Текст книги "Цветы зла (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

12. В бойне и чистилище...

Марью Ивановну била дрожь.

Подушка, прикрывавшая беломедвежью рожу, сползла.

Бывший житель холодной Арктики злорадно улыбался.

Эгисиани висел, поднятый к потолку рукой человека гигантского телосложения, висел, пытаясь достать пистолет. Когда он сумел это сделать, гигант ударил его кулаком в грудь. Вороненое оружие с глухим стуком упало на медвежью шкуру. Эгисиани конвульсивно дернулся и повис, как висит на вешалке дешевое пальто.

Убедившись, что противник потерял сознание, гигант отбросил его на стол.

Бутылки со звоном попадали, фужеры к ним присоединились. Ананас недовольно качнулся. Красный соус залил скатерть.

Злорадно улыбнувшись, хозяин положения обернулся к Марье Ивановне.

Подошел, ступая ногами-бревнами, присел на корточки.

Взялся за шелк накидки, пощупал.

Дернул.

Марья Ивановна осталась в трусиках и лифчике.

Гигант, уважительным движением губ оценив линии ее тела, запустил указательный палец за резинку трусиков, приподнял. Подержал так, глядя в райские кущи, затем отнял палец.

Резинка звучно вернулась на место.

Гигант усмехнулся и вновь приподнял ее. И выцедив: "Не лезь, сучка, не в свои трусы", убрал руку, тяжело поднялся и направился к выходу, неторопливо и с достоинством.

Минуту после его ухода Марья Ивановна прислушивалась. В смежных помещениях было тихо. Поднявшись на ноги, посмотрела на себя в зеркало. И покачала головой: "Наложница, да и только". Обернулась к столу, взглянула на Эгисиани. Он лежал равнодушным трупом.

"Пора домой", – подумала женщина и пошла к гардеробу, пошла, пройдясь прощальным взглядом по витражу с удачной охотой на лисицу, по корзинам с озадаченными цветами, по осиротевшей без нее беломедвежьей шкуре, по безжизненному телу несостоявшегося любовника.

Переодевшись, тщательно поправила лицо и прическу и направилась к выходу. На полпути остановилась.

"Эти двери, в которые он не пустил... Что за ними?"

Пошла к дверям красного дерева.

Зачем? Из женского любопытства или в надежде, что Эгисиани очнется до того, как она покинет его? Нет, наверное, из-за того, что более в это место ей возвращаться не хотелось.

Никто не желает возвращаться в места, в которых случаются неприятные неожиданности.

Двери были заперты. Схватившись за бронзовые ручки, Марья Ивановна со всех сил рванула их на себя.

И чуть было не упала – они к ее удивлению легко распахнулись.

Часть ресторана, "не имевшая прямого отношения к Кристине", была огромна по объему (одна высота ее составляла не менее пяти-шести метров) и представляла собой ярко освещенную... бойню.

По крайней мере, увидев ее, Марья Ивановна тотчас подумала: "Бойня! Это бойня!"

Невысокой ажурной железной изгородью, увитой плющом и еще какими-то вьющимися растениями, помещение делилось на две весьма неравные по площади части.

В меньшей части (прилегающей к дверям, которыми воспользовалась Марья Ивановна), стояли пять изящных столиков из тростника со стульями из того же материала, мангал на ножках и горка, заставленная разнообразным охотничьим оружием.

Большая часть помещения представляла собой огромную вольеру. Крутые скалы с мрачными пещерами, журчащий ручей, деревья, кустарник, травостой, все, кроме бугристого неба, крашенного неприятной голубой краской, казалось настоящим.

И все это настоящее было населено. Не чучелами, а самой разнообразной живностью. На скалах монументами стояли козлы-красавцы, на деревьях спали жар-птицы, в траве курлыкали довольные жизнью фазаны, на песчаном берегу ручья бегали друг за другом разжиревшие зайцы. А в самом ручье плескалась несоразмерно крупная рыба...

"И все это создал этот человек, создал, пропитавшись волнами творчества, исходящими от Кристины, – подумала Марья Ивановна, разглядывая следы пуль, испещрявших скалы, стволы деревьев и бутафорское небо с размашистыми золотыми звездами. – Можно представить какие они здесь устраивали побоища!"

И женщина вообразила летающие повсюду переливчатые павлиньи перья.

Обезумевшего раненного козла, выпрыгивающего из вольеры прямо на мангал, курящийся сизым древесным дымком.

Представила Володю Эгисиани, сосредоточенно стреляющего из пистолета по голубям, мечущимся под самым потолком.

И представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в того забавного рогатого зайца.

"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, – думала Мария Ивановна, выходя из вольеры. – И он знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, что я такая, и потому, будучи опытным охотником, не торопился".

Эгисиани продолжал лежать без чувств. Марья Ивановна вышла в коридор, поборов желание пощупать у него пульс.

На полу коридора сидел, прислонившись к стене, официант. По его смотревшим внутрь остановившимся глазам было видно, что он очнулся мгновение назад и теперь проверяет, все ли его системы работают нормально. Рядом с ним стояла серебряная кастрюлька. Она упала с разноса, но чудом приземлилась на донышко.

"Оленина по-чухонски", – подумала Марья Ивановна.

Криво улыбнувшись, присела, шевельнула крыльями носа – пахнет вкусно. Взяла кусочек, попробовала. "Оригинально, но горчицы я клала бы меньше". Попыталась представить Кристину, хохоча записывающую рецепт. Круглое личико. Кудряшки. Внимательные глаза...

Нет, не то. Все не то. Трудно представить человека, чем-то придавленного к земле. Чем?

У всех есть головы. Руки. Ноги. Половые органы.

И то, что придавливает к земле.

Жизнь.

Жизнь придавливает к земле.

Несостоявшаяся жизнь.

Марья Ивановна поднялась на ноги, поправила юбку, вышла на улицу через запасной выход. Два поворота – один направо, другой налево – и, вот, Тверская.

Обычная Тверская, вся, вся в себе.

Решила ехать на метро. Наложила на себя епитимью.

Пошла по направлению к памятнику.

На полпути отметила: "Не смотрят и не оборачиваются. Конечно, с таким лицом..."

Прошла мимо милиционера. Тот посмотрел. Увидел. Кого? Проститутку?

Да, проститутку. Они в них разбираются.

"Если бы Смирнов мог ударить. А он надуется. И отвернется. Ну и пусть. Куда он денется?"

Пушкинская площадь.

Вон урна, в которую она бросала пакет с трикотажным костюмом. И мобильником. Из нее выглядывала сине-красная бутылка "Кока-колы".

Прошла мимо.

Но что-то остановило. Обернулась, посмотрела. Глаза сузились. Подошла, вынула из сумочки заколку, не задержав на алмазе глаз, бросила.

Звучно ударившись о пластик бутылки, заколка упала в темноту.

Упала в темноту и превратилась из ненавистного свидетеля, гадкого искусителя, неприятного напоминания в чью-то будущую радость.

На душе сделалось хорошо. Но в метро спустилась.

Епитимья, так епитимья.

Вагон был пуст. Спереди и сзади люди, как обычно, а этот пуст. Лишь напротив сидел мужчина в шляпе. На коленях его громоздился потертый кожаный портфель.

Мужчина смотрел строго и бесчувственно, как сопровождающий.

Сопровождающий в чистилище?

Мужчина отвел взгляд. Марья Ивановна продолжала смотреть.

Мужчина глянул на ботинки. Поправил галстук. Протер кончиками пальцев нос.

Марья Ивановна смотрела. Она ехала в чистилище. А он сопровождал. Поезд начал притормаживать. Мужчина встал, подошел к двери. Перед тем, как она открылась, обернулся к ней и сказал:

– Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот все люди и сбежали...

И вышел. Дверь закрылась. Марья Ивановна осталась одна.

"Уйдет Смирнов – явиться Паша".

13. Вова прокололся

Домой она пришла в половине двенадцатого. Сама открыла дверь, подошла к двери гостиной, глянула искоса – Смирнов курил, лежа на диване. Переоделась, умылась, намазалась ночным кремом, села рядом в кресло.

Он не посмотрел.

– Ты уже лежишь на спине?

Смирнов не ответил.

– Ты зря так, – сказала Марья Ивановна, положив ему руку на колено. – Ничего не было. Почти ничего.

– Одни фантазии? – не удержался Смирнов. Ему нравилась не накрашенная Маша. Такая домашняя.

– Да. Он вставил громадный бриллиант в заколку, и я раскисла.

О бриллианте Марья Ивановна сказала намеренно. Смирнов не мог дарить ей бриллиантов и, поэтому, без сомнения, переложит часть ее вины на свою чашечку весов.

– Показала бы, что ли? – приподнялся он. Приподнялся и скривился от боли.

– Я ее выбросила.

– Выбросила заколку с бриллиантом!?

– Да.

– Ну и зря. Память была бы.

– Не нужна мне такая память...

– Такая память... – усмехнулся Смирнов. – Ты мне сейчас все по порядку расскажешь, потом мы сделаем выводы, после которых, я надеюсь, тебе станет ясно, что за память была бы эта заколка с бриллиантом за тысячу баксов...

– За пять тысяч.

– Ты стоишь пять тысяч долларов!? – округлил глаза Евгений Александрович.

– Я стою столько, сколько дашь ты...

– Ладно, хватит лирики, хотя приятно. Рассказывай, давай.

Марья Ивановна рассказала все без утайки. Смирнов задумался.

Был уже час ночи.

В пять минут второго он сказал:

– Сдается мне, что он тебе сказки рассказывал. Понравилась ты ему, вот он и поспорил, что в два дня тебя на лопатки уложит. Он и на Кристину спорил, не сомневаюсь...

– Почему ты так думаешь? – Марье Ивановн не хотелось верить.

– Вчера, вернее, позавчера он тебе рассказывал об одной Кристине – безвольной, чуть ли не алкоголичке, плохой матери и тому подобное, а сегодня, то есть вчера – совсем о другой. Одухотворенной, знающей, что такое любовь и красота. Налицо явная подтасовка. И эта записка. Черт те что. Я на нее сегодня весь день смотрел. "Вовчик знает об убийстве Крысы все". Кто мог подбросить такую записку? Враг Эгисиани? Тогда бы он написал: "Вовчик убил Крысу". Еще одна случайная жертва твоей красоты? Она бы написала, что "Вовчик" неизлечимый нимфоман и потомственный сифилитик. Вот и получается, что он тебе лапши навешал, чтобы ты к нему в постельку готовенькой упала. Кому, кому, а мне, старому хрену, эти штучки с шестого класса хорошо известны.

Марья Ивановна насупилась.

– А что ты так расстраиваешься? – продолжал Евгений Александрович бухтеть. – Он же любя тебя обманывал? Пылая искренней страстью и искренне вожделея твоих прелестей?

Смирнов всю жизнь вытравлял из себя доставшуюся ему от кочевых предков привычку добивать жертву размеренными ударами, но не преуспел в этом, как ни старался.

– Если он обманывал меня, – не желала женщина расставаться с покорившим ее романтичным образом Эгисиани, – то почему этот верзила сказал мне, чтобы я не лезла не в свои дела? Он и люди с ним ведь приходили не для того, чтобы ткнуть Эгисиани лицом в блюдо с салатом. Они приходили, чтобы устрашить меня, чтобы заставить нас с тобой отказаться от расследования. И еще мне кажется, что эти люди знают о моем знакомстве с Пашей. И только потому не убили.

– Ты просто пытаешься сохранить ниточку, связывающую тебя с этим ублюдком.

– Перестань. Ну, поиграла баба с красавцем, ну, побывала пару раз в новой обстановке! Что с того? Да тебе только лучше будет!

– Да я все понимаю, не молодожен, хотя и провинциал по рождению и воспитанию. Но я просто не знаю, сколь далеко можно идти по этой приятной тропинке. Сначала ля-ля-тополя, потом один единственный раз на беломедвежьей шкуре между цветочными корзинами, потом пылкий розовощекий юноша в телефонной будке, потом негра в перьях ночевать приведешь... Скажешь еще: "Ну что бы дуешься, кровать ведь широкая!" А я так не могу. Мне никто кроме тебя не нужен.

– Послушай, Женя, ну представь себя на моем месте, ну, почти на моем месте. Ты ведешь дело, идешь к хозяйке ресторана, она, вся из себя такая красивая, утонченная, поэтичная, в тебя влюбляется. Ну что, ты не поцелуешь ее в бархатную щечку? И не поддашься, когда она тебя потянет к кровати? И что, у тебя не встанет?

– Ну тебя к черту!

– Нет, ты скажи! – не отставала Марья Ивановна, чувствуя, что ситуация меняется в ее пользу.

– Хорошо, я попробую при первом же удобном случае. И пусть он попробует не встать!

Марья Ивановна представила Смирнова в компании с очаровательной длинноногой дурочкой. Как она – хи-хи, ха-ха, губки алые бантиком, ресницы длиннющие – хлоп-хлоп, – лежит на белой медвежьей шкуре, закатив голубые бесстыжие глазки. Как бурно вздымается ее силиконовая грудь. Как коленки ее расходятся в стороны, открывая влагалище, влажное и гостеприимное.

И как у него встает.

Евгению Александровичу понравилось выражение ее лица, и он решил простить женщину.

– И знаешь еще что, – начал он высказывать то, что давно сидело у него в голове. – Мне почему-то кажется, нет, не кажется, я уверен, что, рассказывая о негодяе, изнасиловавшем Кристину, он рассказывал о себе... Все могло быть примерно так. После очередного, может быть, даже демонстративного ухода Святослава Валентиновича к Регине, ухода через дырку в заборе, Кристина ушла из дома. И попала в ресторан Эгисиани. А у того, без сомнения, была, ну, давай, представим, что была, привычка спорить с тем пузатым азербайджанцем на время, через которое та или иная женщина будет рыдать от счастья в его ошкуренных тенетах. Он поставил, ну, скажем сто долларов, что через час. И выиграл...

– Все это фантазии... – Марья Ивановна не сомневалась, что Смирнов просто-напросто ее достает.

– Совершенно верно, – уловил Евгений Александрович мысли женщины. Но продолжал гнуть свое:

– Согласись, версия – это ведь тоже фантазия.

– Ну и что ты еще нафантазировал?

– А вот что. Отдавая проигранные сто долларов, маленький умненький и наблюдательный азербайджанец сказал Эгисиани: "Если ты переспишь с ней еще и завтра, дам тебе тысячу баксов, а если нет, то вернешь мне мои сто".

– И Вова прокололся... – начала верить Марья Ивановна, вспомнив изменчивые глаза своего несостоявшегося любовника.

– Да. На следующий день Кристина, как говорят в народе, ему не дала. И Эгисиани в запале заявил азербайджанцу, что будет давать ему по сто долларов в день, будет давать до тех пор, пока Кристина вновь не окажется под ним... Представляешь семантику: она не дала, а он будет давать каждый день. Это гордый грузин должен был давать, то есть, отдаваться каждый день этому пузатому азербайджанцу.

– Ну и фантазия у вас, несостоявшийся профессор!

– Какая фантазия, госпожа завмаг! Просто я думаю языком.

– Я знаю, милый. Особенно хорошо это у тебя получается в постели. Ну и что дальше?

– Он начал ее окучивать. И так, и эдак. Представь, он каждый день отдает сто долларов посмеивающемуся азербайджанцу плюс накладные расходы – кабаре, казино и прочее, – а она ему про высокие материи рассказывает. Чувствует, что он ее неспроста желает, и рассказывает, измывается. Об интерьере, как продолжении внутреннего мира доходного посетителя, о высокой музыке, очищающей проголодавшуюся душу, о поэзии, как мере человека, и о прочих глупостях. У Вовика душа чернеет от ненависти, но он слушает, слушает... Что-то помимо воли понимает, что-то входит в его душу...

– И становится другим, и она, видя перемену, поощряет его, – вспомнила Марья Ивановна одухотворенное лицо Эгисиани.

– Ну-ну, поощряет своим телом... Опять тебя заносит. Дудки все это нематериалистические! Он, вне всякого сомнения, остается прежним – волка траву есть не заставишь.

– А ночь в ресторане с Кристиной и мясом по-чухонски?

– Эту незабываемую ночь и свое чудесное перерождение он придумал, – убийственно усмехнулся Евгений Александрович. – Придумал, чтобы тебя на шкуру медведя затащить, и на ней поиметь под пристальным наблюдением своего пузатого друга. Наблюдением в глазок. Не-е-т, все у них было по-другому. Сколько он ее знал?

– Около года.

– Так посчитай, сколько он заплатил этому азербайджанцу? Тридцать пять тысяч долларов! Даже для владельца большого ресторана – это огромные деньги.

– Ты хочешь сказать, что он убил ее из-за денег? Понял, что не добьется взаимности, и убил, чтобы не платить?

– Да, я это хочу сказать. Но в принципе я высказал гипотезу.

– Фантастическая гипотезу, – голос Марья Ивановна звучал неуверенно.

– Может быть. И в ней ничего не говорится, почему и кто на тебя наехал... Если мы не решим этот вопрос, то с места не сдвинемся.

– Ты еще забыл об арбалете, который принесла в ресторан Кристина.

– Не забыл... Этот факт как раз подтверждает то, что Эгисиани не имеет никакого отношения к ее смерти. Естественно, прямого отношения.

– Почему это?

– Потому что мне кажется, что арбалет, принесенный Кристиной и арбалет, из которого в меня выстрелили, происходят из одного и того же стада арбалетов. Стада, которое пасется в окрестностях дачного дома Святослава Валентиновича.

– Может, ты и прав...

Евгений Александрович посмотрел на Марью Ивановну. Она выглядела утомленной.

– Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, – сказал он, осторожно поднимаясь с дивана. – Я буду спать здесь, а ты иди к себе.

Эти слова дались ему нелегко. Спать без Марьи Ивановны, пусть отвернувшейся, он не мог.

– Хорошо, – пожала плечами Марья Ивановна, решившая вести себя как примерная школьница. – Но ведь утром мы проснемся вместе?

– Посмотрим, – буркнул Смирнов и поковылял в ванную чистить зубы.

В полтретьего ночи они столкнулись в коридоре, соединявшем спальню с гостиной.

14. Боль и ненависть

Утром было решено, что Евгений Александрович найдет ресторан с невидимыми стихами на стенах и неслышимой музыкой в столешницах и поедет туда, а Марья Ивановна побродит с сачком для арбалетов в окрестностях дачного дома Святослава Валентиновича.

Первым ушел Смирнов. Минут через пять после того, как за ним закрылась дверь, Марья Ивановна позвонила Эгисиани.

– Не звони мне никогда, – ответил тот голосом, полным боли и неприятия. – То, что ты ищешь, далеко от меня. И еще...

– Что еще? Говори!

– Брось ты это расследование... Ты даже и не представляешь, что лежит на дне этой банки с тараканами...

– Ты врал насчет Кристины? – не слушала Марья Ивановна.

– Да.

– Ты поспорил на меня? С тем пузатым азербайджанцем?

– Да.

– Тот человек, насиловавший Кристину, это ты?

– Да. Прощай, меня убьют, если узнают, что я тебе что-то говорил по телефону.

– Последний вопрос...

– Никаких вопросов.

– Володя, я умоляю! Ты мне должен...

– Давай, говори быстрее...

– Этот арбалет, который принесла Кристина...

– Ничего она не приносила. В ту ночь, когда я тряс Кнушевицкого, в меня из него выстрелили.

– Кто?

– Не знаю, – явно солгал Эгисиани. – Я шел к калитке, в меня пальнули, мои люди бросились к месту, с которого стреляли, но этот человек перелез через забор и убежал.

– Тебя ранили!?

– Разумеется. В самое сердце...

– Ты был в бронежилете...

– Конечно...

– Арбалет вы нашли под забором?

– Да, на той стороне. Арбалет и початую пачку "Парламента".

– Еще один вопрос...

– Никаких вопросов! Забудь обо мне. Прощай! Я жалею, что не успел тебя трахнуть. Ты была бы довольна.

– Я выкинула твой алмаз! – истерично выкрикнула Марья Ивановна в уже замолкшую трубку.

* * *

После разговора походив по комнатам безхозной мегерой, Марья Ивановна выкурила на унитазе сигарету, затем села у трельяжа подкраситься – общение с косметикой и зеркалом успокаивает женщину, как ничто другое.

– Ну что ты так расстроилась? – выбрав губную помаду, спросила она у своего отражения.

– Меня обманули...

– А брось! Ты обманула, тебя обманули! В следующий раз будешь умнее. И что у тебя за дурацкая манера все ему рассказывать?

– Мама говорила: исповедуйся, не носи в себе ложь... – отражение, закончив подкрашивать губы, взялось за карандаш. – Неправда, говорила, выедает душу и сердце, и человек становиться похожим на прогнившее дерево, забывшее упасть.

– А ты в церковь ходи! И исповедуйся батюшке. И всем будет хорошо. И тебе, и ему, и батюшке.

– Батюшке исповедоваться? А что, это идея...

Марья Ивановна, подмигнув своему отражению, прошла в гостиную, уселась в кресло и представила, как они со Смирновым сталкиваются в церкви. Она, счастливая, уже исповедовавшаяся и получившая отпущение грехов, и Смирнов, за этим отпущением идущий. После девушки с пухлыми алыми губками и силиконовым бюстом.

Мотнув головой, женщина вытрясла из нее видения и задумалась о вчерашних событиях. Кого же могло так обеспокоить ее, ее со Смирновым расследование? Надо подумать...

Значит, так... Кристина что-то узнала, и ее за это знание убили... А Володя Эгисиани докопался до истины и узнал нечто такое, что способно как карточный домик разрушить благополучие людей, сведших Кристину в могилу.

...Может, обратиться к Паше? Несколько его звонков и все станет ясным?

Нет. Никаких звонков. Не надо оживлять мертвецов. И Смирнов расстроится. К тому же Центнер вторую неделю на своих любимых Канарах греется.

Значит, надо самой обходиться. Что ж, поедем в Переделкино. Уже почти пять, Святослав Валентинович скоро вернется с работы. А к вопросу о том, что знает Володя, можно вернуться позже. Когда все уляжется, и он не будет бросать трубку.

...Нет, что-то меня определенно к нему тянет. Они такие со Смирновым разные. Диаметрально разные...