Текст книги "Записки графа Рожера Дама (ЛП)"

Автор книги: Рожер де Дама

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Таким образом, замкнутой колонной я достиг края рва, площади перед воротами. Турки, ожидавшие атаку по всем пунктам, открыли ворота, чтобы выпустить сильную колонну на помощь войскам при окопах, и не ожидали встретить нас так близко. Они находились в это время в большом числе под сводами ворот, длиною около двухсот шагов. Хотя я и исполнил данные мне инструкции во всём объеме, тем не менее я решил, что было бы очень важно занять вход в город с этой стороны, чтобы закрепить общий успех. Не теряя ни минуты, я атаковал свод в замкнутом порядке, со штыками наперевес. Началась ужаснейшая неподражаемая резня, турки были опрокинуты и трупы падали на трупы. Мой отряд, ступая по трупам, топча груды трупов и раненых лишь холодным оружием, прошел этот темный кровавый свод, и мы очутились внутри города, покрытые кровью и мозгом.

Колонна, взобравшаяся на левый бастион бреши, имела, со своей стороны, полный успех, и я увидел переднюю часть её в начале улицы, лежавшей против меня. Итак, общий успех был верен.

В этой ни с чем не сравнимой схватке я, однако, идя по мосту через ров, успел заметить тлевший около сосисона фитиль у входа в мину, от которого бы ее взорвало, если бы какой-нибудь турок подумал поджечь. Я послал туда. Фитиль погасили и таким образом спасли от опасности конец колонны.

Ужасный случай на минуту прервал резню и крики: взорвало пороховой погреб в углу внутреннего вала; взрыв был настолько силен, что на несколько секунд воздух омрачился от поднявшихся камней, пыли и дыма, которыми мы были окружены; но лишь только просветлело, резня всюду возобновилась. Только, пролив достаточно турецкой крови, русские солдаты согласились отдохнуть. Ровно в шесть часов русские вышли из траншей; без четверти девять наступила полнейшая тишина, весь город был взят и 11000 турок прошли под ярмом. У русских было 2000–3000 убитых и раненых.

Я получил одну-единственную рану: укус в пятку; проходя через свод, наступая с трупа на труп, левая нога моя попала в промежуток глубиною в три или четыре трупа; человек, лежавший на самом низу и уже умиравший, схватил меня зубами за сухую ахиллесову жилу и вырвал кусок сапога и чулка; у меня только покраснела кожа, но не была содрана. Принц Ангальт, свидетель этого странного поранения, сказал мне: «Я с удовольствием буду рассказывать о вашей ране, но не говорите ничего вы сами, потому что вам не поверят».

Сераскир был взят в плен, но пощажен[61]61
  Сегюр, видевший его в Петербурге, хвалит его ум и достоинство (Souvenirs, т. II, стр. 157).


[Закрыть]. Принц Ангальт собрал свои войска, и, с ружьями к ноге, мы ожидали дальнейшего приказа князя, счастливые и удовлетворенные окончанием наших бед. За эти полчаса ожидания, когда мы уже не были в таком движении, как в течение двух предшествовавших часов, мы страдали от мороза, дававшего себя болезненно чувствовать, когда мы стояли на одном месте. «Какая досада, – сказал я принцу Ангальту, – что мы не придумали способа, чтобы доставить нам наши плащи. Пожалуй, умереть от мороза еще печальнее, чем быть убитым». Не успел я окончить своего размышления, как тот лакей-поляк, которого я захватил проездом через Варшаву, подал мне мой плащ. Он счел себя обязанным (без приказания), молча, последовать за мной на приступ, как бы он сделал, если бы я отправился в столице в театр.

Невозможно постичь подобную черту точности и верности и невозможно умолчать о ней: кто бы еще, принадлежащий к какому угодно классу, был бы способен на столь бескорыстное поведение, на столь смелый поступок и по доброй воле?

Принц Ангальт получил приказ отвести свою колонну обратно в лагерь. Очень немного войск было назначено занять город, который следовало очистить от трупов, чтобы не подвергать опасности солдат на квартирах. Потребовалось несколько дней, чтобы жители, спасшиеся от резни, перенесли мертвыхна середину лимана, потому что земля настолько промерзла, что нельзя было их похоронить. Они оставались на льду при устье реки до первой весенней оттепели. Тогда вода своим течением увлекла их в море вместе со льдинами. Вид этих ужасных тел на поверхности лимана, сохраненных морозом в тех положениях, в каких они умирали, представлял собою самое ужасное, что только можно вообразить. Мороз предохранял нас от вредного воздуха, следствием которого неизбежно было бы опустошение в войсках от заразы.

Распоряжения князя Потемкина относительно приступа были очень хороши, о чём легко было судить, подробно осмотрев окружность окопов. Французский инженер Лафит, отозванный из Очакова до начала кампании г. Шуазелем, послом в Константинополе, не успев довести окопов до вод лимана, поставил знаки. Промежуток, оставленный по его вине между берегом и окопами, дал возможность завладеть городским бастионом и благоприятствовал пробитию бреши и эскаладе. К тому же, вследствие того, что в окопах находилось меньше 30000 человек, некоторые места были слабо защищены, а в городе было только 14000 воинов. Это-то и обеспечило успех всех атак, как в предместье Гассан-паши, так и на окружности окопов. Сераскир хотел выставить сопротивление по всем пунктам, а потому и оказался по всем слишком слабым. Тем непонятнее становятся те 6 месяцев, которые употребил князь на подобного рода осаду. Так как город не имел никаких внешних укреплений, кроме окопов, то при открытых траншеях достаточно было двух недель; тем легче было атаковать до доставки подкреплений, которые флот высаживал, как мы это видели, в несколько приемов. Мне кажется, я уже говорил о том, что в продолжение 6 месяцев проходил редкий день, когда бы не работали над каким-нибудь укреплением против города, и требовалось больше ловкости на то, чтобы продлить осаду, чем на то, чтобы окончить ее в 3 недели.

Итак, причины такого промедления нужно искать между политическими и личными причинами князя; мне кажется, что на поведение князя имели влияние именно причины этих двух родов.

Кроме того, было и желание возложить всю тяжесть кампании на австрийцев; желание парализовать действия фельдмаршала Румянцева, весьма виновного, со своей стороны, в том, что он не двинулся к Дунаю и таким образом дал власть вражде князя Потемкина, которую тот к нему питал; желание продлить войну, чтобы сохранить свое военное первенствующее положение, которое он ставил выше всего; желание закончить кампанию военным действием, которое бы осталось памятным и казалось запутанным, для чего, впрочем, довольно было недостатка опытности и даже непростительных ошибок.

Но только в России и только генералу – фавориту Императрицы возможно бесполезно и безнаказанно жертвовать временем и людьми. И только генерал-фаворит Государыни может самовольно изменять порядок распределения в армии, не обращая внимания ни на старшинство, ни на чин. Вышеназванный Горрич, который, как я уже сказал, командовал колонною, назначенной атаковать брешь, был Георгий в азиатском костюме, только этим и замечательный и не имевший никакого чина в линейных войсках армии. Правда, над ним были еще генерал-лейтенанты Миллер и Самойлов; но низшие генералы и полковники были, по справедливости, обижены предпочтением, которое князь отдавал человеку, столь чуждому подобного рода службе. Он сам доказал, как мало он был способен. Он был поражен предчувствием, ставшим замечательным, благодаря своему исполнению. Когда пришли в траншею предупредить его о том, что собираются дать сигнал для атаки, то застали его с опущенной на руки головой, погруженного в размышления; потребовалось несколько минут, чтобы привести его в себя; наконец он поднялся, уверяя, что исполнит свой долг, но чувствует, что будет убит. Действительно, он довольно твердо прошел до низа бастиона и в то время, как приказывал установить лестницы, был убит двумя пулями. Генерал-майор князь Волконский, являвший в течение всей осады доказательства безумной смелости, имел то же предчувствие и тоже был убит. Немного генералов было убито, и ни одного из самых видных.

Час спустя после того, как мы привели войска обратно в лагерь, принц Ангальт и я явились к князю Потемкину. Он принял нас с большой любезностью, которою владел в высшей степени; так же любезно встретили меня и его красивые племянницы, одну из которых я увидел снова с тайной и совершенной радостью. Такого рода счастье, считающееся столь приятным, никогда никому не служило такой быстрой наградой за такое жестокое счастливое утро. Подобного наслаждения обыкновенно приходится ждать до возвращения на квартиры или в столицу; мне же оно явилось в первый миг, и я думаю, что подобного очарования никто никогда не ощущал. После первых доказательств расположения, князь сказал мне: «Теперь нужно подумать о Петербурге. Входит ли это в ваши планы отправиться туда?» Я уверил его, что смотрю не только как на удовольствие, но и как на обязанность возможно скорее отправиться на поклон к Императрице. «Ну, что же! – ответил он. – Я вас туда и отвезу. Не покидайте меня больше, я беру на себя всё устроить для вас. Отправьте только вперед всё, что вам необходимо, а остальное предоставьте мне».

Он слишком хорошо руководил мною до сих пор, чтобы я стал колебаться согласиться на его предложение, и было решено, что он отправится на несколько дней в объезд чтобы осмотреть сооружения, начатые им в Витовке для устройства нового порта, что затем он вернется и проведет 3 дня в Очакове и что мы после отправимся в Херсон, оттуда в Кременчуг и наконец в Петербург.

Князь находился в объезде до 27-го декабря, а вернувшись, он вошел в Очаков, где ему приготовили наименее разрушенный дом. Хоть я и был измучен морозом в 23° в моей палатке, я безропотно поддерживал князя, думая про себя, что ему легко потерять терпение. Однако 2-го января 1789 г. князь обязал меня, а также и принца Ангальта поместиться в Очакове, и как плохо ни было убежище, которое мы там нашли, оно мне показалось дворцом в сравнении с тем, которое я только что оставил. Кроме того, испытываешь пленительное ощущение, находясь в городе, который пришлось атаковывать так долго и где отдых куплен ценою таких жестоких мук.

6 января мы на санях покинули эти ужасные степи, благословляя миг отъезда, благодаря небо за то, что оно нас предохранило от всего того, что собралось на нашу гибель, и забывая прошедшее ради будущего, полного надежд. На следующий день мы прибыли в Херсон.

Здесь я расстался с людьми моего обоза и отправил всё лишнее кроме самого необходимого, вместе с каретой и камердинером, оставив при себе лишь двоих из моих людей и предоставив заботы обо всём князю Потемкину.

Пробыв там 3 дня, мы отправились в Елизаветград, место, откуда я выехал 8 апреля и которое, одновременно напоминая мне как мои первые сомнения, так и последствия моей настойчивости, наполняло меня счастьем и признательностью. Мне недоставало только принца Линя, который оказал мне такое любезное гостеприимство и который вместе со мной мог бы наслаждаться таким приятным моментом.

Князь быстро окончил свои дела, и мы отправились в Кременчуг.

В продолжение 2-х недель, которые мы там провели, величайшая роскошь, лучшие концерты, под управлением Сарти, любовь, свидания чередовались с отдыхом. Ежеминутно я знакомился с какою-нибудь особенною азиатскою странностью князя Потемкина. Ничто в его развлечениях, ни в его господстве, не следовало обычаям моей родины. Для меня всё было ново. Всё было одно очарование, блаженство. Его неограниченное могущество, его поступки возбуждали постоянный интерес, приковывали внимание. Если бы я углублялся в них, как философ, я признал бы их неудобными, но так как я ничего не мог исправить, то мне оставалось только наблюдать и пользоваться. Он перемещал губернаторства, разрушал город, чтобы основать его в другом месте, образовывал колонии или учреждал что-нибудь, изменял управление губернией через полчаса после назначения бала или празднества. Одним словом, этот странный, но отличный человек всему удовлетворял, обнимал одновременно важнейшие дела и развлечения юности. Я обязан ему самыми поучительными и самыми приятными минутами моей жизни и в особенности такими, которые ставили меня вне пути, назначенного мне судьбой. Размышления питаются настолько же сравнениями и сближениями, как и примерами, которые рассудок признает достойными подражания. Все предметы, выше подобных себе и стоящие вне общих оснований нашей карьеры, представляют собою настолько же материалы и уроки, насколько опыт их распределяет на протяжении жизни, опыт, который рано или поздно, но проявит свое влияние и отразится на наших занятиях, действиях и понятиях.

V

Отъезд из лагеря и прибытие в Петербург. – Дружеский прием графов Сегюра и Кобенцля. – Лестный прием Екатерины II. – Русский двор: императрица, великий князь, главнейшие министры, Сегюр и Потемкин, фаворит Мамонов. – Автор отправляется к Потемкину в армию на Буг (17 мая 1789 г.).

Императрица с нетерпением ожидала князя в Петербурге и требовала его приезда.

Он решился ехать. Приготовили трое саней для того, чтобы проехать в них те остальные 600 миль сверх тех, которые мы уже проехали после Очакова. Одни сани предназначались для князя, вторые для меня и третьи для хирурга-француза, следовавшего постоянно за князем. Вот и весь состав, который допускала скорость нашего пробега.

В Кременчуге вечером каждый сел в свои сани с лакеем, сидевшим на запятках, и с конвоем из большого числа казаков с факелами. Когда мы были закутаны в шубы, муфты, мешки для ног и покрыты фартуком, непроницаемым для снега, князь крикнул мне из своих саней: «Вы готовы? Я отдал приказ, чтобы вы не отставали от меня»; я ответил утвердительно, и мы помчались с быстротой коня, вырвавшегося на свободу. В первую минуту я испугался такой быстроты, возможности которой я раньше и не подозревал. Мы приехали на первую станцию, прежде чем я успел принять удобное положение, и выехали раньше, чем я успел изменить его.

По несчастной случайности, у одной из моих лошадей оборвались постромки. Пришлось остановиться. Пока их исправляли, князь опередил меня на несколько верст. От лежавшего большого количества снега плохо заметная дорога без факелов терялась во мраке, и мужик (или почтальон) потерял след, сбился с дороги и погрузил меня среди равнины в снег высотою в несколько футов. Лошади выбились из сил, не будучи в состоянии вытянуть саней. Ямщик стал молиться Богу, мой лакей заплакал, а я впал в отчаяние от положения, от которого я не видел средств избавиться. В продолжение трех часов я подвергался мучительному беспокойству; от своего проводника я не ожидал никакой помощи; путешественников нет в этой стране в такое время года, да еще в такой час; что предстояло мне, как не умереть от холода и нетерпения. Наконец я решился покориться участи и ждать утра, как вдруг я заметил вдали, ближе к горизонту, светящуюся точку, принятую мною первоначально за падающую звезду. Чрез минуту наблюдения я был убежден, что она земного происхождения, а еще через несколько минут и прикинул расстояние до неё и направление. Я велел своему мужику взять лошадь, отправиться прямо на огонь и привести кого-нибудь. Когда он уехал, я почувствовал себя еще более одиноким и еще больше встревожился своим положением, но всякая беда кончается – через час он привел крестьянина, с виду дикаря, который, однако, помог поднять сани и шагом довел нас до своего дома. Я застал там целую семью, спавшую на печке в маленькой комнатке в 6 футов в квадрате; но я был счастлив – черный хлеб и солома удовлетворили всем моим нуждам, а утром крестьянин отвел нас на настоящую дорогу, с которой я больше уже не съезжал.

На станции я застал признаки беспокойствия князя и распоряжения, оставленные им, чтобы подобного случая не могло повториться, и я без всяких злоключений прибыл на следующий день в Могилев, главный город Белоруссии, где князь находился уже 24 часа. У первого же городского дома я встретил одного из его адъютантов, получившего приказание ждать меня там и отвести туда, где я должен был остановиться.

Я нисколько не сомневался, что немедленно пойду в постель, которая после этого утомления была мне необходимее всего. Вместо того я попал в большой дом, где было так шумно, что я потерял всякую надежду на отдых. Меня ввели в залу, где весь город и весь гарнизон собрались на бал, который провинция давала князю. Он пошел мне навстречу, не принимая никаких извинений по поводу туалета, в котором я представился, он познакомил меня со всеми дамами, не спросив меня, подвел мне одну из них, и я, покорившись участи, стал танцевать и уже не покидал бала до 6-ти час. утра.

В тот же день, в полдень, мы снова сели в сани. Перед отъездом князь сказал мне, что он нисколько не сомневается, что снова обгонит меня и прибудет в Петербург на 24 часа раньше меня; но в то же время уверил меня, что, за его ответственностью, мне больше не придется терпеть в дороге никаких лишений и что, если он действительно опередит меня, то он потратит выигранное время на то, чтобы известить графа Сегюра о моем прибытии, и, наконец, обещал дать мне знать, где мне придется остановиться.

С третьей станции князь стал выигрывать в скорости и, таким образом, прибыл в Петербург за 30 час. до меня. Когда я доехал до Царского Села, летней резиденции Императрицы, за одну станцию до Петербурга, я нашел там карету, присланную мне графом Сегюром и ожидавшую меня, а также моего камердинера, проживавшего уже целый месяц у графа Сегюра, предложившего мне поместиться у него. Я покинул сани и 17-го февраля 1789 г. прибыл в дом французского посланника на Миллионной улице.

Граф Сегюр оказал мне такой прием, какой обещала мне его обязательность, и поддержку, которую я ожидал, зная его любезный характер. В его доме я встретил такую заботливость и такое старание доставить мне приятное, каких я мог ожидать только в родной семье. Это была еще новая милость моей счастливой звезды, что у меня в Петербурге являлась естественная поддержка в лице человека, имевшего наибольшую возможность добыть мне все преимущества, которые в то время давались французам. К ним прибавлялись преимущества, приобретенные мною во время кампании, которые обеспечивали мне во всех отношениях полное довольство моим пребыванием, а заботы о моем счастье князя Потемкина, графа Сегюра, принца Ангальта и других видных личностей, дружбу которых я имел счастье приобрести, не оставляли места беспокойству о моей судьбе.

Едва я вышел из кареты, как граф Сегюр с графом Кобенцлем, послом Императора[62]62
  Людвиг Кобенцль, знаменитый посол, а затем министр иностранных дел (1753–1808).


[Закрыть], вошли ко мне в комнату. Граф Сегюр представил меня графу Кобенцлю; они мне с трудом дали столько времени, чтобы переодеться и быть в состоянии отправится с ними на ужин к графу Кобенцлю, который своею любезностью и приятным обращением умеет прогнать всякое смущение, естественное при новом знакомстве. Я только что окончил путь в 600 миль, не отдыхая, но я был слишком возбужден, чтобы о нём думать, и в одну минуту был готов. У посла собралось всё лучшее общество, и я не скрою, что был очень доволен появиться в нём во французском мундире с Георгиевским крестом и золотой шпагой, знаками одобрения и милости Екатерины II. Ни по костюмам, ни по манерам, ни по языку, ни даже по произношению нельзя было бы предположить, что находишься не в парижском обществе. Обычаи, внешность представляли столько сходства, женщины в общем так изящны, мужчины так вежливы, хозяин дома так предупредителен, что я был поражен при виде вдали от родины всего того, что в моих глазах давало ей преимущества над всеми государствами Европы. Редкое покровительство, под которым я вступал в общество, охраняло мои первые шаги и привлекло ко мне общее расположение. Если бы подобные минуты часто повторялись в жизни, счастье выигрывало бы, но во вред характеру. Найдется мало людей, способных не испортиться от успехов, и, размыслив хорошенько, я не отвечаю за свой характер. Я с грустью заметил конец вечера, запечатленного в моей памяти благодарностью, а быть может, немного и самолюбием, и я сознаюсь откровенно, что вернувшись домой, я невольным движением души возблагодарил небо за все счастливые минуты, дарованные мне за год.

На следующее утро я отправился к князю Потемкину. Я застал его в полном блеске прежних и новых доказательств чувств Императрицы, а по отношению ко мне всё тем же во всех положениях. Он мне назначил час, когда вечером сам хотел свести меня к Императрице. Я пришел к князю в русской форме, и он внутренним ходом провел меня в кабинет Императрицы.

Всякий, кто приближался к ней, был, без сомнения, поражен, как и я, её достоинством, благородством её осанки и приятностью её ласкового взгляда, она умела с первого начала одновременно внушать почтение и ободрять, внушать благоговение и отгонять смущение. Первые слова её, обращенные ко мне, запечатлелись в моей памяти, вот они: «Я в восхищении, что вижу вас снова. Я говорю, что вижу вас снова, потому что вы настолько дали о себе знать, что мне кажется, что я не в первый раз вижу вас. В благородных душах достоинство не зависит от количества лет».

Она удостоила меня затем подробным разговором о кампании, осыпала меня самыми лестными похвалами и самым любезным образом выразила пожелание, чтобы я нашел в столице развлечения, способные вознаградить меня за время, проведенное в страданиях в степи. Никакая другая государыня не умела соединять такие воспламеняющие выражения с такими покоряющими силами. Я удалился от неё, оставив у ног её свидетельства моей вечной преданности, тронутый тем привлекательным образом, каким она благоволила их принять. Князь Потемкин с живым участием и особенным вниманием старался привлечь ко мне участие и внимание Императрицы и так же любезно познакомил меня с г. Мамоновым, бывшим в то время фаворитом[63]63
  Граф Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов (1758–1803 гг.). адъютант Потемкина, который сам его предложил, чтобы заменить фаворита Ермолова (1786 г.). Его современники судят о нём с некоторым снисхождением, как и сам Дама.


[Закрыть], прося его относиться ко мне хорошо и обращаться со мной, как с его родственником.

На следующий день граф Сегюр, как посол Франции, представил меня двору во французской форме. Я никогда не сомневался в том, что неоцененному преимуществу моего независимого от России положения я обязан теми благами, которыми я пользовался в ней. Русские по характеру недоверчивы, завистливы и мало откровенны; они наблюдают, опасаются и стараются уничтожить иностранцев, вступающих на службу в России; чувство естественное, которому несправедливо было бы удивляться и которое можно чистосердечно разрешить национальному самолюбию; но они могли относиться снисходительно и сердечно к французу, приехавшему в их страну лишь на время, не отступаясь от своей родины, и лишь затем, чтобы приобрести знания, пожалуй, и славу, но без желания соперничать с ними в плодах её. Это слишком справедливое суждение высказал добрый, почтенный принц Ангальт, когда я два дня подряд пробыл в русском мундире; он потребовал, чтобы я на один день надел французский мундир, и эта забота его принесла мне замечательную пользу. Великий князь[64]64
  Будущий Павел I.


[Закрыть], любезностью которого я главным образом обязан его привязанности к принцу Ангальту, просил меня поступить наконец на службу. «Часто ли я еще буду видеть белый мундир?» – сказал он мне однажды.

Я представил ему причины, препятствовавшие такой перемене карьеры, стараясь высказать при этом обычное сожаление, которого требовала его любезность. «Это не главные ваши причины, – ответил он. – Я знаю их и не могу порицать их». Мое сердце, мои обязанности, мои связи во Франции в одинаковой степени побуждали меня не покидать своей родины навсегда; но независимо от этих первенствующих причин, по здравому размышлению, я должен был прийти к заключению, что я тотчас же положу конец заботам о себе и благам, которыми я пользовался, если я сочту обязанностью те услуги, которые мог делать по своей охоте и под видом одного усердия и любви к своему ремеслу.

Двор Императрицы, с внешней стороны, соединял в себе всё самое великолепное, самое внушительное, хороший вкус и любезность французского двора. Азиатская роскошь также придавала красу церемониям; я называю так костюмы посланников всех народов, подданных короне, которые в приемные дни двора появлялись в некоторых залах дворца. Екатерина II, умевшая управлять своими взглядами, распределять с тактом, мерой и достоинством знаки своего благоволения и свои слова между всеми окружающими, давала представление о величии, гении и очаровании, которыми она была одарена. Её манеры, приветливость её нрава и её веселость влияли на общество, и жизнь в Петербурге была одной из приятнейших в Европе. После занятий делами она любила развлекаться. Вельможи, ободряемые её примером, устраивали празднества, в которых она благоволила иногда участвовать. У неё были фавориты, жены были снисходительны. Так на всём отражался её характер, её качества, её вкусы. Эта женщина, превосходившая всех, оставалась такою даже в сладострастии, так как её фавориты никогда не забирали власти, которая бы могла ослабить восходящего за ним. Всегда одинаковым образом действий, каким она отмечала нового фаворита, она точно определяла ту степень доверия, на которую она его ставила, и границу, которую она назначала. Они увлекали ее за собой в решениях данного дня, но никогда не руководили ею в делах важных.

Князь Потемкин больше всех других фаворитов имел влияние на ее мнение, но и он знал, что на глазах Императрицы нельзя пользоваться властью, которую он разделял с нею. Вот почему за последнее время он так и любил удаляться от неё. Вдали от неё ему были подчинены все подробности управления и армии. Но эта уступка касалась только внутренних дел; всеми внешними отношениями управляла Императрица. Таким образом, на мелочах можно было заметить, что трон занимала женщина, но только в этом отношении.

Европа имела дело с мужественным талантом, очень решительно соединявшим твердость в переговорах, большое счастье в результатах и большую силу в средствах их поддержать. Обширный талант и очень решительный в политике характер редко допускает безупречную нравственность; так и Императрица во многом могла упрекнуть себя. Между тем, если она и простила смерть мужа, то, по крайней мере, она не приказывала его убить и не любила исполнителей этого дела. Несправедливость, суровость, а иногда и жестокость по отношению к Польше, вот что более всего причиняло ей угрызения совести. Желание сделать своего фаворита королем Польши увлекло ее к мерам, помрачившим её великие качества. Но в течение её царствования не было совершено никакого варварства, никакой жестокости, направленных против её собственных подданных.

Если несправедливо разделяемое мнение относительно смерти Петра III и приписывает часто его убийство Императрице, то следует помнить, что она неизбежно должна была погибнуть и подвергнуться той же участи, если бы это убийство не совершилось. Может быть, эта необходимость выбора, если и не служит оправданием, может, по крайней мере, вызвать желание остаться в сомнении.

Это воспоминание отразилось на великом князе, её сыне, который за всё время её царствования, был лишен власти, доверия, ограничен до ничтожества и не имел иного развлечения, кроме двух батальонов, которых он мучил службой по прусскому образцу без изменений и без отдыха. Она его ненавидела, что и не удивительно, так как он был достоин ненависти, хотя ему нельзя было отказать в уме.

В одно время со страшной турецкой войной Императрица поддерживала войну со Швецией, и первая только что окончившаяся кампания на море, и на суше была в пользу русских. Она находилась также в открытой вражде с Персией и некоторыми народами Кавказа. Поэтому цепь её армии тянулась от Петербурга до Испагани и везде с одинаковым успехом. Я думаю, этими успехами она была обязана скорее всего удачно и вовремя выбранным мерам, которые она умела принимать, а не таланту её генералов, которые в это время не были превосходными. Но её предусмотрительность, её осторожность и стойкость в действиях вознаграждали за неудобства, от которых армия не была избавлена, главным образом вследствие плохого состава офицеров. Никогда она не приходила в отчаяние от трудностей, которые нужно было победить, и её гений и её счастье преодолевали их.

Императрица работала со своими министрами с 6-ти часов утра до полудня и первым входил к ней министр полиции. Через него она узнавала все малейшие подробности жизни своей столицы, которые не были бы ей виднее, если бы дома были прозрачны. Никогда не забуду, как я однажды, стоя у окна, в нижнем этаже, смотрел, как проходили 2 гвардейских батальона, отправлявшихся в Финляндию; никого, кроме моих людей, не могло тогда быть в моей комнате и, любуясь красотой этих двух батальонов, я невольно сказал: «Если бы шведский король увидел это войско, я думаю он заключил бы мир». Я ни к кому не обращал этих слов, так как считал, что я был один. Два дня спустя, когда я явился на поклон к Императрице, она нагнулась и сказала мне на ухо: «Итак, вы думаете, что если бы шведский король осмотрел мою гвардию, он заключил бы мир?» И она засмеялась. Я уверял ее, что помню, что такая правдивая мысль была у меня, но что я не думал, что произнес ее, разве только подумал вслух. Она продолжала улыбаться и переменила разговор. Этот случай послужил мне уроком внимательно следить в будущем за тем, что буду говорить.

Лица, занимавшие в то время высокие посты, свидетельствовали сами, насколько Императрица рассчитывает сама на себя, управляя их работами и приводя в порядок их решения.

Вице-канцлер граф Остерман[65]65
  Иван Андреевич (1725–1811). Екатерина назначила его частным секретарем, сенатором и с 1775 г. вице-канцлером. Он считался исключительно посредственным.


[Закрыть] не имел иной власти, кроме той, что давало ему его место.

Граф Безбородко[66]66
  Александр Андреевич (1742–1799). Его влияние на дипломатию было велико, в особенности в период, который отделяет время власти Панина от времени власти Зубова.


[Закрыть] служивший под его начальством в департаменте иностранных дел, был рутинером, умным и точным исполнителем приказаний Императрицы, некогда секретарем одного генерала армии, привычный к работе, без всякой инициативы.

Князь Вяземский[67]67
  Александр Алексеевич Вяземский (1727–1793) с 1764 г. генеральный прокурор. Екатерина писала о нём, что он «завирается буквально с 2-х летнего возраста» (Гримму, 22-го окт. 1794 г.)


[Закрыть], главный прокурор департамента финансов, считался в своей должности более чем посредственностью.

Граф Николай Салтыков, военный министр и в то же время гувернер молодых великих князей, скорее подходил ко второй своей должности[68]68
  Довольно странно, так как Салтыков был одним из фаворитов Екатерины.


[Закрыть], чем к первой, в дела которой он мало вмешивался.

Сенат, робкий наблюдатель, лишь записывающий волю Императрицы, при основании призванный для представительства, когда Государь удаляется от законодательства, записывал втихомолку то, что Императрица благоволила диктовать ему, и подписал бы свой собственный роспуск, если бы она это приказала.

Флот, разделенный на два департамента, Балтийский и Черноморский, имел двух начальников: в одном – Великий князь, в другом – князь Потемкин, вполне независимые один от другого. Великий князь следовал старому регламенту Петра I, а князь Потемкин ежедневно составлял что-нибудь новое.

Несмотря на отсутствие помощи вследствие недаровитости её деятелей, гений Императрицы вместе с усидчивостью и прилежанием удовлетворял ходу дел, и её великие предначертания ясно отмечали всё, что отличало её царствование в политических движениях Европы.