Текст книги "Две повести о тайнах истории"

Автор книги: Рудольф Бершадский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Древние хорезмийцы и индейцы-ирокезы

Над Топрак-калой густо курится пыль, взметаемая сотнями лопат.

Грандиозное впечатление производят топрак-калинские руины! Вокруг беспредельная плоская серо-желтая пустыня, – и вдруг посреди нее прямоугольник колоссальных покатых валов. Впрочем (это видно сразу), они образовались не сами по себе, а лишь после того, как человек возвел здесь отвесные крепостные стены, и много столетий ветры пустыни били в их подножие песчаным прибоем, пока намели не оплывающий под ногою двадцатиметровый вал.

А там, за валом, что?

Он тянется метров на пятьсот в одном направлении, метров на триста пятьдесят – в другом и огораживает такую площадь, что ее хватило бы для целого города. Однако действительно ли за валом был город? Может быть, иное, дворец царя? И над какой округой все это господствовало? Конечно, не над пустыней – для пустыни было бы достаточно не такой большой крепости. Значит, здесь тогда был оазис и скрещивались дороги из различных земель? Как трудно представить себе это… Пылили по ним кони… Наверно, не только кони друзей – от друзей не укрываются за крепостными стенами… Журчала вода в арыках, листва урюковых деревьев отбрасывала на землю резную тень, белый пух летел с тополей на зеленую мирную воду. Но когда дневной зной сменялся холодом ночи, ворота в городской стене замыкались накрепко и бессонная стража на башнях зорко смотрела окрест через бойницы: не вспыхнули ли где-нибудь костры дальних сторожей, извещающие о приближении врагов?

Как много охотников до чужих богатств, как жадно щурятся всегда глаза кочевников на добро людей оазисов!

Разве не проще кочевнику ограбить, чем заниматься меной? До рассвета стража на башнях не смыкала очей…

Взбираюсь по склону наверх. Неужели разрушительное время не сохранило за валами ничего?

Вот и гребень вала. И невольно застываешь, потрясенный раскрывшейся картиной. Пусть века пощадили немногое, но как выразительно и оно!

За стенами крепости лежал целый город. Почти отвесным обрывом обращен внутрь городища северо-западный угол его: глиняная площадка высотой приблизительно в пять современных этажей и таких размеров, что на ней умещался дворец хорезмшаха с тремя башнями.

Дворец круто возвышался над всем, что находилось внутри крепостных стен, а сами стены круто возвышались над оазисом.

От города сейчас не осталось ничего, кроме поросших жестким тамариском невысоких бугров на месте башен да теневых контуров от стен домов, – их изредка можно различить на поверхности городища в косых лучах раннего или заходящего солнца. Сперва даже кажется, что это обман зрения, и лишь потом убеждаешься, что одни и те же контуры проступают на поверхности в косых лучах постоянно. Так причудливо сохранился план улиц и переулков города и даже планировка отдельных комнат внутри зданий! Больше того: это удалось сфотографировать. Особенно удачными оказались снимки, сделанные с самолета.

Авиация неожиданно сомкнулась с землеройкой-археологией.

План Топрак-калы на редкость своеобразен. Бросается в глаза, как резко и ровно разделен был город надвое центральной улицей. Она шла от городских ворот и упиралась в массив дворца. По обе стороны улицы стояло всего по четыре-пять зданий, занимающих громадную площадь каждое: до полутораста метров в длину, до девяноста – в ширину. И в каждом из зданий (по всей видимости, одноэтажных) можно насчитать самое меньшее полтораста комнат. Иногда два здания соединялись перемычкой в одно. Какой же численности се́мьи населяли такие махины?

Нет, это не могли быть семьи, какие существуют у большинства народов сейчас. При уровне тогдашних запросов человека ни одной семье не могло понадобиться такое количество жилой площади.

Эти здания служили жилищем гораздо более крупным группам, которые ученые условно называют «большими семьями», – группам, включавшим в себя чрезвычайно широкий круг родственников. Вот в чем разгадка и размера их, и столь резкого разделения города надвое, и того, почему в конце центральной улицы, на месте какого-то обширного помещения, примыкавшего непосредственно к дворцу шаха, но находившегося, однако, ниже его, обнаружено так много слежавшейся белой золы. Это жгли священный вечный огонь в городском храме огня! Жречествовал здесь, вероятно, сам хорезмшах, спускавшийся для совершения религиозных церемоний из своего дворца. Во всяком случае, дворец и этот храм были отделены от остального города одной особой общей стеной.

Здесь отчетливо проявляются пережитки того времени, когда глава рода совмещал в своем лице также обязанности жреца. Постепенно он приобрел постоянную власть над родом. А по мере накопления им и его приближенными все большего богатства и разделения общества на классы эта власть превращалась в государственную, сам же он – в царя. Вместе с тем усиливалась и его духовная власть. Прежде он был только жрецом, то есть, так сказать, лишь уполномоченным рода по переговорам с высшими силами. Теперь же он требует, чтобы всемогущим божеством считали его самого. Его дворец возносится уже над всеми остальными жилищами соплеменников; уже и титуловать его надо, как бога.

Знакомая картина. Какие только властители не требовали обожествления своей личности! Фараоны Египта не были одиноки в этом. Так же, совместно с городскими храмами, строились грандиозные дворцы властителей Ассирии (кстати, и архитектурно близкие Топрак-кале). Не важно, что Топрак-кала отделена от Ассирии многими веками, – схожие исторические условия всегда приводят к одним и тем же следствиям, утрата народами своих прав всегда приводит к обожествлению владык.

Ну, а деление города надвое – что оно означало, в чем заключался его смысл?

Не случайно было и оно.

Есть крылатая фраза Энгельса о «социальных ископаемых», то есть о таких общественных явлениях, по которым можно, как по окаменелостям, читать историю бесконечно далеких времен.

Мы сплошь и рядом обращаемся к пожилому мужчине, которого не видели никогда в жизни, – «отец»; к пожилой женщине – «матушка»; к ребенку – «сынок». Кое-где еще и на нашем веку сохранялся обычай кулачного боя «улицы на улицу». Даль времен, от которых все это дошло до нас, имеет прямое отношение к разделению Топрак-калы на две части.

Наше обращение – «отец», «матушка», «сынок» – идет от тех времен, когда семьи, в ее сегодняшнем понимании, не было, когда она еще не сложилась. Тогда все женщины племени, если только мальчик, юноша или мужчина годился им по возрасту в сыновья, считались его матерями, а их сверстники-мужчины – отцами. Почти от тех же времен – «улица на улицу».

Самое раннее из достоверно известных нам делений племени – это его деление на «фратрии» («братства»): основной элемент родовой организации, «первоначальный род». Племя было чрезвычайно сплоченной группой, одноплеменники очень тесно и постоянно были связаны друг с другом. У них были общие угодья и промыслы, общие враги, общий язык, одни и те же законы, одни и те же верования.

Браки внутри фратрий были строжайше воспрещены. Деление племени на фратрии способствовало укреплению племени, но в то же время создавало известное противопоставление фратрий одна другой. Люди одной фратрии, чувствуя себя, можно сказать, близнецами с людьми другой фратрии и не мысля себе своего существования без них, начинают, однако, осознавать и какое-то свое отличие. Становится традиционным мериться силой между фратриями. Причем характерно, что бой, хотя велся между ними без всякой злобы, шел в полную силу; и если в результате кто-нибудь даже падал убитым, то убийца не считался нарушившим закон. А ведь не было тогда преступления страшнее, чем убийство соплеменника!

Этот этап развития человечества – всеобщий. У нас, у русского народа, до самого недавнего времени дошел от него обычай «улицы на улицу», «стенки на стенку». У других народов бои хотя принимали иную форму, но также сохраняли это свое происхождение: от деления племени на фратрии. Например, латиняне древнего Рима – жители кварталов Священной дороги, с одной стороны, и Субуры – с другой, ежегодно устраивали между собой борьбу за голову коня после осеннего жертвоприношения коня. В Джурджане в X веке (это нынешний Ургенч, Средняя Азия) жители двух половин города, разделенных рекой, дрались всякий раз после ежегодного праздника жертвоприношений за голову верблюда. К слову сказать, этот праздник к тому времени считался в Джурджане уже мусульманским. Но разве не очевидно, что и он, и сопутствовавший ему обычай существовали задолго до мусульманства – этой последней по времени своего возникновения крупной мировой религии?

Религии вообще возникали ведь не на пустом месте. Хотя и в неимоверно искаженном виде, но в основе любого религиозного мифа лежало представление непременно о реальном – об окружающем конкретном мире. Человек каждодневно подчинял его себе и вместе с тем сам являлся продуктом его, – так же, как любое животное или растение, которых он добывал себе в пищу. Поначалу он считал их вследствие этого равными себе, а себя – таким же, как они. Он не видел ничего необыкновенного в том, что, допустим, медведь стал родоначальником какого-нибудь одного человеческого рода, волк – другого, орел – третьего. Мы и до сих пор сталкиваемся с этим в старинных народных сказках. Там вся природа очеловечена – человек считает себя полностью слитым с нею.

В основе каждого религиозного мифа лежали представления человека о реальной природе, с которой сталкивались племя и род, о реальных отношениях, существовавших между людьми внутри племени и рода, о связях племени и рода с другими племенами и родами. И если этап, проходимый в своем развитии одним племенем, был одинаков с таким же этапом, проходимым другими племенами, то и религиозные представления их не могли не совпадать – по крайней мере, в основном.

Близко ли от Средней Азии до Северной Америки! Между тем древнейший миф о братьях-близнецах Ормузде и Аримане, которые, несмотря на то что они – близнецы, всегда враждуют между собой (и в результате их борьбы создается мир), – этот древнейший миф зороастрийской религии, возникшей здесь, в Средней Азии, как две капли воды похож на легенду о сотворении мира североамериканских индейцев-могавков из племени ирокезов. Только у них близнецы называются не Ормузд и Ариман, а Иоскега и Тавискарон.

Что же, индейцы заимствовали свой миф у народов Средней Азии? Нет, они не общались между собой. Просто в мифах народов преломились одни и те же законы развития общества. А это лишний раз подтверждает, что эти законы – всеобщие.

И кулачный бой, и деление Топрак-калы на две части, и ирокезские Иоскега и Тавискарон – от одного корня: от первоначального разделения племени.

…Сколько веков назад исчезло здание человеческих отношений, в основе которого лежало разделение племени на фратрии! Но как в косых лучах солнца все-таки можно еще различить план Топрак-калы, так под прожекторами фактов в конце концов проступает на поверхность и общественная, социальная структура этого города.

Однако, как говорит Толстов, трудно сказать, чего больше надо переворошить: песка и глины, чтобы откопать какого-нибудь «негра», или книг, чтобы его объяснить.

Когда у археолога начинают дрожать руки

Насчет книг – это, конечно, Толстову виднее. Но что касается песка и глины, то это уже и я могу подтвердить. Наверно, не тонны, а сотни тонн тут перекапывают.

Весь дворец окутан рыжим облаком пыли. Раскопки ведутся сразу в нескольких горизонтах, хотя лишь на месте дворца: остальное городище пока не трогают. Но и здесь хватает работы больше чем семидесяти человекам одновременно. Раскапывают основные помещения дворца; только здесь, в торжественных залах, пока найдены росписи на стенах и скульптуры. Обнаружены и всякого рода мастерские, подсобные помещения. Расчищают чело стены, окружавшей дворец: вход пока еще не найден, а он не мог быть заурядным. Хорезмшах явно возвел свой дворец с таким расчетом, чтобы он подавлял могуществом. Безусловно, и вход, по которому люди удостаивались чести подняться внутрь дворца, служил той же цели: внушать каждому допускаемому сюда мысль о величии шаха. У входа стояли вооруженные до зубов черные стражники. Смутно отсвечивали кольца их кольчуг, поблескивали начищенные острия копий. Стражники стояли, как изваяния, только белки глаз грозно сверкали. Невольно робел под их взглядом каждый допущенный во дворец. А когда проходил дальше, в парадные залы, то снова видел этих суровых стражей, но уже повторенных в виде раскрашенных статуй.

Кто знал, что таится в головах этих темнокожих! По-хорезмийски они не понимали. Зато достаточно было единственного слова на языке их далекой родины, с которым к ним мог обратиться единоплеменник-начальник, чтобы в тот же миг они подняли на копья любого…

Величествен был вход во дворец хорезмшаха. С опаской приближались к нему…

Кстати, к какому веку относится постройка Топрак-калы? Известно ли это точно?

Да, известно. Мне читают небольшую лекцию, как это было установлено. После нее я начинаю понимать с полной отчетливостью, почему историк приобретает право именоваться историком, только когда научится ставить во взаимную связь все события и факты, с которыми сталкивается.

Окончательно датировать дворец удалось лишь после того, как в нем раскопали «зал царей». Здесь посчастливилось найти, отдельно от голов, два сохранившихся скульптурных головных убора. Особенно характерен был один из них: тяжелая корона, изображавшая белого орла. Эта корона оказалась старой знакомой Толстова. Он впервые столкнулся с ней еще на монетах, где она венчала голову царя, имя которого читалось как будто бы Вазамар. Но Вазамар жил в III веке нашей эры, как это уже было установлено по тому, что его монеты встречались вместе с другими точно датированными предметами, и по самому характеру начертания надписей на этих монетах.

Сколько выкладок из-за одной даты! Впрочем, мне, смеясь, говорят, что, учитывая отсутствие специального исторического образования, меня щадят и потому не знакомят и с сотой долей трудностей, с которыми сталкиваются археологи, датируя находку.

Задача отыскать парадный вход во дворец – теперь боевая задача [1]1
  Вход был открыт два года спустя – в 1950 году.


[Закрыть]. Возможно, для этого придется очистить все чело стены, несмотря на то что за полтора тысячелетия она изрядно размыта и осыпалась. Десятки рабочих, уйдя в землю уже на два человеческих роста, роют глубже, еще глубже, – до низа стены все еще далеко. Они орудуют заступами, ломами. Опасаться, что так можно повредить какую-нибудь ценную находку, пока не приходится: в многометровых заносах, образовавшихся после гибели дворца и города, ей взяться неоткуда.

У чела стены работа идет грубая и быстрая. Но вот поднимаемся на раскопки второго этажа – и словно попадаем в другое царство. Здесь не то что лом кажется орудием труда варвара – здесь и на лопату смотрят с нескрываемым подозрением.

Когда я вылетел из Москвы, я не особенно задумывался, чем именно копают археологи землю. «Копают» было для меня понятием расплывчатым. Ну, лопатой, предполагал. Без кирки, конечно, не обходятся. Далее мои догадки не шли. А вот какой набор инструментов археолога я увидел на втором этаже и, не скрою, в первую минуту не смог удержаться от улыбки, столь неожиданными показались некоторые сочетания: нож кухонный, нож перочинный, разного рода кисти, вата, бинт, шило, иглы, хирургический скальпель, веник, акварельная кисточка, щетка сапожная, резиновый баллончик для нагнетания воздуха, пинцет. Кажется, все.

Помещения дворца раскапывают сверху. Давно уже рухнули плоские крыши над ними, обвалились своды потолков. Еще и еще века прошли после этого. Успели уже разрушиться и стены верхнего этажа – особенно, опять-таки, верхняя часть их, и комнаты приходится копать, как колодцы. Одни еще на той стадии раскопок, что выглядят мелкими котлованами, в другие, где удалось достичь пола, уходишь по макушку; в комнаты первого этажа, зияющие глубокими ямами, надо опускаться по приставной лестнице.

Одновременно можно наблюдать и разные степени тонкости работы. Завалы из слежавшегося песка или обвалившихся кирпичей внутри комнат решительно крошат кухонными ножами, даже лопату иногда пускают в ход. К мелькающим порой кусочкам штукатурки приглядываются внимательней: вдруг на них обнаружатся следы какой-нибудь росписи? Глаз для этого нужен наметанный и острый. Очищают кусочки штукатурки щетками; кроме того, их обдувают со всех сторон. Вот когда достается резиновому баллончику. А в раскопе первого этажа, где были найдены письменные памятники (и где они продолжают «выходить», как здесь говорят), Юрий Аксенов, худощавый студент-практикант с тонкими чертами лица, расчищает землю вокруг каждого подозрительного инородного тела вовсе лишь акварельной кисточкой.

Вот в слое глины у него в раскопе показалась какая-то ниточка – настоящая волокнистая ниточка! Неужели ткань? Неужели ткань, сохранившаяся на протяжении тысячелетия?

У Юрия Аксенова непроизвольно начинают дрожать руки. Надо дать им успокоиться. Надо отвести в сторону глаза: может быть, это от напряжения; может быть, ниточка только почудилась?

Но он смотрит снова: нет, вот она. Нить!

Боязно даже дунуть на нее – так она ветха. А ведь надо извлечь на свет не только ее самое, но и то, что за нею. А что там?

Лучи солнца падают в раскоп отвесно. Жара такая, что звенит воздух. Впрочем, Аксенову уже нет дела до всего этого.

Он вооружается шилом, легонечко покалывает землю возле нитки. Один укол, другой. Затем принимается тихо-тихо дуть на них. На месте уколов образуются чуть заметные воронки.

И снова уколы шилом, и снова бесконечное дутье, пока наконец не видно совершенно отчетливо: да, ткань! Край ткани вроде марли. В одном месте она надорвана. В отверстие видна как будто бы бумага, сложенная трубочкой. Талисман? Здесь поблизости было найдено вооружение воинов, бляшки, украшения их поясов.

Но если талисман, то такому документу цены же нет! Можно будет узнать из первоисточника верования, перечень врагов, с которыми предстояло сражаться, беды, которые воин считал самыми страшными и от которых просил богов избавить его… мало ли что еще! Сколько предположений может возникнуть при виде кусочка ткани!

Однако прежде всего – что делать сейчас? Продолжать откапывать всю находку, пренебрегши ее ветхостью, или, как это ни обидно, вырезать кусок земли, в котором она покоится, упаковать этот монолит в бинты и дать возможность уже кому-то другому – в Москве, в лабораторных условиях – довести дело до конца?

Руки горят: копать, копать! Разве можно останавливаться на полпути?!

И все-таки – нет, он не станет копать сейчас дальше.

Или попробовать? Только чуть-чуть, легонечко?

Нет, надо сейчас же позвать Толстова.

А Толстов, будто по наитию, чувствует, где что новое открылось. Он уже тут, в аксеновском раскопе. Увидел – и от восторга даже усы зашевелились.

– Сергей Павлович, копать или вырезать монолит? – с последней надеждой спрашивает Юрий. – Вот там, по-моему, видна бумага, а на ней – какие-то письмена.

– Письмена? – В руках Толстова лупа, он уже щурит глаз, распластавшись на железном листе у находки. – Вряд ли… Но тем не менее пакуйте. Пакуйте, Юра, я вам говорю, – упаси нас, господи, от искушений во пустыне!

Он утешает студента шуткой – он ли его не понимает! Вечером в своей палатке он сам не устоит перед соблазном: еще здесь, в ходе раскопок, расшифровать хотя бы часть найденных текстов. Неужели действительно все откладывать до Москвы и лаборатории! Он ни на момент не расстается с блокнотом, где у него воспроизведены все до единого обнаруженные экспедицией тексты.

Другие раскопы задают другие хлопоты, другие загадки.

Вот как-то за глухой капитальной стеной, отделявшей меньшую часть дворца от торжественных залов, наткнулись на сравнительно небольшое помещение, а в нем – на непонятно для какой надобности вмазанные в пол громадные керамические сосуды – хумы, в каждом из которых мог бы спрятаться взрослый человек.

Сперва решили: баня. Не известная еще никому, чрезвычайно оригинальная по устройству древнехорезмийская баня.

Однако дальнейшие раскопки поставили смелую догадку под сомнение. «Баня» оказалась забитой рогами громадных диких баранов, причем все рога принадлежали баранам одной породы. В то же время здесь не было обнаружено ни единой кости какого-нибудь другого животного или хотя бы других бараньих костей. Какое отношение могло все это иметь к бане? Точно так же, как к кухне: из рогов еды не сваришь!

И еще одну необычайно странную по фактуре вещь нашли там: склеенную слоями, вроде фанеры, тщательно отделанную продолговатую сломанную пластинку из кости и дерева. Это было уж совсем непонятно.

Туман загадочности начал рассеиваться, когда в другом раскопе – в том, где нашли до этого бляшки, украшавшие пояса воинов, – обнаружили сломанный лук, а по соседству еще несколько луков, целый склад их. И все они оказались склеенными из слоев специально обработанных дерева и кости. Хумы предназначались, должно быть, для вымачивания рогов – стадия, предшествующая выварке клея. Это была мастерская по изготовлению луков, арсенал, который включал в себя складские помещения для сырья, а также ремесленную мастерскую. Характерно, что в Топрак-кале шах держал ремесленников непосредственно при себе.

Но это не исключало того, что мастерская была крепко-накрепко отгорожена от торжественных залов и личных покоев владыки, где непрестанно жгли в роскошно отделанных курильницах ароматные благовония, где раздавались нежные звуки арфы и трели певчих птиц, где благоухали редкие цветы и разносился запах духов, масел и притираний, которыми с самого утра умащивали тело шаха. Как можно было допустить, чтобы зловоние от вывариваемых рогов коснулось благороднейших ноздрей благородного шахского носа!

Каждый раскоп дает много своеобразного не только для воспроизведения плана дворца, но и для понимания общественных отношений древности. Хорезмское государство было весьма схоже по своей социальной структуре с другими современными ему государствами Востока.

В тех же раскопах, где перед глазами появляются из-под толщи вековых напластований произведения искусства, испытываешь чувства, вообще ни с чем не сравнимые.

Казалось бы, какая разница, где увидишь голову какого-нибудь хорезмшаха или его красавицы супруги: в московском ли музее или здесь? Рассуждая отвлеченно, следовало бы даже признать, что условия осмотра в музее лучше: и солнце не печет, и подойти к скульптуре можно с какой угодно стороны, и экспонирована она будет уж конечно очищенной от всяких комочков глины, приставшей к ней, или въевшихся в раскраску песчинок.

Но логика логикой, а все-таки невозможно и сравнить: там или тут.

Право, только в детстве дается человеку воспринимать окружающий мир так осязаемо, как вновь начинаешь воспринимать его здесь, с глазу на глаз с живой историей, к которой прилипли кусочки глины! В первозданной точности вдруг начинают представать и некоторые слова. Как будто никогда прежде не знал их истинного смысла, и только вот сейчас, здесь, на твоих глазах, происходит чудо их рождения. Ну, есть ли словосочетание более шаблонное, чем «толща веков»? Но вот археолог отваливает ломом глыбу земли, затем дальше врезается лопатой, потом меняет лопату на нож, скальпель… Наконец, когда уже ни один инструмент не оказывается достаточно тонок, наклоняется над землей, как над дитятей, и сдувает последний налет пыли с дышащих румянцем щек скульптуры – сдувает пыль III века.

Вот она – толща веков, на полторы тысячи лет скрывшая это живое лицо, эти живые глаза, устремленные на нас… Чьи? Еще не знаем. Знаем только одно: какие они живые! С их обладателем хочется заговорить, и уверен: он сможет ответить!

И тут же то, чего не дано увидеть нигде больше: в течение ближайших пяти или десяти минут после того, как изображение показалось на свет из-под пласта укрывавшей его земли, оно тускнеет. Меняется тон красок… Как мне передать словами, как именно? Вот только что карий цвет глаз был одним – ярким и совершенно по-живому чуточку влажным, а теперь он стремительно тускнеет, становится как будто подернутым дымкой… [2]2
  Чтобы фрески не тускнели, по мере того как они показываются на свет, их покрывают особым составом – поливинилом.


[Закрыть]Не знаю, как это передать, но, во всяком случае, ощущение, что ты сейчас встретил – живым! – человека III века, – это ощущение никогда не испытать с такой остротой, как если видишь, что на твоих глазах его лицо меняет тона своих красок.

Без преувеличений, из-за одного этого стоит и заниматься археологией, и лететь за тысячи километров в пустыню!