Текст книги "Бомаск"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Вы неудачно начали борьбу, – сказал он. – Может увенчаться успехом стачка, начатая, скажем, за увеличение заработной платы. Может увенчаться успехом стачка, начатая для защиты рабочих делегатов. Если бы, к примеру, я уволил вас, стачка за восстановление вас на работе, возможно, увенчалась бы успехом. И политические стачки бывают для вас удачны. Но никто еще не слыхал, чтобы стачка в защиту уборщиц, ночного сторожа, учеников и стариков, которые достигли предельного возраста, могла бы принять такой размах, чтобы привести к победе. Признайтесь же, что вы согласны со мной...

Пьеретта молчала.

– Ваша стачка или любое другое ваше выступление, – продолжал Нортмер, обречены на провал, и вы это прекрасно знаете сами. Разве не так?

Пьеретта молчала.

– Эта стачка, – говорил Нортмер, – поставит меня в затруднительное положение, так как я хочу, чтобы открытие цеха "РО" прошло без сучка без задоринки. Да и вы тоже поставлены в затруднительное положение, так как стачка, не приведшая к победе, во всех отношениях невыгодна для рабочих. Так давайте же вместе поищем какого-нибудь выхода...

Пьеретта по-прежнему молчала.

– В кои-то веки наши интересы совпадают, – продолжал Нортмер, – давайте же воспользуемся этим. Случай, согласитесь, из ряда вон выходящий...

Он улыбнулся в третий раз. И его улыбка, столь недвусмысленная, говорила: "Вы слишком умны, и мне незачем играть перед вами комедию сотрудничества классов. Нам с вами бесполезно пытаться обмануть друг друга". Пьеретта в третий раз ответила на его улыбку.

– Могу вас заверить, – говорил Нортмер, – что каждый случай увольнения будет рассмотрен нами особо и мы постараемся возместить каждому с лихвой то жалкое место и ту небольшую заработную плату, которую он получал. На этой неделе Нобле возвращается из отпуска, он сообщит вам наши предложения.

Нортмер поднялся и чуть заметно наклонил голову, давая понять, что аудиенция окончена. Пьеретта тоже поднялась.

– Я передам своим товарищам наш разговор, – сказала она.

– Разумеется, – подхватил Нортмер. – До свидания, мадам Амабль.

6

На следующий день, выходя с фабрики, Пьеретта окликнула делегатку профсоюза "Форс увриер":

– Луиза, подожди, мне нужно с тобой поговорить.

– А ты все такая же тощая, – ответила Луиза. – Смотри, помрешь скоро со своей политикой.

Луиза Гюгонне (возраст – сорок пять лет, рост – метр восемьдесят) работала старшим мастером в Сотенном цехе. На ней была кофточка с коротенькими рукавчиками, и над тесной резинкой, стягивающей у плеча толстую руку, вздулся багровый валик. И зиму и лето Луиза делала на велосипеде три километра на фабрику и обратно. "Чтобы не толстеть", заявляла она.

– Ну-с, – спросила она Пьеретту, – мы по-прежнему ничего не признаем, кроме кофе и сигарет?

– Мне нужно с тобой поговорить, – повторила Пьеретта.

– Что ж, пойдем, я, так и быть, поставлю тебе стаканчик.

– Если тебе так хочется, пожалуйста, – ответила Пьеретта.

Без сомнения, именно из-за этих стаканчиков на щеках Луизы вечно пылал завидный румянец. Но пьяной ее никогда не видели. Она пила так, как пьет благоразумный мужчина. В кафе гостиницы для проезжающих Луиза уселась, усадила Пьеретту и заказала по своему обыкновению бутылку красного вина.

– Почему ты не зайдешь ко мне как-нибудь в воскресенье? – спросила она Пьеретту. – Можешь привести с собой своего обожаемого макаронщика. Я сварю курочку, для начала закусим горяченькими сосисками. Небось любишь горячие сосиски? А может быть, и мой Жан-Пьер поймает на наше счастье форель. Тебе бы неплохо раздобреть. Но скажи-ка ты мне, что это у тебя такие глаза странные – веки набрякли. Уж не ждешь ли ты наследника?

– Жду, – призналась Пьеретта.

– Ну, я рада за тебя, – проговорила Луиза, – очень, очень рада.

– У нас это нечаянно получилось, – улыбнулась Пьеретта.

– Даже не смей так говорить. Тебе как раз это и нужно. Совсем другая станешь. Давно тебе пора подумать о себе, о муже, о мальчугане. Значит, решено, вы приходите к нам в воскресенье, такое событие надо спрыснуть.

– В воскресенье мне нужно быть в департаментском Объединении профсоюзов по поводу "Рационализаторской операции", – ответила Пьеретта, – об этом я и хотела с тобой поговорить.

– Да после, после... Вот ты ждешь сейчас малыша, а я уверена, даже не знаешь, куда его положить. И о чем ты только думаешь? Дерешься за эту пьянчужку Жермену, которая о тебе бог знает какие сплетни распускает, потому что ты живешь с макаронщиком, за Гюстава, который совсем ослеп и за день больше перебьет стекол, чем вставит, – ведь ему давно в богадельню пора; хлопочешь о каких-то девчонках, которые и на фабрику-то пошли затем, чтобы купить лишний тюбик губной помады, и строят глазки твоему же милому, когда он за тобой заходит, – что я, не вижу, что ли!.. Пора тебе, доченька, образумиться.

Луизе Гюгонне досталось по наследству пять гектаров прекрасной плодородной земли на самом берегу Желины, в трех километрах от Клюзо, как раз там, где долина расширяется; муж сам обрабатывал участок, у них было четыре коровы. На свое жалованье старшего мастера Луиза смогла приобрести необходимый сельскохозяйственный инвентарь и даже грузовичок. Пока она работала на станке, она состояла в профсоюзе ВКТ, была одной из самых рьяных активисток и обзывала прочих работниц "рохлями"; при ее богатырском здоровье после восьмичасового стояния у станка у нее еще оставалось достаточно силы для профсоюзной работы. Луиза любила поспорить с инженерами. Но жизнь обернулась к ней такой приятной, такой умиротворяющей стороной, что порой она даже дивилась, почему это нельзя, в конце концов, жить в мире с хозяевами. В момент профсоюзного раскола она, вполне естественно, возглавила фракцию "Форс увриер", где ее деятельность отныне не была стеснена "политикой". И через несколько месяцев она сочла вполне законным то, что дирекция, оценив ее организаторские способности, назначила ее старшим мастером.

Луиза и восхищалась Пьереттой, и презирала ее за непримиримость. "Хорошо еще, что есть такие, как ты", – говорила она порой. Но то обстоятельство, что Пьеретта добровольно взяла на себя всю тяжесть борьбы, казалось Луизе самым красноречивым доказательством отсутствия благоразумия, своего рода умственным изъяном. Через своего мужа она посылала Пьеретте то картошки, то свежих овощей, то цыпленка, то кусок гуся, то баранью ножку, желая таким способом выразить свое уважение перед этим беззаветным героизмом и в то же время пытаясь свернуть самое героиню с правильного пути, принизить ее до себя, привив ей вкус к основному своему пороку – чревоугодию.

На собраниях Луиза Гюгонне ополчалась на коммунистов и охотно повторяла те аргументы, которые черпала в брошюрах, получаемых от руководства "Форс увриер"; но, когда Пьеретта предлагала ее вниманию подписной лист на постройку Дома компартии в главном городе департамента, на "Народную помощь", на коммунистическую печать, Луиза подписывалась обычно на такую сумму, о которой на фабрике никто не мог и подумать. В момент ареста Жака Дюкло она отказалась подписать протест против его ареста. Но вместе с тем именно тогда, когда в Клюзо считали, что коммунистическая партия вот-вот будет объявлена нелегальной, она отозвала в сторону Пьеретту и сказала: "Если у тебя или у твоих ребят будут какие неприятности, вы прямо ко мне приходите. Уж где-где, а у меня жандармы вас искать не станут". Впрочем, подобные противоречия были более чем обычным явлением во Франции 195... года.

Но сейчас Луиза наотрез отказалась принимать участие в любом выступлении против "Рационализаторской операции" в защиту увольняемых.

– Если ты хочешь, – предложила она Пьеретте, – я тебя устрою в цех "РО". Теперь там получают премиальные, а тебе деньги нужны, не забывай, в каком ты положении... Не строй дурочку. Ничего ты, у работниц не отнимаешь, а с хозяев сорвешь.

И заключила:

– А главное, ешь! Побольше ешь! Теперь тебе за двоих есть надо.

Пятнадцатого октября никто из уволенных не явился на фабрику. Даже бюро ВКТ вопреки мнению Пьеретты высказалось за принятие компромиссных предложений, исходящих от Нобле.

По ходатайству АПТО богадельня согласилась принять еще до достижения установленного возраста стекольщика Гюстава. Жермену пристроят прислугой к инженерам. Мэрия договорилась с дорожным ведомством, чтобы уволенных чернорабочих взяли на постройку нового шоссе. Семьи уволенных девушек получат небольшое пособие, для того чтобы в течение года молодежь могла обучиться какой-нибудь профессии. Помощника счетовода устроят в летнюю колонию для детей, организованную католиками и субсидируемую АПТО.

Оба калабрийца и алжирец уехали в Лион на поиски работы. Никто о них даже не вспомнил. Прибыли в Клюзо неизвестно откуда, пусть и уезжают, если хотят, – скатертью дорога. Обычно Пьеретта горячо протестовала против подобных проявлений шовинизма, которым грешили даже многие ее товарищи. Но на этот раз она не посмела возразить, боясь упреков – начнут говорить: живет, мол, с итальянцем, значит, действует из личных побуждений.

Теперь Пьеретта снова тяжело переносила свою беременность. У нее бывали минуты странного полузабытья. Ей казалось, что она барахтается в мутной воде и скользкие рыбешки вьются вокруг ее ног, касаются ее тела. Красавчик каждый вечер возвращался все позднее и позднее, валился в плетеное кресло и молчал. Пьеретта считала, что ему опротивели его бидоны, сыроварня и мучит тоска по родине. "Подумаем об этом потом, после родов". Сама не признаваясь себе, она искала предлога, лишь бы убежать из Клюзо. Ей виделась Генуя и огромные краны "Ансальдо", вскинувшие к небесам лес красных флагов.

В оправдание своих отлучек Красавчик ссылался на то, что они с Филиппом Летурно ездят на рыбалку куда-то в отдаленные места. То, что Красавчик проводил сейчас время с Филиппом, не нравилось Пьеретте, но она скрывала досаду, зная, что не сумеет объяснить ее своему другу. Как-то вечером он принес несколько форелей, но они были так похожи на тех рыб, которые чудились Пьеретте теперь во время беременности, что она схватила их, выбросила в окно и залилась слезами.

Фабричная ячейка, секретарем которой была Пьеретта, собралась за две недели до торжественного дня, на который было назначено открытие цеха "РО". В 1946-1947 годах собрания проводились еженедельно, а потом стали проходить раз в месяц. В октябре собрание откладывалось дважды. Первый раз потому, что многие рабочие после окончания трудового дня на фабрике нанимались на виноградники, так как уже начался сбор винограда, а во второй раз потому, что назначенное число совпало с днем традиционного праздника в соседней долине.

В этот, третий раз Пьеретта разослала на дом двадцати трем коммунистам специальные приглашения, подчеркнув в повестках особую важность предстоящего собрания, на котором обещал присутствовать секретарь секции; кроме того, во время перерыва она обегала все цеха и переговорила с каждым коммунистом лично; почти все обещали прийти; обычно только в редких случаях приглашенный набирался духу и прямо заявлял, что он не придет. Причины для непосещения собрания изобретались уже потом, на досуге.

Собрания ячейки проходили в задней комнате кафе, владелец которого сочувствовал коммунистам. Пьеретта и Миньо пришли сюда ровно в восемь тридцать, то есть в точно назначенное время.

В девять часов пришла работница, исполнявшая обязанности казначея ячейки, она работала в одном цехе с Пьереттой, и трудовой ее стаж в АПТО исчислялся тридцатью годами; в ожидании остальных она надела на нос очки, разложила на столе марки, ведомости, подписные листы. Миньо перечитывал вступительное слово, которое он набросал заранее. Пьеретта сидела возле печурки, зябко кутаясь в большой черный шерстяной платок.

Пробило десять – ни один приглашенный еще не явился. Казначейша дремала, опустив голову на сложенные на столе руки. Пьеретта упорно молчала. Миньо ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.

После десяти явилась молоденькая работница. Она осторожно приоткрыла дверь, боясь потревожить собравшихся. Пьеретта молча вскинула на нее глаза.

– Извиниться пришла, – пояснила работница. Но, окинув быстрым взглядом комнату, добавила: – Ага, вы уже кончили.

Казначейша проснулась.

– Подожди меня, – сказала она работнице, – пойдем домой вместе.

И обе женщины вышли из комнаты.

– Почему товарищи перестали ходить на собрания? – спросил Миньо.

– А я почем знаю? – ответила Пьеретта. Она сидела все в той же позе у печурки, по-прежнему кутаясь в черный вязаный платок.

– А тебе не кажется, – начал Миньо, – что с тех пор, как ты живешь с Бомаском, товарищи уже не так тебе доверяют, как прежде. Ведь вы не женаты. Я-то, конечно, знаю, что вы все равно что муж и жена. Но не забудь: ответственный товарищ обязан быть безупречным и в личной жизни.

Пьеретта вдруг вскочила со стула.

– Идиот, – бросила она Миньо. – Ты окончательно стал идиотом.

И быстрым шагом вышла из комнаты.

На следующий день после окончания смены Маргарита поджидала Пьеретту у дверей цеха. Взявшись под ручку, они вместе пошли домой. Против обыкновения Маргарита была на редкость молчалива. "Каких еще глупостей она натворила, – думала Пьеретта, – должно быть, что-нибудь уж совсем из ряда вон выходящее, раз она мнется и молчит".

– Мне нужно с тобой поговорить, – вдруг произнесла Маргарита...

И она запнулась.

"Так я и знала", – подумала Пьеретта. Ее подружка, несмотря на солидный жизненный опыт, отличалась поразительным легкомыслием. Большинство ее любовных приключений оканчивалось для нее печально. Пьеретта всякий раз удивлялась, как это воспоминание об операционном столе не отбило у Маргариты раз навсегда охоту заводить романы. Поэтому она прижала к себе локоть Маргариты и заглянула ей в лицо, стараясь облегчить трудное признание.

– Ты на меня ужасно рассердишься, – начала Маргарита.

– Ну говори, говори уж, – ласково отозвалась Пьеретта.

Пожалуй, впервые в жизни она испытывала чувство такой щемящей нежности к своей подруге. Много есть в Клюзо, да и вообще на белом свете товарищей, хороших товарищей, есть товарищи чуть похуже, есть совсем плохие, и, наконец, существуют просто изумительные люди, которых Пьеретта не знала или видела только мельком, о чьих подвигах читала в книгах и газетах. Но подруга у нее одна-единственная, и это – Маргарита. И до чего же прекрасно иметь подругу.

– Я боюсь, что тебе будет больно, – сказала Маргарита.

– Да говори же, – ласково настаивала Пьеретта.

– Ну ладно, тогда слушай, – решилась Маргарита. – Я сегодня попросилась, чтоб меня перевели в цех "РО".

Пьеретта молчала.

– Я знаю, что это нехорошо с моей стороны, – продолжала Маргарита.

В конце июня, когда пошли разговоры о "РО", Пьеретта несколько раз во время перерыва проводила беседы. Она предупреждала своих товарок, что дирекция приложит все усилия, лишь бы перетащить в цех "РО" любую из них. "Наш цех единственный, где каждая работница обслуживает только один станок, – поясняла она, – недаром наш цех зовут "стальным". И верно, он стальной, не сгибается, да и только, к великому огорчению Нобле и дирекции. Но помните, нас будут пытаться разъединить. Впрочем, решайте сами". Работницы единодушно уверяли, что откажутся от всех возможных предложений. Цех дружно охранял свою коллективную честь, завоеванную годами борьбы.

– Пойми, – говорила Маргарита, – нет, ты пойми, не могу я больше здесь киснуть. Дядя и тетка, видно, никогда меня в Париж не вызовут. Не верю я больше их обещаниям. Их надо поставить перед свершившимся фактом. А в цехе "РО" я за три месяца прикоплю тридцать тысяч франков. С этими деньгами можно ехать в Париж, а там будет видно.

Пьеретте исполнилось только двадцать пять лет, но за ее плечами было восемь лет профсоюзной и политической борьбы. Предательство как таковое уже не потрясало ее теперь. Давно прошли и те времена, когда она чуть не заплакала, узнав, что великий Горький, великий писатель, свято веривший в счастливое будущее человека, самый любимый ее писатель, по доброй воле взял себе псевдонимом слово, означающее горечь. Она молча слушала Маргариту, только уголки губ чуть-чуть опустились книзу; ничем больше не выразила она своих чувств.

– Ты меня презираешь? – допытывалась Маргарита, она ждала упреков, уговоров, но только не этого молчания.

– А что ты будешь делать в Париже с тридцатью тысячами франков? спросила Пьеретта.

Она даже не огорчилась, она только всем существом своим почувствовала, что очень устала, устала сильнее, чем вчера, чем позавчера, чем за все эти дни, посвященные борьбе, исход которой вдруг показался ей таким далеким, таким бесконечно далеким, что у нее потемнело в глазах и она пошатнулась.

– Что с тобой? – испуганно проговорила Маргарита. – Да что с тобой?

– Ничего, – ответила Пьеретта. – Ты же знаешь, что я беременна.

В то же самое время Миньо вышел из почтового отделения и направился домой. Но по дороге он решил посмотреть, как идут приготовления к торжественному открытию цеха "РО".

Бывший Сотенный цех был построен Франсуа Летурно на купленном у муниципалитета участке земли вдоль левого берега Желины. Новый цех отгородили от реки стеной, по гребню которой натыкали осколки бутылок. Такой оградой была обнесена вся территория фабрики. Мимо цеха шла внутрифабричная дорога, по которой курсировали грузовики, доставлявшие изделия из цеха в цех.

Начальник отдела рекламы АПТО приказал снести ограду перед фасадом цеха. По обе стороны образовавшегося прохода воздвигли пилоны, а между ними протянули длинное коленкоровое полотнище, на котором огромными буквами, в рост человека, было выведено:

РАЦИОНАЛИЗАТОРСКАЯ ОПЕРАЦИЯ АПТО – ФИЛИППА ЛЕТУРНО

В цехе были распахнуты обе высокие и широкие двери, на одной красными буквами по белому фону было написано "Вход", а на другой "Выход".

Жители Клюзо по приглашению администрации группами стекались посмотреть на переоборудование цеха, они проходили по всему корпусу – от двери с надписью "Вход" до двери с надписью "Выход", – куда вела специально проложенная дорожка, по обе стороны был натянут канат, выкрашенный в алый цвет. Для инженера Таллаграна, руководившего всеми работами, построили специальную конторку – всю стеклянную, высоко поднятую над полом и похожую на корабельную рубку. Техники – американцы и немцы – распоряжались установкой оборудования. Девицам, которые с утра до вечера вертелись у окрашенного в алый цвет каната, они говорили по-английски и по-немецки всякие гадости, а те хихикали, считая, что с ними заигрывают.

Отрезок дороги, лежащий между цехом и площадью, перекопали под сад. Мадам Таллагран в вельветовых брюках, в ковбойке, с сигаретой в зубах командовала целым отрядом садовников. В память "Маленького арпана господа бога" Кодвила, который супруга инженера прочитала захлебываясь, она потребовала, чтобы вдоль всей стены посадили вьюнок; приглашенный специально для этого случая агроном объяснил ей, что, если бы даже сюда свезли удобрения со всего света (он прекрасно знал, что АПТО не постоит за десятком килограммов суперфосфата, но количество в данном случае не играло роль), – даже вопреки успехам, достигнутым агробиологией в деле повышения плодородия почвы, вьюнки все равно не успеют обвить стену ко дню открытия цеха: вьюнки полагается сажать весной. Пришлось помириться на цветущих олеандрах. Их привезли на грузовиках из садоводства; если зарыть кадки в землю, никто даже не догадается, что они выросли не здесь, у стены, прямо в грунте.

Как только кадки были зарыты, их обложили кругом кусками дерна, дерн укатывали, поливали, подстригали. Ответственной за газон назначили Раймонду Миньо. Ничего не подозревавший муж вдруг заметил в цветнике свою жену, которая командовала садовниками и в подражание мадам Таллагран тоже надела вельветовые брюки и тоже не выпускала сигарету изо рта. Миньо схватил ее за лямку комбинезона и закричал:

– Какого черта ты здесь делаешь?

Раймонда резко вырвалась из рук мужа. Она была куда сильнее его.

– Сам не видишь? – огрызнулась она. – Мадам Таллагран попросила всех женщин доброй воли помочь ей. Ты посмотри только, какой шик! – добавила она. – Траву и ту пересаживают, будто какие-нибудь орхидеи...

На них оглядывались. Раймонда вызывающе смотрела на мужа. Она решила пойти на любой скандал, ибо всей душой, безоговорочно примкнула к лагерю мадам Таллагран, уже подходившей к супругам с фальшиво-равнодушным видом, примкнула к лагерю важных дам Клюзо, которые наконец-то снизошли до нее. И Раймонда злобно, дерзко захохотала.

– Я же для твоих товарищей рабочих стараюсь, – съязвила она. – Как видишь, им ни в чем не отказывают. Может быть, среди цветов они будут лучше работать, перестанут лодырничать...

Мадам Таллагран тоже засмеялась. Садовники захихикали – они презирали и ту и другую, – но Миньо вообразил, что они издеваются над ним: хорош секретарь секции, который не способен внушить уважение к рабочему классу даже в своем собственном доме.

Он повернулся и поспешил к Пьеретте.

Когда Пьеретта вошла в столовую, Красавчик уже сидел в плетеном кресле.

Он вскинул на нее глаза и тут же потупился, но Пьеретта успела уловить его затуманенный, словно подернутый дымкой взгляд и поняла, что это означает: ведь и ее родной отец к концу жизни начал пить.

Вот уже две недели Пьеретта подозревала, что Красавчик пьет, но только сейчас ее догадки превратились в уверенность, и она упрекнула себя, что раньше не обратила на это внимания. Впрочем, она была, пожалуй, удивлена: уж очень не вязалось представление о пьянстве со всем его обликом.

– Почему ты пьешь? – в упор спросила она.

– Каждый развлекается, как может, – ответил Красавчик.

– Что это ты себе в голову забрал? – сказала она.

Пьеретта говорила с Красавчиком тем самым тоном, с теми же интонациями, как некогда говорила ее мать со своим мужем, тоном терпеливой сиделки, которая, даже падая с ног от усталости, все-таки жалеет своего больного. Женщины Клюзо с самого рождения знают, как нужно обращаться с пьяницей. Фабричный цех, фабричная контора, звонок к мадемуазель Летурно, неприветливый поселок, прилепившийся к голой скале, муж, который вдруг запил, – все это было здесь, в Клюзо, тесно связано одно с другим, и надо было ко всему этому приспособиться, чтобы существовать.

– Что это ты выдумываешь? – спросила она.

Как раз в эту минуту вошел Миньо.

– Прости меня, Пьеретта, – быстро проговорил он. – Прости. Я вчера вечером действительно не то сказал.

– Значит, одумался все-таки, – отозвалась Пьеретта.

– Не имею я права вмешиваться в личную жизнь других, раз у меня самого черт знает что творится.

И Миньо в двух словах рассказал Пьеретте, что Раймонда, как он сейчас имел случай убедиться, добровольно трудится для открытия цеха "РО".

– Все женщины – шлюхи, – вдруг заметил Красавчик.

– Моя-то, во всяком случае, шлюха, – охотно подтвердил Миньо.

– Нет, все, – настаивал Красавчик.

– Не обращай на него внимания, – посоветовала Пьеретта, – он пьян.

Миньо поочередно взглянул на обоих.

– Ах вот оно что, – запинаясь, пробормотал он, – значит, и вы, вы тоже...

Он круто повернулся и подошел к окну. Разодранные ветром тучи цеплялись за голые вершины гор. Моросило. Мимо окна в полном составе проследовала рабочая семья, возвращавшаяся с осмотра цеха "РО"; впереди, заложив руки за спину и сердито хмурясь, шагал муж, в двух шагах позади плелась жена с четырьмя малышами. Меньшой, не поспевая, спотыкался и хныкал. Из-за угла выскочил фабричный грузовик, подняв колесами фонтаны грязи. Рабочий остановился и пустил вслед шоферу ругательство. Потом зашагал дальше, еще больше ссутулясь, еще сильнее нахмурившись. Жена вытерла забрызганное лицо тыльной стороной ладони.

– Не могу я больше жить в этой дыре! – вдруг воскликнул Миньо.

– Все женщины – шлюхи, – повторил Красавчик. – Уж поверь мне, Миньо, я-то знаю, что говорю.

Миньо снова перевел взгляд с Красавчика на Пьеретту.

– Значит, и вы тоже... – горько произнес он.

И он вышел из комнаты, не прибавив ни слова.

– Что это вчера у вас такое произошло? – спросил Красавчик. – Почему он вдруг решил у тебя прощения просить?

– Я тебе завтра скажу, когда ты проспишься, – ответила Пьеретта.

– Не нравится мне твой дружок Миньо, – вдруг заявил Красавчик.

– И ты тоже ему не особенно нравишься, – сказала Пьеретта.

– Не желаю... Пусть этот тип к нам больше не ходит, – упорствовал он.

– Я здесь у себя дома, – отрезала Пьеретта.

Красавчик вдруг поднялся с кресла.

– Я сейчас тебе покажу, – проговорил он, – как у нас в Италии обращаются с такими, как ты.

Пьеретта шагнула вперед и приблизила свое лицо к его лицу.

– А ну, иди проспись! – проговорила она, указав на дверь спальни.

Глаза ее горели. Никогда еще Красавчик не видел у нее таких огромных, таких черных глаз.

– Прости... – начал было он.

– Иди сейчас же спать, – произнесла Пьеретта.

Цепляясь за стулья, Красавчик побрел в спальню. На пороге он обернулся.

– Не могу я, – проговорил он, – не могу я больше жить в этой дыре.

– А я могу? – закричала Пьеретта. – А я могу? Ты хоть раз подумал неужели я ради собственного удовольствия убиваю свою молодость, стараюсь хоть немного встряхнуть людей, которым на все наплевать.

Красавчик вошел в спальню. Пьеретта захлопнула за ним дверь. Потом открыла окно и облокотилась на подоконник. Разорванные ветром тучи низко нависли над городом. Надвигалась ночь. Большинство лавочек было уже заперто. Только в окнах кафе, откуда вырывался неясный гул голосов, светились огни. Пьеретта вздрогнула. Она подошла и приоткрыла дверь в спальню: Красавчик в пиджаке и в ботинках лежал на кровати и громко храпел.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Торжественное открытие цеха "РО АПТО – Филиппа Летурно", а также передвижной выставки американских профсоюзов было назначено на последний четверг октября.

В понедельник почти все рабочее население Клюзо получило заказные письма на бланке со штампом "АПТО, Главная дирекция, город Лион". Почтальоны до самого вечера разносили адресатам письма. Сорок процентов этих посланий содержало увольнительные извещения, остальные сообщали о сокращении рабочих часов с сорока до тридцати двух и даже до тридцати часов в неделю.

ВТОРНИК, УТРО

Утром во вторник большинство рабочих и работниц, занятых в первую смену, собрались у фабричных ворот за полчаса до гудка. Полученные накануне письма переходили из рук в руки.

Раньше срока явились и служащие, хотя увольнение их почти не коснулось. Но каждый вышел из дома с мыслью поскорее увидеть сослуживцев, посоветоваться, узнать, что происходит и чего еще следует ждать. Служащие быстро проходили в маленькую калитку рядом с главными воротами. И, очутившись в помещении, сразу же подбегали к окнам, следя за все увеличивающейся толпой рабочих.

Только накануне вечером Нобле получил из Лиона от главной дирекции специальное извещение, где без всяких комментариев сообщалось о предстоящих увольнениях и сокращении рабочих часов. В контору он прибежал в семь часов утра. До половины восьмого он три раза подряд звонил в Лион, но все три раза ему отвечал только швейцар.

– Может быть, лучше сейчас открыть ворота, – посоветовала секретарша, которая тоже явилась в контору спозаранку. – Пока они окончательно не разбушевались...

Обычно ворота открывали в семь часов пятьдесят минут, по первому гудку, а запирали в восемь часов две минуты, сразу же после второго гудка. Опоздавшие проходили через калитку, предназначавшуюся для служащих, и горбун вахтер пробивал их карточку.

Нобле пожал плечами. Он в десятый раз перечитывал список уволенных и ничего не понимал. Ведь всего три дня назад он виделся с Нортмером и тот даже не счел нужным поставить его в известность.

Рабочие толпились в самом конце площади, ближе к городу. Механики и слесари разбились на маленькие группы, чернорабочие держались все вместе. Все остальное свободное пространство заполнили женщины. С десяток молодых людей стояли, опершись на рамы велосипедов – они еще не успели завести их в гараж, – и болтали с работницами. Гул голосов становился все громче. Когда промелькнула фигура инженера Таллаграна, руководившего цехом "РО", кто-то улюлюкнул. И тут же вся площадь заревела:

– Ро-ро-ро! – орали женщины.

– О-го-го! – не отставали от них мужчины.

– Ро-ро! Го-го!.. – все слилось в оглушительный и нестройный рев. Служащие бросились к окнам.

Пьеретта Амабль явилась ровно в семь сорок пять вместе с делегатами слесарей и чернорабочих, которые зашли за ней домой.

Рабочие расступились, давая им дорогу. В толпе заговорили:

– А ведь она права оказалась, предупреждала нас тогда.

Какая-то женщина крикнула:

– Даешь польскую забастовку!

– Польку танцевать захотелось, – крикнул из толпы какой-то озорник.

Но никто не засмеялся шутке. Снова все стихло.

Луиза Гюгонне примчалась на велосипеде, но против обыкновения не свернула в гараж, а, отчаянно сигналя, стала пробираться сквозь толпу к Пьеретте Амабль.

Четыре делегата – две женщины и двое мужчин – быстро обменялись мнениями о происходящем.

– Видно, АПТО окончательно потеряло голову, – сказала Луиза Гюгонне, беря Пьеретту под руку. – Погоди, мы им покажем, что мы не робкого десятка, – добавила она.

Вокруг них образовался кружок. Люди прислушивались к разговору делегатов, стараясь поймать хоть слово.

Отчаянно завыл гудок, и горбун распахнул ворота. Несколько рабочих вошло в фабричный двор, но толпа осталась на площади.

Пьеретта, Луиза Гюгонне и еще два делегата быстро наметили план действий. К ним присоединились делегаты других цехов. Когда раздался второй гудок, какая-то девушка бегом бросилась к фабрике. Но никто не последовал ее примеру. Горбун взялся рукой за створку ворот, однако не закрыл их.

Группа делегатов пересекла площадь и направилась к воротам.

– Сейчас будет митинг, – говорили они на ходу рабочим.

Делегаты поднялись на три ступеньки, которые вели к воротам, и обернулись лицом к толпе.

– Говори первая ты, – обратилась Пьеретта к Луизе Гюгонне.

– Нет, ты говори, – возразила та, – они тебя хотят послушать.

Толпа действительно скандировала:

– Пье-ре-тта! Пье-ре-тта!

Пьеретта сделала рукой знак, что сейчас будет говорить. Все замолкли.

– Товарищи, вот что решили наши делегаты, – начала она. – Сейчас мы разойдемся по своим рабочим местам...

– Нет, нет! – раздались крики.

– ...и соберем все письма, извещающие об увольнении и сокращении часов работы. Вы вручите письма своим цеховым делегатам.

– Стачка! Стачка! – кричали в толпе.

– Собрав письма, – продолжала Пьеретта, – ваши делегаты направятся в дирекцию. Тем временем каждый цех решит, считает ли он необходимым немедленно начать стачку. А в одиннадцать часов все соберутся здесь, на площади.