Текст книги "Бокал крови и другие невероятные истории о вампирах"

Автор книги: Рубен Дарио

Соавторы: Орасио Кирога,Винсент О’Салливан,Лоуренс Даррелл,Реми Гурмон,Роберт Эйкман,Лестер Рэй,Изидор-Люсьен Дюкасс,Мэнли Уэллман,Эмилия Пардо-Басан,Марсель Швоб
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Хотите верьте, хотите нет, но когда мы вернулись, мама еще почивала. Я зашла ее проведать, и она сообщила, что так готовится к балу. Но бал должен был состояться только послезавтра. Бедная маменька! Зря она покинула Англию. Надо принять серьезные меры, а то стану такой же, когда доживу до ее лет и, как заведено, выйду замуж. При взгляде на расслабленное лицо мамы меня внезапно посетила мысль, что она до сих пор довольно хороша собой, просто этого как-то не замечаешь из-за ее вечно усталого и издерганного вида. В свое время она была, конечно, намного привлекательнее меня. Мне ли не знать. Увы, сама я далеко не красавица, поэтому, как выражается мисс Гизборн, приходится взращивать в себе иные добродетели.

Поднимаясь к себе в спальню, я увидела кое-что неожиданное. Малышка контессина, не дожидаясь, пока все остальные начнут расходиться, без единого слова покинула гостиную. Вероятно, то, как она выскользнула за дверь, заметила только я. Контессина не вернулась, и, помня о ее возрасте, я решила, что она просто устала. Моя мама, несомненно, решила бы так же. Но тут, со свечой поднимаясь по лестнице, я собственными глазами увидела, что происходит на самом деле. На лестничной площадке, как мы это называем у себя в Англии, в одном из углов приткнулся то ли шкафчик, то ли заброшенный чуланчик с двумя дверями. Обе были закрыты. Я это знала, так как еще раньше осторожно подергала ручки. И в этом углу я при свете свечи увидела контессину, и она обнималась с мужчиной. Наверное, каким-нибудь слугой, но полной уверенности у меня нет. Тут я могу заблуждаться, но в том, что это была контессина, нет никаких сомнений. Они стояли там в полной темноте и, более того, когда я поднялась по лестнице и спокойно пошла в противоположную сторону, даже не шелохнулись. Вероятно, надеялись, что я их не замечу. Наверное, они думали, что никто так рано не ложится спать. Либо просто потеряли всякое чувство времени, как это называет мисс Рэдклиф. Могу лишь гадать о возрасте контессины, но порой на вид ей дашь не больше двенадцати, а то и одиннадцати. Само собой, я не собираюсь никому ничего говорить.

6 октября.

Весь день то и дело думаю о том, чего требует от нас общество, и о том, насколько иначе мы себя ведем. И то, и другое далеко от угодных Господу путей, коими, как вечно подчеркивает мистер Бигз-Хартли, у нас никак не получается следовать, что бы мы ни делали, сколько бы трудов ни прикладывали. Похоже, в каждом человеке по меньшей мере трое разных людей. И это еще слабо сказано.

Вчерашняя маленькая экскурсия в обществе Эмилии меня разочаровала. Я обижалась на судьбу, потому что, родившись девочкой, не могу ходить, куда вздумается, без сопровождения, но теперь мне кажется, я немного потеряла. Бывает, подходишь к чему-нибудь, а оно становится все более иллюзорным, словно и не существующим вовсе, – так вот, со мной произошло нечто подобное. На скверные запахи, скверные слова и противных грубиянов, от которых нас, женщин, принято «защищать», это, конечно, не распространяется. Но что-то я ударилась в метафизику, а против этого постоянно предостерегает мистер Бигз-Хартли. Как бы мне хотелось, чтобы рядом была Каролина. Наверняка я бы испытывала совсем другие чувства, если бы рядом оказалась она – только мы вдвоем, и больше никого. Хотя излишне говорить, что истинный порядок вещей от этого не изменится.

Занятно, как одни и те же места будто не существуют, когда их посещаешь с одним человеком, а с другим вдруг обретают краски и плоть. Конечно, все это просто иллюзия, либо так мне порою кажется, но разве так не во всем?

Здесь, на чужбине, я ужасно одинока: ни одного друга. По временам мне кажется, что я обладаю огромной внутренней силой, раз все это терплю и безропотно исполняю свои обязанности. Контесса по доброте душевной подарила мне томик стихов Данте, и там с одной стороны итальянский текст, а с другой – перевод на английский. По ее словам, это поможет мне овладеть здешним языком, но… даже не знаю. Я едва осилила несколько страниц, хотя больше всего на свете люблю читать. Просто идеи Данте настолько мрачные и запутанные, что, похоже, он вовсе не женский писатель, по крайней мере, англичанке точно не подходит. Его лицо, такое неодобрительное и суровое, тоже меня пугает. Увидев его на искусно выполненной литографии в начале книги, я испугалась, как бы оно не начало мне мерещиться за плечом, когда сижу и разглядываю себя в зеркале. Не удивительно, что Беатриче не хотела иметь ничего общего с этим человеком. Чувствую, ему порядком недоставало достоинств, которые ценит наш пол. Конечно, в обществе итальянки вроде контессы о таком лучше даже не заикаться, ибо для всех итальянцев Данте – личность столь же неприкосновенная, как для нас Шекспир или Сэмюэл Джонсон. В кои-то веки я села за дневник днем. Кажется, я впала в уныние, а это грех, пусть и небольшой, поэтому, чтобы развеяться, пытаюсь себя чем-то занять. Уже поняла, что лучше немного согрешу праздностью и унынием, чем опущусь до такой вульгарности, как обниматься и целоваться со слугами. Конечно, во мне бурлят жизненные соки и я способна страстно влюбиться, просто в моей жизни нет ничего достойного таких чувств, а растрачивать их попусту я не хочу. Но сколько кроется за этим «просто»! Как хорошо я понимаю вселенскую хандру нашего соседа лорда Байрона! Я, щуплая девчушка, чувствую, пусть даже только в ней, свою общность с великим поэтом! Такая мысль могла бы служить утешением, будь я способна утешиться. В любом случае, прежде чем сегодня мои глаза смежит сон, вряд ли произойдет что-то еще, достойное упоминания.

Позднее. А я была неправа! Сегодня после ужина мне пришла мысль спросить контессу, не знакома ли она с лордом Байроном. Вряд ли в одно из тех двух редких мгновений, когда мы с ней оставались наедине, она объявила бы об этом по собственной воле – как из-за присутствия папы и мамы, так и по соображениям тактичности; но я решила, что уже с ней на короткой ноге и могу осмелиться на нескромный вопрос.

Боюсь, я задала его весьма неловко. Папа с мамой тогда затеяли очередное препирательство, а я прошла через комнату и опустилась на краешек дивана, рядом с контессой. Она с улыбкой сказала мне что-то милое, и тут я просто выпалила свой вопрос, причем весьма прямолинейно.

– Да, mia cara[11]11
  …mia саrа – моя дорогая (ит.).


[Закрыть], – ответила она. – Мы встречались, но на бал его приглашать нельзя. Он слишком увлекается политикой, и многие не согласны с его взглядами. Более того, эти взгляды уже стали причиной нескольких смертей, а некоторым претит принимать смерть от рук straniero[12]12
  …straniero – чужеземец (ит.).


[Закрыть], пусть и выдающегося.

Разумеется, я подспудно тешила себя надеждой, что лорд Байрон все же явится на прием. Контессе было не впервой с завораживающей прозорливостью читать мысли других… мои уж точно.

7 октября.

День бала! Сейчас раннее утро. Давно я не видела такого яркого солнца. Что, если оно всегда так сияет в это время суток, когда я еще сплю? «Знали бы вы, девочки, что пропустили, пока валялись в кроватях!» – как вечно восклицает Каролинина мама, несмотря на то, что она самая невзыскательная родительница на свете. Беда в том, что просыпаешься рано именно тогда, когда стоило бы подремать подольше, например, как сегодня, перед балом. Я пишу это сейчас потому, что, вне всяческого сомнения, весь день пробуду как на иголках и, когда все треволнения останутся позади, свалюсь от усталости. Всегда так с балами! Хорошо хоть, послезавтра уже воскресенье.

8 октября.

Я повстречала на балу мужчину и, признаюсь, он меня очень заинтересовал. А есть ли что-то важнее этого, как вопрошает миссис Фремлинсон в «Надежде и отчаянии сердца», чуть ли не самой любимой моей книге, о чем я со всей честностью объявляю?

Вы не поверите! Совсем недавно, пока я еще спала, в мою дверь постучали – достаточно громко, чтобы разбудить, но вместе с тем слабо и деликатно, и тут же вошла контесса собственной персоной, одетая в невероятно красивое лилово-розовое неглиже. Она принесла поднос с едой и питьем, полноценный иностранный завтрак, вот! Должна признаться, что в тот миг я бы запросто уничтожила наш английский полный завтрак. Но не правда ли, сложно представить что-то милее и заботливее, чем поступок очаровательной контессы? Ее темные волосы (но не такие темные, как у большинства итальянцев) еще не были уложены и ниспадали вокруг красивого, хоть и грустного лица, однако я заметила, что она уже надела все свои кольца; камни искрились и вспыхивали в лучах солнца.

– Увы, mia cara, – окинула она взглядом скудное убранство комнаты, – было время, да ушло. – А затем склонилась над моим лицом, слегка коснулась моей ночной сорочки и поцеловала меня. – Какая вы сегодня бледная! Белая, словно лилия на алтаре.

Я улыбнулась.

– Что вы хотите от англичанки? Мы не яркие.

Но контесса продолжала меня разглядывать.

– Прием так сильно вас измучил?

Это прозвучало как вопрос, поэтому я бодро ответила:

– Ну что вы, контесса, ни капельки. Я еще никогда в жизни так чудно не проводила вечер (что, бесспорно, было правдой и только правдой).

Садясь на большой постели, я поймала свое отражение в зеркале. И правда, бледная, необычно бледная. Я собралась было сослаться на то, что час очень ранний, но тут контесса, ахнув, выпрямилась и сама стала удивительно белой, учитывая ее природный цвет кожи. Она указывала на что-то. Кажется, на подушку за моей спиной. Я в замешательстве обернулась. На наволочке багровело неровное пятно – небольшое, но, вне всяких сомнений, кровавое. Я подняла руки к горлу.

– Dio Illustrissimo! – воскликнула контесса. – Ell'е stregata![13]13
  Dio Illustrissimo!..Ell'e stregata! – Боже всемогущий!.. Она заколдована! (ит.).


[Закрыть]

По книге Данте и просто так я выучила итальянский достаточно, чтобы понять смысл ее слов: «На ней чары». Кажется, контесса собиралась убежать, но я вскочила с кровати и обхватила ее. Я умоляла ее объясниться, но видела, что она не собирается этого делать. Итальянцы, даже образованные, по-прежнему относятся к колдовству с недоступной нашему понимаю серьезностью и зачастую боятся даже говорить о нем. Тут-то я и поняла шестым чувством, что Эмилия и ее хозяйка воспримут это одинаково. Более того, контессе, похоже, стало до крайности не по себе от обычного прикосновения, но вскоре она успокоилась и, уходя, вполне мило сообщила, что должна будет перемолвиться словечком с моими родителями насчет меня. Она даже сумела пожелать мне «Buon appétito»[14]14
  Buon appétito – приятного аппетита (ит.).


[Закрыть].

Я осмотрела свои лицо и горло в зеркале. На шее, само собой, нашелся шрамик, которым объяснялось все, кроме, как бы это сказать… того, откуда он взялся. Впрочем, ничего удивительного, учитывая новые впечатления, тяготы и суматоху вчерашнего бала. Вряд ли можно сражаться на турнире любви и не получить ни единой царапины, а я, как с волнением думаю, попала именно на него. Увы, похоже, итальянцам свойственно делать из мухи слона, и ничтожная, вполне естественная царапина потрясла контессу сверх всякой меры. Что до меня самой, то я – англичанка, и пятно на подушке меня ничуть не обеспокоило. Остается уповать, что горничная не забьется в припадке, когда увидит его, меняя белье.

Если я и кажусь слишком бледной, то исключительно из-за яркого солнца. Я сразу же вернулась в постель и с быстротою молнии истребила то, что принесла контесса. Я порядком ослабла от недоедания, и очень смутно помню угощение на вчерашнем приеме – только, что выпила гораздо больше обычного, а то и больше, чем за всю свою короткую жизнь.

И вот я лежу здесь в одной лишь красивой ночной сорочке, сжимаю в пальцах перо, чувствую на лице тепло солнца и думаю… о нем! Не верится, что такие люди существуют не только в книгах. Мне казалось, писательницы вроде миссис Фремлинсон и миссис Рэдклиф приукрашивают своих героев, чтобы женскую половину читателей примирить с их судьбой, а малочисленной мужской – польстить. Мама Каролины и мисс Гизбурн, каждая по-своему, обе недвусмысленно указывали на то же самое, и до настоящего времени мои собственные наблюдения за противоположным полом подтверждали это мнение. Но вот я и вправду встретила того, на чьем фоне меркнут даже самые прекрасные творения миссис Фремлинсон. Он Адонис! Аполлон! Настоящий бог! Там, где он ступает, всходят нарциссы!

Начнем с того, что познакомились мы очень романтично: нас не представили друг другу как положено, более того, не представляли вообще. Знаю, так не подобает, но до чего же это было волнительно! Большинство гостей танцевало старомодный менуэт, но я не знала па и поэтому сидела в конце залы с мамой, но тут на нее что-то нашло, и она поспешила меня покинуть. Мама ясно дала понять, что вернется с минуты на минуту, однако едва она исчезла, как передо мною возник он. Казалось, он прошел между поблекшими гобеленами на стене, а то и появился из них самих, только выглядел совсем не поблекшим, хотя позднее, когда мы сели ужинать и принесли еще свечей, я заметила, что он старше, чем мне показалось вначале. Такого умудренного опытом лица я не видела еще ни у кого.

Конечно, дело не только в том, что он тут же со мною заговорил. Будь это так, я бы тотчас удалилась. Нет, его глаза и речи буквально принудили меня остаться. Он расточал мне любезности, называя единственным розовым бутоном средь здешнего осеннего сада, но я не такая глупая гусыня, чтобы покупаться на комплименты, и поддалась роковой нерешительности только после его следующих слов. Он сказал (и я никогда, никогда этого не забуду): «Мы с вами оба пришельцы из другого мира, так почему бы не познакомиться ближе?» Как, надеюсь, ясно по моему дневнику, именно такой – пришелицей – я себя и ощущала все время и потому, несмотря на прекрасное осознание неустойчивости и опасности своего положения, я не смогла самую чуточку не поддаться той проницательности, с какой он постиг и выразил мои сокровенные чувства. А еще он прекрасно говорил по-английски! И акцент – не итальянский, как мне показалось, – делал его речь еще своеобразней и очаровательней!

Следует заметить, что отнюдь не все гости вступили в осеннюю пору своей жизни, хотя в отношении большинства это было, определенно, справедливо. Будучи весьма милой особой, контесса ради меня нарочно пригласила несколько cavalieri из числа местной знати, и часть их мне должным образом представила, но разговора с ними не получилось – отчасти по вине языковых трудностей, но больше потому, что каждый cavaliero[15]15
  …cavaleiro – джентльмен (ит.).


[Закрыть] слишком во многом был тем, что мы у себя в Дербишире называем «дубиной неотесанной». Графиня восприняла провал этих rencontres[16]16
  …recontres – случайные встречи (ит.).


[Закрыть] со свойственной своему характеру благожелательностью и не сделала ни единой попытки раздуть пламя из того, что никогда не обещало стать даже тусклой искрой. Как не похоже на наших дербиширских матрон! Те, ежели берутся за подобное дело, работают кузнечными мехами не только весь вечер, а целые недели, месяцы, а порой и годы! Впрочем, назвать славную контессу словом «матрона» язык не повернется! Итак, четверо cavalieri, оставив меня, пытались приглянуться контессине и ей подобным bambine[17]17
  …bambine – девочки (ит.).


[Закрыть], выставленным на той ярмарке невест.

Я задумываюсь на мгновение, подыскивая слова, чтобы описать его. Он выше среднего роста, стройный, изящный, но вместе с тем производит впечатление человека поразительной духовной и физической силы. Кожа у него бледноватая, нос орлиный, властный (но с трепетными, чувственными ноздрями), рот алый и (без этого слова не обойтись) страстный. От одного взгляда на этот рот в голову приходят мысли о великих стихах и бескрайних морских просторах. Пальцы у него очень длинные и красивые, но хватка мощная, что я испытала на себе еще до конца вечера. Его волосы сначала показались мне совсем черными, но, присмотревшись, я заметила в них немногочисленные серые, а может, даже и белые нити. Лоб у него высокий, широкий и благородный. Кого же я описываю: бога или человека? Знаете, я не уверена.

Что до его речей, могу лишь сказать: он и впрямь не из этого мира. Никакой пустой болтовни, свойственной светским сборищам, в которую, при всей ее бессмысленности, вкладывают смысл, очень далекий от значения самих слов – смысл, зачастую вызывающий у меня гадливость. Все им сказанное, по крайней мере, после первых светских комплиментов, задевало во мне глубинные струны, а все, что я говорила в ответ, выражало мои истинные мысли и чувства. Прежде у меня никогда не возникало столь полного взаимопонимания ни с одним мужчиной, начиная с папы; и с очень немногими женщинами я испытывала нечто подобное. Однако я затрудняюсь припомнить, о чем мы беседовали. Вероятно, дело в значимости тех чувств, которыми был полон наш разговор. Глубоких, преображающих душу своим теплом чувств, которые я не просто вспоминаю, а ощущаю до сих пор всем своим существом. Темы? Нет, сами темы вылетели из головы. Речь шла о жизни, красоте, искусстве, природе, мне самой – короче, обо всем на свете. Точнее, обо всем, кроме тех крайне разнообразных и неимоверных глупостей, о которых неумолчно трещит остальной мир по эту сторону церковного погоста. «Женщины любят ушами», – заметил в разговоре мой собеседник, а я только улыбнулась. До чего верно! На счастье, мама так и не появилась. Что касается остальных, смею думать, они, скорее, обрадовались, так сказать, сбыв с рук маленькую нескладную англичанку. В отсутствие мамы обязательство присматривать за мной переходило контессе, но я видела ее только издалека. Вероятно, она решила не вмешиваться без спроса. Ежели так, этого я от нее и ожидала. Хотя… не знаю.

Подошло время ужинать. К моему немалому удивлению (и досаде), новый друг, если его позволительно так назвать, с извинениями отказался от еды, говоря, что у него нет аппетита. Вряд ли этот предлог можно считать достаточным или вежливым, но слова, призванные на помощь моим новым знакомым, как всегда, достигли своей цели, уняв обиду. Он самым настоятельным образом убеждал меня подкрепить силы, невзирая на то, что сам не может составить мне компанию. Говоря все это, он столь проникновенно смотрел на меня, что я невольно смягчилась, хотя, надобно заметить, аппетита (к грубой пище этого мира) у меня тоже не было. Чуть выше я забыла упомянуть о красоте и магической силе его глаз, таких темных, что они казались совсем черными… по крайней мере, в свете свечей. Оглянувшись на него, возможно, даже не без некоторого пыла, я вдруг подумала, что он, скорее всего, постеснялся яркого света в столовой, беспощадного к его истинному возрасту. Подобное тщеславие отнюдь не ограничивается нашим женским полом. Более того, даже здесь, в дальнем конце залы, он словно стремился держаться в тени. И это при всем том ощущении силы, которое столь явственно исходило от него. Я постаралась удалиться как можно деликатней.

– Вы вернетесь?

Его голос звучал так встревоженно, так чарующе.

Я хранила спокойствие. Только улыбнулась в ответ.

А затем меня нашел папа. Он сказал, что мама, как легко догадаться, совсем расхворалась и ушла наверх, и меня это и впрямь нисколечко не удивило. Он велел сразу после ужина подняться к ней, а затем, орудуя локтями, расчистил нам путь к столам и принялся пичкать меня всякой всячиной, будто я фаршированная идейка, но, как вы уже знаете, яства меня тем вечером не прельщали, так что я уже позабыла все названия блюд, скормленных мне и съеденных им самим. Чем бы нас там ни угощали, я «сполоснула кишки», как мы выражаемся у себя в Дербишире, необычно обильными, по моим меркам, возлияниями. Мы с папой пили местное вино, которое все, включая его самого, называли очень «легким», но, на мой взгляд, оно было ничуть не «легче» любого другого, даже заметно «тяжелее» некоторых знакомых сортов. Более того, чуть раньше, когда мне полагалось флиртовать со здешними неотесанными дубинами, я уже потребила какое-то его количество. Забавно, что папа, который одергивает меня буквально во всем, ничуть не возражает против столь неумеренного пьянства. Не припоминаю, чтобы он хоть раз пытался меня ограничить. Это, разумеется, справедливо лишь в редкие моменты, когда мамы нет рядом. Ей самой зачастую нездоровится всего после двух-трех бокалов. Вчера за ужином я была в состоянии «транса»: еда не лезла, зато вино я поглощала чуть ли не с пагубной легкостью. Затем папа снова попытался отправить меня спать… или, возможно, подержать маме голову. Но из-за того, что я столько выпила, и меня терпеливо дожидался новый друг, все вылилось в фарс. Пришлось как-то отделываться от папы, так что я надавала ему чистосердечных обещаний и забыла их (что бы это ни было) почти сразу. Слава богу, с тех пор еще не приходилось смотреть папе в глаза.

Да и вообще, после того как меня утром разбудила контесса, я не видела никого – никого, кроме одного человека.

Он тихо ждал меня в тенях чуть колеблемых сквозняком гобеленов и хлопающих флажков, рядами опоясывавших стены у нас над головами. На этот раз в своей порывистости мой новый друг прямо-таки сдавил мою руку. Конечно, наши пальцы соприкасались всего мгновенье, но я ощутила крепость его пожатия. Он выразил надежду, что не мешает мне, отрывая от танцев, и я поспешно уверила: «Нет-нет!». По правде говоря, в ту минуту я вряд ли бы смогла танцевать, да и в лучшие времена унылые па замшелых древностей вокруг были бы не для меня. И вдруг он, чуть улыбнувшись, сказал, что в свое время считался отменным танцором.

– О, – равнодушно и не совсем трезво ответила я, – где же?

– В Версале. А еще в Петербурге.

Вино иль не вино, но надобно сказать, меня его слова удивили, ведь каждый, вне сомнения, знает, что Версаль в 1789 году спалили бунтовщики. Добрых лет тридцать, наверное, уже прошло? Должно быть, я на него как-то многозначительно посмотрела, потому что он снова улыбнулся, хоть и слабо, и молвил:

– Да, я очень, очень стар. – Он так чудно это подчеркнул, и, похоже, не нуждался в принятых после таких слов утешениях. Вообще-то, мне ничего достойного на ум и не приходило. И все же он сказал чушь, так что мои разуверения шли бы от сердца. Не знаю, сколько ему лет, трудно даже приблизительно назвать его возраст, но «очень, очень стар» – определенно не о нем. Скорее, во всем, что действительно важно, он даст фору молодым. Пыла ему не занимать. Одет он был в очень красивый черный наряд с крошечным орденом в петлице… наверняка весьма почетным, ведь он выглядел столь скромно. Папа часто говорит, что кичиться регалиями больше не принято.

В некотором роде самое романтичное в наших отношениях то, что я даже не знаю его имени. Когда люди начали покидать бал, причем, предполагаю, не слишком поздно, поскольку большинство все-таки было уже в летах, он взял меня за руку и на этот раз задержал ее в своей, а я не воспротивилась даже для видимости. «Мы встретимся снова, и не раз», – сказал он, глядя мне в глаза глубоким и неотрывным взором, словно проникавшим мне в самое сердце и душу. Более того, в тот миг я испытывала непреодолимые и загадочные чувства и смогла лишь пролепетать «да» таким слабым голоском, что едва ли была услышана, после чего закрыла руками глаза – те самые глаза, в которые он столь проницательно вглядывался. На миг – вряд ли больше, иначе бы мое волнение заметили остальные – я осела в кресле. Все вокруг почернело и поплыло, а когда я пришла в себя, его больше не было рядом, и мне не оставалось ничего иного, кроме как принять поцелуй контессы, которая со словами «Дитя, у вас усталый вид» тут же отправила меня в постель.

И хотя говорят, что новые переживания лишают нас покоя (справедливость этих слов я уже имела возможность несколько раз испытать на себе), я тотчас провалилась в сон, причем глубокий и долгий. Знаю также, что видела удивительные сны, но совершенно не могу вспомнить, о чем. Может, обращаться за помощью к памяти и не обязательно, ибо я догадываюсь и так?

Впервые с нашего приезда в Италию солнце светит по-настоящему жарко. Вряд ли я сегодня напишу что-то еще. Я и так покрыла немало страниц дневника мелким, четким почерком, которым во многом обязана терпению и строгости мисс Гизборн, а также ее высоким стандартам во всем, что касается воспитания девиц. Довольно удивительно, что меня так надолго оставили одну. Несмотря на то, что папа и мама, на мой взгляд, много сил тратят впустую, они весьма косо смотрят на тех, кто «валяется в кровати и ничего не делает», в особенности в моем случае, хотя и к себе, стоит отдать им должное, строги. Любопытно, как поживает мама после треволнений вчерашнего вечера? Наверняка следовало бы встать, одеться и выяснить, а я лишь шепчу себе это в очередной раз, чувствуя, как меня с неодолимой силой влечет в объятия Морфея.

9 октября.

Вчера утром я решила, что написала довольно для одного дня – а меж тем для каких событий, хоть и тщетно, я искала слова! – но у меня мало личных интересов, которые волнуют меня больше, чем запись мыслей и сердечных переживаний в этот маленький, тайный дневник, который не увидит ни одна душа – уж об этом я позабочусь! – поэтому, если бы случилось нечто важное, вечером я наверняка снова бы взялась за перо.

Боюсь, фразу выше мисс Гизборн сочла бы чрезмерно перегруженной, но перегруженные фразы отражают соответствующее состояние души и даже служат человеку единственной отдушиной! Как ярко сейчас вспоминается мне прочувствованный совет мисс Гизборн: «Стоит лишь найти верные слова для горестей, и горести станут чуть ли не радостями». Увы, для меня в этот час верных слов попросту не существует: неким странным, совершенно непонятным образом, меня одновременно бросает и в жар, и в холод. Еще никогда я не чувствовала себя столь живой – и вместе с тем меня не покидает странная убежденность, что дни мои на земле сочтены. Казалось бы, меня это должно пугать, но нет… более того, я испытываю чуть ли не облегчение. Несмотря на ту заботу, которой меня окружали, мне всегда было неуютно в этом мире и, если бы я не познакомилась с Каролиной, трудно судить, что из меня бы вышло. А теперь! Что значит Каролина, до сего времени моя дражайшая подруга (и ее мама тоже), в сравнении… О, у меня попросту нет слов! К тому же я еще не совсем оправилась после вчерашних испытаний. Даже как-то немного стыдно, и я в этом никому не признаюсь. Тем не менее, что есть, то есть. Меня не просто раздирают чувства, я словно истончилась до шелковой ниточки.

Контесса, появившись в моей комнате вчера утром, затем исчезла, и я не видела ее весь день – совсем как тогда, когда мы сюда приехали. Тем не менее, похоже, она поговорила обо мне с моей матерью, как и обещала. Это скоро выяснилось.

Когда я наконец встала и отважилась покинуть свою солнечную комнату, уже наступил день. Снова безумно хотелось есть, и я чувствовала настоятельную потребность отыскать маму и убедиться, что та полностью здорова. Поэтому я сначала постучала в двери покоев папы и мамы. Поскольку никто не отвечал, я спустилась вниз и, несмотря на опустевший дом – большинство итальянцев в жару попросту отлеживаются в теньке – на террасе с видом на сад отыскала маму, которая выглядела цветущей и совершенно здоровой. Она сидела со шкатулкой для рукоделия на солнцепеке и, как это за ней водится, пыталась заниматься двумя, а то и тремя делами сразу. Когда мама себя хорошо чувствует, она вечно страшно суетится. Боюсь, ей недостает того, что джентльмен, с которым мы познакомились в Лозанне, назвал «даром покоя». Это выражение врезалось мне в память.

Мама тут же взяла меня в оборот.

– Почему ты не потанцевала с кем-нибудь из тех милых молодых людей? Контесса старалась, пригласила их нарочно для тебя. Она очень расстроена. К тому же, что ты делала все утро? В такой чудный, солнечный день? И что означает весь тот вздор, который наговорила о тебе контесса? Я не поняла ни слова. Возможно, ты меня просветишь? Кажется, мне следует знать. Наверняка это как-то связано с тем, что мы с отцом согласились отпустить тебя в город одну?

Излишне говорить, что я давно знаю, как отвечать маме, когда та на меня напускается.

– Контесса всем этим очень расстроена! – снова воскликнула мама, выслушав мой ответ.

Я чувствовала себя так, словно шайка лакеев украла все ложки, а подозревают почему-то меня.

– Она, несомненно, на что-то намекает, но из вежливости не может облечь это в слова, и это что-то связано с тобой. Буду премного обязана, если расскажешь, в чем дело. Давай, выкладывай! – немало разозлившись, велела мама.

Разумеется, между мной и контессой утром что-то случилось, и до меня уже дошло, почему она столь странно себя повела. Тем или иным образом, но контесса догадалась о моей вечерней rencontre накануне и отчасти – хоть и далеко не полностью! – понимает, какое действие та на меня оказала. Даже со мной она изъяснялась в этой их итальянской, слишком бурной по нашим английским меркам манере. Бесспорно, она что-то рассказала обо мне маме, но в завуалированных выражениях, ибо на самом деле не желала меня предавать. К тому же она уведомила меня о своих намерениях, и теперь я сожалею, что не попыталась ее отговорить. Видите ли, я была настолько сонной, что не очень хорошо соображала.

– Мама, – ответила я с полным достоинства видом, который научилась принимать в подобных случаях, – пожелай контесса как-то пожаловаться на мое поведение, она, несомненно, сделала бы это только при мне.

И, стоит заметить, я в этом не сомневалась. Впрочем, контесса вообще вряд ли бы стала жаловаться на меня. Несомненно, она обратилась к маме по этому поводу лишь из желания мне как-то помочь, пусть и направила свои усилия не в то русло, как неизбежно происходит со всяким, кто не знает маму достаточно хорошо.

– Дитя, ты дерзишь мне! – чуть ли не вскричала мама. – Ты дерзишь собственной матери!

Она так себя взвинтила – и ведь явно на пустом месте, даже хуже, чем обычно! – что ухитрилась уколоться. Мама постоянно колет себе пальцы, в основном, когда пытается шить, и, как мне все время кажется, причина в том, что она попросту рассеянна. А еще она всегда держит в шкатулке с рукоделием шарик хлопкового пуха именно на такой случай. На этот раз, однако, пуха не оказалось, а она, похоже, поранилась довольно глубоко. Бедная мама замахала руками, будто птичка, попавшая в силок, а меж тем кровь ничто не сдерживало. Подавшись вперед, я ее слизнула. Почувствовать вкус маминой крови было так странно. Самое странное – его восхитительность, почти как исключительно вкусный леденец! Сейчас, когда я пишу эти строки, при одном воспоминании о нем к моим щекам приливает кровь.

Затем мама додумалась прикрыть ранку носовым платком: одним из тех красивых платочков, что она приобрела в Безансоне. Мама смотрела на меня своим обычным неодобрительным взглядом, но сказала лишь: