Текст книги "Структура момента"
Автор книги: Рустам Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Еще не знаю. До субботы надо дожить.
– Вся фабрика почему-то знает, все до одного едут, а ты, как всегда, ничего про себя не знаешь.
–Да,– согласился я. – Такая уж у меня жизнь – полная неожиданностей. Не могу я за неделю вперед знать, поеду отдыхать с вами в Звенигород или не удастся...
Понимая, что я догадываюсь об истинной причине такой ее заинтересованности в моем участии в культмассовых мероприятиях, она рассердилась еще больше, пытаясь доказать всем, и себе в том числе, что ею движут лишь общественные интересы.
– Ну ладно, Звенигород – это твое личное дело. Если у тебя другие интересы, – это слово она язвительно подчеркнула, – можешь не ехать с нами... Но на репетиции изволь ходить...
Я подошел к ней и ласково обнял за плечи; несколько раз, не очень уверенно дернувшись в сторону, она притихла.
–Ну что ты сердишься?! – Я ощущал к ней в этот момент почти родительские чувства, а ведь был старше всего лет на восемь, не больше. – Ты же знаешь, что я спою, когда надо будет, без всяких репетиций.
– Послезавтра вечер, а ты даже костюм не примерил.
– Примерю. Сегодня обязательно примерю. И в Звенигород с удовольствием поеду. Если получится...
Возмущенно фыркнув, она все же сбросила с плеча мою руку.
– В том-то и дело – если получится... Ты не распоряжаешься собственной жизнью.
– А это уж мое личное дело. – Я продолжал улыбаться, но слова ее начали меня сердить.
–Никто в твои личные дела не вмешивается. – Она сбавила тон, и теперь в том, что говорила, ощущалась искренняя горечь. – Но мы вместе работаем, и если мы видим, что у кого-то из нас какие-то трудности, должны помогать друг другу.
– Какие трудности? – удивился я и оглянулся на инженеров, но они почему-то отвели глаза. – Что за чушь?!
Они, как и многие на фабрике, конечно, знали о существовании Нины, но я не предполагал, что наши отношения рассматриваются как некая сложность в моей жизни, которую необходимо общими усилиями преодолеть.
– Конечно, если ты считаешь, что у тебя все нормально, – Валя устало опустилась на стул, – то говорить не о чем. Но то, что мы знаем...
– А что вы, собственно, знаете?! – Тут я окончательно разозлился. – И кто тебе дал право лезть в мои дела? У меня все прекрасно! Я делаю то, что хочется. И никакая помощь мне не нужна. Я сам могу помочь кому угодно!
Тут очень кстати зазвонил телефон: добавить еще что-то к тому, что я уже сказал, было трудно, но еще трудней было уйти без предлога.
– Тебя к директору. – Валя повесила трубку и уткнулась в лежащие перед ней бумажки.
Неужели желание коллектива навести порядок в моей личной жизни достигло такого накала, что даже директора к этому подключили? По поведению секретарши что-либо определить (обычно она была в курсе всех директорских дел) не удалось. Сам шеф был человеком абсолютно непроницаемым и с одним и тем же выражением лица объявлял выговоры и благодарности: сказывалась тридцатилетняя служба в армии.
Впрочем, чуть придя в себя после Валиных наскоков, я и сам догадался, чем обязан столь высокому вниманию.
– Нy, принёс? – спросил он, жестом пригласив сесть.
– Что? – Я решил потянуть время.
– Справку...
– Какую справку?
– Из института.
– Из института?
– Да... Ты что, забыл? Или опять врешь?
Я врал, конечно, но ему никто не давал права говорить мне такие вещи, и поэтому я обиделся. Не очень, конечно, но так, чтобы он почувствовал.
– Ты странный парень... Я понять не могу – учишься ты все-таки или нет?
– Учусь!
– На каком курсе?
– Я же оказал, на третьем.
– А почему справку не несешь?
– Забыл.
– Ну это смешно, месяц справку получить не можешь. Ты мне честно скажи.
– Что?
– Вообще... все...
– Не понимаю...
– Сколько врать-то можно? За четырнадцать лет ты мне столько всего наврал,что...
– Я работаю здесь тринаднать с половииой лет.
– Ну, за тринадцать с половиной...
– А вы сами?
– Что?
– Вы всегда говорите правду?
Он был добряком, наш директор, и благоволил ко мне, поэтому прощал некоторую вольность в разговоре, а точнее, просто не замечал ее.
– Ну ты сравнил! У меня целое производство. Сколько вас у меня? Ну иногда пообещаешь лишнее... ради интересов дела. Не npoстo же так...
– А сейчас кто просто так не врет, все ради дела. У всех свои причины.
– У тебя-то какая причина? Ты мне сколько лет голову морочишь, что в МГУ учишься заочно? А зачем? Какой смысл? Столько лет потерял, пока не признался!.. И опять непонятно, учишься или нет?
– Я же сказал: учусь.
– Тебе диплом нужен. Неужели ты не понимаешь? Четырнадцать лет не шутка.
– Тринадцать с половиной.
– Ты меня не поправляй. – Он вдруг рассердился и перешел на крик: – Я горло деру за тебя в управлении... Ругаюсь за него, понимаешь... А он мне голову морочит, заврался вконец. И хоть бы причина была какая. Тебе говорят: скажи правду, а дальше не твое дело, и без института я тебе это место пробью, труднее будет, но пробью. Но я должен знать все, как есть, если тебя выдвигаю...
– Я же сказал вам...
– Тогда чтобы через два дня справка была. Два дня даю. Последний срок. Понял?
– Да...
Смешно было бы сейчас, в тридцать два года, после стольких упущенных возможностей таскаться по вечерам на лекции, чтобы в конце концов получить диплом инженера-технолога. Кого бы я этим дипломом удивил? И чтобы я вообще с ним делал? На фабрике мне и без него неплохо. Что же касается выдвижения, то при всей приятности самого факта ничего, кроме дополнительной ответственности, должность начальника производства мне не сулила. Славы бы она мне не прибавила, ибо никто, кроме работников фабрики, о моем повышении не узнал, денег тоже – мастера у нас получали по выработке, а заработки у меня на участке дай бог каждому.
Работать на фабрике приходилось много, конвейер не остановишь, но особой спешки никогда не было; ощущение цейтнота возникало после работы, причем все чаще и чаще.
Сперва я отвез в больницу Азиза. В приемном покое, пока дежурная медсестра заполняла карточку, я предупредил старика, что, возможно, на несколько дней уеду, но пусть он не беспокоится, его ежедневно будут навещать мои друзья, и недостатка ни в чем не почувствует.
–Только предупреди Испанца. – По тону старика я понял, что возможность моего отъезда его обеспокоила.
– Да не волнуйтесь вы. Во-первых, неизвестно еще, уеду я или нет. Скорее всего, не получится. А во-вторых, я же сказал: вас будут каждый день навещать.
– Спасибо...
И тут я подумал, что у Испанца могут быть свободные деньги: ремонт квартиры, который он собирался начать этим летом, отложился на год.
– Как вы думаете, я могу попросить у Испанца в долг на несколько месяцев...
– А сколько тебе нужно?
– Много. Я про Испанца спрашиваю, ваши деньги мне не нужны.
– Почему? – Старик нахмурился.
– Потомy что мне нужна большая сумма, и надолго. А у вас таких денег нет.
С этим он грустно согласился. Так его и увезли, покачивающего в знак согласия с тем, что больших денег у него нет.
У зaкрытых дверeй ресторана "Баку" опять толпилась очередь, но судки, громыхая которыми я пробился к двери, помогли убедить и швейцара: поверив, что у меня единственная цель – получить обед на дом, он на всякий случай тщательно проследил за тем, чтобы я по дороге на кухню не проник в один из залов.
С каждым разом процедура проникновения в этот ресторан все более усложнялась, но Старик почему-то настаивал на том, чтобы я брал ему обеды именно здесь. Старые связи Азиза позволяли гораздо легче договориться с "Арагви", где кухня, по моему убеждению, была не хуже. Азиз не раз говорил об этом Старику, приводя в качестве доказательств только ему известные факты, но Старик был непоколебим. Из патриотических соображений он считал, что лучше съесть плохую долму из "Баку", чем хорошее сациви из "Арагви".
Прожив последние пятьдесят лет в Москве, Старик умудрился остаться горячим патриотом родной земли. Надо сказать, что и родина отвечала ему взаимностью, одаривая всем, что было в пределах ее возможностей; кроме дачи под Москвой Старик имел еще дом в Шемахе, звание республиканского академика и уйму всяких привилегий, делающих старость приятной...
Вот кто мог одолжить мне деньги так же легко, как и Испанец. Из трех моих старичков только Азиз был стеснен в средствах, у двух других денег хватило бы на несколько кругосветных путешествий. Но меня интересовала только поездка домой. Хотя бы на два-три дня. Судя по робким намекам Алика, обиды, возникшие после моего последнего посещения родного города, оказались гораздо сильнее, чем можно было предположить. Но без денег там делать нечего, все только усложнилось бы...
Конечно, Старику ничего не стоило одолжить мне любую сумму. Но игра в предсмертные приготовления, возникшая как осложнение после двустороннего воспаления легких, увлекла его настолько, что ни на что другое он уже не в силах был отвлечься. Разговоры о смерти, которые Старик постоянно вел, были удобны тем, что обязывали каждого быть внимательным к любым самым нелепым его капризам, а ему давали возможность отмахиваться от всего, что не связано с ним и его болезнью.
Большую часть дня он проводил на поляне перед домом, раскинув свое могучее тело в кресле-качалке. Кто-нибудь разводил в нескольких шагах костер – это тоже было одним из его последних послеболезненных увлечений, – и он, закутавшись в плед, якобы часами наблюдал за причудливой игрой огня. На самом же деле он мгновенно забывал о костре и занимался чем-нибудь вполне прозаическим – решал кроссворд, или стриг ногти, или просматривал газеты. Но не дай бог вовремя не подкинуть в костер полено, – забыв о близости смерти, Старик долго и смачно ругался последними словами.
Впрочем, иногда он настолько входил в роль мудрого старца, уже сделавшего первые шаги на пути к небесам, что "промахи" окружающих принимал со смиренным видом, давая понять, что готов безропотно вынести любые испытания. В такие дни с ним было особенно трудно.
И совсем редко он становился тем, кем был на самом деле: ироничным, уверенным в себе любителем жизни во всех ее проявлениях, и обнаруживалось, что хоть это и затухающий вулкан, но клокочущая в нем лава еще может обжечь. В свои шестьдесят пять лет Старик умудрялся нравиться женщинам, да и сам, вдруг вспыхнув, увлекался ими не на шутку... Но большую часть времени он готовился к смерти...
Судки с обедом были встречены с приличествующим умирающему спокойствием. Но съедено было все – и пити, и долма, и шашлык – проворно, с умением, выдающим классного едока. Долму он полил простоквашей с чесноком, к шашлыку потребовал соус собственного изготовления (смесь ткемали, аджики и болгарского кетчупа с мелко нарезанной свежей кинзой; обновлялась эта смесь чуть ли не через день во время сеансов огнепоклонничества), а полную тарелку пити заел огромной луковицей, нарезать которую не позволил, чтобы не потеряла сочности, а раздавил собственноручно, благо кулаки еще сохранили былую мощь.
На этот раз он сидел на застекленной веранде, но костер посреди двора все же был разожжен. Горел огонь и в камине, занимающем полстены в гостиной, к которой примыкала веранда. Два костра в начале июля – в этом уже было что-то откровенно вызывающее, но Старик не любил себя ни в чем ограничивать. Поедая обед, он делился сомнениями, возникшими, по всей видимости, из-за необходимости любоваться красотой двух костров одновременно.
– У каждой из них свои плюсы и минусы, – изрек он глубокомысленно, обгладывая очередную косточку. – Нигяр была красавицей и понимала толк в любви, но ни черта не хотела делать, лентяйка была страшная. У Лины Гургеновны был отвратительный характер... хотя долму готовила замечательно... И с ней было о чем поговорить... Лиза... Лиза была прелесть. Я очень любил Лизу. И, пожалуй, более всего склоняюсь к ней... Меня пугает только её болезненность. Холецисто-панкреатит не шутка. Очень мучилась, бедняжка. Приступ за приступом. Из больницы не вылезала в последнее время. – Он задумался. – Да, тут нужно быть очень осторожным. – Речь шла о трех покойных женах Старика, он все никак не мог выбрать, с кем из них рядом лучше быть похороненным. – Хочется, чтобы и место было уютное. Это может все решить. В конце концов, я всех их любил. И каждая имеет на меня право. – Он опять задумался, не забывая при этом есть. Нигяр самая молодая, – осенила его новая мысль, – ей же всего тридцать шесть было. И азербайджанка. Все же свое родней. Ты как считаешь?
– Надо съездить посмотреть, – ответ мой был преднамеренно уклончивым, – я же предлагал...
– Ну куда мне, – вздохнул Старик, – ты же видищь, еле дышу, мне бы до осени дотянуть.
–Да вы прекрасно выглядите. И аппетит хороший.
Спохватившись, Старик стал есть медленней, вернее менее заинтересованно, напустив на себя отсутствующий вид, будто это и не он ест.
– А как твои дела? – спросил Старик чуть погодя с еле заметной усмешкой.
Надо же было ляпнуть про аппетит! Старика это явно задело и означало, что теперь он не отвяжется, пока каким-то образом не выместит досаду, – не любил старичок, когда упоминали о его недостатках, ох не любил!
– Все нормально.
– Отпраздновали юбилей? – Он усмехнулся и вытер губы.
– Да.
– Ну и как?
– Нормально.
– Рассказывай.
– Да что рассказывать? Пошли в ресторан. Посидели, поговорили...
– И ты доволен?
– Да.
– Ты считаешь, что все у тебя хорошо?
– Да. Только, прошу вас, не заводитесь.
– Не заводиться?! Да я убить тебя могу, несмотря на то, что сам при смерти, выбросить четырнадцать лет жизни коту под хвост и еще требовать от меня одобрения?!
– Мне не нужно одобрения! Я только прошу не говорить об этом!
– А я прошу не ставить мне условий... После моей смерти ты ни от кого не услышишь пpaвды.
– Почему это?
– Потому что правду может сказать только тот, кто ее знает. А ты всем врешь, и в ответ слышишь такое же вранье. Ты же погряз во лжи.
– Может, хватит?
– Но больше всего ты врешь себе.
– Это неправда.
– Четырнадцать лет изображать любовь к женщине, только чтобы сделать ей приятное, – это не самообман?
– Я не изображал, я любил ее.
– Вранье. Вначале была глупость, детское увлечение, потом привычка, а дальше – чистейшая ложь...
– Неправда.
– Ты хочешь сказать, что и сейчас ее любишь?
Я промолчал. Это придало ему активности.
– Самовлюбленная эгоистка. Сожрала лучшие годы твоей жизни.
– Если вы не прекратите, я уйду!
– На чем? – с насмешливым вызовом спросил он.
– На электричке! И что вы каждый раз тычете мне в глаза своей машиной. Я ваши дела на ней делаю. Мне она не нужна.
Старик понял, что перебрал.
– Белье сдал? – перешел он на деловой тон.
– Все сдал. И белье, и в чистку.
– Извини... Но ты должен и меня понять... Мы же друзья... мы друзья или нет? Я тебя спрашиваю.
–Друзья.
–Ну вот. А раз так, то я должен, пока еще в состоянии, пока еще дышу, высказать тебе то, что у меня на душе. Так что не обижайся. Ладно?
– Ладно. – Лучшего момента быть не могло: Старик, видимо, испытывал легкие угрызения совести, во всяком случае, изображал таковые на своей крупной львиной физиономии. – У меня к вам просьба.
– Просьба? – Он откинулся в кресле, и сходство со львом усилилось. -Давай валяй.
– Вернее, две просьбы...
– Деньги?
– Да!
– Сколько?
– Много.
– Зачем?
– Мне надо съездить домой.
Он удивленно тряхнул седой гривой.
– Ты хочешь поехать в Сангачаур?
– Да.
– Занятно. Что-нибудь случилось?
– Свадьба друга.
– Ну и что?
– Я обещал приехать.
– Ты что, рассказал ему правду?
– Нет.
– Как же ты поедешь?
– Я на два дня. Закажу надгробье и назад!
– Деньги нужны на надгробье?
– Не только... На дорогу и подарок...
– Сколько всего?
– Рублей пятьсот-шестьсот.
Он задумался не больше чем на секунду.
– He дaм.
– Я верну.
– Дело не в деньгах.
– А в чем?
– Я не могу участвовать в твоих дурацких затеях.
– Надгробье на могилу матери – это дурацкая затея?
Он пропустил вопрос мимо ушей.
– Ты хочешь поехать туда, чтобы изображать из себя большого ученого, а я, умирающий старик, должен это оплачивать? Ты считаешь, это справедливо?
– То, что вам невыгодно, вы не слышите.
– Я все слышу. На могилу нужно рублей двести, не больше.
– Вы знаете, сколько стоит мрамор?
– Человек, получающий двести рублей в месяц, не должен претендовать на мрамор. А если уж так приспичило, то за три года, прошедших после смерти матери, можно было собрать хотя бы часть этих денег. Чтобы уж не все делать за чужой счет. У тебя есть свои деньги? Ну хоть немного? Чуть-чуть? Самая малость? Совсем ничего?.. Ни рублика? Ну вот видишь!– Старик удовлетворенно осклабился. – Тебе же надо было на последние деньги в ресторан ее отвести... А какая вторая просьба?
Я вытащил из кармана медаль.
– Откуда у тебя моя медаль? – Старик нахмурился.
– Она висела на вашем сером пиджаке. Я чуть в чистку не сдал.
Старик протянул было руку за медалью, но сдержался.
– Зачем она тебе? Не понимаю.
– Ну что вы прикидываетесь! Хорошо все понимаете.
– Хочешь прицепить чужую медаль и водить людей за нос?
Слушать это уже было сверх всяких сил. Я встал. Старик тут же опять сменил тон:
– Садись, садись. Что ты вскочил? Вечно ты обижаешься. Можно подумать, что я клевещу... Ну подожди...
Я спустился с веранды и пошел к зеленым воротам, изнутри подпертым коротким бревном.
– Подожди, я тебе говорю! – заорал Старик. – Слышишь?! Ты думаешь, мне жалко?! Стой, я тебе говорю, я же умереть могу! – Он рявкнул так, что сорвал голос и закашлялся. Пришлось остановиться. – Иди сюда. Ты же потом жалеть будешь, что угробил меня. – Кашель, но уже не очень натуральный, продолжался и когда я вернулся к веранде. – Деньги я тебе не дам. У меня самого иx мало. И я поклялся: пока ты не прекратишь свое вранье, я не дам тебе ни рубля. Когда мать твоя скончалась, поклялся.
– Да не врите хоть!
История с клятвой была похожа на выдумку, особенно неприятную из-за того, что Старик в общем-то был человеком правдивым. Велика же сила денег, если не жадный человек, имея в загашнике больше десяти тысяч – я видел сберкнижку собственными глазами,-врет с таким искренним волнением.
– Когда ты говорил, что из-за матери все выдумал, чтобы ее не расстраивать, я еще как-то мог это понять. Но теперь ее нет – для кого ты все это изображаешь? Кому какое дело, кончил ты университет или нет? Двое у тебя детей или ни одного? Доктор ты наук или мастер на фабрике валенок? Кому это нужно? Твоим друзьям? Родственникам? Для кого ты стараешься?
– Для себя. – Никакой надежды переубедить этого старого рационалиста у меня не было, так же, как и потребности излить ему душу, и все же я не смог удержаться от попытки объяснить ему кое-что, чтобы не так уж бессмысленно выглядело в его глазах вранье, к которому я время от времени прибегал в силу обстоятельств. – И не думайте, что это так уж глупо. Вам кажется, что ваша жизнь – пример того, как надо жить. А я доволен своей. А то, что мне трудновато иногда, – это ничего, я знаю, во имя чего мне трудно.
– Знаешь? – удивился Старик так, будто услышал о чем-то невероятном.
– Да, знаю.
– Во имя чего же?
– Какая разница – действительно я доктор наук или это моя выдумка? У меня есть все: и хорошая квартира, и работа, которая мне нравится, и зарабатываю я неплохо. А плюс ко всему есть еще то, о чем мечтала моя мать. И совсем не важно, что в реальности этого нет. Она мечтала, чтобы я стал ученым, и для нее эта мечта осуществилась. Так же, как и для моих друзей. Если бы я жил плохо, то другое дело, тогда бы можно было сказать, что я неудачник. А у меня все есть.
– Даже любовь...
– Даже любовь... И вам этого не понять... Неудавшаяся любовь ничем не хуже любой другой.
– Даже если из-за нее ты не получил образования и вынужден многие годы врать самым близким людям, единственной матери...
– От моей лжи никому вреда нет.
– Кроме тебя самого.
– И мне тоже никакого вреда.
– Это тебе так кажется. Все, кто врет даже из самых лучших побуждений, рано или поздно становятся жертвами своей лжи. Это универсальный закон, распространяющийся на всех и на вся, от отдельного человека до целого государства...
Нет, он был непрошибаем.
– Я же вам все объяснил... Мне лично абсолютно все равно, есть у меня высшее образование или нет. Оно было нужно моим близким, и для них я бы его получил. Какой мне от этого вред?
– А этой дамочке нужна была вечная, неувядаемая, жертвенная любовь, и она тоже ее получила.
– Да. И при этом она любит меня, несмотря ни на что.
– Что же она вышла замуж за другого?
Я махнул рукой:
– С вами бесполезно говорить, вы прагматик.
– Да, я прагматик. – Он усмехнулся, прикрывая зевок. – Если иметь в виду то, что я верю только в реально существующие вещи, – он еще раз зевнул и вдруг совсем сник, видимо устал, – и не цепляюсь за воображаемые ценности. Но я хочу, чтобы ты поверил – мне не жалко денег! Хочешь верь, хочешь нет! В тот день, когда ты скажешь всем правду, я дам тебе любую сумму. Не усмехайся. На дело, конечно. Выбрасывать деньги я не собираюсь. Я их горбом заработал, так же, как и все остальное...
– А насчет медали вы тоже дали клятву?
Старик потерял интерес ко всему – и к разговору, и к медали; воспитательный порыв пропал так же стремительно, как и возник.
– Да возьми ты эту медаль. И езжай куда хочешь. – Он махнул рукой. – В один прекрасный день проснешься, но поздно будет...
– Я не могу не поехать. Неужели вы не понимаете?
Старик ничего не ответил.
– Я хочу спать, – сказал он капризно. – Ты утомил меня. Я скоро умру, и все останется тебе. Я уже написал завещание.
– Какое завещание?! Что вы говорите? Вам еще жить и жить. И вообще, при чем тут я? У вас есть племянники.
– Я их терпеть не могу, этих молодчиков. И их мать. А они меня. Почему я должен им что-то дарить? Ты заботишься обо мне.
– Я делаю это не из-за денег. Я у вас в долг просил.
– Знаю, знаю, – проворчал Старик. – Я все про тебя знаю. Ты благородный человек. Хоть и врун. Благородный врун. Ну ладно. Ты все-таки поедешь?
– Да.
– На сколько?
– На два-три дня.
– А где деньги возьмешь?
– Достану где-нибудь.
– Не забудь на работе отпроситься. А то ведь выкинут, не посмотрят на то, что лауреат Государственной премии. – Старик хихикнул и прикрыл глаза. Через несколько мгновений он уже спал, прихватив с собой улыбку, как ребенок.
Старик часто улыбался во сне. В жизни оставалось еще так много приятного, что даже относительная близость смерти не омрачала его существования. Старик считался крупнейшим специалистом по азербайджанскому фольклору. И осенью надеялся выехать в последнюю, предсмертную, как уверял всех, экспедицию в район Кельбаджар; не было дня, чтобы он не говорил об этом.
Старик улыбался во сне еще и потому, что любил свое прошлое. Ему было о чем вспомнить, и, перебирая, как бережливый коллекционер, события своей бурной жизни, он получал больше удовольствия, чем какой-нибудь обладатель ценных старинных монет или редчайших марок.
И еще – и это было, пожалуй, самым главным – Старик получал удовольствие от самой жизни: от чистого воздуха, вкусной еды, от разговоров со сторожем, от чтения – от всего, что подтверждало то, что он еще жив.
И, конечно, ему нравилось, что он ни от кого не зависит на старости лет. Старик ценил свободу и именно этим объяснял свое заинтересованное отношение к деньгам – они были для него "материальным обеспечением свободы и независимости"; сами деньги, по его уверениям, не представляли для него никакой ценности.
Может быть, он и говорил правду. Но когда деньги есть, можно придумать разные объяснения своей скупости. Гораздо сложнее, когда их нет...
Машину я хотел оставить на даче, чтобы он понял все же, что я обиделся. Но, поразмыслив, вынужден был все же взять ее. На следующий день обойтись без машины было невозможно, во-первых, из-за самого Старика – кто бы ему привез обед, если, не я? – во-вторых, из-за Нины – без машины доставить уголь и мангал для шашлыка было бы трудно.
По дороге я дважды позвонил на Кутузовский, но Алик еще не вернулся: наверное, загулял с друзьями...
Азиз чувствовал себя неважно, а главное – опять начались разговоры о доставке его тела в Баку. Но узнав, что отъезд мой откладывается на неопределенное время, он несколько приободрился и попросил, чтобы я переговорил с врачом, – может, со мной он будет откровенней...
Врач, мой ровесник, со странной фамилией Строкопытов, ничего определенного не сказал.
– Вы сын?
– Нет... Знакомый... друг.
– Ну, что я могу сказать?.. – Как многие слабые от рождения люди, он увлекся физкультурой, уже став взрослым человеком, – в углу кабинета лежали гантели, на стене у двери висел эспандер, а худое, узкоплечее тело, (он переодевался, когда я заглянул в дежурку) было покрыто запоздалым комковатым покровом мышц. – Он очень слаб. И нужно быть готовым ко всему. Близких родственников у него нет?
– Нет.
– Вся надежда на организм. Может, и проскочит.
– Доктор, а может, нужны какие-нибудь редкие лекарства?
Он улыбнулся:
– А вы можете их достать?
– Попытаюсь.
– Все необходимое он получает.
– Ну, а все же? Бывает же иногда, что какое-нибудь лекарство может помочь, а в больнице его нет.
– Бывает. Но ему ничего особенного не требуется... – Он задумался на мгновение. – А впрочем... – Вытащив из нагрудного кармана ручку, он начеркал на бумажке какое-то длинное латинское название. – Кашу маслом не испортишь. Попытайтесь достать это. Пусть поглотает...
Азизу разговор с врачом (конечно, чуть отредактированный мною) понравился. Особенно приятное впечатление произвела бумажка с названием редкого лекарства.
– Я же говорю, – удовлетворенно откинулся он на подушку после тщетной попытки осилить латинские буквы, – к ним подход нужен, с врачами надо уметь говорить. Поезжай к Испанцу. Он достанет это лекарство хоть из-под земли...
У дома Испанца я позвонил еще раз на Кутузовский, и Алик сразу же поднял трубку.
– Алик, слушай меня, – сказал я деловито, – тут у меня важное мероприятие возникло. Так что сегодня мы не увидимся. Постель ты знаешь где... В холодильнике есть колбаса и масло. Утром просто захлопнешь дверь. Только ключ не забудь взять...
– А завтра? – робко спросил он.
– А завтра?.. – Хорошо, конечно, если бы он пошел со мной к Нине, один такой вечер дал бы ему больше впечатлений о московской жизни, чем самые красочные рассказы, но это было невозможно: одно неосторожное слово Нины, или Олега, или кого-нибудь из гостей – все мои многолетние старания скрыть правду оказались бы напрасными. – Я, видимо, уеду, Алик. И вернусь очень поздно. Так что ты меня не жди, ложись...
Врать наивному Алику очень не хотелось, но иного способа избежать его визита к Нине не было.
– Но ты точно приедешь?
– Да.
– А то я послезавтра хочу двинуть домой.
– Уже?
– Да.
– Ну ладно, еще обсудим это. До завтра...
Лысый, с изрытым оспинками лицом Испанец, поправляя пенсне с крошечными овальными стеклами, долго и убедительно объяснял, что ни рубля одолжить не может, потому что не имеет на это права.
– Ты же знаешь, дорогой, нашу семью – у нас все общее. Деньги есть, вот здесь в шкафу лежат, но это общие деньги, семейный бюджет. И никто не может их тронуть, даже я сам. Знаешь, семья большая, расходов много, все рассчитано на целый год вперед, это всем известно, у нас ни от кого тайн нет.
Пользуясь любым случаем, Испанец с удовольствием рассказывал об их семейных порядках, самых справедливых, самых разумных, построенных на взаимной любви и преданности семейным интересам. Портрет брата в лихо заломленном берете и с автоматом ППШ на груди висел над его головой, и рано или поздно Испанец должен был упомянуть о нем – все решения в этом доме принимались со ссылкой на брата, погибшего в тридцать седьмом году в Испании. Сам Испанец тоже был бойцом Интернациональной бригады, но недолго, а брат прошел всю войну от начала до конца, имел какие-то ответственные задания и легендарные заслуги. Жизненный путь старшего брата, в особенности испанский период, изучался всеми членами семьи, невзирая на возраст и пол (а всего их жило в семикомнатной квартире восемнадцать человек). Испанец находился в переписке со множеством очевидцев, институтов и архивов и собрал огромное – три толстенных, роскошно переплетенных тома – количество документов, убедительно подтверждающих бесценный вклад старшего брата в освобождение народов мира (до Испании он где-то еще добровольцем сражался за свободу).
Усилия Испанца не пропали даром – одна из улиц в Баку была названа именем брата, и уже несколько лет шли разговоры об установке памятника на родине героя в одном из апшеронских селений.
– Получены уникальные документы... – Грузный Испанец из-за одышки старался мало двигаться, и поэтому все, что могло ему понадобиться, находилось под рукой – в ящиках стола, в нескольких коробках, лежащих у него в ногах, двух портфелях на подоконнике и в нижнем отделении шкафа, до которого он мог дотянуться. – Хочешь посмотреть?
Отказаться было неудобно; каждый азербайджанец, по искреннему убеждению Испанца, должен был стремиться узнать получше жизнь замечательного героя.
– Вот ответ из Центрального архива. В двадцать первом году он, – Испанец вскинул глаза и скользнул почтительным взглядом по портрету, – уже через год после установления советской власти в Азербайджане, действовал в Средней Азии. – Папка с новыми документами была извлечена из шкафа, где лежали семейные деньги: видимо, новые сведения действительно считались ценными. – И как действовал! Несколько лет возглавлял борьбу с басмачеством в целой области! Я уже обратился к руководству республики с предложениями.
– Какими? – Вопрос был задан из вежливости, догадаться о предложениях Испанца было несложно: назвать какую-либо улицу именем славного борца за будущее народов, повесить мемориальную доску на доме, в котором он жил, опубликовать в республиканских газетах статьи, отражающие среднеазиатский период деятельности героя, приурочив это к очередной дате его рождения.
Так оно примерно и оказалось: пока Испанец зачитывал копию своего письма к руководству одной из республик Средней Азии, я с удивлением рассматривал странную фотографию, лежащую в толстой папке, перехваченной черной резиной. На ней были запечатлены все члены семьи Испанца, включая жену племянника (сына младшей сестры, умершей от рака несколько лет назад), с дочерью от первого мужа-латыша. В центре, естественно, восседал в своем кресле Испанец, точно в таком же берете, как у брата; остальные сгруппировались вокруг него. Под фотографией рукой Испанца было написано: "В центре сидит родной брат Мухтара Каспийского (таков был псевдоним брата в пору его революционной деятельности; в Испании он действовал под другим именем) с членами семьи", и подробно перечислялось, кто кому кем приходится, а главное, кем каждый приходится Испанцу и, следовательно, покойному Мухтару Каспийскому.
