Текст книги "Цветы зла. Продолжение Крайней мазы (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Вы, наверное, развелись с ней? – спросила Леночка, погладив собаку ногой.

– Ну, не с ней, а с ее матерью.

– Моя бабушка тоже недавно хотела, чтобы папа развелся с мамой... Она кричала на него, топала ногами, говорила, что отравится.

В дверях дома возникла Вероника Анатольевна. Зло погрозив внучке указательным пальцем, она исчезла также стремительно, как и появилась.

– Но вы не обижайтесь на свою Полину, – продолжила девочка, отреагировав на вольт бабушки гримасой недоумения. – Она вас тоже любит. Просто ей про вас нехорошие слова говорят...

– Да, говорят, – вздохнул Смирнов.

– Что вы – распущенный, что у вас разные женщины, что вы сегодня не позвонили, потому что не любите?

Смирнов задержал на лице девочки взгляд. Все перечисленное Полине говорили, причем говорили с расчетом, как сейчас выражаются, на утечку информации.

– Да, вот, говорят, – вздохнул он. – Но я особенно не сержусь. Когда человек делает что-то плохое, значит, он – несчастный, и его просто надо пожалеть.

– Некоторых нельзя пожалеть. Вот Иру Картузову с Цветочной мать после развода второй год из дома не выпускает, даже в школу...

"Мать" девочка произнесла с неприязнью. Отметив это, Смирнов сказал:

– Бьюсь об заклад, папа проводит с тобой много времени...

– Да. Он даже иногда уходит с работы раньше, особенно, если погода хорошая и можно сходить на речку или на детскую площадку.

В это время клацнул засов калитки. Лена опрометью слетела с веранды и, сопровождаемая выскочившей из конуры собакой, побежала по мощеной кирпичом дорожке с радостным криком: "Папочка приехал, папочка!"

Через минуту перед верандой стоял Дикий. В одной руке он держал пакет с продуктами, в другой – кейс. Леночка сидела у папочки на шее, пачкая туфельками его дорогой костюм и самозабвенно облизывая тающее мороженое на палочке. Собака, крутя хвостом, смотрела то на лакомство, то на девочку.

Потом они пили чай и говорили о погоде. После второй чашечки Евгений Ильич, увидевший и узнавший все, что он хотел увидеть и узнать, сказал, что ему пора уходить и попросил Дикого проводить его до калитки.

– Вы хотите посекретничать с папой? – догадалась Леночка.

– Точно, – подмигнул ей Смирнов. – Я, понимаешь, хочу открыть кабачок где-нибудь в центре Москвы, а твой папа – прекрасный специалист по созданию коммерческих предприятий.

У калитки они поговорили с пару минуту. Смирнов узнал, что родителей покойной жены Ярослава Юрьевича давно нет в живых, также, так же как и его отца, погибшего на фронте. Объяснив, как можно незаметно пройти в дом Регины, Дикий извинился за поведение матери.

– Она очень нас любит, неистово, можно сказать, – сказал он, виновато улыбаясь. – Но, как понимаете, моя решимость любой ценой вызволить Регину ее, мягко говоря, раздражает...

Пожимая ему на прощанье руку, Смирнов увидел, что она покрыта множеством небольших и хорошо залеченных шрамов. Такие же шрамы он увидел на левой руке, а также шее "клиента".

– Это я в детстве в ежевику упал, – улыбнулся Дикий, поняв, что привлекло внимание гостя.

6.

Пошел Смирнов в дом Регины с целью решить вопрос: почему Дикий ради освобождения любовницы готов пойти по миру, сопровождаемый старенькой матерью и восьмилетней дочерью.

Перед тем как пробраться на дачу "роковой" женщины, он посидел на скамейке, притулившейся у калитки к забору.

Стоял теплый летний день, самый его откровенный краешек, вокруг было ни души, поскольку живая душа не могла в такую пору копаться в земле, собирать улиток и пасынковать томаты, не могла не очутиться в эти чудесные часы на берегу пруда или речки в компании с друзьями, пивом и шашлыками.

Помечтав о пикнике с Марьей Ивановной и дочерью Полиной, Смирнов стал осмысливать сведения, почерпнутые в доме Дикого.

"Брак сына с женщиной, которую в любое время суток может увезти наглый грузин в кепке, конечно же, не радовал Веронику Анатольевну. Могла она отравить невестку?

Могла. Как она умчалась, увидев меня! Так поступают лишь импульсивные люди. Так – в порыве, в импульсе, в истерике – и отравила. Осерчала в очередной раз на невестку, вбежала в дом, безумный взгляд остановился на антресолях, на которых с давних пор хранилась картонная коробочка с опасным пузырьком. И все – взгляд родил действие. Принесла стул, достала коробочку, сыпанула из пузырька в любимую кружку Кристины и перед ее приходом с работы ушла с внучкой к подружке...

Нет, все это чепуха. Регину убила не она. Что будет, если Маша озвучит имя убийцы первой?! Тогда мне, как человеку слова, всю жизнь придется готовить ей овсяную кашку. Чепуха, не придется. Я ей в первый же раз такое наготовлю, что она на коленях будет умолять меня забыть дорогу к кухонной плите".

В поле его зрения воплотился круглолицый и курносый мальчик лет одиннадцати. Коротко стриженный, в черной бейсболке, красной застиранной футболке с надписью "Ну, погоди!", в синих спортивных штанах с белыми лампасами и видавших виды кроссовках на босу ногу. В руках он держал пластиковый пакет с двухлитровой бутылкой пива. Увидев, что Смирнов сфокусировал на нем зрение, мальчик спросил, пристально глядя:

– А что это вы тут делаете?

– Угадай с трех раз, – ответил Смирнов, засунув руки в карманы и опершись плечами о забор.

– Вы частный детектив и пришли посмотреть дом Регины, – сказал мальчик, подумав.

"Ну и дети здесь! – с уважением подумал Смирнов. – Понятно – рядом Переделкино, средоточие российского интеллекта. В следующий раз для маскировки возьму с собой удочки или мольберт. Нет, лучше утюг. С ним никто не примет меня за лоха".

Представив себя идущим по улицам дачного поселка с утюгом эпохи развитого социализма, Смирнов покровительственно улыбнулся и сказал:

– Аргументируй свой вывод.

– Вы сидите на скамейке Регины. На ней никто не сидел много лет, потому что все боятся...

– Из этого следует один вывод, что я не здешний, а это и без сидения на скамейки ясно,– поморщился Евгений Ильич и, указав на место рядом с собой, бросил:

– Садись, двойка.

– Не сяду, – отступил на шаг мальчик. – На эту скамейку никто не садится. А во-вторых, вы частный детектив, потому что только что вышли от Диких.

– Теплее, – проговорил Смирнов, посмотрев на дачного Пинкертона уже с уважением.

– А в третьих, перед тем, как сесть на скамейку, вы заглянули в переулок. И глядели на то место, где доска забора отходит. Дядя Слава через эту дыру к тете Регине ходил.

– Просто замечательно, – восхитился Смирнов. – Есть еще какие аргументы в пользу изложенной тобой гипотезы?

– Да, есть. Вы не похожи ни на милиционера, ни на вора. И одеты незаметно. Значит, вы – частный детектив.

Смирнов сделал серьезное лицо:

– Вырастешь, приходи ко мне в агентство. А сейчас зачисляю тебя в состав полка наружного наблюдения.

– Не надо меня никуда зачислять. У меня будет свое агентство. Оно будет называться "Архангельский, Пуаро и компания".

– Надо понимать, Архангельский – это ваша фамилия, уважаемый коллега?

– Да.

– А, если не секрет, почему вы решили стать детективом? А не летчиком, моряком или просто богатым человеком?

– Если бы вы пожили здесь хотя бы месяц, вы бы тоже...

Мальчик замолк.

– Что, много чудес в Датском королевстве? – улыбнулся Смирнов.

– Хватает... То утопают люди на ровном месте, то травятся, то током их бьет. Ну ладно, я пошел, когда будете через дырку пролазить, обратите внимание на гвоздь, он из правой доски торчит.

– Спасибо, коллега.

– Пожалуйста. И еще одна вещь...

Мальчик замолк, вопросительно глядя на Смирнова: "Сказать? Не сказать?"

– Ну что там у тебя? Говори, не томи!

– Ну, в общем, у нас в поселке много сумасшедших. Их на лето из психических больниц подышать воздухом выпускают, вот они по сараям и прячутся...

– Знаю. Ну и что?

– А то, что в доме Регины никто не живет... В общем, вы будьте поосторожнее... У нас на дворе месяц назад папа одного из них с настоящим кафрским копьем поймал. Он с ним на наших кур охотился.

Смирнов хотел спросить, видел ли мальчик или его друзья чужих людей на участке Регины, но тот раскланялся:

– Извините, мне пора. Папа с тетей Зиной, наверно, уже все шашлыки съели.

– Еще минуточку, уважаемый! Может, вы располагаете сведениями, способными пролить свет на...

– Нет, не располагаю, – ответил мальчик и, просверлив надоедливого чужака неприязненным взглядом, направился в сторону речки.

Смирнов вспомнил виденные им детективные кино– и телефильмы, достал визитку (они с Марьей Ивановной сделали их во время прогулки по бульварам) и, догнав мальчика, вручил ее со словами:

– Если вы случайно вспомните что-нибудь важное, позвоните, пожалуйста, по этому номеру.

Мальчик, мгновенно посерьезнев (видимо, детективные фильмы смотрел и он), начал читать вслух:

– Частное детективное агентство "Дважды два". Смирнов Евгений Ильич, пи эйч ди.

– А что такое пи эйч ди? – спросил мальчик силясь оторвать глаза от золотого теснения (Марья Ивановна не поскупилась).

– По-английски это значит доктор философии.

– А по-русски?

– Кандидат наук, – бросил Смирнов, стараясь не покраснеть.

– А-а... – протянул мальчик, и, небрежно сунув визитку в боковой карман штанов, продолжил свой путь.

– А как тебя зовут? – спросил вслед Евгений Ильич.

– Петя! – сказал мальчик, обернувшись.

7.

Из доски забора действительно торчал гвоздь. Смирнов, озабоченный возможностью наткнуться на сумасшедшего с кафрским копьем в черной мускулистой руке, забыл о предостережении и порвал об него рукав рубашки. Это был недобрый знак.

В летнее жилище Регины ему удалось попасть без проблем – заржавевший от бездействия ключ действительно нашелся под половицей. Войдя и закрыв за собой дверь на засов, Смирнов прошел на кухню. В бревенчатом доме было холодно, как в погребе, и ему захотелось согреться.

Коньяк нашелся в холодильнике. Плеснув граммов сто в граненый стакан, прозябавший на подоконнике, Смирнов согрелся и прошел в гостиную. Увидел антикварную мебель, дорогие обои, искусную лепнину на потолке, богатые ковры. Все это говорило, что хозяин дома был человек со вкусом и средствами.

А картины на стенах говорили о том, что интересовало Смирнова в первую очередь.

На большом полотне, висевшем над дверью на летнюю веранду, была изображена ночь, придавившая своей безысходностью уставшее море и его отлогий безвольный берег.

У берега тонули в песке распластавшиеся от бессилия корабли.

Мачты их, тонкие, острые, как иглы, но ни на что не способные, вразнобой клонились к горизонту.

В центре красным карликом догорала луна.

Левую часть картины покрывали странные потеки.

Смирнов встал, подошел ближе, чтобы убедиться в предположении, что они появились в результате порчи полотна едкой жидкостью.

Однако полотно не было испорченным.

"Бог мой, ведь это ни что иное, как сперма, извергнутая на стекло аквариума! – подумал он, потрясенный своим открытием. – Аквариума, стёкла которого оградили искореженную душу от природной естественности, аквариума, в котором юркие парусные корабли превратились в полуживых мокриц, а их мачты – в иглы опустевших шприцев!

А эта луна на умершем небе? Это же горящая задница по терминологии гомиков, это же раскаленный докрасна тигель, в котором сжигается неестественная для мертвеца сперма!

Черт, кто же мог купить эту картину? Эту картину мог купить человек, живущий в аквариуме, из которого нет выхода..."

Решив выпить еще, Смирнов обернулся к двери и застыл от изумления.

Над дверью в гостиную висела картина. Прописанная в ярких, живых тонах, она изображала девочку с глазами, полными слез, тянущую руки к уходящей маме. Та, хрупкая, в длинном белом платье, в широкополой шляпе, резко красивая, в полуобороте заносит руку, чтобы хлестким ударом прекратить неприятную ей сцену.

"Классная работа, – сказал Смирнов, приблизившись к картине. – Как здорово схвачен блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара... Она жаждет удара как единственной формы единения с мамой. Для нее хлесткое прикосновение маминой руки – единственно возможное счастье.

Черт, я знаю, что надо искать в этом доме!"

Выпив еще, Евгений Ильич вернулся к картине. Увидел в нижнем правом углу нервную букву "Р". "Регина, – расшифровал он анаграмму, кивая. – Ну, правильно, порок для человека – что дрова для печи...

Дрова для печи... Что-то тут не то. Регина – явная по Фромму "некрофильная" натура.

Она не могла писать таких картин.

Не могла писать таких картин и не могла окапывать флоксы.

А если она по натуре не могла окапывать флоксы, не могла "биофильного" удовольствия ради возиться в саду, значит, Кристину отравила не она.

Как я и предполагал.

И это предположение превратится в объективную реальность, если я кое-что найду".

Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Диким, в реальный факт.

Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашоря глаза ладонями, смотрит человек.

"Где же Регина ее спрятала, – думал Евгений Ильич, борясь с желанием вновь наполнить опустевший стакан. – На антресолях? Вряд ли. На чердаке? Слишком далеко.

А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?

Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно вылакают. Хотя бы тот же самый Дикий. Зайдет понастальгировать и вылакает.

Нет, определенно, меня сегодня тянет напиться. Наверное, из-за Маши, которая пьет сейчас коньяк с Эгисиани".

Наполнив стакан, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Дикого.

"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, – подумал он, водя по столешнице ладонью. – Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать".

Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел под стол.

И увидел, что рама под столешницей снизу заделана фанерой.

"Вот и чемоданчик нашелся! – обрадовался он. – Но как же в него забраться?"

Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она раздвинулась, открыв тайное под собой пространство, хранившее обычную черно-зеленую дорожную сумку.

Раскрыв ее, Евгений Ильич заулыбался. Он увидел то, что ожидал увидеть.

Сверху в сумке лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.

Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для овеществления предмета, он положил ее на стол, погрузил руку во чрево сумки и вынул милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! – воскликнул, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими стальными цепями.

"Что и требовалось доказать – она садомазохист, – глотнув коньяка, заключил Евгений Ильич. – И Ярика мучила. И мучила не только интимно– Например, принудила жениться на нелюбимой женщине. И все из-за своей мАмы. Ведь садист, как известно, трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...

А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.

Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке. Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Ярослава Юрьевича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варению, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы... А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой. Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".

Допив коньяк, Смирнов позвонил Маше.

И съел: "Абонент отключен, или временно недоступен".

"Как бы мне эта детективная деятельность не вышла боком, – вмиг, налился он ревностью. – Сидит, небось, сейчас в казино или ресторане, свою красоту демонстрируя... Ножка на ножке, сигаретка тонкая меж пальчиков наманикюренных. Нет, я не могу!"

Коньяк, изрядно разбавивший кровь, однако, не позволил Смирнову распалиться. Сказав себе: "Она любит тебя, дурак. И клялась в верности. И ушла в трикотажном костюме, в котором только морковкой на рынке торговать", он прошелся по комнатам, но ничего нового не обнаружил. Правда, в спальне кровать была с решетчатыми металлическими спинками, странными для современных интерьеров, но зато весьма удобными для прикрепления кандалов и наручников всех систем и калибров, а в гостиной в трех местах чуть выше пола в стены были вделаны крючья с ушками-карабинами.

Посидев на корточках перед одним из них и представив обнаженного Дикого, сидящего, съежившись от страха, на стальной цепи, и Регину перед ним, обнаженную или в черном блестящем латексе, с беснующимся скальпелем в одной руке и плеткой в другой, Смирнов допил коньяк, убрал садомазохистские принадлежности в тайник и пошел вон.

Когда он, закрыв входную дверь, укладывал ключ под половицу, в его правую ягодицу что-то вонзилось, да с такой силой, что он едва устоял на ногах.

8.

Повернув голову, Евгений Ильич увидел в правой своей ягодице короткую арбалетную стрелу, точнее, ее оперенный конец. От жгучей досады и боли ноги его подкосились, и он чуть было не уселся на кирпичные ступеньки крыльца. Вовремя спохватившись, оперся о дверь плечами и принялся всматриваться в сад заслезившимися глазами.

Сад продемонстрировал ему одиночество.

"Черт, – подумал Смирнов, – откуда же стреляли? Трава не примята, задний забор глухой и высокий... И кто стрелял? Робин Гуд из местной психушки? И стрелял, потому что копья кончились? Вот попал! И это все за какие-то тысячу баксов в день!?"

Встав так, как стоял в момент поражения стрелой, Смирнов понял, что стреляли из дыры в заборе. Из той самой прорехи, через которую он проник на дачу Регины.

Утвердившись в верности этого мнения, Смирнов решил идти к Дикому за первой медицинской помощью и идти прямым путем. Интуиция ему подсказывала, что в заборе, отгораживающем участок Дикого от участка Регины, должна быть доска, висящая на одном гвозде.

Он не ошибся. Но воспользоваться кратчайшим путем к первой медицинской помощи не смог – не позволила стрела, увеличившая его габариты.

Звать на помощь Дикого Евгений Ильич не стал – не солидно это для уважающего себя частного детектива, и потому пошел, кривясь от боли в ягодице, к противоположному забору. Подойдя к нему сообразил, что ширина отверстия в нем точно такая же, что и в заборе Дикого.

Попеняв себе за несообразительность, Смирнов направился к калитке. Каждый раз, ступая правой ногой, он видел в себе стрелу, видел, сосредоточенно грызшей его кость и плоть, видел ее, написанную в сознании всеми красками боли, досады и стыда.

Приковыляв к калитке, Евгений Ильич, таясь, выглянул на улицу и увидел дачников, гурьбой возвращавшихся с речки.

"Черт! Вот попал! Они же до ночи будут тянуться! – подумал он, рассматривая нерадостное лицо Пети Архангельского, который с двумя пакетами (из одного остриями вверх торчали витые шампуры) плелся вслед за отцом и прилепившейся к нему красивой хмельной женщиной.

"Придется напрямую лезть, – вздохнул Смирнов, проводив в самый раз набравшуюся Афродиту пристальным взглядом. – Однако спасибо Регине за коньяк. Если бы не он, я бы давно несся по улице, вопя от боли во весь голос, а эта подвыпившая Мэрилин Монро, хохоча и приседая, указывала бы на меня пальцем".

К счастью заборные доски были прибиты со стороны сопредельного участка и потому Смирнов смог несколькими ударами ноги легко (но далеко не безболезненно) расширить отверстие.

Спустя минуту он, весь искрученный болью, стоял на веранде перед Диким, выскочившим на шум.

– Что случилось? – спросил тот, обеспокоено вглядываясь.

– Вот, попал, как в дешевом кинофильме, – поворотом торса продемонстрировал стрелу Смирнов.

– Пойду, позвоню в скорую помощь и милицию, – бросился в дом Дикий.

Смирнов, отметив, что стрела, в общем-то, мало удивила Ярослава Юрьевича, крикнул ему вслед:

– Не надо милиции! Не хватало еще в таком виде появиться в газетах...

Дикий обернулся в дверях:

– Да, вы правы.

Мысленно прокляв виновницу его страданий, Евгений Ильич перешел к практическим вопросам:

– Йод у вас найдется?

– Йод-то найдется... Но не исключено, что стрела отравлена. Может быть, позвонить все же в скорую?

Смирнов взволновался. Сердце его малодушно забилось. Умирать в корчах и конвульсиях ему не хотелось. Однако, поразмыслив, он решил, что арбалетная стрела в заднице жителя XXI века – это в принципе понять можно, это, в конце концов, достаточно вероятная, если не очевидная реальность, данная ему в его ощущениях. Но задница жителя XXI века, пронзенная арбалетной стрелой, да еще отравленной заморским кураре,– это слишком, это немыслимо, это фантастика.

– Потом позвоните, – махнул рукой Евгений Ильич, моментально успокоившись. – Сначала надо вытащить стрелу. Леночка с бабушкой дома?

– Нет, они ушли... К маминой подруге. Сегодня днем Татьяну Картузову с Цветочной током ударило, вот мама и пошла узнать, что к чему.

– Вернуться скоро? – Смирнову со стрелой в заду было неведомо сострадание.

Дикий посмотрел на часы.

– Где-то через час.

– А почему вы сказали, что стрела может быть отравленной?

Ярослав Юрьевич смешался.

– Так почему? – испугался Смирнов, поняв, что предположение его клиента небезосновательно.

– Видите ли, мама Регины, Маргарита Андреевна, в наших краях считалась колдуньей и отравительницей...

– Колдуньей и отравительницей!?

– Да... Говорят, после того, как станционный пес стащил у нее со стола утку с яблоками, она колдовством вывела в округе всех бродячих собак – все они сдохли от неизвестной болезни. Потом она поссорилась с бродячими кошками...

– И все они скончались...

– Совершенно верно. Вы, наверное, заметили, что ни у нас, ни у соседей нет кошек... Десять лет как Маргарита Андреевна умерла, а их нет.

– Заметил... Но собаки-то есть...

– Собаки есть... Но наш Джек к забору Регины ближе трех метров не подходит.

Смирнов почувствовал, как по ноге неприятно течет теплая кровь.

– Пойдемте в дом, а то сейчас из меня польется, – попросил он Ярослава Юрьевича. И скривился в болезненной улыбке:

– Не знал я, что к Регине надо ходить с прокладками и в латах...

В гостиной Смирнов снял брюки и трусы и лег ничком на целлофановую пленку, расстеленную Диким на полу. Предварительно он объяснил тому, что стрелу надо вырывать сильным движением, направленным вертикально вверх, а после того, как тот испуганно покивал, попросил принести стакан водки.

– Для дезинфекции? – участливо спросил Ярослав Юрьевич.

– В общем-то, да... – недоуменно посмотрел Смирнов.

Водку он, конечно, выпил. Закусив предложенной конфетой, уткнулся лбом в холодную пленку и выдохнул:

– Тяни!

Стрела была вытащена с третьего раза. После первой попытки Смирнов проклял все на свете (начав, естественно, с Регины и ее любовника), а вторую и третью перенес относительно спокойно – во-первых, потому что вспомнил матерившегося на операционном столе Бондарчука из любимого им кинофильма "Они сражались за родину", а во-вторых, водка к тому времени уже успела добраться до ягодицы.

Остановив с помощью советов Смирнова кровотечение и вымыв руки, Дикий позвонил в скорую помощь. Регистратору он сказал, что его друг сел на грабли.

Дожидаясь врачей, Смирнов рассматривал снаряд, лишивший его возможности сидеть бездумно. Стрела была сделана так искусно, что у Евгения Ильича не осталось и тени сомнения в том, что делал ее опытный мастер и делал отнюдь не в одном экземпляре.

Отвлек его от рассмотрения Дикий, явившийся со двора с большими граблями без двух зубьев. Вымазав крайний штырь в крови – на целлофановой пленке оной было достаточно, он взял у Смирнова стрелу и унес в свою комнату.

"Конспиратор он еще тот, – подумал Евгений Ильич. – Все концы в воду. Такому раз плюнуть любого заморочить".

– Так значит, мама Регины была колдуньей? – спросил он, когда Ярослав Юрьевич сел перед ним на корточки.

– Люди так считали...

– И она травила собак и кошек?

– Послушайте, Евгений Ильич, уже ясно, что стрела, ранившая вас, не была отравленной. Так стоит ли думать о всякой чепухе? Вы же знаете, что одни люди склонны придумывать сказки, а другие...

– Склонны травить всякую живность... – прервал его Смирнов.

– А разве не так?

Смирнов вспомнил благообразную женщину, некогда жившую в одном с ним подъезде – она кормила бродячих собак и кошек мясом, начиненном иголками. Кормила, потому что панически боялась блох и бешенства.

– Так-то оно так, – вздохнул он. – Но в данный момент меня другое тревожит. Мне кажется, вы чего-то о матери Регины не договариваете.

– Не то, чтобы не договариваю, а просто...

– Что просто?

– Понимаете, это оккультизм какой-то... Представьте, в ее доме совсем нет мышей. При наличии полного отсутствия кошек, я, как и соседи, ничего с ними сделать не могу, на голову лезут, а у нее их нет, совсем нет... Потом эти странные пожары... Вы не поверите, в одном апреле этого года дом Регины несколько раз загорался и загорался глубокой ночью или под утро. И, когда огонь казался уже необоримым, он внезапно тух, не причинив существенного вреда. И это еще не все. Дважды в доме взрывался природный газ, и также все обходилось рублевым ремонтом. Такое впечатление, что он охраняется с того света первой своей хозяйкой...

– Матерью Регины Родионовны? Вы думаете, она в аду прохлаждается?

– Уверен. Маргарита Андреевна, без сомнения, там свой человек... – потемнел лицом Дикий. – Она была больна, больна злостью. Возможно, из-за того, что с кончиков ногтей и до волос на голове была отравлена ртутью и цианидами...

– Отчего это?

– Она долгое время работала химиком-технологом на золотоизвлекающих предприятиях Сибири.

– Вот откуда у нее яд...

– Она всех ненавидела, – продолжал говорить зациклившийся Дикий. – И умирала так, как будто не к богу, а к сатане собиралась.

– А как она умирала?

– За несколько минут до смерти она, парализованная, пригласила домашних к себе, и, когда все собрались, прокляла дочь...

– За что, если не секрет? – У Евгения Ильича в мозгу возникла картинка: Дикий с Региной занимаются в гостиной садомазохисткой любовью, а в спальне трясется от ненависти парализованная Маргарита Андреевна.

– За то, что якобы Регина не уделяла ей, родной матери, должного внимания.

Смирнов вспомнил картину, висевшую над выходом из гостиной Регины. Дикий продолжал витать в прошлом:

– В этом доме я всегда чувствовал себя заколдованным... В нем я превращался в другого человека... Человека, качества которого определялись не его способностями, характером и опытом, а извне... Стенами, воздухом, чьим-то прошлым...

Энергично тряхнув головой, Смирнов изгнал вползший, было, в нее мистический туман и, вновь обратившись в атеиста, вспомнил сумку с садомазохистскими причиндалами.

Непроизвольное движение головы Смирнова расколдовало и Дикого. Замолчав, он вбуравился в собеседника вмиг насторожившимися глазами: "Нашел сумку, не нашел? Догадался, не догадался?"

К твердому выводу он придти не успел – Смирнов придал лицу простецкое выражение и спросил:

– А та картина в гостиной, ну, которая с девочкой... Ее Регина написала?

– Нет, ее и остальные написал двоюродный брат Регины Роман Крестовский... – встал размять затекшие ноги Дикий. – Он прошлым летом... умер...

– Стрела оказалась отравленной? – пошутил Смирнов. – Кураре, крысиный яд, стрихнин?

– Нет, он утонул... Он был весьма талантливым и... нетрадиционным человеком, ничего не видевшим вокруг себя...

– Тела, конечно, не нашли?

– Нет...

Смирнов, покивав своим мыслям, спросил:

– А как вы думаете, кто в меня стрелял? Не дух же Маргариты Андреевны?

– Ума не приложу, ей богу...

Дикий продолжал ходить по комнате взад-вперед, озабоченно посматривая на часы. Направление внимания Смирнова начинало его тяготить.

– Мне один мальчик говорил, что тут у вас больные из психиатрической лечебницы бродят... – проговорил Евгений Ильич, водя ладонью вокруг неожиданно остро занывшей раны. – Одного, мол, взяли с копьем в курятнике.

– В курятнике Архангельских, – слабо усмехнулся Дикий. – Но он тихий был... Несколько дней назад его опять отпустили. Ремонт, видите ли, у них в больнице.

– Мальчик говорил, что у него отняли настоящее кафрское копье, – сказал Смирнов, тщась вообразить вымазанного ваксой сумасшедшего, самозабвенно охотящегося в курятнике.

– Он его у Добровольских стащил... – равнодушно ответил Дикий. – Из их африканской коллекции оружия. Кстати, у них и кураре был.

– А арбалета у Добровольских в коллекции нет? – спросил Смирнов спокойно. Он знал, что кураре обладает мгновенным нервно-паралитическим действием.

– Не должно быть. Добровольские в Африке работали, а в Африке, по-моему, арбалетов нет.

Смирнов еще что-то хотел спросить, но в это время от калитки нетерпеливо зазвенел звонок.

В районной больнице Смирнову сделали рентгеновский снимок – тазовая его кость оказалась пробитой насквозь.

После того, как рана была обработана и зашита, на него надели брюки Дикого (последний предусмотрительный отправил их с машиной скорой помощи) и отвели в вестибюль. Присев там на краешек стула, Смирнов позвонил Марье Ивановне. Позвонил и получил ответ: "Абонент отключен, или временно недоступен".

"Черт, а что если... что если ее убили!?" – подумал Евгений Ильич, становясь белее больничных стен.

9.

Чмокнув в щечку Смирнова и дождавшись, пока он скрылся в переходе, Марья Ивановна заскочила в ближайшую кабинку общего пользования. И вышла из нее уже не в простеньком сером трикотажном костюме и непритязательных позапрошлогодних босоножках (все это она надела, чтобы не возбуждать подозрительности супруга), но в обтягивающем коротком платье прямиком из Парижа и легких туфельках на высоком каблучке.

Опустив пакет с маскировочной одеждой в ближайшую урну, Марья Ивановна, сопровождаемая восхищенными взглядами дюжины прохожих, бросилась на проезжую часть ловить машину, хотя ресторан Эгисиани находилось в трехстах метрах от нее.

Ресторан оказался непритязательным – ничего обычного, ничего грузинского, так, средней руки заведение общественного питания, украшенное охотничьими натюрмортами, бутафорскими двустволками да покрашенными лаком муляжами голов оленей и сайгаков.