката было уже близко, но воздух ещё был горяч, сильно пахло лесом, и по небу, не закрывая солнца, плыли облака. Вдруг в листве прошумел дождь, короткий, как взмах крыла. Но небо быстро очистилось.

Я вышел на опушку.

Лес кончался загороженным лугом, на котором паслось стадо. За лугом до самого горизонта тянулась рожь. Солнце косо освещало её, стараясь залить золотом, но, еще молодая, она не давалась и густо и радостно зеленела на низинах.

После дождя с открытого неба лилась тишина, и в этой тишине я слышал только шорох своих шагов и какое-то странное жужжанье.

Я поднял голову.

На краю поляны, спиной к лесу, стоял человек и читал вслух.

Я в изумлении остановился. Что мог читать этот человек один в поле? Я принял его сначала за красноармейца. На нём был шлем, зелёная гимнастёрка с портупеей. Но, вглядевшись, я увидел, что это не портупея, а перекинутый через плечо кнут. С травы поднялась чёрная собачка и посмотрела на меня.

Косясь на собачку, я подошёл ближе. Человек оглянулся и перестал читать.

– Не бойтесь, – сказал он, – она зря не бросится.

Пастух был молодой, ещё подросток, не старше семнадцати лет, с широкими, точно припухшими скулами. Но в сапогах и в шлеме он показался мне совсем взрослым.

Я поздоровался.

– Здравствуйте, – ответил он и приложил руку к шлему.

– Что это вы читаете? – спросил я.

Он ответил:

– Читаю руководство, как пасти в ночном стадо.

– Руководство? – удивился я и с любопытством посмотрел на пастуха. – Вы, наверное, курсант, на практике здесь? – спросил я.

– Нет, я уж напрактиковался. Теперь – пастух, тут вот, в Полковском колхозе.

– Как пастух?

– Так просто пастух, стадо пасу, и всё, – сказал он.

Но всей своей аккуратной фигурой, одеждой и речью он так мало походил на пастуха, что я спросил его:

– А разве не скучно вам быть пастухом?

Он не ответил. И по лицу его было видно, что вопрос мой не понравился ему.

Он снял кнут с плеча и с силой взмахнул им. Резкий звук прокатился по лугу. Две коровы, бродившие у загороженного поля, дружно бросились в сторону. Собачка затрусила к ним, но потом, раздумав, вернулась обратно.

– Много у вас коров? – спросил я, всё же стараясь завязать разговор.

– Много. С одной только колхозной фермы тридцать. И ещё хозяйские, – сказал пастух и вдруг горячо, как бы сердясь, добавил: – «Пастух», говорите вы! Что ж такое пастух? Думаете, как раньше, бобыля какого-нибудь пошлют? Не-ет, – с торжеством протянул он, – такого теперь не пошлют! Что он понимал? Ничего! А дую скотину понимаю. Я каждую траву знаю. Я ботанику Флёрова читал.

И как неожиданно он рассердился, так же неожиданно замолчал.

Потом медленно свернул цыгарку и продолжал:

– Вот вы спрашиваете, не скучно ли на этой работе, а я вам скажу: крепко я подружился с коровами. Такое я наблюдаю между ними, что вы не поверите. Вон видите ту чёрную, с одним рогом, которая к загородке бежит? До чего вредный характер у скотины! Вы думаете, чего она бежит? Травы не нашла? Нет! Зависть её мучает. Всё ей кажется: где другие коровы щиплют, там трава лучше. Так и бегает весь день. Сама плохо ест и другим мешает. Хоть к дереву её привязывай!

Я рассмеялся.

– Вы не смейтесь, я правду говорю.

Мы замолчали. Стадо паслось в тишине, и мне казалось, что кто-то с частыми вздохами без устали стрижет и стрижет траву.

Вдруг пастух с беспокойством огляделся по сторонам. Собачка тоже вскочила.

Только сейчас я хорошо разглядел её. Маленькая, с ободранными боками, она казалась жалкой. На животе её виднелись рубцы. Но жёлтые с блеском глаза из-под нависшей шерсти проницательно смотрели на пастуха.

– Где же Лысуха? – тихо, с укором спросил он.

Собачка посмотрела в сторону леса и без лая бросилась бежать. Её тело на сухих, жилистых ножках легко переносилось через бугорки, поросшие лисохвостом и белым клевером. Вскоре далеко в лесу раздался её тонкий и нервный голос.

– Неужели она приведёт корову? – недоверчиво спросил я.

– А то как же! Хоть за двадцать километров приведёт, – ответил пастух. – Нам за неё сто рублей денег и три мешка муки давали, – ласково добавил он.

– Но почему она такая облезлая? Больна, что ли?

– Нет, – неохотно ответил пастух. – Это она человека спасала.

– Кого? Вас? – живо спросил я.

– Нет.

Мальчик отвернулся, прищурил глаза, и было видно, что не хотелось ему вспоминать о собачке. Он поморщился и вдруг неожиданно сказал:

– Я ведь беспризорный был. И вовсе не меня она спасла.

Я столько знал и слышал о беспризорных, ставших учёными, писателями, инженерами, что не удивился бы, увидев их на стройке, на профессорской кафедре.

Но здесь, на лугу, с кнутом, с собачкой, лающей на коров, это мне показалось удивительным.

– Любопытная история, – сказал я.

– В том-то и дело, что истории никакой не было.

– Но всё же? – настойчиво допытывался я.

И, должно быть, так много любопытства было на моём лице и так ласков был вечер, что захотелось поговорить и пастуху.

Он сорвал сладкую травинку пырея, пожевал её и начал неохотно:

– Что же тут рассказывать? Интереса мало. Был я беспризорный, и на покражу ловчей меня не было. И не было у мужиков под руками такого камня, который бы за мной не летал. Да, собачка… Что ж она, собачка? – продолжал он тихо, вдумчиво, будто говорил сам с собой. – Долго я красть не переставал. Потом замечаю, будто мужики подобрели: бить меня меньше стали. С чего бы это, думаю? Сытей, что ли, живут? Однажды, как поспели на колхозных огородах помидоры, разбежалось нас из колонии человек десять. Дали знать в милицию. Устроили облаву, и поймал меня пастух Лысовой. Сам вызвался милиции помогать.

Сейчас я у него на квартире живу. А тогда он мне врагом показался. «Что ж это ты, – говорит, – злой травой растёшь?» Вырвался я от него и кричу ему: «Погоди, я тебе ещё покажу злую траву!» И стал он меня с тех пор бояться.

Пастух снял шлем, подставил голову под вечерний холодеющий воздух, поднял рукою со лба тонкие чёрные волосы и продолжал:

– Лежу это я раз в пшенице – опять из колонии убежал – и грызу, как тушканчик [1]1
  Тушканчик – степной зверёк, грызун.


[Закрыть], зерно. А пшеница уже поспела. Но восёловский колхоз косить начал. Время было, как сейчас, перед закатом. Слышу – кончили работу косилки. Бригады по дороге прошли. Тихо стало кругом. Вдруг почудилось мне, будто кто-то по пшенице ходит. Нашарил я камень – как его туда, в поле, занесло, сам не пойму – и приподнялся чуть-чуть. Гляжу – дрохва. Птица такая. Вы её не знаете. А мне она по Дону, по Кубани хорошо знакома. Зовут её там дудаком. Ещё я маленький был, а ею очень интересовался. Хорошая птица. Прилёг я опять и удивляюсь: откуда тут, под Курском, дрохва и как она меня не заметила? Знаю, что птица пугливая, за километр к себе не подпустит. Сама она громадная, весом с барана, а голова куриная, только под бородой косички. Ах, думаю, милая, что ж это ты тут делаешь? А она клюнет что-то и отпустит, клюнет и отпустит. Слышу – мышь пискнула. Ага, значит, это её она долбит… Хорошо, думаю. Потом суслик свистнул. Она – суслика. Раз стукнет, и конец – не свистит больше. И так при мне штук десять их прикончила. А ходит по пшенице, точно по стеклу, ни одного зерна из колоса не выбьет. Вот удивительно! Хотел я подтянуться поближе, но слышу: заметила – побежала. Я – за ней. Из пшеницы ей сразу не подняться – тяжёлая, разбег нужен. Выбежала она к самым новосёловским косилкам и пустилась прямиком по жнивью. Потом повернула вправо, влево – ветра ищет взлететь. А ветра нет. Распустила крылья, хвост двадцатипёрый, намахала себе ветра малость и поднялась кое-как. А я стою и камень в руках держу. Откуда тут, думаю, дрохва? Не её это места. Птица она степная, наша, донская птица. В чём причина? Повернулся я и потихоньку пошёл вдоль жнивья и всё думаю про дрохву. С одного края солнце в пшеницу садится, с другого встает над пшеницей звезда. Гляжу я по сторонам – простор, такой простор, какой любят стрепет да дрохва. И тут я догадался. Боится дрохва межи – по ней человек ходит. А как межи не стало, дрохва и сюда пришла. Вот как, думаю, коллективизация-то повернулась.

Всё меняется… Только я не меняюсь! Только я! Иду босой, рваный, ноги себе ободрал о жнивьё. И один камень у меня в руке, а другой – на сердце. И вечер-то такой выдался – степной, синий, точно ворон.

Кончилась пшеница, начались луга, и совсем стемнело. Так вот, с камнем, я и вошёл по пояс в росу.

Слышу, коровы траву режут, комары поют. Близко речка. Над оврагом вётлы росли. И знаю я: у этих вётел всегда пастухи ночуют. Подобрался я ближе к оврагу, вижу: огонёк в ямке чуть тлеет и сидит у огня Лысовой этот, голову в дым суёт, от комаров спасается. С ним собачка, тоже в дым лезет. Забила себе нос, ничего не чует. Гляжу я на пастуха. Камня из рук не выпускаю. Вот, думаю, случай шарахнуть его камнем по башке. А злости уж той в сердце нет. Всё дрохва из головы не выходит. Но вспомнил я тут, как он меня за шиворот держал, и нацелился камнем. Однако бросить не успел. Собачка вдруг как кинется! Хотела, должно быть, на меня, да бывает, видно, и у собак промах – так на угли животом и легла. Вот оно что, – в раздумье закончил пастух.

Он замолчал, шумно вздохнул, покрутил головой, словно дивясь своему собственному рассказу. В это время тонкий лай собачки раздался в лесу совсем рядом. Послышался топот среди молодых дубков, и на опушку, где торчали из земли широкие листья ландышей, рос горицвет и ветреница, выбежала мышастого цвета корова. Вымя её грузно раскачивалось. А собачка с тихим визгом примчалась к пастуху. Она дрожала от возбуждения. Пастух поднял её и, покачав на руках, как ребёнка, зашагал с ней взад и вперёд.

– Что же дальше?

– Дальше что же? – ответил пастух, продолжая ходить. – Вот видите, в колхоз меня приняли, стадо доверили. А это дело важное, – с гордостью заметил он, блестя живыми и смышлёными глазами.

Собачка на руках его уже успокоилась, просилась на землю, сучила лапами, царапала гимнастёрку. Но он её не пускал и все ходил взад и вперёд.

Я поднялся и тоже зашагал рядом.

– Как же её зовут? – спросил я, поглаживая собачку по спине.

– А зовут её Жу-лик, – протяжно сказал пастух.

– Как же можно такую собаку Жуликом называть?

Пастух остановился и спустил собачку на землю. Он был сам изумлён.

– Жулик, Жулик… – бормотал он, точно в первый раз слышал это имя. Потом нахмурился и сказал: – Меня самого не лучше звали. Клички-то у нас старые.

Он сердито щёлкнул кнутом и, забыв про меня, задумался, опустив глаза к земле. И кнут его, улёгшись, точно змея, на траве, как бы тоже задумался.

А за рожью, медленно тлея, догорела заря, зазеленело небо, ласковый сумрак принёс густой травянистый запах, и потом сразу, как стена, встала и затихла ночь.

1936

Село на тракте

Это было в начале двадцатого года, в большом пригородном селе, стоявшем на Чистопольском тракте.

Село было степное, богатое и мало чем отличалось от других, стоявших на этом же тракте богатых и просторных сёл.

Одним только отличалось оно: в каждом из сёл был свой деревенский дурачок, и всегда лишь один, а в этом их было два – Пека и Федя Слюнтяй.

В страшной вражде и зависти друг к другу жили они, и если Пека входил в село в одни ворота, то Федя уходил из села в другие.

Феде было лет под сорок. Он был хитёр, вынослив и даже в лютые морозы ходил в одной рубахе, босиком.

Пеке же хотя лет было и немного – всего восемнадцать, но, как и Федя Слюнтяй, носил он на теле вериги, а на голове высокую шапку и, в отличие от Феди, был в самом деле дурачок.

Но в эти дни мало кому было дела до Феди и Пеки.

С востока, с запада и с юга село было окружено врагами. Убегая степью на Сибирь, остатки белых банд подняли кулаков на восстание. И большое село Карачи, и Ключи и Шамша, лежавшая ближе других, были уже заняты ими.

Враг был жесток – двадцать два человека погибли уже в Карачах, а в Ключах и в Шамше замученным не было счёту. И только с севера, по Чистопольскому тракту, заметённому снегом, могла прийти помощь – из Казани ждали красных.

Три дня назад ночью в школе, которую на это время превратили в штаб, секретарь волостного комитета сказал:

– Дальше бандитов пускать нельзя. Погибель и муку должны мы принять на себя, но врага задержать. Дня через два подоспеют наши. И спасение наше в том, чтобы прервать у врага всякую связь. Надо село оцепить: выставить караулы у околиц, послать патрули и дозоры. Пусть улицы будут пусты, пусть в избах не зажигают огней и пусть не выйдет из села ни один человек, а пуще всего не войдет. Кулачья тут много, а нас, коммунистов, мало. Но есть одна надежда, – сказал секретарь, обратив свой усталый взгляд направо, где с краю стола сидела молодая учительница. – Есть у нас одна надежда – на школу. Ученики в ней из дальних деревень, чужие, батрацкие, и есть среди них ребята не маленькие, вместе с учительницей вступали в комсомол. Они пойдут за ней. Я это знаю.

– Пойдут, – сказала твёрдо учительница. – Хватит ли только оружия? Нас, школьников, семьдесят два.

– Оружия тоже мало, – ответил ей секретарь, – а патронов и вовсе нет. Есть только холостые ружья, что остались нам от всевобуча. Но ведь кулачьё об этом не знает. Они не посмеют выступить, пока будут думать, что мы сильны. И холостое ружьё выстрелить может, если ты настоящий коммунист.

И три дня, три мутные зимние ночи школьники несли караул.

Они стояли на часах у четырёх околиц, шагали по улицам, сторожили на колокольне, откуда видна была только степь, погруженная в холодную мглу, – ни одного огонька не зажигали в селе.

Но и по утрам пусто было вокруг.

Только раз в день, кутаясь в шубы, выходили к замёрзшим колодцам просвирни. И тогда со страхом смотрели они на проходившие мимо патрули.

Это были всё школьники, дети. Одежда их была худа, обувь разбита. Ветер дул им в лицо, сковывая губы. Но взгляды их были непреклонны, и тяжёлые ружья висели у них за спиной. А рядом всегда шагала учительница. И платок её, связанный из верблюжьей шерсти, и ресницы её покрывались на морозе тонким льдом.

На третий день, когда красных всё ещё не было, секретарь комитета сказал:

– Враги уже рядом. И село нам оставить нельзя, и уйти бы вовремя надо – не губить зря людей. Знать бы, когда они выступят из Шамши, ушли бы мы тайно на рассвете. Надо выслать разведку в Шамшу.

– Я пойду, – сказала учительница.

Секретарь покачал головой:

– Тебя сейчас же узнают и убьют.

– Тогда я пойду, – сказал мальчик, стоявший на часах у дверей.

– Нет, я, – перебил его другой.

А третий не сказал ни слова. Он сидел у стены, закутанный в чёрную шинель, и ружьё его стояло подле.

Он часто молчал, хотя был ласков со всеми. И звали его Рамзэ.

Это был татарский мальчик, которого учительница любила больше других.

Она вышла на крыльцо и тут постояла немного.

«Кого же, в самом деле, послать на это опасное дело?»

Безлюдно было вокруг. Степной чистопольский ветер плыл высоко над селом. Над крышами воздух блестел, и на дороге лежало много снегу. Никто теперь по ней не ездил.

Учительница всё стояла в раздумье. Вдруг близко услышала она странный звук, похожий на тихий вопль или на рыданье и смех.

Она подняла голову.

Перед ней, у самого крыльца, слегка притопывая большими лаптями, стоял Пека-дурак. Губы его были раскрыты, а бессмысленный взгляд подёрнут от холода влагой. Брызгая слюной, как ребёнок, он протянул к ней руку и сказал:

– Комиссар, дай Пеке бумажку покурить.

Учительница с удивлением посмотрела на него.

– Кто пропустил тебя в село? – спросила она.

Пека не ответил.

Но чей-то голос, неожиданно раздавшийся сбоку, произнёс:

– Это я.

Учительница оглянулась. Рядом с ней, прислонившись к перилам крыльца, стоял мальчик Рамзэ, держа у ног ружьё.

– Это я пропустил его, – повторил он и поманил Пеку к себе.

Но Пека не тронулся с места.

Тогда Рамзэ показал ему бумагу и кисет с табаком.

Пека закивал головой.

– Комиссар, дай Пеке бумажку покурить, – повторил он и, вытянув руку с раскрытой ладонью, стал подниматься наверх.

Но едва только поднялся он на крыльцо, как Рамзэ отступил назад.

Пека сделал ещё три шага, жадно глядя на табак, и Рамзэ снова отступил.

Так они вошли в школу, и учительница шла за ними вслед.

Они свернули налево, где в пустой сторожке горела железная печь.

И тут Рамзэ дал Пеке покурить. Они стояли друг против друга, оба одного роста, и Рамзэ со вниманием смотрел прямо в лицо дурака. Потом он сказал:

– Посиди тут, Пека, погрейся, я принесу тебе чаю.

И Рамзэ вышел, заперев сторожку на ключ.

В коридоре учительница тихо окликнула его.

– Рамзэ! Рамзэ! – повторила она несколько раз.

Он вошёл с ней в пустой и холодный класс и поставил ружьё своё в угол.

– Рамзэ, – спросила она, – кто позволил тебе пропустить сюда Пеку?

– Я нарочно пропустил его сам.

– Но зачем тебе нужен Пека?

На это Рамзэ не ответил. Он помолчал, задумавшись немного, опустив глаза, и наконец сказал:

– Пеку никто не тронет. Он пройдёт повсюду.

– Но то ведь Пека, а не ты, – сказала учительница.

– Может быть, и я могу быть Пекой, – усмехнулся Рамзэ. – Посмотрите, разве я плохо это сделаю?

Он прошёлся взад и вперёд вдоль стены по комнате, и лицо его, бывшее за минуту до этого живым и умным, застыло, а тихий, но лишённый всякого смысла взгляд был обращён прямо на учительницу.

– Комиссар, – сказал он, – дай Пеке бумажку покурить.

Она в изумлении отступила.

– Рамзэ, – сказала она, – ты настоящий актёр. Как ты похож на Пеку!

– Тогда, – ответил довольный Рамзэ, – я могу пойти на разведку в Шамшу. Меня никто не узнает.

И он вышел из класса, не захватив с собой ружья.

Минут через десять он вернулся и стал, чуть согнувшись, в дверях.

Он был неузнаваем в высокой шапке Пеки и в свитке, порванной на спине и локтях. Ноги же его были обуты в лапти.

– Где же ты взял эту одежду, которую я видела на Пеке? – спросила учительница.

– Он уступил мне даже свои вериги, – ответил Рамзэ. – Он хоть и дурак, но понимает, что шинель моя сшита из доброго сукна и стоит гораздо дороже.

– Но ты замерзнёшь в этой рваной одежде! – сказала с тревогой учительница.

– А как же ходит в ней Пека? – спросил Рамзэ.

– Он ведь дурак.

– А Федя Слюнтяй?

– Он жулик.

– Так неужели же, – сказал Рамзэ с обидой, – я буду хуже дурака и жулика, когда белые надвигаются на нас! Ждите меня. Только не выпускайте Пеку из сторожки, пока я не вернусь.

И Рамзэ ушёл, позванивая веригами, висевшими на его шее.

Учительница проводила его. Зимний день подходил к концу, и тусклый вечер встретил их у края села.

Здесь Рамзэ попрощался и лицом повернулся к степи.

Она вся гудела от ветра, мелкий снег летел над самой дорогой.

Рамзэ двинулся вперёд. И сразу исчез, утонул, стал белым, словно туман. И учительница, глядевшая ему вслед, через мгновение ничего не увидела – только два раза мелькнула перед ней высокая шапка.

Уж полная мгла опустилась на дорогу и снег был хрупок и твёрд, а Рамзэ всё шёл, наклонив немного лицо. Он смотрел вперёд. И странно! То снежное поле вдруг становилось зелёным, то бледные звёзды вдруг близко зажигались перед ним.

Но Рамзэ знал, что это лишь обман, что нет на небе луны, от которой снег всегда блестит и зеленеет, и нет огней вблизи, и до Шамши далеко. А это только холодная ночь, идущая с ветром по степи.

Он пришёл в Шамшу под полночь. Двое часовых встретили Рамзэ у околицы. Они окликнули его. Но, приняв в темноте за Пеку, только слабо осветили его лицо фонарем.

– Вот Божий человек пришёл, – сказали они.

И Рамзэ увидел, что враги беспечны. Он склонил голову набок и, прижав язык к гортани, диким голосом попросил у них хлебца.

Они посмеялись над ним:

– Иди, иди, Пека, к своим просвирням. Федя Слюнтяй уже там. Он тебе хлебца подаст железной клюкой.

– Федя Слюнтяй! – сказал Рамзэ и плюнул, топнув ногой.

Часовые захохотали.

И Рамзэ, озираясь, вошёл в село.

Несмотря на поздний час, всадники скакали по улицам; перекликаясь, ржали кони; в избах горели огни.

Но Рамзэ никуда не вошёл, так как в самом деле боялся Феди больше, чем всех часовых: он один мог бы его узнать.

И Рамзэ стал, притаившись за крыльцом волостного правления.

Он стоял в снегу неподвижно много часов, которых совсем не считал. Ноги его онемели на морозе, и пальцы перестали двигаться. Он же только слушал и наконец услышал то, что ему хотелось узнать: бандиты выступают на рассвете.

Тогда Рамзэ ушёл. Он перелез через изгородь и вновь очутился на улице, где было по-прежнему людно. Скрипели возы у ворот, и меж возов толпились солдаты.

И, точно сквозь густую решётку, Рамзэ прошёл сквозь эту толпу врагов, замерзающий, в рваной одежде Пеки, в высокой шапке дурачка.

Так дошёл он до самой околицы, нигде не встретив Феди, и только часовые снова остановили его.

И один из них взялся за ружьё. А другой, подняв фонарь над головой Рамзэ, сказал:

– Ведь это же Пека-дурак. Пусть идёт себе, не тронь его. Я знаю, он никогда не остаётся в деревне, где ночует Федя Слюнтяй.

Но часовой, который родом был дальний, не опустил ружья. Тогда Рамзэ, мыча и кривляясь, как безумный, снял со своей шеи вериги. Он решил защищаться. И всё тело его напряглось, от ступней до самого затылка.

Но часовой, вдруг махнув рукавицей, отвернулся. А Рамзэ двинулся дальше, не выпуская из рук вериги. И так как было очень холодно, то мокрые пальцы его прилипли к железным кольцам цепи. Он не отрывал их до тех пор, пока не очутился на дороге в поле, где ничего не было видно, кроме летящей мглы.

И тут Рамзэ, бросив вериги, побежал. Снежные холмы вставали перед ним стеной при каждом его шаге.

Он долго бежал, и когда осталась всего лишь треть пути, у него не было больше сил.

Тогда он сказал себе:

«Что, если близко рассвет и я не успею дойти? Кто предупредит наших?»

При этой мысли он заплакал. И хотя ноги его не слушались больше, он начал с усилием передвигать их.

Так сделал он несколько шагов по дороге и снова пустился бежать, будто тело его вдруг утратило вес.

Но вскоре он увидел себя, окружённым настоящей вьюгой. Высокие волны позёмки со свистом ходили по степи. Рамзэ по пояс погружался в них. И всё же он упорно бежал им навстречу, и воздух гудел в его ушах.

Но до села уже было близко.

И Рамзэ прибежал в школу, где ждали его все.

– Они выступают на рассвете! – крикнул он. И каждое слово прыгало на его онемевших губах. Сказав это, он начал ослабевать.

И товарищи подхватили его под руки.

К рассвету вьюга утихла. И школьники, всю ночь сторожившие на колокольне, увидели над степью месяц.

Он после вьюги был чист и ясен и висел низко под небом, где угасали созвездия.

Дозорные смотрели на восток.

Заря занималась медленно, снега ещё слабо отражали её блеск. Но дорога на Шамшу уже была видна.

По ней двигался враг. Возы шли по два в ряд, и дальний визг их полозьев заглушал крик петухов, доносившийся снизу, из села.

И никаких других звуков не доносилось оттуда. Не стучали вёдра у колодцев, не скрипели ворота, не поднимался дым из труб в эту пору, когда обычно просвирни топили печи.

Только у школы, не трогаясь с места, стояли сани, нагружённые больными и детьми.

Среди них был и Рамзэ. Он лежал на спине неподвижно – с забинтованными ногами, укрытый тулупом, и суконная шапка Пеки всё ещё была на нём.

Он, как и все, смотрел на колокольню, вверх – оттуда ждали сигнала: если близко подступит враг, придёт тихо дозорный и скажет; но если на тракте покажется помощь, на колокольне ударят в набат.

Так медленно поднималась заря над селом, погружённым в тишину и в сугробы.

И вскоре с колокольни прибежал часовой – маленький школьник в рваном треухе, с тяжёлым ружьём на плече. Он был бледен и задыхался.

– Они уже подходят к воротам, – сказал он.

И в то же мгновение медный звук набата, сотрясая над равниной посветлевший воздух, из конца в конец покатился по ней.

Под леском, всегда гудевшим в отдалении, на тракте показались красные.

Полк промчался сквозь село к воротам и на краю встретил врага огнём.

Рамзэ, приподнявшись в санях, огляделся. Лошадь вставала на дыбы, и никого не было кругом. Только Пека без шапки и в чёрной шинели стоял возле школы у крыльца.

Рамзэ улыбнулся ему. И Пека, брызгая слюной, как ребёнок, сказал:

– Комиссар, дай Пеке бумажку покурить.

Рамзэ тихонько засмеялся и, высунув руку из-под тулупа, протянул дурачку его шапку.

1938