Текст книги "Очко сыграло (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Получив третью карту (она, как и две другие, разумеется, была второй снизу), Борис Петрович задумался.  Несколько секунд он задумчиво смотрел в глаза Смирнова.  И, попросив еще, получил резервного туза.

«К „семке“ прикупил добавку, – подумал Смирнов, рассматривая карты, раздраженно брошенные соперником на стол.  – Рисковый парень.  Хотя, чем он рисковал? Честью Серафимы?

Серафима оказалось легкой на помине.  На ней было черное, обтягивающее платье, в котором она выглядела куда интеллигентной, чем в цветастом сарафане.  За ней явилась Валентина.  В смело декольтированном длинном вечернем туалете (темно-зеленом) с умопомрачительным боковым разрезом, в изумрудном колье, окропленном алмазами.  Бровь ее, удачно загримированная, не привлекала внимания, и женщина выглядела светской львицей, утомленной поклонением.  Они сели в глубине гостиной, вынули длинные тонкие сигареты и закурили.

– Я хочу отыграться, – заглянул Борис Петрович в глаза Смирнова.  – Ставлю Валю на полчаса против простреленной кисти.

– На жену играете?

– На жену?! Да она...

Борис Петрович хотел сказать, что Валентина уйдет от него, как только узнает, что он потерял место в Правительстве.  Но смолчал.  Он умел молчать и обдумывать.  Другие наверх не забираются.

Валентина уже знала, что из мужа выпустили кислород.  Еще вечером, перед тем, как направиться с Серафимой к Смирнову, женщина позвонила супруге министра, та выразила свои соболезнования и пообещала принять участие в ее дальнейшей судьбе.  Валентина все знала, но молчала, потому что хотела лечь в постель с этим странным мужчиной из параллельного мира.

– В общем, давай, банкуй, – перестал смотреть на супругу Борис Петрович.  – Если выиграешь, не пожалеешь, Валя – это конфетка.  Да, уточняю: ты должен будешь не только лечь с ней в постель, но и трахнуть ее, то есть войти с ней в половой контакт.  Ты понял? Я хочу, чтобы в ней была твоя сперма.

Евгений Евгеньевич пожал плечами: – Как хотите, – решив не вникать в смысл последней фразы соперника.  Он уже знал, что снизу в колоде лежит  король.  «Своя» карта была девятка.

Получив третью карту, Борис Петрович, злорадно улыбнулся и приказал:

– Играй!

«У него двадцать, точно! – закусил губу Смирнов.  – Ну ладно, вытащим еще одну карту.

На «свою» девятку легла предпоследняя карта, оказавшаяся семеркой.  Резервный король своим скипетром обращал превратить бесперспективные 9+7 = «шиш» в счастливые 9+7+4 = 21.  Перед тем, как с помощью карточного венценосца объявить очко, Смирнов навел тень на плетень.

– У вас девятнадцать или двадцать, – проговорил он, озабоченно вглядываясь в глаза соперника.  – Значит, меня спасает только очко...

И, неистово перекрестившись на дальний от входа в гостиную угол, взмолился: «Не дай, Господи, раба твоего грешного в трату, пошли червонного короля!»

Господь остался глух, и король как был, так и остался трефовым.  Смирнов радостно засмеялся.  Смех получился искренним.

У Бориса Петровича действительно было двадцать.  Обозрев карты соперника, он почернел от злости и приказал:

– Сдавай еще!

– Не, на Виктора я играть не буду, не та ориентировка! – посерьезнев, покачал головой Смирнов.

– Причем тут Виктор? Ставлю пять тысяч долларов против выстрела в руку.

– Пять тысяч!? – алчно вскинул глаза Смирнов.  – Черт побери! Да на них можно купить все геленджикские чебуреки и еще останется на бутылку «Хольстена» и новый рюкзак!

– Да, пять тысяч, – повторил Борис Петрович, чеканя слова.  По его глазам было видно – он начал подозревать соперника в жульничестве.

Смирнову стало ясно, что дырки в кисти ему не избежать.

– Вы это здорово придумали – играть на деньги, –  вздохнул он.  – Когда я играю на них, или просто соприкасаюсь, удача от меня уходит.  К сожалению, с деньгами у меня всегда параллельные прямые.

Говоря, он выправлял колоду, прогибая ее то в одну сторону, то в другую  – даже неопытный игрок, увидев карту с загибающимся углом, мог догадаться, что банкир жульничает.

Борис Петрович получил пятнадцать очков и заказал «темную».  Сдавая себе, Смирнов нервничал: а вдруг «очко»?

Ему повезло – при четырнадцати очках пришла десятка.

Борис Петрович вскочил на ноги, ликующе смеясь, и позвал Виктора.

Тот явился с «Макаром» в руке.

Поместив подрагивающую кисть левой руки Смирнова на золоченый том «Гарри Поттера», лежавший на журнальном столике, он прижал ее дулом и выжал курок.

Осечка!

– Стреляй еще, стреляй! – закричал помощнику донельзя возбужденный Борис Петрович.

– Почему это стреляй? – самоопределившись, закричал Смирнов.  – Против Валентины вы ставили прострелянную кисть, а против пяти тысяч – выстрел в руку.  Так, Виктор Владимирович?

Виктор Владимирович кисло кивнул.

– Ты стрелял в мою руку? – продолжал спрашивать его Смирнов.

– Стрелял...

– Так значит, мы квиты, веревка оборвалась, и я свободен!

– Ну ладно, ладно, пусть будет по-вашему.  Все равно я выиграл, – махнул рукой Борис Петрович.  – Сейчас два сорок семь.  В три двадцать продолжим игру.

Не дожидаясь реакции на свои слова, он пошел к прямо сидевшим женщинам и сказал, злорадно улыбаясь:

– Я проиграл вас в карты.  На полчаса.  Сейчас вы пойдете с Евгением Евгеньевичем в мою спальню и вернетесь ровно в три двадцать.  Если с его стороны будут претензии, я дам ему возможность ходатайствовать передо мной о том, чтобы его два его будущих проигрыша легли на вас.  Вы все поняли?

– Не беспокойся, Боря, все будет хорошо, – ласково сказала Серафима поднимаясь.  – Мы с Валей устроим все в лучшем виде.

Они встали, подошли к Смирнову.  Увидев стройные фигуры, подчеркнутые облегающими нарядами, белоснежные шейки и призывно накрашенные губки, он непроизвольно вопросил:

– А почему полчаса, Борис Петрович?

– Ну, ладно, ладно, каждую на полчаса.  Мне просто невмоготу ждать вас битый час.  Идите же скорее, а я пока подумаю, на что мы с вами будем играть потом.

Смирнов пожал плечами и  вышел из гостиной.  За ним двинулись женщины.

На пути в спальню настроение его сильно изменилось.  Рефлексии всегда нападали на него в самые неподходящие моменты.

«Спать с незнакомыми женщинами? Да еще сразу с двумя? Да еще выигранными в карты? Да еще после всего, что случилось, после этого дурацкого Гарри Поттера в виде плахи? Свинство какое-то в виде морального разложения.

Однако в спальню он вступил другим человеком.  Иногда ему удавалось находить волшебные фразы, коренным образом менявшие семантику действительности.  «Когда ты под властью психа с пистолетом, который каждую минуту может выстрелить тебе в лицо, психа, который почти уже устроил тебе восьмилетнее пребывание в тюрьме, не надо думать о морали, – измыслил он, оглядывая роскошный „сексодром“ Бориса Петровича, отделанный в красно-черных тонах с никелем.– Короче, не  надо ни о чем думать, а надо получать удовольствие».

Он не сразу переключился на получение удовольствия, а подошел к окну, чтобы похоронить последнюю надежду.  Утро уже понемногу растворяло густую южную ночь, и Евгений Евгеньевич смог увидеть на стенах дома и заборах (ощетинившихся битым стеклом) множество следящих камер.  Как не странно, это наблюдение его успокоило: «Нельзя сбежать – так нельзя.  Будем действовать по обстоятельствам».

Обернувшись к выигрышам, он увидел, что они сидят на краешке кровати так, как залетевшие женщины сидят в своей поликлинике.

– А что это вы такие кислые? – присел перед ними на корточки.

– Серафима сказала, что Борис войдет, когда мы будем барахтаться, и всех убьет.

– И ты этому веришь?

– Нет.  Но он что-то замыслил, это точно.

Настроение у Смирнова упало вовсе.  Какой уж тут секс?

Когда вошел Борис Петрович, они втроем сидели на кровати и рассматривали ногти.

– Что-то тихо у вас, вот я и пришел.  Что-то не так, уважаемый Евгений Евгеньевич? Может, вам виагры в ладошку насыпать?

– Да что-то не климат… Я всю жизнь этим по любви преимущественно занимался, а тут вот какое дело.

– Послушайте, Евгений, я ни разу вас не обманул, ведь так?

– Ну да.

– Я не стал настаивать, что значение слова «выстрел» вполне конкретно?

– Нет, не стали.

– Вы выиграли двух этих женщин?

– Ну, выиграл.

– Значит, вы должны выполнить оговоренные условия.

Смирнов вспомнил однокурсника Федю Севенарда.  Тот поспорил с Сашкой Таировым, что съест в один присест десяток сырых картошек.  И съел.  Но смешно было не то, как он это делал.  Смешно было то, что Таиров заставил Федю выпить выигрыш – бутылку забористого портвейна – до последней капли и в один присест.  Потом весь лагерь смеялся до упада: нескладный и несмелый Севенард, слова не умевший сказать твердым голосом, побил своего врага (к нему его отвел Таиров), потом признался в любви Томке Сорокиной (к ней его привел Таиров) и, в завершении всего, сделал строгий выговор начальнику лагеря, весившему раз в десять больше.  Начальник, выпроводив Таирова вон, принял выговор с пониманием – отец Феди, построивший не одну ГЭС (а потом и питерскую плотину), был коротко знаком с Брежневым.

– Значит, должен, – ответил Смирнов.  – Где там ваша виагра?

Борис Петрович порылся в ящике золоченой тумбочки, сунул Смирнову коробочку и, глянув на часы, вышел из спальни.

– Ну что, начнем, пожалуй? – сказал Смирнов, с трудом проглотив таблетку.

Женщины молчали, кисло рассматривая Гогена, висевшего на стене напротив.  Репродукция называлась «Когда ты выйдешь замуж?»

– Может, вам тоже таблеток принять? Или по стаканчику коньяка?

– Это идея, – ожила Валентина.

– Он там, в баре, – указала подбородком Серафима.

Смирнов налил им по рюмке.  Они выпили.  Он тоже.  Коньяк не успел достигнуть желудка, как в разрезе платья Валентины появилась ажурная резинка розового чулка.  После второй рюмки женщина посмотрела с интересом, и разрез стал шире.

– Так на чем мы кончили? – сказал хозяин положения, поставив бутылку на пол.  – Насколько я помню, до того, как весь этот российский Лас-Вегас начался, вы, Серафима, сидели на корточках у края кровати, а вы Валентина, на мне? Может, восстановим эту сцену, будоражащую мою память в течение последнего часа?

– Не получится, – странно блеснув глазами, покачала головой Валентина.  – Сейчас восемнадцать минут четвертого, и время Симочки почти вышло.  Двух оставшихся минут вам хватит лишь на длительный прощальный поцелуй.

Серафима вскочила рассерженной кошкой и, полоснув  подругу ненавидящим взглядом, бросилась вон из спальни.

Они остались одни.  Виагра начала действовать.  Смирнову стало неловко.  Химический по природе секс его не воодушевлял.  Самоопределение члена было неприятно.

Валентина верно оценив ситуацию, взяла инициативу на себя и, озорно глядя, опрокинула его на кровать.  Налегла.  Поцеловала.  Смирнов ее обнял.  Попытался почувствовать женщину губами.  Почувствовать ее кожу руками.  Вдохнуть ее пленительный запах.

Не вышло.  Тонкие чувства позорно сникли.  Набычившийся фаллос ревел каждой своей клеточкой: «К черту сантименты! К черту глупости! Воткни меня в эту бабу! Воткни со всей силы! Я покажу ей, и тебе покажу, наконец, покажу, что такое настоящий  животный секс!

«Животного секса» Смирнов не вынес.  Сжал губы, уронил голову на постель.  С потолка на него смотрели расписные  амуры.  Недоуменно смотрели.

– Ну и дурак, – выдохнул фаллос, превращаясь в орган мочеиспускания.

– А ты хороший...  – прошептала Валентина, опустив ему на грудь голову.  – Не самец…

Ее волосы пахли геленджикскими магнолиями.

Они пахли беззаботным курортным вечером, пропитанным неизбежностью чувственной ночи.

Что-то их охватило.  Что-то содвинуло души.

– Давай просто полежим? Ты такая лапушка… – прошептал Смирнов.  – Мне хочется прожить эти полчаса по секунде.

– Уже двадцать пять минут, – потерлась щекой Валентина.  – Мне так хорошо.  И ничего не нужно…Ты такой родной.

– Ты тоже.  Я, как только тебя увидел, понял, что ты принесешь мне счастье.  На полчаса, но принесешь…

– Со мной никто не был счастлив… И я не была ни с кем счастлива.  Вот только сейчас.  На полчасика.

– Глупенькая.  Мы просто не замечаем своего счастья.  Или кто-то вдалбливает нам, что счастье – это то-то и то-то.  И мы верим.  Верим, ищем его и ничего не находим, потому что счастье – это глубоко личная штука.  Ее нельзя вдолбить.

Смирнов рассказал, как несколько часов назад превратился в маленького мальчика, который был безбрежно счастлив.  Одним морем.  Небом над ним.  Зелеными горами, отгородившими его от всего мира.

– Я тебя сразу заметила.  У тебя такие глаза… Ты видишь…

– Да, вижу, – Евгений Евгеньевич увидел Бориса Петровича сидящего в гостиной и неотрывно смотрящего на часы.

– И будущее тоже?

– Да.  И будущее.

– Скажи, что у меня все будет хорошо.

– Не могу.  Не могу сказать, что у тебя будет все хорошо.  Человеку не может быть хорошо одному.  Ему может быть хорошо только с другим человеком.  С другими людьми.  Если ты найдешь его, или их, то тебе будет хорошо.  Очень хорошо.  Так хорошо, что ты почувствуешь себя счастливой.

– А я найду такого человека?

– Конечно.  Нашла же ты меня… На берегу.

– Нет, в море… Но ты – путник.  Ты всегда будешь ходить.  Я смотрела на тебя.  Ты весь для хождения.  У тебя такие сильные ноги…

– Я – это первый лучик.  Ты найдешь другого человека.  Но сначала поищи его в муже.

Валентина легла на спину.  Она рассердилась.  Смирнов навис над ней темной тучей:

– Ты пойми, нельзя найти ничего путного, переступив через человека.  Когда ты переступаешь через человека, часть твоей души остается с ним.  С его телом, поверженным тобой.  Несколько раз переступишь – и все.  Не остается того, что можно кому-то отдать.  Или того, что может кого-то привлечь.

– Ты так говоришь… Ты переступал?

– Да.  Много раз.  И сейчас наполовину пуст.  И пустота это тоскует.  По тому, что в ней было.  По потерянным частичкам души.  А они везде.  На севере, на юге и востоке.  Поэтому, может быть, я и хожу.  Пытаюсь их найти.  Вернуть.

Валентина поцеловала его в губы.  Робко и целомудренно, как любящая дочь.  Смирнову захотелось ее обнять, ощутить груди, кость лобка, но он сдержался.

– А что там у вас с твоим Замминистра не вышло? Давно вы женаты?

– Семь лет.  Я в него влюбилась.  Боря тоже.  Но потом… Потом выяснилось, что я не могу родить. А он… а он потихоньку стал обыкновенным бытовым подлецом… Скользким и, в то же время пушистым, как все воспитанные подлецы.

– Как это стал?

– Ну, понимаешь, если ты хочешь быстро сделать карьеру, то ты должен стать пушистым подлецом.  Если ты хочешь иметь образцовую семью, на зависть всем семью, представительскую семью, то должен стать пушистым подлецом.  И так далее…

– Ты знаешь, она права! – ворвался в спальню Борис Петрович, растерзанный самим собой.  – Да, я стал подлецом.  Да, я подсиживал, клеветал, предавал, где надо говорил, а где надо молчал.   Да, я ходил в сауны с нужными людьми и после длинноногих блондинок приносил ей бриллианты и объяснялся в любви.  Но это к делу не относится, а если относится, то опосредовано, потому что, вы, Евгений Евгеньевич, бесчестный человек! Я вам это ответственно заявляю.  Вы – бесчестный человек!

– Я?!

– Да, вы, Евгений Евгеньевич! Вы не выполнили  своих обязательств! Вы не отдали мне святого – вы не отдали мне карточного долга, вы не обладали моей женой!

– Почему это не обладал? – встала перед ним  Валентина в позу обозленной супруги.  – Обладал, да так, как тебе никогда не удавалось!

Воспаленные Бориса Петровича глаза забегали по супруге.

– Глаза не кошачьи, – отмечали они.  – Ничего от удовлетворенной кошки.  Платье не помято.  Макияж не смазан.

Потом посмотрел на Смирнова.  Он лежал в рубашке и брюках.  Ширинка была застегнута.

– Да мы были близки, – оставаясь лежать, заложил Евгений Евгеньевич руки за голову.  Улыбка удовлетворения блуждала по его лицу

– И он… он оплодотворил меня, вот! – чертовские искры заплясали в глазах Валентины.

Она была чудо как хороша.

– Будет двойня, Борис Петрович, я это чувствую, – сочувственно покивал Евгений Евгеньевич.  – И вам придется ее воспитывать.

Борис Петрович сник, опустил руки.  Он смотрел на жену с восторгом, с восторгом, испачканным низостью, смотрел, не узнавая ее.  «И эта удивительная женщина моя?! Была моей?!

Валентина, потеряв весь свой апломб, искала что-то в глазах мужа.  Тот, не выдержав взгляда, отвернулся.  И увидел бутылку коньяка, стоявшую под кроватью.

– Иди к себе, – сказал он жене, хлебнув из нее.  – А я попытаюсь отыграться.

– Мне кажется, вы зациклились, – проговорил Смирнов, когда они вернулись в гостиную.  – Вы бегаете по кругу вместо  того, чтобы остановиться и поискать выход.  А это, надо сказать, трудное дело, ибо их тьма тьмущая.  Можно застрелиться, можно убить кого-нибудь и сесть в тюрьму, сесть и избавиться от необходимости принимать решения.  Можно убить кого-нибудь и не сесть в тюрьму, а всю жизнь мучиться и опускаться.  А можно поступить совсем оригинально – плюнуть на карьеру, на власть, на славу, и просто торговать памперсами и жить с Валентиной.  А если это не устраивает, можно подвалиться друганом к одному типу из администрации и уехать консулом на Таити.  Кстати, о Таити.  Тут у вас полно картин Гогена, с недавних пор я люблю их.  Раньше в упор не переваривал, морщился душевно, переживал за великого мастера – мазня все, да и только.  А недавно прозрел и полюбил.  Оказывается, смотреть на них надо по-особенному, на задний план надо смотреть.  И тогда они оживают, становятся объемными и истинно, необходимо существующими.  Так, по-моему, надо и на жизнь смотреть.  Не на то, что праздно мельтешит перед самыми глазами, а на то, что позади этого, на то, что по совести своей и происхождению не может, не хочет лезть в глаза.

– Сдавай, болтун, – помолчав, подвинул к нему карты Борис Петрович.  – Будем играть на суицид, то есть на выстрел в собственное сердце.  Если ты выиграешь, застрелюсь я, и наоборот.

Смирнов пожал плечами, взял карты, стал тасовать.

– Послушай, а почему ты не боишься, почему ты спокоен? – задрожал голос Бориса Петровича.  – Лично я после всего случившегося оцениваю твои шансы выжить  к завтрашнему, нет, уже сегодняшнему завтраку крайне невысоко.

– Почему не боюсь? Боюсь, ведь вы в аффекте, и себя не контролируете, – признался Смирнов.  – Но боюсь не очень, потому что знаю, что завтрашнего, нет, сегодняшнего завтрака у меня не будет.  Сегодня я обойдусь без него.  А вот обед будет плотным, это точно.  Обед или ужин, я еще этого не решил.  И еще я напьюсь после всего этого.  Так напьюсь, что не смогу поставить резинку и следующим утром останусь без привычной юшки.

Борис Петрович вынул из кармана халата пистолет, снял с предохранителя.  Затем, взяв оружие обеими руками, прицелился в Смирнова.  Тот чувствовал, как выжимается курок.  И продолжал тасовать карты.

Курок сделал свое дело.  Боек ударил в капсюль.  Но выстрела не последовало.

– Черт, да что это такое?! Вторая осечка подряд! –  взорвался Борис Петрович.  И прокричал, обернувшись к двери:

– Витя, в чем дело?!

Виктор вошел. Увидев пистолет в руке хозяина, понял суть вопроса:

– А… Вы об этом… Патроны, наверное, слишком долго кипятил.

– Ты кипятил патроны?

– Да. А что?

– Дай мне другую обойму, – сказал Борис Петрович, покачав головой удивленно и негодующе.

Виктор вынул из заднего кармана брюк обойму, положил на стол перед шефом.

Смирнов, бледный, покрывшийся испариной, участвовал в сцене безмолвно.  Виктор, посмотрев на него с сочувствием, как на покойника посмотрев, вышел.

Борис Петрович сменил обойму, положил пистолет в карман.  Долго смотрел на своего заложника.  Так же, как смотрел Виктор.

Смирнов очувствовался, продолжил тасовать карты.  Выронил часть на пол.  Суетливо поднял.

Он потерял выдержку.

Борис Петрович протянул руку.  Ладонь была розово-морщинистой.

– Дай мне.  Ты уже банковал, мой черед.

Смирнов, ничего не видя, положил карты на стол.  Борис Петрович взял их, стал тщательно тасовать.  Закончив, подрезал «свою».  И кинул карту сопернику.  Поднимая ее, тот заметил, что Борис Петрович совершает с колодой те же самые операции, которые совершал он сам.

– Он мухлюет! – сверкнула мысль.  – И, скорее всего, срисовал с меня.  Черт! Человек, который так быстро схватывает, не может не выиграть!

Смирнов огорчился выводу, но унывал недолго – в голову пришла спасительная мысль.  Обрадованный (на лице это не отразилось), он вскочил, подошел к бару, вынул из него первую попавшуюся бутылку вина (не повезло коллекционной испанской «Малаге»), потом фужер, и вернулся к столу.  Следующую минуту он пил, в перерывах между глотками посматривая на свет сквозь искрящийся хрусталь.

– Так значит, у вас в банке фактически лежат наши жизни, моя и ваша? – спросил он, допив вино и взяв карту.

Карта была десятка.

– Да, – ответил Борис Петрович, не подумав.  Поведение заложника его удивляло и нервировало.  – В случае проигрыша вы отвечаете смертью.

– В таком случае, я иду на осьмушку вашей жизни.  Давайте еще карту.  Быстро!

Борис Петрович растерялся.  На осьмушку?! Смирнов получил девятку.  Его несло.

– Еще, – сказал он.

Вышел валет.  10+9+2(!!).  Очко.

– Итак, в банке моя жизнь и семь восьмых вашей.  Играю на половину своей.  Вскройте мне три карты.

Нехорошая улыбка играла его губами.

Борис Петрович выложил на стол валета, короля и семерку.

– Еще две.

Появились король и валет.  Всего девятнадцать.

– Себе, – приказал Смирнов.

Борис Петрович вскрыл даму, еще одну, шестерку… и туза.  3+3+6+11.  Двадцать три очка.  Если бы он не растерялся и не выдал первой заначенную даму, у него было бы двадцать.

– В банке половина моей жизни и семь восьмых вашей, – продолжал давить Смирнов.  – Играю на половину своей.  Карту! Быстрей!

Борис Петрович сдал ему карту.

– Еще!

Борис Петрович дал.

– Еще!

Борис Петрович дал.

– Все, я выиграл, – бросил карты на стол Смирнов.

– Почему это?!  У вас «пип» – влип!

– Вы не положили себе карту.

Борис Петрович растерялся вконец.

– Витя, иди сю...!!! – закричал он.  «Сюда» у него выскочило наполовину – голос сорвался.

Виктор явился.

– Рассуди нас, Виктор Владимирович: я сдал ему две карты, а себе не положил.  Значит ли это, что Евгений Евгеньевич выиграл этот кон?

Виктор подумал и  сказал:

– Ну, если по аналогии с преферансом… Там, если ты, взяв прикуп, не снес карт и сделал ход, то летишь на гору без разговоров…

– Да никаких аналогий, – поморщился Смирнов.  – Должна у банкира лежать своя карта.  Хотя бы потому, что игрок в любой момент может потребовать ее показать.  Итак, в банке семь восьмых вашей жизни… Я иду на все.  Сдавайте и не забудьте оформить свою карту.

Борис Петрович был подавлен.  Он проиграл карьеру, он проиграл жену, последний свой форпост, а вот теперь, находясь на коне, так глупо, так бездарно проигрывает остальное.

Смирнов получил две восьмерки.  «Шиш».

Борис Петрович выдал себе семерку, валета и туза.  Подумав, присовокупил  к ним короля.  7+2+11+4(!!!) = 24

– Ну-ну, – скривился на это Смирнов.  – Королевский уход из жизни.  Эффектный жест, ничего не скажешь.

И, посмотрев, презрительно щуря глаза, добавил:

– Вас бы на неделю в мой поисковый отряд – вернулись бы в Москву с чистой совестью.

– И стал бы старшим научным сотрудником?

– Ну, зачем так пессимистично...  Если тебя научают с похмелья забираться на скалу с отметкой четыре тысячи одиннадцать и с удовольствием есть рагу из альпийских галок, то все житейские неприятности выглядят по-другому, как-то по-мазохистски приятно выглядят.  Знаете, что человек понимает, взобравшись на заоблачную горную вершину? Он понимает, что на ней нельзя стоять вечно.  Он понимает, что, поднявшись, надо спускаться, спускаться к обычной жизни, спускаться к подножью следующей вершины.

Борис Петрович не слушал.  Он держал пистолет на коленях и смотрел на часы.  Старинные бронзовые часы, стоявшие на секретере, инкрустированном родонитом.

Они показывали девять двадцать.

Он знал, что в девять тридцать позвонит Павел Степанович, позвонит, и будет пространно говорить, с такой сволочной шакальей ноткой в голосе говорить, что вот такие вот дела, что команда меняется в соответствии с задачами, поставленными Президентом, и надо понимать текущий момент стоически и с юмором.  Понимать и ехать через недельку в Москву сдавать дела.  А можно и не ехать, можно загорать дальше – ведь дел-то никаких и не было.  И еще он попросит не волноваться – приткнем куда-нибудь, свои ведь люди…

– Знаете, что, Борис Петрович, – прервал его самоедство Смирнов, неприязненно поглядывая на пистолет.  – Знаете, что…

– Что?

– Скажу честно, мне не хочется, чтобы вы застрелились… Мне это будет неприятно.

– Вам это будет неприятно?!

– Да.  Я уверен, что каждый человек, в конечном счете, получает по заслугам.  Он получает все, что заслужил – и хорошее, и плохое.  И потому он доложен отыграть все таймы в игре с жизнью, отыграть на возможно высоком уровне, с перерывами, конечно.  И, если он это сделает, то Всевышний непременно добавит несколько бесконечных минут, добавит и поможет отыграться.  И, может быть, даже выйти вперед.  Понимаете, это мое кредо.  А если вы застрелитесь, получится, что вы ничего не заслужили, кроме пули в башке, получиться, что вы сами себя удалили с поля, сами себе показали красную карточку.  И представьте этих людей в кабинетах Белого дома… Представьте, какое презрение оживит их лица, когда им доложат о вашей смерти.  Мне больно видеть эти лица.  И еще одно.  Я боюсь, что перед тем, как  вы застрелитесь, вы пальнете в меня.  Вы пальнете в меня, и я не получу по заслугам, не смогу доиграть до благословения Божьего...  Это вообще ни в какие ворота не лезет, и я от этого нервничаю.

– Вы еще ожидаете что-то получить от жизни?!

– Конечно! Я все время что-то получаю.  Вот, на днях мылся на берегу моря в черной баньке.  Вы не представляете, как это было здорово, как запомнилось! А встреча с вами, с вашими женщинами? Это же на всю жизнь впечатление! А сколько еще всего будет, если, конечно, вы не наделаете во мне дырок? Я непременно встречу свою женщину, с которой проживу да конца своих дней, я еще постараюсь наделать от нее детей.  А сколько еще всякого случится с вами? Если вы решитесь остаться на зеленом поле?

Борис Петрович смотрел на него долго.  Смирнов сидел как на иголках.  Лишь только пистолет указал ему на дверь, он подчинился, не веря своему счастью, суетливо и не думая о достоинстве.

Смирнов вышел из гостиной, осторожно притворил дверь, направился к выходу.  Когда поднял ногу, чтобы опустить ее на ступеньку, хлопнул выстрел.

Он бросился назад.

Борис Петрович лежал на полу ничком.

Ковер у левого его бока становился бурым.

Выругавшись, Смирнов опустился на диван.  Его схватила нервная дрожь.

Все, конец! Восемь лет.  Ну, три, за попытку.  Или год в следственном изоляторе.  И еще пришьют за доведение.  Валентина ничем не поможет.

Вспомнив Валентину, ее глаза, он вышел из себя, вскочил, стал остервенело пинать труп ногой:

– Сволочь, кретин, идиот, собака! Такая баба у него, денег туча, а он стреляться! Сволочь, сволочь!

Нога попала во что-то твердое.  Всмотревшись, Смирнов увидел горлышко бутылки.  Бутылки, на которой лежал труп.  Из нее текло вино.

Испанская «Малага».

Через минуту он ее пил.  Напротив сидел счастливо напряженный Борис Петрович.  В его глазах светились надежда (Павел Степанович не позвонил) и признательность случайному гостю.

– Если бы ты сказал что-нибудь другое, ну, когда меня бил, тебя бы уже везли в тюрьму, – сказал он, женственно склонив голову набок.

– Сволочь ты, – незлобиво ответил Смирнов.

Он был доволен.  Он был уже на берегу.

– И я бы убил тебя, точно убил, если бы ты возник, увидев, что я мухлюю.

P.S. Этим же годом Бориса Петровича перевели на дипломатическую службу. На подлете к Монтевидео чудесным образом забеременевшая Валентина родила двойню.

– От кого они? – не смог не спросить Борис Петрович, вглядываясь в лица новорожденных – мальчика и девочки.

– Как от кого? – улыбнулась Валентина. – От Геленджика.