Текст книги "Дали"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Для этого есть веское оправдание: «Единственное, что еще может меня вдохновить, так это слово «свобода». Я считаю, что оно способно безраздельно поддерживать древний людской фанатизм. Оно, бесспорно, отвечает тому единственному упованию, на которое я имею право. Следует признать, что среди множества доставшихся нам в наследство невзгод нам была предоставлена и величайшая свобода духа. Мы недостаточно ею злоупотребляем. Принудить воображение к рабству – хотя бы даже во имя того, что мы столь неточно называем счастьем, – значит уклониться от всего, что, в глубине нашего существа, причастно к идее высшей справедливости».

Что это за идея высшей справедливости? Нет ответа. Брошены веские слова, за которыми пустота. Следуют вопросы: «Однако где же та грань, за которой воображение начинает приносить вред, и где те пределы, за которыми разум более не чувствует себя в безопасности? Для разума возможность заблуждения не является ли возможностью добра?»

Опять – словеса. Всякие бывают заблуждения, и часто разум людей определенного склада служит для того, чтобы оправдывать их, а порой выдавать зло за добро. Хитроумный Дали находит выход, ссылаясь на безумие: «Я готов признать, что в какой-то мере сумасшедшие являются жертвами собственного воображения в том смысле, что именно оно побуждает их нарушать некоторые правила поведения, вне которых род человеческий чувствует себя под угрозой… Однако то полнейшее безразличие, которое эти люди выказывают к нашей критике в их адрес, позволяет предположить, что они находят величайшее утешение в собственном воображении… И действительно, галлюцинации, иллюзии и т. п. – это такие источники удовольствия, которыми вовсе не следует пренебрегать».

Нет, не напрасно он интересовался философией и психологией. Это помогло ему ловко избегать четких и честных ответов на неприятные для него вопросы. Разум стал служить ему не в поисках истины, а для сокрытия ее: не для того, чтобы избегать дурных поступков, а чтобы оправдывать их.

Дали совершил серьезный переворот в сюрреализме: отрешился от социальной и нравственной основ этого движения, представив его как сугубо художественное. Он не оставался вне политики, но позволил себе быть вне нравственности.

Глава 5
ВЫБОР

Два изгнанника вызывали во мне восхищение, доходящее до фанатического обожания, – Фрейд и Эйнштейн.

С каким энтузиазмом погружался я в психоанализ! Но лишь затем, чтоб лелеять свои комплексы. У меня и в мыслях не было от них избавляться!

Сальбадор Дали

На роковом рубеже

Начало 1930-х годов стало решающим в судьбе Сальвадора Дали. Его политические и теоретические метания привели в замешательство Андре Бретона. Проблема не ограничивалась политическими шатаниями художника.

В марте 19 30 года Дали опубликовал программную статью «Мораль сюрреализма». К этому времени получили скандальную известность и признание среди снобов его «Великий Мастурбатор», «Мрачная игра» («Игра втемную»), «Просвещенные удовольствия», а также фильм «Андалузский пес». Как позже признавался Дали, он уже почувствовал себя лидером сюрреалистов и готов был «свергнуть» Андре Бретона.

Возможно, «Мораль сюрреализма» написана для достижения этой цели, а также для оправдания и утверждения тех принципов аморализма и антиклерикализма, которыми руководствовался Дали в картинах этого периода. Он писал:

«Конечно же, сомнение, в особенности если оно направлено на такие отжившие понятия, как семья, родина и вера, всегда благотворно. Но этого мало. У нас есть еще одна цель: развеять в пух и прах представление о разумном мире, данном нам в чувственном восприятии. А сделать это можно, лишь подчинив реальность своей воле – яростному параноидальному упорядочению того хаоса, к которому, как к запретной зоне, до сих пор боится подступиться европейская мысль и оттого хиреет, изнуряя себя умозрительными построениями или же попросту впадая в слабоумие».

Хорошенькая задача – упорядочить хаос при помощи параноидального бреда! Брошен парадокс ради красного словца. Предлагается заменить непонятицу бредятиной. Процедура занятная, но если и приближающая к истине, то лишь с позиций тяжелых случаев психиатрии. Словно заметив это, Дали поясняет:

«Жалкие снобы уже осквернили новейшие психологические открытия, причем наигнуснейшим образом – их растащили по салонам и насилуют в каждом углу, где идет так называемая интеллектуальная беседа. Наше вонючее литературно-театральное болото также незамедлительно всколыхнулось и выдало донельзя смрадную поросль нелепейших перепевов фрейдизма. Хотя совершенно очевидно, что современное общество не способно воспринять Фрейда, исследователя уродливых глубин бытия. Несомненно одно: его открытия слепяще-ярким холодным лучом высветили подоплеку всех человеческих поступков».

Кое-что проясняется. Дали упомянул имя и учение своего нового духовного гуру – Зигмунда Фрейда. Художник возмущен модой на фрейдизм (к которой был причастен). Если модную психологическую концепцию насилуют и опошляют в салонах, то к этому приобщается и сам автор гневной тирады: он выставил именно в салонах – пусть даже художественных – картины с очевидными фрейдистскими «загогулинами». Или то, что дозволено Сальвадору, запрещено для всех прочих?

Да, себе он позволяет полную свободу суждений и выражений:

«Развенчание так называемых возвышенных чувств весьма увлекательное занятие. Не зря им занялась современная психология. Но совсем не обязательно ревизовать весь набор возвышенных чувств. Уже первые примеры приводят нас к выводу о том, что согласно новой морали, порожденной кризисом сознания и утвержденной сюрреализмом, образцом нравственности, подобным бриллианту чистой воды, будет маркиз де Сад, а не кто-нибудь из нынешних певцов возвышенного (не знаю занятия гаже и подлее). Конечно же, маркиз де Сад, а не этот патлатый педик-тухлячок Анжел Гимера!»

Так он удостоил парой плевков покойного каталонского поэта и драматурга Гимеру (1849–1924). Тремя годами раньше в «Каталонском антихудожественном манифесте» С. Дали вместе с Л. Монтайей и С. Гашем тоже упомянули это же имя, но деликатнее: «Мы отвергаем выжимающие слезу патриотические благоглупости из пьес Гимеры».

Остается лишь удивиться упорному желанию Сальвадора Дали мерзко поносить сравнительно недавно умершего в преклонном возрасте земляка, не сделавшего ни ему, ни Каталонии ничего плохого. Если его стихи и пьесы патриотичны и мелодраматичны (так ли уж это отвратительно?), то надо иметь в виду, что писал он главным образом в конце XIX века.

Как тут не вспомнить кощунственную надпись, которую сделал на своей картине Сальвадор Дали, до глубины души возмутившую его отца и сестру! Как это ни странно, в статье о морали сюрреализма он упомянул об этом: «Недавно я написал на рисунке, изображающем Святое Сердце Иисусово: «Я плюю на мою мать». Эухенио Д'Орс (эталонный болван) счел это заурядной циничной фразой, обыкновенной грубостью. Понятно, что такое извращенное толкование отнимает у моего поступка и смысл, и пафос. Орс не уловил главного – мятежного духа, не понял, что речь идет о разрешении моральной проблемы – той самой, что все мы разрешаем во сне, убивая любимого человека. Да, подсознание не знает пощады, и разум может сломиться под его тяжестью. Именно поэтому мы, поборники истины, обязаны докапываться до подсознания – до сути».

Сальвадор Дали изрядно лукавит: упростил свою тираду, где было сказано, что плюнуть на портрет матери ему «приятно иногда». Это вовсе не заурядная циничная фраза и не обыкновенная грубость, а пошлость и подлость по отношению к памяти матери и любящих ее людей, включая себя.

Ссылка на «мятежный дух», «подсознание» и страшный сон ничего не меняет. Ведь писал Сальвадор Дали наяву, продуманно и осознанно составив грамматически верную конструкцию, а не бессвязные образы, которые надо расшифровать. Он рационально, продуманно и сознательно утверждал принципы бреда, безумия и бессознательного.

Оправдывая свои недостойные порядочного человека (согласно традиционной морали «тухлячков») высказывания, Сальвадор выставляет себя крайним анархистом-индивидуалистом, поборником абсолютной свободы духа, пусть даже и нечистого:

«Рождение новых сюрреалистических образов знаменует освобождение от морали. Крайне важно при этом добиться в полной сосредоточенности, свойственной, как свидетельствуют психологи, паранойе. Суть этого умственного расстройства состоит в способности преображать мир и управлять этой вымышленной реальностью. Если параноик убежден, что его хотят отравить, доказательством тому послужит все, что угодно, вплоть до самых неприметных мелочей, – все, буквально все станет свидетельством готовящегося покушения».

С точки зрения психиатрии он прав. Параноика обуревают разные мании, пробуждая болезненное воображение, доходящее до бреда. Так, замечательный отечественный психолог и психиатр В. Х. Кандинский (двоюродный брат знаменитого художника-абстракциониста) периодически впадал в такое состояние. Однажды ему казалось, будто находится в чреве гигантского крокодила, и он пытался выбраться оттуда, двигаясь по больничному коридору.

В другой раз он вообразил себя руководителем китайской революции, находясь в Петербурге (с повстанцами он общался телепатически). Когда по его представлениям революция победила и его ожидает триумф, он видел вокруг приветствующие лица, тогда как друзья везли его в карете в психиатрическую больницу. Там в помещении с зарешеченными окнами он понял, что угодил в ловушку врагов, и с ним случилась истерика.

Порой параноидальный бред принимает криминальные формы и завершается убийством. Хотя легкие формы мании могут проходить с едва заметными симптомами. Короче говоря, душевная болезнь – несчастье для больного и окружающих. А для Дали это – занятная игра:

«Однажды в параноидальном трансе я запечатлел женский образ, но в то же время это был конь – так ложились тени, такова была поза женщины, и не нужно было ничего менять, нужно было только увидеть коня или что-нибудь другое. Все зависит от степени параноидальной сосредоточенности – она выявляет и двойной образ, и тройной, она найдет и четвертый, да какой угодно – вплоть до сорока! А если так, то небезынтересно знать, что же представляет собой тот первоначальный образ, что он такое на самом деле, хотя не исключено, что все образы, порождаемые реальностью, суть плоды нашего параноидального воображения».

Он имел в виду картину «Незримые спящая женщина, конь и лев». Она достаточно популярна, ее часто воспроизводят в репродукциях. Если взглянуть на нее неискаженным паранойей взглядом, то все три образа угадать нетрудно. В особенности для того, кто еще в детстве научился угадывать на подобных картинках скрытые образы. И что дальше?

Предположим, художник желает показать, что в женщине есть нечто от коня (то ли скаковой лошади, то ли тягловой скотины?) и свирепого зверя. Ну ладно, есть намек на тривиальные мысли, не более того. Однако перед нами не детский ребус, «угадайка», а живописное полотно, выполненное мастерски… Тут приходится сделать паузу. Профессиональное мастерство присутствует в отдельных деталях – и только!

Как ни приглядывайся, давая волю воображению, придется признать, что все три заявленных автором существа выглядят уродливо. Тело фигуры, напоминающей женщину, вывернуто коленками назад; вместо головы и руки, говоря по Гоголю, находится черт знает что. То же относится и к тому, что должно символизировать голову лошади и ее ноги. Львиная голова и грива вырисовываются из каких-то натеков, исходящих из женских ягодиц. То ли это лошадиный хвост, то ли нечто пожиже…

Да, конечно, таков примитивный взгляд на таинственное творение гения. Но зритель не может обращаться к автору картины или искушенному искусствоведу за комментариями. Зритель рассматривает, обдумывает образы, представленные художником. Если они не отличаются красотой и совершенством, вызывают скептическую усмешку, не говорят ничего ни уму, ни сердцу, получается подобие нового платья короля из сказки Андерсена.

Сальвадор Дали поясняет: «Помимо паранойи есть и другие – более привычные и куда лучше изученные – важные для нас состояния. Я имею в виду галлюцинаторные способности, в том числе и дар спонтанной галлюцинации, сумеречные состояния, всевозможные озарения и откровения, дремотные видения и грезы наяву (это вообще естественное состояние человека), а также душевные расстройства разного рода. Уверяю вас, все перечисленное куда важнее и интереснее, чем так называемое нормальное состояние патологически нормального тухляка за утренним кофе».

Ну вот, добрался он и до болезненно нормального в своей полной нормальности «тухляка», лишенного дара спонтанной галлюцинации, сумеречных состояний, озарений, откровений, дремотных видений, грез наяву и душевных расстройств разного рода. Что ему, бедолаге, делать? Во всяком случае, не посещать выставок авангардистов, не читать их произведений.

Но разве нормальные люди виноваты, что они таковы? Зачем обзывать их нехорошими словами? И зачем устраивать выставки там, где слишком много нормальных? Не разумнее ли или, если угодно, не безумнее ли устраивать их в заведениях, где контингент в точности соответствует тем качествам, которые перечислил Дали?

Такие вот простые вопросы к автору, который выступает как одержимый бредовыми видениями, ниспровергая признанные «тухлячками» нормы морали. Он отмечает, что «и норма не без изъяна», продолжая: «Свойственные всякому человеку безотчетные движения, в психологии называемые автоматическими, всякого рода ошибки и оговорки неминуемо пробивают брешь в норме. Люди подчиняются своду правил, который принят за образец, и все-таки то, что они делают, и то, как они это делают, обнаруживают свой тайный смысл, безотчетный импульс, порожденный миром снов и грез, детских страхов и привязанностей. И поэтому так велика власть даже отдаленного сходства с этими потаенными образами – недаром мы принимаем ее за любовь.

Право на наслаждение – естественное право человека. Но реальность, не желая ему подчиняться, бунтует. И разум от яростного нападения переходит к круговой обороне, командуя всем укладом жизни и пестуя всю эту гнусь – благие порывы и красивые слова. Пора прекратить восхваления трудолюбия и всяких таких добродетелей и расплеваться с этим выводком идеалов, не то они доведут нас до ручки, а точнее говоря, до извращений, если не до преступлений на половой почве.

Реальность ведет войну против наслаждения, отчаянно защищая свой последний оплот, уставленный орудиями разума, от всего, что рвется к наслаждению и способно сокрушить ее и заменить новой могущественной духовной реальностью. Сюрреалистическая революция начнется с революции в сфере морали, а таковая уже идет полным ходом. Это она наполняет захиревшую западную мысль своим духовным содержанием».

Он выступает против реальности во имя… чего? Что взамен? Сам-то он благополучно пребывает в реальности, желает получить от этой реальности еще больше благ, почестей, славы. Чем же она его не устраивает? Кто ему мешает наслаждаться жизнью?

Нет ответа. Есть только словеса, да еще призыв прекратить восхвалять трудолюбие и всяческие добродетели, расплеваться с высокими идеалами, способными довести невротиков и параноиков до извращений и преступлений.

Что касается извращений, то автор данного манифеста в своих картинах демонстрировал их в избытке, оплевав даже память матери. И никто ничего ему не запретил, его даже поощряли сторонники и почитатели его таланта. Разве что отец, замшелый блюститель традиционных нравов, выгнал из дома.

Какая же мораль провозглашается? Общий вывод:

«Сюрреалистическая революция выступает в защиту

АВТОМАТИЧЕСКОГО ПИСЬМА,

СНА, ДРЕМОТНЫХ ВИДЕНИЙ и ГРЕЗ,

ДУШЕВНЫХ БОЛЕЗНЕЙ

и ИСТЕРИЧЕСКИХ СОСТОЯНИЙ;

признает власть СЛУЧАЯ

и пользу СЕКСУАЛЬНОГО АНКЕТИРОВАНИЯ, БРАНИ,

БОГОХУЛЬСТВА, НАПАДОК НА ЦЕРКОВЬ,

а также

КОММУНИЗМА, АФРИКАНСКОГО ИСКУССТВА, СЮРРЕАЛИСТИЧЕСКИХ ПРЕДМЕТОВ и ПОЧТОВЫХ ОТКРЫТОК.

Сюрреалистическая революция поднимает на щит имена графа Лотреамона, Троцкого, Фрейда, маркиза де Сада, Гераклита, Уччелло и им подобных.

Это сюрреалисты учиняют кровавые побоища в кабачке «Брасери де Лила», в кабаре «Мальдорор», в театре и прямо посреди улицы.

Это сюрреалисты поносят в своих манифестах Анатоля Франса, Поля Клоделя, маршала Фоша, Поля Валери, кардинала Дюбуа, Сержа Дягилева и прочую шваль.

Слушай же, молодежь Каталонии! Я пришел объявить тебе, что старый порядок рушится, ниспровергая мораль. И всякому, кто еще цепляется за высокие, донельзя замусоленные идеалы, я плюну в лицо, плюну от всей души. Пусть утрется!»

Отметим: эти аллегорические плевки он позволяет себе в письменном виде и преимущественно в сторону покойников. Очных конфликтов он избегает, не скрывая, что труслив. Если изменить давнюю пародию Александра Архангельского на Владимира Маяковского, то получится:

 
Плюю я на Франса и на Валери,
плюю спокойненько на покойников,
пусть даже они мне милы и родны.
На тех, кто вблизи и вдали,
от всей души
и со всей мочи
плюю на всех. Не хватает слюны.
Шлите почтой.
Сальвадор Дали.
 

Ну ладно, такой у человека бунтарский наплевательский характер, он отвергает унылую традиционную мораль, постылые идеалы. Такой уж это сюрреалист, презирающий гнусную реальность…

Однако всего через три года этот яростный бунтарь и ниспровергатель с легкостью необыкновенной отказался почти от всего, что еще недавно провозглашал, обращаясь к молодежи Каталонии.

Решительный разворот

В начале 1930 года Сальвадор и Гала уединились на два месяца в небольшой гостинице на Лазурном Берегу. Он, по своему обыкновению, работал. В марте прочел в барселонском клубе «Атенеум» скандальную лекцию «Мораль сюрреализма». Как Дали вспоминал, завершая выступление, он возгласил: «Как же зовут этого педераста из педерастов, этого волосатого тухляка? Я вам скажу: Анжел Гимера!»

Зал взорвался криками гнева и протеста. На сцену полетели стулья. Жандармы окружили лектора, спасая его от разъяренной публики. «Я держался с достоинством, – писал он, – но лишь потому, что меня охраняли. Все предназначенные мне удары обрушились на полицейских – вот кто на самом деле явил мужество».

… Богатый покровитель Дали виконт де Ноай сообщил, что галерея Гоэманса на грани краха и потому он готов предложить художнику финансовую помощь. Она позволяет Сальвадору, которого отец лишил наследства, вложить деньги в обустройство собственного домика в Порт-Льигате. Под впечатлением разрыва с отцом Сальвадор пишет картины «Вильгельм Телль» и «Старость Вильгельма Телля».

Деформированные «мягкие» часы, словно поплывшие от жары, изобразил он впервые на картине «Преждевременное окостенение станции» (1930). Это одна из наиболее загадочных его работ. Солнечный вечер, пустынная станция. Огромный дамский башмак стоит вдали на рельсах; страдающая фигура у настенных часов с размягченным циферблатом. На переднем плане тень, падающая на стену, и от нее отходит ниже пояса нечто подобное тени от фаллоса. Вдали фигурки мужчины с ребенком, тени от которых направлены в другую сторону, чем у всех прочих объектов, словно тогда было утро.

Что бы все это значило? Наиболее простое предположение: прощание молодого мужчины с прошлым, с отцом, с прежним направлением жизненного пути, властно перегороженного женщиной.

В том же году создано полотно «Головокружение, или Башня удовольствий», где, согласно пояснению автора, «изображены мужчина и женщина, обнаженные, сплетающиеся в непристойной эротической позе, рядом с львиной головой».

Летом 1931 года на персональной выставке в парижской галерее Пьера Колле Дали представил публике среди прочих одно из своих полотен, ставшее знаменитым: «Постоянство памяти» – композицию с тремя мягкими, как блины, и одними прочными часами.

Судя по его словам, тогда он начал писать пейзаж побережья Порт-Льигата в пепельном свете заката. На первом плане слева – остов засохшей оливы с обломанной веткой. Оставив картину, стал размышлять о растекающейся мякоти, воображая сыр. Вновь вернулся к ней перед сном. Почувствовал в ней созвучие с каким-то образом. Каким? Непонятно. И вдруг увидел растекающиеся часы, свисающие с ветки. Несмотря на головную боль, взялся за дело и за два часа завершил картину.

Странное название «Постоянство памяти», когда показано, что часы текут в прямом смысле. Картину можно истолковать как иллюстрацию к понятию времени по Ньютону. Относительное время – у каждого объекта (мягкие часы), абсолютное – единое для всех (закрытые твердые часы). Тут же присутствует время Земли (скалы), время жизни (насекомые) и безвременье сна (спящая голова). Хотел того художник или нет, возникли многозначные образы с философским подтекстом.

Картину купил американский торговец произведениями искусства, показав ее в конце года у себя на родине.

В 1932 году с успехом (в том числе коммерческим) проходят выставки работ Дали в Париже; имя его стало известно в США. На следующий год финансовую поддержку ему обеспечила группа «Зодиак», каждый из 12 членов которой оплачивал его ежемесячное содержание, получая за это картину Дали.

… На товарищеском судилище, возглавляемом Андре Бретоном, сюрреалисты обвинили Сальвадора Дали в политическом отступничестве и симпатии к Гитлеру. Он делал вид, будто переживает и раскаивается. Но уже тогда он решил, что пора сделать выбор: либо продолжать свои революционные выступления против существующих порядков, либо приспособиться к ним.

В первом случае скандальный успех обеспечен, хотя на общественное признание и на высокие гонорары надежд мало. Есть шанс нарваться на большие неприятности, как это было на премьерных показах «Золотого века». Фашисты – народ жестокий.

Во втором варианте, если потешать публику психиатрическими штучками, красиво воплощать на картинах духовную нечисть, ограничиться личными шокирующими излияниями, скандальный успех также обеспечен, а вдобавок можно рассчитывать на общественное признание и большие гонорары.

Когда отвергаешь традиционную мораль, устоявшуюся веками, то почему бы столь же легко и просто не отвергнуть и новую мораль, отвергающую прежнюю? Как говорят философы, отрицание отрицания!

Так ли рассуждал Сальвадор Дали, неизвестно, но его поведение – лучший способ доказательства – явно или неявно исходило из таких соображений. Он выбрал второй вариант, возможно, не без помощи Галы.

Уже летом 1933 года на очередной персональной выставке в Париже он заявил о необходимости перехода к академической манере в живописи, о ценности семьи. Мы уже приводили его признание: «Восстал я против автоматического письма, доведенного до абсурдных степеней, и против записи сновидений, которые все сильнее напоминали сны выжившего из ума склеротика». Отрекся он, конечно, и от опасных в буржуазном обществе коммунистических идей и нападок на церковь.

Спору нет, человек имеет право изменить мировоззрение, свои взгляды на общество, политику, искусство. Вопрос лишь в том, из каких соображений он так поступил. Дали умел продумывать свои поступки. О том, как он пришел к отказу от революционных взглядов, можно судить по его воспоминаниям. Сближение с богатыми аристократами произвело на него неизгладимое впечатление:

«Как-то я был зван на ужин к виконту де Ноай. Я всегда робел в этом доме, и мне особенно льстило, что на той же самой стене, между Ватто и Кранахом, висят мои «Мрачные игры». Увидав цвет высшего общества и множество художников, я сразу понял, что они собрались ради меня.

Мое смущение умиляло виконта. Всякий раз, когда метрдотель приближался ко мне с торжественным видом и, склонившись, таинственным шепотом сообщал название и год сотворения того или иного вина, душа моя уходила в пятки: мне казалось, что он намерен объявить что-то ужасное – что Галу сбило такси или что какой-нибудь друг-сюрреалист заявился сюда, чтобы надавать мне по шее. Завидев приближающегося метрдотеля, я бледнел, вскакивал, а он, чтобы успокоить меня, чуть быстрее и громче, чем следовало, произносил, сверившись с этикеткой бутыли, покоящейся в изящной плетенке: «Романэ, урожая 1923 года». И наполнял этим перепугавшим меня до последней степени распрекрасным вином бокал, который я опустошал одним глотком в надежде одолеть проклятую застенчивость и вымолвить хотя бы несколько слов».

В данном случае Дали достаточно откровенен. Ему дали понять: для него открыт путь в аристократическое общество. Обеспечены ему и меценаты. Никаких предварительных условий перед ним не ставили. И так ясно: с прежними лозунгами тут делать нечего. Надо выбирать: оставаться среди ниспровергателей буржуазного общества или служить ему.

По его словам, на приеме у виконта он убедился, что состоятельные господа куда острее воспринимают его идеи, чем художники и люди искусства. В обществе богатых аристократов «еще сохранились кое-какие пережитки прошлого, то есть культуры, цивилизации, вкуса – всего того, что средний слой радостно принес в жертву юной идеологической поросли коллективистского толка».

Там же он столкнулся с теми, кто примыкает и служит аристократам – с «пролазами», как он их обозвал. «Эти акульи стайки так и вьются там, наверху, у столов, уставленных хрусталем и серебром. Вьются, вынюхивают, выслеживают, наушничают, холуйствуют, угодничают, высматривая тем временем самый лакомый кусок, и вцепляются намертво».

Он пришел к выводу: «Пусть общество обеспечит мне поддержку, а пролазы завистливыми своими наветами вымостят дорогу к славе. Я сплетен не боюсь. А когда сплетню в конце концов поднесут мне на блюде, я ее обследую, изучу во всех подробностях и – уж будьте покойны! – сумею извлечь из нее немалую пользу. Копошение этих мелких тварей, пролаз, конечно же, мешает плыть кораблю славы. Но на то ты и капитан – держи курс, ни на минуту не выпускай руль! Эти твари, из кожи вон лезущие, чтобы выбиться в люди, мне не интересны. Подумаешь, выбиваются! Важно – выбиться. Что с того, что вы, к примеру, ищете часы? Важно найти. Я не ищу, я – нахожу».

Проще говоря, он решил стать «пролазой». В отличие от этих прытких и бездарных тварей, у него был талант, который открывал путь в высшее общество на полных правах, с триумфом. Художник не так прост, чтобы откровенно признаться: меня очаровали роскошные хоромы, учтивые лакеи, отменные вина и яства, легкие в общении аристократы, способные говорить мило и умело ни о чем. У этих людей капиталы и власть, а кто, когда и каким образом придет им на смену – неизвестно. Надо использовать открывающиеся возможности и примкнуть к господам.

Дали философствует: «Что такое аристократ? В сущности, человек как человек, только вот вместо того чтобы стоять, как все, на двух ногах, он подобно цапле стоит на одной. Отсюда и благородная осанка: видите, я возвышаюсь, я смотрю на вас сверху вниз, а если и касаюсь земли, то исключительно ради сохранения равновесия. А так как величественная поза с поджатой ногой весьма неустойчива, аристократы окружают себя, дабы на кого-нибудь опереться, сонмами других одноногих, будь то художники, гомики или наркоманы. Не зря аристократия ищет опору – она уже чует, как всколыхнулась земля под суровой поступью Народного фронта.

Я решил присоединиться к толпе этих немощных снобишек, что подставляли плечо клонящейся к упадку аристократии, хранившей трогательную верность своим традициям и вышеописанной позе… Я принес целую кучу костылей! Потому что меня осенило: аристократии позарез нужны костыли, и в преогромном количестве, – надо же сохранять хотя бы видимость устойчивости! Я изобрел патетический костыль, опору моего детства, всемогущий символ послевоенных лет, а также множество самых разных подпорок для поддержания так называемых астральных черепов, не говоря уже о костылях, позволяющих как угодно долго сохранять крайне неудобные изысканные позы, доводя их до последних степеней совершенства, и в том числе – арабески балетных прыжков. Я нашел способ пришпиливать бабочек-балерин в полете! Итак, костыли. Великое множество костылей.

Кроме всего прочего, я изобрел махонький лицевой костылик…»

Что следует из этих нарочито путаных рассуждений? Имущим власть и капиталы требуется моральная поддержка. Тому, кто идет им служить, тоже нужен костылик. Это не естественная опора: положение власть имущих в буржуазном обществе шатко; они несправедливо владеют национальными богатствами. Столь же сомнительна в нравственном отношении позиция тех, кто поддерживает этот правящий класс.

В чем же суть этих самых подпорок?

Они помогают отвлечься от реальности, таящей в себе немало трудных проблем и угроз. Как отвлечься? Перейдя в мир фантазий, бредовых видений, загадочных образов и странных аналогий.

Вряд ли Дали доводил свои рассуждения до столь грубого и честного вывода. Но его поведение, его выбор исходили именно из таких соображений, пусть даже подсознательных. Он выразил это в аллегорической форме:

«Символика моих костылей пришлась в самую пору еще не осознавшей себя мифологии нашего века, и потому костыли до сих пор еще никому не надоели, а, напротив, радуют ваши сердца. И странное дело, чем больше подпорок я ставлю, полагая, что пора бы и попривыкнуть, тем сильнее всеобщее любопытство: «А зачем столько?» Наставив чуть не тысячу костылей, дабы укрепить едва державшуюся на одной ноге аристократию, я взглянул ей в глаза и с подобающей случаю честностью объявил:

– Сейчас я тебе двину как следует!

Аристократия поежилась и шевельнула поджатой, как у цапли, ногой.

– Изволь! – и стиснула зубы, преисполняясь решимости перенести муку, подобно стоикам, без единого стона.

Я пнул ее что было силы. Она не шелохнулась. Ай да костыли!

– Благодарствую! – молвила аристократия.

– Не скучай! – ответствовал я, целуя протянутую руку. – Я вернусь! Нога твоя горда, а подпорки мои умны – и оттого тебе не страшны революции, взлелеянные мыслящими людьми, – уж я-то их знаю как облупленных. Старушка моя, ты смертельно устала, ты свалилась с пьедестала, и только одна пядь твердой земли оставлена твоей бедной ноге! Так знай: случись тебе помереть, я тут же опущу туда свою ногу – след в след – и подожму вторую, как цапля. И, не зная усталости, буду потихоньку стариться в этой прекрасной позе».

Да, он поначалу пинал – аллегорически – проклятых аристократов, богатых буржуа, тухлячков-консерваторов. Поняв, что положение их достаточно прочное, счел за благо поцеловать протянутую руку.