Текст книги "Хирург и она; Матрица"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Погоду он не стал слушать, а пошел к Владимиру Константиновичу. Который день тот говорил ему, что освободить Дашу из лап нефтепромышленника никак не удается и, возможно, не удастся.

Владимир Константинович пил чай с Алисой.

– Я только что видел выступление Михаила Иосифовича, – сказал Лихоносов, усевшись рядом с ними и налив себе чаю. – И понял, что Даша у вас. Перед тем как придти сюда, я по телефону сообщил своему другу, где я нахожусь, ну и еще кое-что. Сейчас я хочу, чтобы вы отвели меня к ней.

– И что ты с ней собираешься делать? – спросила Алиса, давно понявшая, что первый блин ее самостоятельной преступной деятельности вышел комом.

– Возьму кое-что свое, – посмотрел Хирург исподлобья. – А потом вы ее отпустите, и пусть она делает, все что хочет.

– Нас же посадят... – жалобно посмотрел Владимир Константинович.

– Нет. – Я ей скажу, что отправлю вас в Воронеж. Или уже отправил. Ей это понравится.

110. Нет, ноги ты сама сломаешь.

Хирург пришел в половине двенадцатого. Сначала Даша подумала, что он ей снится, но потом стало ясно, что на Морфея никакой надежды нет.

Впрочем, Даша и не боялась. Она была уверена, что Лихоносов после ее освобождения останется с ней жить, и, в конце концов, они по супружески разберутся, какой ей быть – дурнушкой или красавицей, лягушкой или Василисой Прекрасной.

– Ну вот, кисонька, я пришел с тобой простится, – сказал Хирург, раскрывая свой чемоданчик. – Грустно, конечно, что все так получилось. Ударила ты в грязь лицом. Ведь обещала не обманывать, год обещала любить...

Даша подумала на него броситься, но он вонзил в нее ножевые глаза:

– Ты только не дергайся, а то в наркоз попадешь.

Даша отвернулась. Она бы поговорила с тем Хирургом, с тем, который ее пестовал и любил, а с этим, мстящим и чужим, ей разговаривать не хотелось.

Не хотелось разговаривать еще и потому, что, посмотрев ему в глаза, она поняла, что между ними все кончено.

Все.

Он сейчас нажмет свой выключатель, и Гортензия умрет, и вылезет из-под разбитой машины Дарья Сапрыкина, вылезет и кривоного пойдет по убогой своей жизни...

"Нет, не пойду! – вдруг ощутив себя всю, злорадно усмехнулась Даша. Не пойду по убогой жизни, не поеду на дачу, не буду воевать из-за нее с участковым, не буду закручивать огурцы и мариновать чеснок.

Не буду.

Да, снаружи меня сделают прежней Дашей, но изнутри я останусь нынешней, и никто меня не переделает. Я уже походила по этой жизни, меня насиловали, я стреляла в живое, и я знаю, что такое лежать под бандитом и убивать. И еще я знаю, что такое спать на золотой кровати и мочиться в золотой унитаз. Да это приятно, приятно и тревожно, тревожно, потому что очень скоро становиться ясно – если постоянно сидеть на золотом унитазе, то он становится зыбучим. Становится зыбучим, втягивает в себя и смывает. И самое главное, что я узнала – это то, что каждый может стать волшебником, таким же, как этот человек, который сейчас заворожено рассматривает скальпели. Каждый человек может стать волшебником, если постарается узнать все о том, что его интересует, если не станет бояться себя, будет доверять себе и разовьет в себе тончайшие чувства, всегда наличествующие в человеке, но обычно забитые самодовольством и радостно воспринятой тупостью поколений. И я не поеду на дачу, не буду сажать обман-цветы, не заведу кошечку или собаку, а стану какой-нибудь волшебницей. Стану и сама себя переделаю.

– А ты что такая квелая? – спросил Хирург, деловито натягивая перчатки. – Сломали, что ли, эти сволочи?

– Да нет, просто к операции готовлюсь. Знаешь, я пришла к мысли, что ты прав. Каждый человек должен сам из себя что-то внутреннее сделать. Гортензия – это не моя трагедия. Проведя год в ее шкуре, я бы начала нюхать кокаин и трахаться с неграми в сортирах танцевальных клубов. А потом бы и вовсе перестала куда бы то ни было ходить, и принялась за тяжелые наркотики...

– Не, не трахалась бы, не нюхала и не принялась бы. У Михаила Иосифовича все на этот счет схвачено, но об этот потом. Кстати, ты знаешь я много любопытного о нем узна...

– Ноги будешь ломать? – перебила его Дарья. Кроме нижних конечностей ее в данный момент мало что интересовало.

– Ноги? – удивился Лихоносов – Ты что, лапушка, с коня свалилась? Нет, не буду я тебе ног ломать, их ты потом сама себе сломаешь. И зубов не трону, они сами по себе волчьими сделаются.

Даша не задумалась над словами сумасшедшего хирурга, и правильно сделала. Что толку искать смысл в бреде душевнобольного?

– Знаешь, перед тем, как я начну, – продолжил хирург, раскладывая на столе инструменты, мази и порошки в баночках, – я хотел бы, чтобы ты правильно восприняла то, что произойдет. Ты должна твердо уяснить, что я не мщу тебе за измену, а выполняю наше с тобой соглашение. Твое нынешнее лицо мое по праву, и я его никому не отдам. У меня на него не только человеческие, но и юридические права...

– Юридические??

– Да, конечно. Ты, что, забыла? – удивленно посмотрел Лихоносов.

– Что я забыла?

– Наш контракт. Вот он, посмотри. Ты же сама подписала его.

Даша взяла вдвое сложенный лист писчей бумаги. Развернула, глянув на Хирурга, стала читать:

Контракт.

Мы, нижеподписавшиеся Дарья Павловна Сапрыкина и Виктор Васильевич Лихоносов, обязуемся прожить в любви и верности 1 (один) календарный год с момента подписания данного обязательства.

В случае нарушения Виктором Васильевичем Лихоносовым данного соглашения он обязуется полностью прекратить употребление внутрь спиртных напитков крепостью свыше 4(четырех) градусов, а также выплатить Дарье Павловне Сапрыкиной 60 000 (шестьдесят тысяч) долларов США.

В случае нарушения данного соглашения Дарья Павловна Сапрыкина обязуется всеми силами способствовать возвращению ее, Дарьи Павловны Сапрыкиной, нового лица Виктору Васильевичу Лихоносову, имеющему на него моральные права.

Возвращая бумагу, Даша вспоминала, как им было хорошо тогда. И каким прекрасным казалось будущее. И может, из-за этого прекрасного будущего она подписала эту дурацкую бумажку, не прочитав ее до конца.

– Маньяк ты, – сказала она, ностальгически улыбнувшись. Пойти, что ли, помыться?

– Да. Два раза мылом, потом спиртиком протрись. Вот он. И знаешь, мне кажется, ты и близко не представляешь, какая я на самом деле сволочь. Впрочем, не расстраивайся, тридцать первого узнаешь.

Даша вновь не задумалась – она уже отключила сознание. Еще немного и никакое обезболивание ей не понадобится. Она пошла помылась, протерла лицо спиртом, потом долго на него смотрела. Смотрела, прощаясь со второй своей личностью, которая через час умрет, умрет физически, но которое всегда будет на нее смотреть из этого предсмертного зеркала. Подмигнув Гортензии хватило ведь сил на кураж – она вернулась к кровати, легла так, чтобы ему было удобно резать. Хирург в это время внимательно рассматривал цветную вырезку из журнала на которой была изображена фотография женщины лет семидесяти пяти. Она сидела в шезлонге на полубаке яхты, стоявшей у острова, густо поросшего пальмами.

Даша не увидела этой фотографии.

Она не смотрела на Хирурга.

Что смотреть? Они ведь разные. Она только-только вступила на свой путь, а его уже сносит с него в придорожную канаву.

Перед тем, как принять обезболивающие таблетки и провалиться в немедленный сон Даша, нет Гортензия – пусть она еще хоть немного поживет подумала: стану Сапрыкиной – начну снимать аборигенов. Подумала и рассмеялась звонко и на весь подвал.

111. Он сделал ее Медузой.

Проснулась Даша через вечность. Лицо было плотно забинтовано и чувствовало себя другим. Ноги были целы, целым был и нос.

Представив себя прежней, но с целым носом, Даша пришла к выводу, что в предполагаемом виде симпатичной ее, конечно, никто не назовет, но и плеваться в след не будут.

Придя к этому оптимистичному выводу, она тут же почернела, вспомнив слова сумасшедшего Лихоносова: "Ты и близко не представляешь, какая я на самом деле сволочь".

Бинты под глазами намокли, лицо защипало.

"Конечно, он что-то сделал с моим лицом, – подумала Даша, заставив себя не плакать (получилось легко). – Сделал вечно смеющимся или идиотским. Нет, не идиотским. В его представлении я – шлюха, злодейка и клятвопреступница. Значит, выгляжу я сейчас похотливой тридцатипятилетней Бабой-ягой. А может, и столетней Бабой-ягой, давно вышедшей в тираж. Нет, не столетней... Носик, как и был, гладенький, так и остался. Как у двадцатилетней девицы носик. Значит, он сделал меня ягой в самом соку, полной творческих сил ягой. Ну и пусть. Миша говорил, что глубокая задница для честолюбивого человека самая лучшая стартовая позиция. Значит, будем стартовать из задницы двадцатилетней Бабы-яги. Будем , короче, жить".

Решив жить, Даша подошла к зеркалу, посмотрелась.

Носик торчит. Глаза-полыньи.

Они засосали.

"О, господи! – испугалась она, в них погружаясь. – Я вижу себя! Он сделал меня Медузой. Медузой-Горгоной, от одного взгляда которой погибают люди!

Ну и пусть! – не утонула она в холодной тьме. – Пойду в "Иностранный легион" пулеметчицей.

Походив по подвалу, вернулась в свой угол. На столе увидела записку. Прочитала:

"Внизу я посмотрел. Все замечательно. Никаких новообразований. За лицо извини. Мне кажется, что нынешнее тебе подходит гораздо лучше. Поживи с ним, может, чему-нибудь научишься.

Х-г.

P.S. С удовольствием представляю, что будет с твоим миллиардером, когда он тебя увидит.

P.S.S. Если постараешься не плакать, то бинты можно снять 31-го вечером – с моей мазью все заживет как на кошке, а ты ведь кошка.

Прощай, меня ты больше не увидишь".

Даша не смогла сдержать слез. Однако текли они недолго – в двери заскрежетал ключ, она распахнулась, и в подвал вошла Алиса.

112. Хоть и сломал ее душу.

Алиса выглядела довольной, как ясно солнышко, но, тем не менее, ударила. Когда Даша очувствовалась, она поделилась с ней новостями, как с близкой подружкой:

– Все получилось! I do it! – как говорит Владимир Константинович. Тридцать первого вечером мы отвезем тебя к твоему миллионеру. Вчера из автомата на Ярославском вокзале я говорила с ним, и Михаил Иосифович согласился дать за тебя полмиллиона. Он давал больше, но я – честная женщина и не стала таить, что за время хранения качество товара несколько ухудшилось, и рассказала о Лихоносове...

– А что Лихоносов? – механически спросила Даша.

– А ничего. Он, оказывается, обманул нас, сказав, что сообщил своему другу о том, где ты находишься, и кто тебя украл. Племянник навел справки на телефонной станции, и выяснилось, что никто ни на какие неизвестные мне номера из нашего дома не звонил. Ну и Владимир Константинович связал его сонного, а он, представляешь, ночью развязался – пить, наверно, захотел, пришел к нам в спальню и на Володю накинулся со скальпелем. Пришлось его застрелить.

Потрясенная Даша молчала.

– Ты чего не радуешься? – спросила Алиса.

Даша заплакала. Она почувствовала, что в ней умерло что-то. Хирурга, человека и зверя, больше нет, и в ней чего-то не стало. Части жизни, частички любви, частички ненависти. И надежды.

Не надежды на новое пригожее лицо не стало, а вообще надежды. Теперь она одна на целом свете. Михаил Иосифович не в счет. Он, конечно, чудо, да, но такое же, как ковер-самолет, скатерть самобранка и волшебная палочка. А Хирург был человеком, хоть и сломал ее лицо, ее душу...

Слезы потекли ручьем, Даша бросилась на кровать, зарыдала.

– Ну и дура же ты... – сказала в сердцах Алиса.

И удалилась.

113. Кто-то решил повеселиться.

Днем тридцать первого Алиса принесла Даше новое праздничное платье и туфельки. Глаза ее как никогда выглядели иудиными.

Когда она ушла, Даша переоделась и посмотрела в зеркало.

Вид был ужасным – стройные ножки, красивое облегающее синее платье с глубоким декольте, нежная лебединая шейка и... забинтованная голова, причем бинты в пятнах от мазей, слез и сукровицы.

Привыкнув к своему виду – пришлось минут десять простоять у зеркала Даша села ждать. И прождала несколько часов. Сразу после того, как она решила, что Алиса в очередной раз ее обманула, дверь со скрежетом распахнулась, и двое дюжих мужчин бросили в подвал безжизненного человека.

Даша долго не решалась подойти к нему, трупом лежавшему на ступеньках. Не решалась, потому что поняла: после того, как она подойдет к этому человеку, в полумраке подземелья растворится последняя ее надежда хоть когда-нибудь вырваться на свободу.

"Кто этот человек? – думала она, прижавшись спиной к ледяной стене. Лихоносов? Нет... не похож, он совсем другой. Иннокентий Сергеевич?!

Господи, это он!

Полумрак подземелья заколебался, растворяя последнюю ее надежду. Она встала на сделавшиеся чужими ноги, подошла.

Да, это Иннокентий Сергеевич. Волосы в запекшейся крови, губы распухли, одежда изорвана.

Даша взяла несостоявшегося спасителя за подмышки, потащила, переводя дух, к кровати. Уложила, села рядом. Он раскрыл глаза. Посмотрел мертвым взглядом на синее платье, на вырез, на забинтованное лицо женщины. Узнавая глаза, попытался поднять голову.

– Лежите, лежите, – вскричала Даша.

Иннокентий Сергеевич распластался. Полежал, собирая силы. И прошептал, с трудом выговаривая слова:

– Ничего не получилось, Даша... Крепись...

– Что случилось? Что не получилось?! – приложила она ладони к его щетинистым щекам.

– Эти люди... купец... они... все кончено...

Иннокентий Сергеевич потерял сознание. Очнувшись через несколько минут, он уставился невидящими глазами в потолок и лежал так, пока за ними не пришли.

Это были дюжие мужики, втолкнувшие Иннокентия Сергеевича в подвал. Они заклеили ему и Даше рты липкой лентой и, взвалив их на плечи, понесли из подвала.

На кухне Даша увидела Алису. Она лежала лицом вниз. Лежала в луже густой алой крови. И лужа росла.

В вестибюле точно так же лежал Владимир Константинович. Человек, несший Дашу, едва не поскользнулся, наступив на его кровь.

В микроавтобусе им надели на головы черные мешки, пахшие бензином, и чем-то еще.

Потом принесли два тела. Ноги одного, уже холодеющие, легли на Дашу.

Это были Алисины ноги.

Долго везли по проселкам. В лесу (остро пахло хвоей) Иннокентия Сергеевича и трупы вынесли из машины.

Через минуту раздался приглушенный выстрел, за ним другой.

Дальше ехали по глубокому снегу.

Долго где-то стояли.

Когда тишина стала гнетущей, послышались шаги. Дашу вынесли, потащили по ступенькам, бросили на пол.

Ушли.

Она лежала, стараясь не думать. Ей было ясно, что купец, увидев ее лицо, рассвирепеет.

И разрядит в него обойму своего пистолета.

Дверь скрипнула.

Кто-то вошел. Присел, сунул руку под мешок, содрал наклейку со рта.

Потом вошли еще люди.

Трое или четверо.

Ее взяли под руки, поставили на ноги, повели.

Одна дверь, вторая.

За третьей остановились.

И сняли с головы мешок.

114. Двенадцатый удар.

Даша увидела перед собой богато украшенную голубую ель, казавшуюся искусственной. За ней стоял праздничный стол с полчищами разноплеменных бутылок, с горками всевозможных фруктов, с румяными игривыми поросятами и застывшими в раздумье осетрами.

За столом сидели оживленные люди.

Раскрасневшийся от полноты жизни Иннокентий Сергеевич – она увидела его первым – был среди них.

Все вскочили, бросились к ней. Первым приблизился Борис Михайлович. Он тянул руки. В глазах его стояли слезы.

– Милая, милая, ты вновь со мной!!

– За... зачем ты так?.. – заплакав, пролепетала Даша.

Лицо Михаила Иосифовича стало детским.

– Поверь, милая, это все Лихоносов придумал, я не хотел, но он сказал, что иначе я тебя не увижу...

У Даши подкосились ноги. "Сволочь Хирург! Вот он что придумал! Сейчас с меня снимут бинты, и я стану посмешищем!"

Она угадала. Сзади выступила Флора с ножницами в руке.

– Нет, не надо! – закричала Даша, пытаясь вырваться из рук приведших ее людей. – Отпустите меня, бога ради! Отпустите! Я хочу уйти отсюда, хоть куда, но уйти!

– Ты зря беспокоишься, – попытался успокоить ее Михаил Иосифович. Лихоносов сказал, что ничего плохого с тобой не сделал, только взял свое.

Даша оставила попытки вырваться. "Они хотят посмеяться – пусть смеются, – подумала она, каменея душой. – Но слез моих они больше не увидят.

Флора, отведя Дашу в сторону, срезала бинты, ватным тампоном, смоченным в лосьоне, протерла лицо. По мере того как она эта делала, ее собственное лицо ее все более и более вытягивалось. Закончив, девушка брезгливо сжала губы и отступила к стене. Было видно, что новое лицо хозяйки вызывает у нее если не отвращение, то крайнее неприятие.

Даша, каждой своей клеточкой почувствовав себя Медузой-Горгоной, мстительно обернулась к присутствующим.

"Вот вам, сволочи!"

Все замерли на мгновение. Затем, разбившись на кучки, зашептали.

Михаил Иосифович пошел к Даше.

Пошел, кривя рот вымученной улыбкой.

– Господи, что он с тобой сделал... – прошептал, он приблизившись.

– Я хочу уйти, – твердо сказала Даша. – Прикажите подать мне пальто. Любое, хоть кухаркино. Я верну.

– Нет, нет, никуда я тебя не отпущу, – покачал головой Михаил Иосифович, явно стараясь сжиться с новым лицом Даши. – Ты мне жена, и ты будешь со мной...

Шепот в зале стих. Гости молча пошли к столу. Иннокентий Сергеевич с ходу схватил чью-то рюмку. Резко запрокинув голову, вылил в себя. Он понял, что в этом доме он больше не друг.

– Я хочу уйти... – сжала губы Даша.

– Новый год через семь минут. Давай, встретим, а? А потом ты мне прикажешь, и я сделаю все, что ты захочешь?

Даша подумала: "Куда я сейчас пойду? В лес под елку?"

Михаил Иосифович использовал момент. Трепетно взяв ее руку, он прошептал:

– Я безмерно виноват перед тобой... С тобой мне будет нелегко, но поверь, без тебя я буду самым несчастным человек на земле, без тебя я не смогу жить...

– Мне не надо жалости, – чуть не плача проговорила Даша. – Позволь мне уйти в комнаты. Я посижу до утра и уйду.

– Но почему?.. Да, я виноват, но сейчас я другой человек, поверь, совсем другой!

Михаил Иосифович упал на колени, обнял ноги Даши и заплакал.

– Не уходи, прошу тебя...

– Ну как ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы эти люди смотрели на меня с усмешкой, жалостью, злорадством...

Михаил Иосифович поднял голову. Несколько секунд он смотрел непонимающим взглядом, затем истерично рассмеялся.

– Предлагаю за все выпить, – продолжая смеяться, сказал он и поднялся на ноги. – Мы выпьем, а потом ты уйдешь.

Михаил Иосифович подозвал официанта. Тот поднес два фужера шампанского.

– Возьми, и пойдем. Через три минуты – Новый год, и теперь я знаю, где и как его следует встретить.

Подойдя к елке, он снял с нее маскарадную маску, одел так, что Даша не могла видеть, и, взяв под руку, куда-то повел. Когда он остановился, откуда-то сверху раздался бой курантов.

– На двенадцатом ударе снимай маску! – сказал Михаил Иосифович счастливым шепотом.

Даша так и сделала. И увидела себя в зеркале.

Она была красавица, перед которой Гортензия почувствовала бы себя всего лишь супермоделью. Необъяснимо прелестная, уверенная в себе женщина с тревогой смотрела на Дашу.

– Ты очень похожа на мою маму, молоденькую маму, они потому и смотрели кисло, – сказал Михаил Иосифович, с любовью глядя на жену. – А, я, лишь тебя увидел, то понял, что ты пришла за мной, и я пойду за тобой, как маленький мальчик. Давай, выпьем за нас? Мне кажется, что с этой самой минуты ничего кроме счастья нас с тобой не ждет.

***

Да, Хирург, взял свое. Он взял себе Дашу, ту, которую полюбил.

Однажды она видела его.

Машина стояла в пробке уже полчаса. Он, руки в карманах старенького пиджака, на плече – рюкзак, шел по улице, конечно же, навеселе. За ним едва поспевала молоденькая девушка с родимым пятном на пол-лица. В руках у нее были два тяжелых чемодана.