Текст книги "Записки графа Рожера Дама (ЛП)"

Автор книги: Рожер де Дама

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Несмотря на то, что русские по характеру своему, быть может, более всякой другой европейской нации склонны к интригам, эти интриги до некоторой степени теряли свою силу при дворе, потому что пыл их угасал в присутствии Императрицы, стоявшей выше всех, кто ей служил, существенно не поддававшейся влиянию глухих вероломных происков, свойственных министрам и их подчиненным всех стран: этот бич терял свою мощь и не касался дел высшего порядка, а также и честного имени и участи людей достойных и заслуживавших внимания Императрицы.

Она доказала истину, подтвержденную впоследствии многими примерами, что всякий монарх, с любыми способностями, но сам во всё вникающий и сам исполняющий должность своего премьер-министра, всегда сумеет помешать злоупотреблениям и заблуждениям, сумеет лучше выбирать своих помощников и лучше управлять своим государством, чем министр-временщик, который рассчитывает лишь на возможный срок своего царствования и не заботится о будущем.

Императрица доказала и еще одну истину, а именно, что монархини менее поддаются влиянию своих фаворитов, чем монархи влиянию фавориток, и что влияние первых менее вредно, чем влияние вторых. У Императрицы было их много, и тем не менее ни один из её фаворитов не властвовал над нею в такой мере, в какой метрессы подчинили себе Людовика XIV и Людовика XV.

Трудно определить, в какое царствование Петербург и различные учреждения в России примут вид давнего существования, как в остальной Европе: всё в ней кажется новым, недавним. Следы спешки Петра I, с которою он устраивался по-европейски, еще не стерлись. Всё имеет скорее вид превосходного наброска, чем совершенного труда. Учреждения еще в начальном виде; дома лишь с фасада имеют вид благоустроенных; лица, занимающие видные места, недостаточно знакомы со своей ролью и не осведомлены. Одежда русских, у народа – азиатская, у людей общества – французская, производит впечатление чего-то не вполне законченного; невежество ещё не изгнано из хорошего общества, характеры сдержаны, но вовсе не смягчены; народный ум – это ум подражательный, но не изобретательный. Встречается много умных, но мало любезных людей. Одним словом, прошедшее как бы передвинулось в сторону, чтобы уступить место настоящему, поэтому и не получилось ничего определенного.

Если бы какой-нибудь монарх изменил строй или отказался от величия, ясно, что было бы еще время оправиться, и, я думаю, большая часть нации утешилась бы. При дворе есть много ничтожеств, которые без отвращения вернулись бы в свои деревни, достаточно бритых подбородков, находящих, что с бородой теплее, достаточно купцов, которые охотнее торговали бы мехами, чем драгоценными вещами и предметами моды. Но по изменении строя понадобилось бы еще несколько царствований, чтобы упрочить его, и если преемники Екатерины будут далеко не такими выдающимися личностями, как она, то лишь течение нескольких веков может тут помочь.

Я воздержался последовать совету графа Сегюра отправиться в Париж на конец зимы именно для того, чтобы наблюдать эти различные интересы, со всех сторон столь замечательные. Он меня убеждал ехать в таких выражениях, истинного смысла которых я не понимал. «Берегитесь, – говорил он мне, – воспользуйтесь тем, что вы сделали; вам остался короткий срок, чтобы еще увидеть Францию такою, какою вы её знаете; если вы промедлите год, вы уже не застанете её хоть немного похожей на современную. Генеральные штаты собираются при ужасающих предвестниках; мы переживаем, может быть, момент гибельнейших событий, но, во всяком случае, чрезвычайных».

Если бы он со мной говорил по-еврейски, мне его предсказания не казались бы менее непонятными. Мои рассуждения о правительстве не шли дальше рассуждений моих предков в возрасте 22-х лет; со времени же отъезда из Парижа мысли мои были заняты исключительно моею карьерой; кроме того, лишенный в продолжение 14-ти месячного пребывания в степях последовательных известий, я не мог представить себе переворота, которого не понимал (без сомнения, что иначе я был бы там). Но в то время ничто не могло меня побудить к поездке. Я хотел продолжать военное дело. Я не мог покинуть Петербург в столь благоприятное для меня время. Я бесповоротно решил отложить свою поездку в Париж до окончания второй кампании и даже вернуться для того, чтобы участвовать в третьей, если это только не окажется прямо невозможным; с этих пор я решительно перестал обращать внимание на приглашения графа Сегюра; я только и делал, что осматривал всё, как путешественник, и развлекался, как молодой человек. Я занимался только двором, городом и армией, и Франция (как мне казалось) стала мне чуждой. У меня были три любовницы, и я имел виды на 2 или 3 кампании. Всего этого достаточно было, чтобы удовлетворить моим видам и вкусам и наполнить всё мое время.

Граф Сегюр потерял всякую надежду убедить меня, и об этом больше не было речи. Я решил задачу, над решением которой он и граф Шуазель-Гуффье трудились в течение двух лет, каждый в своей миссии, один в Константинополе, другой в Петербурге; задача заключалась в следующем: в которую чашу весов Франции следовало положить свою гирю. «Объясните мне, – спросил меня со смехом граф Сегюр, – что вас, одержимого духом войны, заставило пойти в русскую армию, а не в турецкую. Мы, по крайней мере, в Версале не знаем, которая больше нас интересует». – «Только две причины, – ответил я, – первая та, что я, в случае неудачи, предпочитаю быть обезглавленным, нежели посаженным на кол; вторая – в случае успеха и славы я ближе к газетным репортерам».

Между тем заключение нового торгового договора еще служило доказательством добрых отношений между русской и французской державами[69]69
  Договор 11 января 1788 г., о котором автор судит, кажется, не очень справедливо. (См. напр, Е. Jauffret. Catherine II, т. II, стр. 291.)


[Закрыть]. Этот договор в данное время очень льстил самолюбию графа Сегюра, хотя сравнительно с несколькими прежними договорами он мне казался невыгодным для Франции; но так как его давно пытались заключить и всё не успевали в этом, то за министром оставалась слава его заключения и вся польза и все блага, которые проистекали от него. Я сказал Сегюру чистую правду. Ясно, что в то время во Франции молодой человек 22 лет не слишком вникал в политику, тем более после 30 лет тишины. Никогда бы мне не пришло в голову пойти к туркам, в каких отношениях с Турцией ни была бы моя родина; к счастью, Франция в то время в своих действиях оказывала России знаки отличия, что и повлияло на мой прием в армию.

Характер и ум князя Потемкина и графа Сегюра в образе толкования дел не всегда согласовались. Князь находил, что Сегюр судит слишком мелочно, и я согласен, что относительно внешней формы он был прав, и я имел тому некоторые доказательства. Если мне когда-нибудь в жизни и приходилось жаловаться на князя Потемкина, то именно за его нерасположение к графу Сегюру.

Мне пришлось как-то при одном обстоятельстве видеть, как князь странным и шутливым образом отмстил графу Сегюру за кое-какие дипломатические его поступки. У него было совещание с графом, которым он остался недоволен. Отношения обоих дворов не могли быть прямыми; они касались того, чтобы Франция повлияла на Австрию в смысле увеличения усилий против турок или чтобы она вредила им, пользуясь своими коммерческими отношениями. Но на этот раз граф Сегюр плохо ответил или плохо затуманил свой ответ, и князь был очень раздосадован; он велел своему шуту (по старинному обычаю они существовали в России еще во многих других домах) пересмеять его. Шут этот сначала очень ловким образом уверил его, что умеет угадывать самые секретные депеши всех держав, понемногу стал открывать действительное состояние переписки и наконец рассказал графу содержание депеш, полученных в последний раз от его двора. Князь смеялся над своим шутом, а граф Сегюр бледнел от злобы и смущения. Он покинул князя в очень заметном нерасположении и не являлся к нему до тех пор, пока князь сам, кокетничая, не постарался снова сблизиться с ним. Они часто дулись друг на друга, но я думаю, граф Сегюр мог бы избежать этого, если бы толковал дела шире, не обращая внимания на мелочи, которых граф не понимал. Однако любезность графа Сегюра подкупала князя и успокаивала его, что и не удивительно. Так как, по своему положению, я не мог жертвовать одним ради другого, мне пришлось стать жертвой одной из их распрей. Был издан указ о милостях за дело при Очакове. За несколько дней до обнародования его князь прислал ко мне одно лицо своего штаба, которому он особенно доверял, чтобы узнать от меня лично, чего бы я желал. Мне не пришлось долго колебаться ответом: единственно, чему я придавал значение, были те милости, которыми осыпали меня Императрица и князь; я мог вернее всего добыть их, командуя в ближайшей кампании; этого мне только и нужно было.

Этот офицер уверил меня, что князь Потемкин не хлопотал о Георгиевском кресте степенью выше того, который мне пожалован был за мое поведение во время приступа, что он сам видел меня в списке и что в следующее воскресенье при дворе я буду им пожалован. После обычных выражений благодарности и возражений лицо удалилось. С того дня до следующего воскресенья, выслушивая уверения каждого лица, в городе и при дворе, я узнал общее мнение о том, что получу на шею крест, который ношу в петлице. Но по досадной случайности, в это самое время у графа Сегюра с князем накануне указанного дня была опять схватка из-за дел, и когда я явился ко двору, Императрица, вся Царская фамилия и все присутствовавшие, в смущении и удивлении, поздравляли меня с обещанием, что я получу командование, но ни слова не сказали при этом об ордене. Сознаюсь, что в душе я был обижен, но общий разговор настолько облегчал мое положение, что я сохранил вид вполне покорившегося человека, и никто не заметил, что я испытывал.

После посещения двора я возвратился домой, где принц Ангальт-Бернбург, под начальством которого я заслужил милость Императрицы, уже ждал меня. Он был более обижен и задет, чем я; граф Сегюр был оскорблен; из нас троих я спокойнее всех относился к этому случаю. Принц Ангальт сказал мне, чтобы я решил, как ему поступить, что статуты ордена дают ему право жаловаться в капитул и что мне стоит только решиться, и успех будет неизбежен. Я заметил ему, что если это так, то тем дело сомнительнее, что насиловать руку князя Потемкина законом – значило бы поссориться с ним навсегда, что я удовлетворен общественным мнением и что я решил оставить всё, как оно есть. Я еще отметил, что будучи иностранцем, я ни на что не имел права и что единственным удовлетворением для меня было чье-либо ходатайство без всяких требований.

Принц Ангальт согласился со мной, но граф Сегюр стоял за объяснение его с князем. Так как время было уже упущено, то я не заботился больше об этом. Но Сегюр заупрямился, и объяснение состоялось. У него произошла настоящая ссора с князем, относительно которого я лучше знал, что он никак не объясняет себе своего образа действий. Граф Сегюр разошелся с ним, раздражив его и ничего не исправив, что я и предвидел. Я положил конец этому тягостному положению, сделав равнодушный и удовлетворенный вид, что мне вполне удалось. Я оказывал князю Потемкину то же почтение, что и прежде; он по-прежнему заботливо и внимательно относился ко мне, и о случае не было больше речи. Мое самолюбие было тем более польщено в этом отношении, что все знали, что я стал лишь жертвой временного недовольства Францией или её министром, но что мнение Императрицы и князя от этого не стало менее благоприятным для меня, и я получал всё новые свидетельства общего расположения за то, что не обратился ни с какой дальнейшей просьбой в капитул.

Великий князь, ненавидевший князя Потемкина, думал, что он мог позволить себе дурно отзываться о нём, уверенный, что я охладел к князю из-за последнего случая, но на все его нападки я возражал таким образом, чтобы он мог заметить, что я никогда не терял чувства благодарности. Я не мог, однако, отказать себе в шутке в ответ на один из его вопросов, обращенных ко мне: «В какой главе книги г. маршала Вобана вы прочли, что для взятия города следует во время осады иметь при себе племянниц?» «Может быть, в главе о роговых изделиях, – ответил я. – Впрочем, они там не необходимы». Он окончил разговор, в котором я оставался верен князю, лестным для меня комплиментом: «Я вижу, что у вас единственный способ мстить за несправедливость – это искать случая, который дал бы возможность пожаловаться на новую несправедливость; ну, так следующая кампания даст вам такой случай».

Я был приглашен посмотреть на учение двух батальонов великого князя, которыми он сам командовал, а несколько дней спустя он пригласил меня на обед в своем маленьком загородном доме, в Павловске[70]70
  Павловск в 28 верст. от Петербурга, деревня, подаренная Екатериной сыну в 1775 г. Загородный дом князя, построенный в 1780 г, был в 1803 г. сожжен и вновь отстроен по новому плану.


[Закрыть]. Вблизи великий князь похож был на прусского майора, преувеличивавшего для виду все мелочи и подробности службы, не заботясь о цели, к которой можно бы подойти более просто. У себя за городом он был похож на доброго гражданина, хорошего мужа, хорошего отца семьи, без притязаний, и только там он выигрывал. Однако иногда в присутствии двух, трех человек, которых он больше любил, он выказывал склонность к жестокости и мстительности, которые их пугали. Принц Ангальт, к которому он питал самое дружественное доверие и приязнь, слышал, как он сказал раз: «Я покажу этим несчастным, что значит убить своего Императора!» (он намекал на смерть своего отца). Великая княгиня[71]71
  Софья Доротея Вюртембергская, называвшаяся также Марией Феодоровной, сочеталась браком (1776 г.) с великим князем, вдовцом после Вильгельмины Гессен-Дармштадтской.


[Закрыть] умеряла его жестокость, но не могла успокоить его относительно этой мысли, выводившей его из себя. У неё был нежный и добрый характер, долгое время приносивший пользу её мужу. Императрица знала это и выражала ей свою признательность изысканной внимательностью. Принц Ангальт в то время несколько раз говорил мне: «Будем счастливы в этой стране во время существующего царствования, но когда оно окончится, удалимся, так как неудобно будет больше оставаться в ней».

Я никогда не видел Петергофа, любимой резиденции Петра III, а не был там, чтобы не пришлось сказать об этом Императрице, которая часто спрашивала меня, что я видел нового. С воспоминанием об этом месте естественно невольно связывалось в ней тяжелое чувство; из внимания к ней за её милости я щадил это чувство. Её любезной заботливости, с которой она часто направляла мои поездки, я обязан тем, что мне так и не удалось видеть Кронштадта, одного из интереснейших мест; сколько раз я ни назначал дня, в который хотел ехать, она каждый раз требовала отложить поездку до тех пор, когда лед пройдет, чтобы я лучше мог судить о порте; но мой отъезд из Петербурга наступил внезапно, так что я не был вовремя предупрежден и не мог уже пополнить знакомства со всем тем, что Петербург представляет любопытного.

Зима проходила, а прелестный дом графа Сегюра, общество, представления в Эрмитаже и любовь заполняли всё мое время, каждый миг. Часто я проводил вечера с графом Сегюром, графом Кобенцлем и принцем Ангальтом у г. Мамонова, фаворита Императрицы. Это был бы отличный человек, если бы положение его не было унизительным; должность его, возвышенная до должности почетной, исправление которой было столь же странным, сколь достойным презрения, эта должность давала ему, как и многочисленным его предшественникам, чин, первенствующее положение и все почести при дворе, где он жил и где он содержался за счет дома Императрицы

Любовь, которую возвещал взгляд, которую неловкость могла отнять и которая поддерживалась ловкостью или силой, всегда вела к несметному богатству и знакам отличия. Тому, кто был облечен всем этим, она обеспечивала снисхождение и презрение, и даже те, которые не могли понять чудовищности скандала и безнравственности, никогда не колебались склониться перед идолом, который Императрица покрывала своим величием. Почитая Императрицу во всём, не чувствовали никакой брезгливости выразить благоговение перед её вкусом, её выбором и даже предметами её страсти. Мамонов оправдывал эту страсть своею любезностью, вежливостью и красивым лицом. И всё из преданности и уважения к Екатерине II, считавшиеся с её министрами государства, не краснея, считались и с министрами её удовольствий. Однако по тому, как за ними ухаживали, можно было узнать степень благородства или низости каждого фаворита.

Существует особого рода относительная снисходительность, в которой нельзя дать себе отчета, но которая управляется тактом, характеризует почтением то или иное лицо, в то время как скромная и прямая покорность характеризует других. И нужно сознаться, что большая часть принадлежала к последнему разряду.

Мамонов тогда уже доживал свои последние дни при дворе, а никто (менее всех Императрица) этого не подозревал; он питал тайную страсть к княжне Меньшиковой[72]72
  Речь идет о Дарье Щербатовой, фрейлине Императрицы,


[Закрыть]; спустя несколько месяцев он бросился к ногам Императрицы и признался ей. Жестоко оскорбленная, но слишком гордая, чтобы жаловаться, она согласилась на его брак, венчала его в своей дворцовой церкви и, осыпав его благодеяниями, удалила от двора.

Почти все жалели о нём, потому что он не до такой степени, как многие другие в его положении, доводил наглость и заносчивость. Между тем я сам видел раз, как он промедлил снять карты, играя с Императрицей, для того, чтобы приказать пажу поправить воротник, нисколько не извиняясь. Она говорила со мной во время его туалета, а затем продолжала игру, по-видимому, не удивляясь его поведению. Как и следует ожидать, наглость князя Потемкина во всех отношениях была еще больше, благодаря оттенкам близости. Чтобы обозначить степень этой наглости, я должен сказать, что однажды утром князь, принимая вельмож двора, как он это обыкновенно делал в то время, когда вставал, явился среди них (у всех ленты были поверх мундиров) с растрепанными волосами, в большом халате, под которым не было брюк; в это время камердинер Императрицы пришел сказать ему несколько слов на ухо, он тотчас же запахнулся, поклоном отпустил всех и, проходя в дверь, которая вела в собственные покои Императрицы, отправился к ней в этом простом одеянии.

Весна приносит перемены в развлечениях, как и во внешнем виде Петербурга. Таяние снегов, ледоход на Неве и мягкость воздуха причиняют чрезвычайную, прекраснейшую перемену. Время, когда ночи едва заметны, заставляет испытывать очень странное ощущение: не знаешь, как распределить 24 часа, и в занятиях дня испытываешь нечто неопределенное и волнующее. Удовольствия, прежде ограниченные дворцом, теперь происходят вне дома: прогулки, народные игры на общественных площадях, сражения на воде и прогулки по реке, в нарядных лодках, представляют приятный вид. Большинство вельмож занимает дачи по дороге в Петергоф, а Императрица в это время года живет в Царском Селе, в 18-ти верстах от города. Она собирает там всех особ, которые составляют её общество в Эрмитаже, и приглашает к обеду тех, которых отличает своею благосклонностью. Едва начался для меня этот новый образ жизни, как отъезд князя Потемкина в армию был назначен в ближайшем будущем. Я стал с нетерпением ждать его. Бедствия последней кампании были забыты. Я чувствовал себя больше не на месте.

10-го мая князь объявил мне, что берет меня с собой, и сказал, чтобы я был готов ехать с минуты на минуту. Я отправился в Царское Село и Павловск проститься с Императрицей и великим князем. Государыня после обеда велела мне войти в кабинет, где я четверть часа оставался с нею наедине. Я не могу повторить все те любезные выражения, которыми она пользовалась, обещая мне счастье и успех, и я оставил ее, тронутый любезностью, которой она сопровождала свои пожелания.

Отряд Каменского[73]73
  Михаил Федорович Каменский (1738–1809) особенно известен своею грубостью к солдатам. Настоящее «чудовище» говорит Ланжерон.


[Закрыть] в течение апреля уже одержал одну победу, где трое пашей были взяты в плен. Граф Стединг, швед[74]74
  Речь идет о графе Курте Стединге, родившемся в 1746 г. и служившем во французской армии (лейтенантом Шведского Королевского полка и полковником Эльзасского Королевского полка), участвовал в американской кампании с Ферзеном и принадлежал, как и тот, к интимному кружку Марии-Антуанетты. Он оставил Францию в 1787 г. и стал шведским фельдмаршалом. Он оставил мемуары на французском языке.


[Закрыть], известный во Франции одновременно с Ферзеном, тоже только что потерпел поражение в Финляндии[75]75
  При Киросе (или Кирсе), от Михельсона (вскоре в свою очередь, потерпевшим поражение).


[Закрыть]. Императрица говорила со мной о нём, спрашивала, знаю ли я его лично и что я о нём думаю. Когда я ей повторил всё то хорошее, что слышал о нём во Франции, она мне сказала: «Я сообщу это тому из моих генералов, который одержит победу над ним. Приятнее иметь дело с достойным человеком, и я ему доставлю это удовольствие».

Это была тонкая любезность, свойственная Императрице, которая оправдывала усердие и восторг, с которыми ей служили.

VI

Подробности об армии. – Недоразумения между русскими и австрийцами и медлительность Потемкина. – Дама – полковник Воронежских гусар, а затем Тульской инфантерии. – Капитуляция Бендер, поручение автору занять их. – Посещение фельдмаршала Румянцева. – Отпуск, взятый, чтобы отправиться во Францию.

Мне хотелось, отправляясь в армию, ехать по Московской дороге, отчего путь не удлинялся. Однажды я уже пропустил случай видеть этот удивительный город, но и на этот раз явилось то же препятствие: князь Потемкин не хотел этого; он настаивал на том, чтобы я ехал с ним, и мне пришлось уступить ему.

17-го мая я покинул Петербург, я расставался с графом Сегюром не без сожаления и признательности за всю его любезность. Три месяца, проведенные мною в Петербурге, пролетели для меня как три дня; однако не потому, чтобы мне приходилось видеть что-нибудь новое в способе времяпрепровождения; удовольствия русских происходят скорее от желания подражать, чем от склонности характера. Кажется, будто они стараются веселиться по обычаю столиц, но не по собственной склонности. Они как будто говорят: «Будем делать то-то и то-то, потому что это делается в других местах», иначе они, вероятно, и не подумали бы об этом. Русский ум во всех отношениях склонен больше к подражанию, но нисколько не к изобретательности, ни к первенству какого-либо рода, как я, впрочем, кажется, уже сказал выше.

В Дубровне я примкнул к князю. Оттуда я сопровождал его в Могилев, Кременчуг и Елизаветград, где мы провели три недели, в течение которых князь, его дежурный генерал Рибас и я сделали объезд Херсона, Очакова и берегов Ингула.

Когда мы возвращались из этого маленького путешествия, у меня с князем был очень оживленный разговор о делах Франции. Он разразился бранью против политики кабинета и против всего, что там происходило в то время, и указал мне причины своего нерасположения к Сегюру, которое он выказывал за последнее время нашего пребывания в Петербурге. Он, по его мнению, давал мне доказательства двуличности Франции, с которой она относилась к России, тайно оказывая помощь Турции; набросился на уже собранные Генеральные штаты и кончил мыслью, что если я попаду в плен, то Франция не посмеет меня потребовать обратно, из боязни компрометировать себя, что она находится в упадке и что на её нечего больше рассчитывать. Я успокаивал его относительно такого мнения, не отрицая, что Франция находится в положении жестокого кризиса, но я старался возбудить в нём надежду, что результатом Генеральных штатов явится большая устойчивость авторитета короля и тем больше власти у него будет открыто принять систему, к которой он чувствует склонность и к которой склоняется и кабинет.

Князь принял теперь команду соединенными армиями: своей прошлогодней и армией Румянцева, отставленного от дел; и в Ольвиополе – городе, лежащем на Буге на границах России, Турции и Польши, было назначено собраться впервые. В первых числах июня князь устроил там свою генеральную квартиру. В Ольвиополе мы узнали, что фаворита Мамонова заменил Зубов. Послав одного из своих братьев в Петербург, князь убедился в верности этого известия.

Польша в это время стала в грубой форме показывать свое отношение к России, что вынуждало Россию бережно обращаться с ней, так как если бы Польша выбрала этот момент, чтобы выйти из-под власти, составить с Турцией общий план действий и окончательно поднять забрало, Россия оказалась бы в очень затруднительном положении; но так как Россия приняла меры и приневолила себя к благоразумному решению осторожнее обращаться с Польшей, то последняя и не вредила военным действиям.

Австрийская армия перенесла большие несчастия, благодаря, главным образом, болезням. Иосиф II, склонный к смутам, разрушил к тому же все мудрые планы маршала Ласси[76]76
  Иосиф-Франц Мориц граф Ласси, ирландского происхождения (1725–1801). Считался лучшим администратором, чем генералом.


[Закрыть], и со стороны австрийцев в эту кампанию нельзя было ожидать деятельного участия. В конце июня можно было легко предвидеть, что князь Потемкин замедлит военными действиями еще больше, чем в предыдущую кампанию. Удовлетворение, которое было громогласно выражено на генеральной квартире, в достаточной мере показало ослабление союза и желание возложить тяжесть войны на императора Иосифа. Принцу Ангальту и мне скоро было показано, что наша кампания ограничится демонстрациями.

Между тем новость, полученная князем 25 июля, что великий визирь перешел со своей армией Дунай и что корсары видели на Черном море значительный флот, заставила его поспешно собрать войска. Я получил команду над шестью эскадронами Воронежских[77]77
  Очевидно, Воронеж, губернский город на Дону.


[Закрыть] гусар, лучше чего я не мог желать на такого рода войне, какая должна была произойти. Генерал Рибас был послан в Очаков и Хаджибей для наблюдения над мерами защиты, так как здесь ожидали высадки; генерал Гудович отправился туда же, чтобы командовать. Троицкий полк, стоявший на квартирах на берегу Буга, близ Витовки, получил приказ двинуться в эту сторону так же, как и полк Херсонской легкой кавалерии. Но эти незначительные приготовления были весьма недостаточны на тот случай, если бы турки попытались сделать высадку. К счастью, она не входила в их расчеты.

В конце июля порядок битвы не был еще составлен, генералы еще не были распределены. Говорили, что корпус армии, генеральная квартира которого была в Ольвиополе, составит центр; что Молдавский полк, под командой Репнина, составит правое крыло, а полк Эльмта – левое. Но ничего не было определено. Комплект в полках был полный, и полки оправились уже от последней кампании, но не было ни учений, ни упражнений как инфантерии, так и кавалерии. Князь запрещал полковникам устраивать малейшие учения и всевозможного рода маневры и, за исключением ношения оружия, ни один полк не умел даже отличить правую и левую руки, вопрос о чём всегда удивлял всю армию, которую фельдмаршал Румянцев обучал совершенно иначе, скорее преувеличивая свои требования.

Так как в то время полковники были поставщиками и откупщиками своих полков и содержание и ремонт были, по распоряжению начальства, всецело поручены им, то они очень ценили этот порядок; лошади и одежда были лучше, прочнее и обходились дешевле; но служба от этого настолько же проигрывала, и здравомыслящие люди были очень встревожены этим. Единственно своею ненавистью к фельдмаршалу Румянцеву, которому князь Потемкин задался целью всё делать наперекор, он был вовлечен в эти военные бессмыслицы. Его разум и здравый смысл уступали этой антипатии, которую он не в силах был побороть даже в вещах второстепенной важности. Эта антипатия должна была подать надежду, что его поступки в эту кампанию во всём будут противоположны поступкам последней кампании, лишь бы повредить фельдмаршалу за его прежнее бездействие. Но всё лето прошло в стычках с турецкими отрядами, без какой-либо битвы, достойной быть упомянутой.

Войска оставались невежественными и праздными, а полковники мстили за бедствия и за голод прошедшей кампании, предаваясь роскоши и избытку, к которым они были очень склонны, а барыш, который они имели от поставок полку, в особенности в кавалерии, всячески способствовал этой склонности.

Разрешенные полковникам и обычные у генералов палатки устроены таким образом, что содержат все домашние удобства; наметы, которыми покрывают палатки офицеров всех армий, содержат здесь то, что называется домиком; это квадратный домик с деревянными углами и холщёвыми стенами, покрытыми сукном, в них приделывают одно или два окна со вставленными стеклами, осенью ставят печь, а иногда допускается и деревянный пол. При передвижении лагеря всё складывается, как ширмы, и так же легко всё опять расставляется. На первом эскадроне или первой роте инфантерии лежит обязанность поставить или снять эти жилища, и солдаты, поставив ружья в козлы, сначала разбивают палатки, а затем уже озабочиваются о своих собственных нуждах и о своих лошадях. Я видел и сам имел такие домики, которые ежедневно переставлялись и разбивались и были так обставлены, как хорошенькая городская комнатка. Однако я сильно сомневаюсь, чтобы можно было позволить себе эту переборку в войсках, действующих против европейской армии.

У солдат есть особого рода повозки на двух колесах для перевозки их палаток; они великолепно приспособлены и должны бы быть введены во всех армиях. Лагерь разбивается и снимается скорее, чем где-либо в другом месте. Но, с другой стороны, чрезмерное множество допускаемого багажа и привычка к мотовству и излишеству, которая, благодаря пониженному тарифу для всех чинов, вследствие легкости способов передвижения фуража, которым изобилует степь, легко может появиться на будущее время и в других войнах и будет непременно вредить действиям русских войск во всех странах.

Меня постоянно пугал обычай – и я не мог к нему привыкнуть – отправлять коней целого полка на пастбище в степь табуном, хотя бы и на небольшое расстояние от неприятеля. Такой порядок заменяет во всей армии фуражировку, производимую в других войсках. В лагере остается только по эскадрону от каждого полка. Остальные кони проводят время стоянки на пастбище, не возвращаясь в пикет; меняются только люди, которые стерегут пастбище, и при этом меняют лишь расстояние пастбища от лагеря в зависимости от близости неприятеля. Этот странный и вредный обычай может существовать только в войне с турками, но он мешает обучению войск, одной из важнейших статей военного ремесла; только для коней это хорошо, и они бывают всегда в наилучшем состоянии.

Около середины осени князь Потемкин приказал армии перейти Буг, чтобы подойти к Днестру и теснее окружить площадь Бендер. Армия некоторое время оставалась в Дубоссарах, на левом берегу Днестра, прежде чем часть её переправилась на правый берег. В этом-то лагере я узнал о первом возмущении французской гвардии и о горе моих родственников. Князь предложил мне послать офицера в Париж, чтобы собрать сведения; но в то время, как я собирался принять эту крайнюю милость, она оказалась бесполезной, вследствие полученного мной письма. Чтобы рассеять меня, князь взял меня одного с собой в объезд до Очакова. Мы путешествовали в маленькой повозке со скамьями в два места, называемой в России дрожками, и возвратились на 6-й день в Дубоссары. У нас было несколько дел легких отрядов и кавалерии, но малозначащих и, когда мы принудили войти в город все турецкие части, рассеянные для наблюдения за нами, началась осада; князь отнял у меня гусарский полк, которым я командовал, и дал мне полк Тульской инфантерии, старый и превосходный полк. Несколько недель город подвергали блокаде, но не атаковали его. Наконец, в ноябре открыли траншею и после 12-ти дней довольно правильной атаки город сдался. Князь оказал мне милость и позволил занять его. Я вошел со своим полком и занял все ворота и внутренние посты. Первое, что я занял, был гарем сераскира; но к великому несчастью, одним из условий капитуляции разрешалось отдать в распоряжение осажденных крытые повозки, и сераскир посадил в них всех своих жен. Я застал еще мебель в их комнатах, и вся их домашняя утварь была еще на своих местах. Я захватил в свою пользу несколько великолепных трубок и вышитых кисетов для табаку, принадлежавших сераскиру, а также и чашку, из которой он ежедневно пил кофе. Мне нужно было собрать дань наших успехов, чтобы свезти их моим друзьям во Францию, куда я хотел отправиться возможно скорее на зиму, чтобы к открытию третьей кампании вернуться в Россию. Нельзя было найти лучшего момента для этого путешествия, желать которого у меня было так много причин. Войска отправлялись на квартиры в занятые места и в Молдавию. Я находился на одинаковом расстоянии как от Парижа, так и от Петербурга; во Францию влекли меня слишком дорогие, слишком большие интересы, чтоб мне не пожелать хоть наездом побывать там. Князь Потемкин, которому я изложил свои планы, одобрил их и предложил мне вернуться к нему в начале лета. Я отправился с ним в Яссы, главный город Молдавии, где провел две недели.