Текст книги "Бомаск"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Конопляники-то какие зеленые! – сказала она. – Даже в засуху трава не выгорела.

– Да уж таких лугов во всей округе не сыщешь... А сена мне все равно нынче не хватит. Кроме Конопляников, только в Молларе еще можно будет клевера скосить. Да и то... Прошлой осенью я там не успел пройтись косой, а нынче по весне некогда было выжечь солому. А на Гнилушках люцерна совсем никудышная, потому что там земля удобрения просит, а мы ее не удобряем.

Вдруг он остановился:

– Послушай, бросила бы ты фабрику. Ну что ты потеряешь?

– Работу потеряю, – ответила Пьеретта.

– Да ведь у вас не то что на железной дороге, пенсию все равно не выслужишь.

Пьеретта вспомнила о Кювро.

– Нет, почему же! АПТО платит старым рабочим пенсию – тысяча триста пятьдесят франков в месяц.

– Да разве это деньги?

– Конечно, не деньги, – согласилась Пьеретта.

– Нам одним со старухой уже не под силу с хозяйством управляться, продолжал Амабль.

Пьеретта понимала, что дядя хитрит. Уже лет десять, как он распахивал только небольшой участок для собственных нужд. Вся остальная земля отводилась под пастбище и сенокосы. Для мелких покупок, которые делались в базарные дни, по пятницам, он добывал деньги продажей телят и молока.

– Состарились мы! – продолжал он.

– Вот уж неправда. Оба вы еще молодцы!

Но Амабль отрезал напрямик:

– Работы в хозяйстве хватит и на два семейства. Землю и двор я отпишу твоему сыну.

– Вы хотите, чтобы я опять сошлась с Люсьеном? (Так звали ее мужа.)

– Нет, – сказал старик, – Люсьен – лодырь. Но ты ведь можешь второй раз выйти замуж.

– Ежели это случится, тогда посмотрим, – ответила Пьеретта.

И тут же она подумала: "Не пробыла в деревне и пяти минут, а уже хитрю, как деревенская". Ведь эти слова: "Ежели это случится, тогда посмотрим" означали: "Говори яснее. Я прекрасно вижу, куда ты гнешь, но говори яснее".

– Жан с охотой бы на тебе женился.

– За вдовца идти?! – воскликнула Пьеретта.

Ей вспомнилось, как в деревне высмеивали невест, выходивших замуж за вдовцов.

– Да ведь и ты уж не девушка, – заметил старик Амабль.

– Но он мне родней приходится, – сказала Пьеретта.

Опять она выставила возражение в чисто крестьянском духе. В этой деревушке на лесной прогалине, которая еще недавно, пока не провели шоссе, была оторвана от всего мира, словно малый островок в беспредельном океане, страх перед черным злом кровосмешения все еще был сильнее расчетов на наследство и сердечных склонностей. Дочь одного из соседей Амабля так и осталась старой девой, потому что десять лет назад родители не позволили ей выйти замуж за двоюродного брата, которого она любила без памяти.

Но, выдвинув это важнейшее возражение, Пьеретта тут же упрекнула себя за свои крестьянские уловки. Ну зачем она позволяет старику дяде заводить такие речи. Нехорошо это, недостойно ее. Надо было сразу оборвать разговор. Отчего она ведет эту игру? Может быть, оттого, что в открытом поле в три часа дня очень уж знойно и она разомлела от жары. Или оттого, что ей стыдно, что она разочаровалась в себе. Как она могла так вдруг распуститься и поддаться нынче утром тому, что считала навсегда укрощенным в себе? А может быть, ей просто не хотелось огорчать старика, сразу разрушить все его планы, которые он, вероятно, долго обдумывал.

– Да вы с Жаном только троюродные, – продолжал Амабль уговоры.

И он стал перечислять знакомых им обоих крепеньких, здоровых ребятишек, у которых отец и мать были в родстве друг с другом.

– Так вот почему Жан повадился сюда ездить, – сказала Пьеретта. – Роже мне показывал и ульи и починенную изгородь. А ты ведь никогда не любил возиться с изгородями...

– Да, Жан теперь часто к нам ездит, – сказал старик. – Помаленьку помогает мне – то в том, то в другом.

– Найми лучше работника, – сказала Пьеретта.

– Работники нынче больно много просят. Подавай им такую же плату, какую получают батраки в Босской долине или в Бри. А там ведь настоящие зерновые фабрики. – Слово "фабрики" было произнесено с глубоким презрением. – У них там и машины, и химические удобрения. Урожай они собирают по сорок центнеров с гектара. А мы и в добрые-то годы больше пятнадцати центнеров не берем. Нам не по карману платить батракам такую же цену.

– А почему они должны брать с тебя дешевле, чем с других?

– Да я и не корю их, а только...

И он стал объяснять, что батрак в конечном счете обходится дорого, а доходу приносит мало. Они дошли до дороги, где она упиралась в гору и превращалась в узкую тропинку. Оттуда были видны все угодья Амабля.

– Как же так! – сказал старик, глядя вокруг. – Тридцать лет я по клочкам собирал свою землю, а теперь, стало быть, пускай она терновником зарастет?

А Пьеретта думала о том, что таков уж закон конкуренции: крупные экономии в Босе и Бри разорят ее дядю и отнимут у него землю так же, как в свое время он отнял землю у бедных крестьян Нижних выселок. Крупным экономиям это под силу, потому что у них есть тракторы, есть деньги на покупку удобрений, а ее дядя в течение тридцати лет прижимал мелких хозяев, давал им своих волов для пахоты и требовал за это отработки в его хозяйстве. Пьеретта не высказала вслух своих мыслей, потому что ей было жаль старика, которому грозила беда. Но кое-что ей было непонятно: дядя никогда не нанимал батраков, неужели он вдруг так одряхлел, что не может управиться один?

– Жан поступил на железную дорогу сразу после военной службы, – сказал старик Амабль. – Через двадцать лет он может выйти на пенсию. Он еще будет тогда не старый. Я к тому времени помру или уж совсем развалиной стану, и вы будете тут хозяевами, все вам даром достанется.

"Через двадцать лет!" Пьеретта даже вздрогнула. Она была убеждена, что через двадцать лет в Гранж-о-Ване будет колхоз. Знакомый агроном сказал ей, что здешние земли больше всего подходят для плодовых садов. Она часто об этом думала, потому что любила деревню, где прошло ее детство, единственное счастливое время ее жизни до поступления на фабрику. И она мысленно рисовала себе, как крутые склоны, окружавшие долину, будут засажены шпалерами вишен, груш и яблонь. Сады поднимутся до того родника, из которого она пила сегодня воду вместе с Красавчиком; колючего кустарника и в помине не будет, а сосновая роща превратится в парк, и посредине его построят дом отдыха. В июне месяце по шоссе вереницами покатят грузовики, доставляя на станцию корзины вишен. И когда ей рисовались в мечтах такие картины, она задавалась вопросом, как лучше подступиться к дяде, чтобы убедить его войти в колхоз. "Так просто его не уговоришь, ведь он целых тридцать лет собирал по лоскуткам свою землю. Советские люди тоже прошли через такие трудности, – думала Пьеретта, – их опыт поможет нам разрешить самые сложные задачи и избежать тех ошибок, которые случались у них". Пьеретта плакала, читая "Поднятую целину". Но сейчас совсем не время говорить старику о будущем. Пропустив мимо ушей его реплику "через двадцать лет", она резко сказала:

– За Жана я не пойду.

Они молча повернули к дому. Возле старой липы, укрывавшей в своей тени колодец, старик Амабль остановился, решив довести до конца откровенный разговор с племянницей.

– А ведь покойная-то жена Жана держала лавку...

– Вот оно что! – ответила Пьеретта. – Я и не знала. Лет пять ничего о них не слышала.

– Да, лавку держала, – повторил старик. – Скобяным товаром они торговали в Сент-Мари.

– Так вот почему у него такой прекрасный мотоцикл. На жалованье железнодорожника не очень-то разойдешься...

– В прошлом году в декабре, – продолжал старик, – моей старухе операцию делали, так мне пришлось волов продать, чтобы заплатить докторам. А Жан нынче весной продал лавку своей жены и дал мне взаймы двести тысяч франков, я на эти деньги купил новую упряжку волов. Жан с меня взял закладную на нашу землю.

– Он берет с тебя деньги за работу, когда приезжает пособить?

– Нет, не берет. Ведь он свое собственное добро бережет. Если еще недели две не будет дождей, нечего и думать сена на продажу накосить, для своих коров и то не хватит. А если сена не продадим, значит, нечем будет даже проценты но закладной заплатить. Жан понимает, что когда-нибудь он нас прижмет.

Они снова пошли по дороге, и, когда были уже около дома, Амабль сказал:

– Ты подумай, поразмысли. От тебя зависит, чтобы все хозяйство перешло к твоему сыну, а не к Жану.

Пьеретта отрицательно покачала головой.

– Может, ты боишься?.. – спросил Амабль.

Пьеретта вопросительно поглядела на него.

– Боишься, вдруг с тобой что случится и Жан в третий раз женится. Конечно, бывает так. Может, у него дети пойдут... Так я уж все обдумал. По завещанию все отпишу твоему сыну, а вам, значит, чтобы доход только шел.

Пьеретта опять покачала головой.

– Нет, – сказала она, – не выйду я за вашего толстого Жана.

Дядя заглянул ей в лицо.

– Неужто пойдешь за голодранца макаронщика?

Глаза у Пьеретты загорелись гневом.

– Он такой же рабочий, как и я, – сказала она.

Жан был уроженцем Юры и, как все его земляки, искусно вырезал ножом из дерева забавные игрушки. Роже не отходил от него. Когда Пьеретта, вернувшись с прогулки, вошла в кухню, она застала их за работой: Жан мастерил колесо с лопастями, которое предполагалось установить на ручейке, чтобы оно приводило в действие миниатюрную лесопилку.

– Ну, теперь пойдем к ручью, испробуем, как наша машина действует, сказал Жан.

– Идем, идем скорее! – закричал малыш.

– А ты не пойдешь с нами? – спросил Жан Пьеретту.

Очевидно, все было предусмотрено заранее.

– Нет, мне не хочется, – ответила Пьеретта.

– Ну что ж ты, Жан? Пойдем скорей! – молил маленький Роже.

– А может, останешься, сыночек, побудешь немножко с мамой? – спросила Пьеретта.

– Не знаю... – уныло протянул Роже, которому было гораздо веселее с Жаном, чем с матерью.

– Да иди уж, иди, – сказала Пьеретта.

Жан отправился с мальчуганом к ручью, но почти тотчас же Роже побежал за Пьереттой.

– Пойдем с нами, мамочка, – сказал он с умильной рожицей. – Мне так хочется, чтобы и ты пошла...

Было совершенно ясно, что его подослал Жан. Пьеретта притянула малыша и, стиснув в объятиях, расцеловала его. Потом подтолкнула к двери.

– Ступай играть, – сказала она.

Бомаск куда-то исчез. Старуха Адель повела Раймонду Миньо в заброшенный сад церковного дома, где можно было нарвать роз. Пьеретта кивнула Миньо: "Посиди, мол, здесь" – ей не хотелось оставаться с дядей с глазу на глаз. Миньо принялся читать старые номера "Французского охотника". Эме Амабль молчал, погрузившись в свои мысли. Так прошел целый час. Пьеретту обуревали самые разноречивые чувства. Чтобы успокоиться, она взялась за вышиванье, к которому не притрагивалась с тех пор, как вышла замуж.

Бомаск тем временем дошел до церковной площади, где находилось две пивных, одна против другой: в одной было пусто, в другой четверо молодых парней играли в карты. Парни поздоровались с Бомаском – в окрестных деревнях все знали сборщика молока, – но не пригласили его к своему столику. Он сел у окна, украшенного каким-то чахлым вьющимся растением, захиревшим оттого, что его ни разу не пересаживали в свежую землю.

Старуха хозяйка подошла к столику.

– Так вы, значит, с Пьереттой пришли из Клюзо? – спросила она итальянца.

– Мадам Амабль показала мне, как можно пройти кратчайшим путем, через горы.

– Поди устали. По кручам карабкаться не то что на грузовичке ездить.

– Ну понятно, – ответил Бомаск.

– Ничего. В приятной компании время незаметно идет, – заметила хозяйка и хитрым взглядом посмотрела на итальянца.

– Мы отправились целым отрядом, но остальные на подъеме сдали.

– Бедняжка Пьеретта, нелегко ей живется! – продолжала хозяйка.

– Да, на фабрике работниц не кормят сосисками, а то растолстеют да обленятся.

– Ха-ха-ха, – рассмеялась старуха. – Вот уж шутник, право. Всегда что-нибудь выдумает. А только Пьеретте не век бедовать... У дяди-то, кроме нее, нету родни, он, верно, ей все и оставит.

– Я уж этого не увижу, – сказал Бомаск, – собираюсь в скором времени на родину вернуться.

– У вас там, может, семья есть? – спросила хозяйка.

– Какая ни на есть, у каждого есть, – ответил Бомаск. (Он узнал это выражение недавно, когда писал диктовку с Пьереттой.)

– И жена есть?

– И даже не одна.

– Ха-ха-ха! С вами по-серьезному, а вы все смеетесь. Может, и детки есть?

– Я вижу, вы любите.

– Что люблю?

– А это самое занятие.

– Какое занятие?

– Деточек делать.

Хозяйка закатилась смехом и долго не могла уняться.

– Куда мне, небось не молоденькая, – сказала она.

Красавчик посмотрел на нее, лукаво прищурив глаз.

– А вы тряхните стариной, глядишь, и помолодеете.

Старуха смеялась от души. Красавчик отпустил еще несколько шуточек и, расплатившись, вышел.

Он не спеша поднимался к Верхним выселкам. В огородах стеной стояли сорняки, заглушая овощи; стволы плодовых деревьев были покрыты мхом и лишайником, перезрелые вишни гнили на веточках. Он хорошо знал: здесь, на этой лесной прогалине, сады умирали от нехватки рабочих рук, а рук этих не было потому, что крестьянский труд уже не мог прокормить человека; но сам-то Бомаск был из такой страны, где рабочим рукам не хватает земли и где приходится крепко стеречь огороды и сады, так много кругом голодных ртов, и оттого все это запустение было для него особенно неприятно. Навстречу ему попалась компания молодых парней, они шли молча: ни смеха, ни песен, ни шуток. Никогда еще Бомаск не чувствовал себя таким чужаком во Франции... "Вот даже с Пьереттой... – думал он. – Ничего понять нельзя!.." Он вдруг страстно затосковал по родине.

Когда он проходил по Верхним выселкам, над его головой отворилось окно.

– Здравствуй, Красавчик!

Он поднял глаза и увидел Эрнестину с аккуратно уложенными кудряшками и в праздничном наряде – в белой шелковой блузке и красной безрукавке.

– Здравствуй, – ответил он.

– А у меня как раз кофе варится, – сказала Эрнестина. – Может, зайдешь?

Он вошел в ворота, в которые каждое утро въезжал на грузовичке, собирая молоко. Эрнестина выбежала на крылечко встретить его. В кухне никого не было.

– Что, разве мужа дома нет?

– Нынче у него на фабрике дежурство.

Он сел на скамью. Совсем близко от него Эрнестина варила на плите кофе, по капельке подливая кипятку в кофейник. Как очаровательна молодая миловидная женщина, когда она деловито хозяйничает на кухне. Она снует туда-сюда, быстрыми уверенными движениями берет то одно, то другое из знакомой до мелочей утвари; платье ее колышется, шелестит, задевая за ножки столов и шкафы, особенно трогательно шуршат шерстяные платья. Мужчина сидит, смотрит и думает, что стоит ему слово сказать, и это ласковое существо, что хлопочет сейчас ради него, скользнет к нему в объятия, но он молчит, он длит сладость ожидания. Красавчик обычно был чувствителен к такого рода незатейливым утехам. Но сейчас его мысли были далеко.

– Так ты, значит, теперь с Пьереттой гуляешь? – спросила Эрнестина.

– Что ты глупости говоришь!

– Я сама видела, как вы с горы спускались.

– Ну и что тут такого? Пьеретта Амабль – хороший товарищ.

Эрнестина подала на стол кофе и села на скамью рядом с гостем. Он молча выпил чашку, потом подошел к окну и, облокотившись на подоконник, стал смотреть на обвитые плющом развалины и миссионерский крест. Во дворе шел яростный петушиный бой. Два петуха, взлетая одновременно вверх, наносили друг другу бешеные удары и клювом и шпорами; в воздухе кружилось облако пыли и выщипанные перья; потом противники падали камнем на землю один против другого, подстерегали, хитрили, старались выклевать друг другу глаза. К окну подошла Эрнестина и облокотилась на подоконник рядом с Красавчиком. Вдруг один из петухов оставил поле боя, но удалялся он не спеша, степенным шагом, пытаясь сохранить достоинство.

– Удирает! – сказал Красавчик.

– Ну и драчуны эти петухи, чисто мужчины! – сказала Эрнестина.

Она не кормила как следует свою птицу. Жюстен был неважным хлеборобом, и в хозяйстве вечно не хватало зерна. Но Эрнестина не запирала свою живность, и куры ее бегали на воле, отыскивая себе пропитание в полях, на пастбище и даже в лесу. Неслись куры плохо, а петухи стали тощие, жилистые, сухопарые. Случалось, что какая-нибудь исчезнувшая курица, которую не видели несколько недель и уже считали погибшей в когтях ястреба, вдруг появлялась во дворе и за ней стайкой бежали цыплята, вылупившиеся в лесу. С каждым годом петухи становились все воинственнее, взлетали все выше, все стремительнее. В Гранж-о-Ване дичала даже домашняя птица.

Перелетев через каменный крест, с кудахтаньем, с шумом на землю опустилась стайка молоденьких кур – видимо, их вспугнул какой-нибудь хищный зверек. У этих кур были какие-то странные крапинки на перьях.

– Смотри, настоящие фазаны! – сказал Красавчик.

– А хорошенькие, правда? – воскликнула Эрнестина.

В противоположность селекционерам, которые добиваются чистоты породы, Эрнестина радовалась, когда в выводке появлялись цыплята с новым оттенком оперения.

– Говорят, когда куры забредают в лес, их топчут фазаны.

Она стояла вплотную к нему, прижимаясь грудью к его плечу. Он отстранился.

– Больше не хочешь? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Так я и знала, что тебе все только забава.

– Я ведь тебе ничего не обещал, – сказал он.

– Не оправдывайся, – сказала она.

Он повернулся к ней и улыбнулся, чуть прищурив глаза, что придавало его взгляду выражение ласковой насмешки.

– Я не сержусь на тебя, – сказала она.

Отойдя от него, она села на прежнее место. Он сел напротив нее и положил обе ладони на стол. Она прикрыла его руки своими.

– А все-таки я тебя люблю. Очень люблю, – сказала она.

Приняв руки, она встала и выразительно взглянула на него. Он отвел глаза и, взяв лежащий под рукой нож, воткнул его в трещину стола. Эрнестина подошла к буфету.

– Выпьешь рюмочку? – спросила она.

– Не откажусь.

Она налила ему стаканчик виноградной водки. Он закурил сигарету.

– А меня что ж не угостишь? – спросила Эрнестина.

– Не люблю, когда женщины курят.

– А Пьеретта курит.

– Ну, это дело другое, – заявил он.

– Ты влюбился в нее, – сказала Эрнестина.

Он вскинул на нее глаза.

– Ты так думаешь?

– А ты, что ж, сам не знаешь?

– Не знаю, – ответил он.

– Скоро узнаешь, – прошептала Эрнестина.

Он поднялся.

– Ну прощай, – сказал он и, охватив ладонями ее лицо, крепко поцеловал в губы. Потом вышел и направился к дому Амаблей.

Вскоре собрались все: старуха Адель и Раймонда Миньо, толстый Жан и маленький Роже. Напились кофе со сдобными булками. Потом мужчины налили себе в теплые еще чашки виноградной водки – каждый сколько хотел. Говорили мало. Всем было как-то невесело.

В пять часов вечера Пьеретта стала собираться домой, Жан предложил довезти ее до Клюзо на своем мотоцикле.

– Поезжай, Пьеретта. Бомаск и без тебя найдет дорогу в горах, – сказала старуха Адель.

– Ноги у него длинные, – подхватила Раймонда, – один он скорее дойдет, не надо будет тебя поджидать.

– Ну конечно, – сказал племяннице старик Амабль. – Поезжай лучше на мотоцикле, все маленько подольше здесь посидишь, с сыном побудешь.

Пьеретта положила руку на плечо Красавчику.

– Нет, – сказала она, – я пойду пешком с моим другом.

И почти тотчас же они отправились.

Лишь только деревня скрылась из виду, Красавчик взял Пьеретту под руку.

– Оставь! – сказала она.

Он прошел вперед, и так как дорога становилась все уже и нельзя было идти рядом, то он и не стал возобновлять своих попыток.

3

Сначала они шли тропинкой, которая вилась по горе через пастбища до сосновой рощи, потом, петляя, спускалась к лесу и углублялась в него как раз в том месте, где они утром видели лису.

Они не спеша поднимались к сосновой роще, маячившей у них перед глазами с самого начала пути, иногда напрямик пересекали луга. Красавчик шел впереди с мешком за плечами – дядя и тетка Пьеретты надавали ей припасов на целый месяц: яиц, масла, сыру. Пьеретта молча шла позади своего спутника. Каждый думал о своем.

Красавчик и не пытался истолковать перемену в настроении Пьеретты. Он клял себя самого. Клял себя из-за Эрнестины и еще больше – из-за Пьеретты. Живи он в другие времена и в другой среде, он, наверно, бил бы себя в грудь и каялся, проклиная свою слабость, вовлекавшую его все в тот же смертный грех.

Из-за своего влечения к женщинам и их влечения к нему он становился героем всяческих историй, одни из них были забавные, а другие печальные. Познав на опыте, какими опасностями чревато легкомыслие в любовных делах, он заставлял себя быть осмотрительным. В Генуе, где он долго работал и жил по-холостяцки в меблированных комнатах, он старался держаться с квартирной хозяйкой или с какой-нибудь ее молоденькой родственницей как можно холоднее. В густонаселенных домах больших итальянских городов всегда живет много молодых женщин. В один прекрасный день он, не выдержав, бросал какую-нибудь ласковую шуточку, здороваясь утром с соседкой, ему отвечали в том же тоне, и тотчас устанавливалось приятное взаимное понимание (которое завистники называли сговором). Поскольку Красавчик не проявлял никаких завоевательных намерений, женщины даже не пытались защищаться. Держал он себя с ними очень просто, и они сразу проникались уверенностью, что, будет или не будет тут любовь, воевать с ним не придется. Непринужденность, царившая в их отношениях, была плодом безмолвного мирного соглашения. Они сходились, если обстоятельства толкали их на это или позволяли это.

Эрнестину ему тоже не пришлось "завоевывать". Она отдалась без всякой борьбы в первый же раз, как он пришел в отсутствие Жюстена проверить расчеты. Вслед за физической близостью наступил час интимных признаний. Оказалось, что до женитьбы Жюстен "гулял" с Эрнестиной два года, а через полгода после свадьбы перестал быть ее мужем. Он никогда с ней не ссорился, даже бывал с ней ласков, особенно на людях, и соседи завидовали их счастью, но как женщина она для него больше не существовала. Эрнестина страдала из-за этого отчуждения.

Бомаск старался помочь ей найти объяснение такой странности. Жюстен не любил крестьянской работы, тем более что она была для него дополнительным бременем к рабочему дню на фабрике, он не раз предлагал Эрнестине послать Гранж-о-Ван ко всем чертям и переехать в Клюзо. Она тоже поступит на фабрику, оба будут зарабатывать, и денег им хватит на городское житье. Эрнестина и слышать не хотела о переезде в город, не желала расстаться с деревней, фабрика ее пугала, ей казалось ужасным, что придется жить в рабочем поселке; ей приятно было чувствовать себя хозяйкой своего маленького стада и своих одичавших кур. И вот, может быть, Жюстен перенес на жену то отвращение, которое он питал к деревне. "Если ты любишь мужа, твердил ей Бомаск, – брось все. Живи возле него, там, где ему по душе придется". Но любила ли мужа Эрнестина? "Понятно, люблю", – говорила она. Красавчик не так уж был уверен, что Эрнестина любит Жюстена, но но опровергал ее слов, не имея на этот счет твердого мнения; он так любил женщин, что считал себя полным невеждой в сердечных делах.

"Наверно, мой муж завел себе любовницу в городе, сошелся с какой-нибудь работницей", – говорила Эрнестина. Стараясь утешиться, она усерднее занялась хозяйством, читала душещипательные романы, шила платья, а потом в ее жизни появился Красавчик.

Ведь даже те женщины, которые весьма щепетильно оберегали честь своих супругов или по крайней мере щадили их самолюбие и старались не причинить им боли, как-то легко обманывали своих мужей с этим итальянцем. Они уступали ему, как уступают пассажирки в железнодорожном купе или в пароходной каюте домогательствам своих случайных спутников, – в такой обстановке даже самые добродетельные женщины иной раз поддаются искушению, ибо уверены, что краткое любовное приключение не превратится в длительную связь. Но и после расставания женщины мечтали о нем. Красавчик оставался для них героем романа. Некоторые трезво отдавали себе отчет, а некоторые лишь смутно догадывались, что женщина имеет право хотя бы на такой роман. Они годами думали о нем с нежностью, и воспоминание о нем было их заветной тайной.

Покидая женщин, Бомаск вносил в разлуку не меньше очарования, чем в невольное их обольщение. Оставленные им женщины никогда на него не сердились. При встречах с ним прежние его возлюбленные радовались от души. Драмы же обычно разыгрывались из-за вмешательства мужей, братьев, родителей, друзей дома. Бомаску было очень неприятно причинять огорчения ревнивцам, ему было противно лгать и жить двойной жизнью. Не раз ему приходилось по этой причине менять квартиру, переезжать из города в город; однажды он даже переселился с одного берега Средиземного моря на другой. Всякий раз он давал себе клятву никогда больше не поддаваться соблазну легких побед. Но тщетно он клялся!

В 1943 году, когда он работал в подпольной группе в Лациуме, его послали с женой одного из партизан считать немецкие грузовики, перевозившие солдат по Неаполитанской дороге. Он и его спутница должны были изображать влюбленную парочку, отправившуюся на прогулку. По безмолвному соглашению оба облеклись в броню холодности. Восемь долгих дней они крепились, а на девятый не выдержали. И в тот же день вечером его спутница, особа интеллигентная, сочла своим долгом оповестить об этом мужа и всю группу партизан. Бомаска вызвали и потребовали от него честного признания. "Это нечаянно вышло", – мог бы он сказать в качестве единственного и, по его мнению, вполне законного оправдания. Ему дали нагоняй. Муж потребовал, чтобы жена выбирала между ним и любовником, хотя жена вовсе не собиралась менять спутника жизни; но и она не посмела сказать: "Это нечаянно вышло", ей даже на ум не приходили такие слова, она была женщина интеллигентная. Она немножко поломалась, потом бросилась в объятия вновь обретенного супруга. Гордясь своей сознательностью, позволившей ему преодолеть чувство ревности как пережиток феодализма, столь еще живучий в Италии, муж великодушно протянул обольстителю руку.

В своих отношениях с Пьереттой Бомаск крепко держал себя в узде, куда крепче, чем с любой другой женщиной. Разговаривая с ней, он не позволял себе ни малейшей ласковости ни в голосе, ни во взгляде. Поэтому-то он и не хотел называть ее Пьереттой, а говорил "мадам Амабль" или же "товарищ". Он восхищался Пьереттой как отважным и стойким борцом за интересы рабочих, восхищался ее начитанностью – она так много узнала из книг и охотно делилась с ним своими знаниями. Он восхищался и целомудренностью Пьеретты, и не потому, что считал целомудрие само по себе таким уж ценным качеством, но в данном случае целомудрие казалось ему одной из самых необыкновенных черт внутреннего облика его героини. То, что Пьеретта вдруг лишилась этой черты, не умаляло ее достоинств в его глазах – ведь он прекрасно знал, как уязвима эта добродетель, как тут многое зависит иногда от чисто внешних обстоятельств. Всю вину за случившееся он возлагал на одного себя: как человек более опытный в таких делах, он должен был отказаться от прогулки вдвоем с нею по горным тропкам в прекрасное майское утро или уж по крайней мере не отдаляться от шоссе. Теперь он боялся, что Пьеретта возненавидит его.

Вот о чем размышлял Бомаск, поднимаясь к сосновой-рощице с мешком за плечами. Он мучительно думал, как ему вести себя, чтобы Пьеретта простила его и предала забвению то, что произошло между ними в горах.

Два раза в неделю – по четвергам и воскресеньям – Пьеретта занималась с ним французской грамматикой. Эти уроки, на которых диктовки переходили в беседы, стали самой большой радостью в его жизни. А вдруг она сейчас скажет, чтоб он не приходил сегодня вечером, побоится, что он вздумает после урока остаться у нее. Он прекрасно понимал, что она не пожелает пожертвовать ради него своей свободой. Как же дать ей понять, что он вовсе не хочет злоупотребить ее минутной слабостью, пусть уж лучше все будет как прежде. С другими женщинами он никогда не ломал бы голову над таким вопросом, потому что они были такие же люди, как и он. Но в Пьеретте он видел героиню, впервые в жизни ему встретилась настоящая героиня, и он не знал, как себя держать после случившегося. С того мгновения, как она на гребне горной гряды первой разжала объятия, он чувствовал себя очень неловко: впервые женщина лишала его спокойной самоуверенности.

Когда они отправились из Гранж-о-Вана в обратный путь, Красавчик попытался взять ее под руку. Но это вышло у него как-то неестественно, принужденно; он сомневался, позволит ли она, и все-таки попробовал, так как был человек многоопытный, знавший, как мужчине полагается вести себя с женщиной, которая всего лишь несколько часов назад впервые отдалась ему; однако он почувствовал облегчение оттого, что она отвергла его галантное предложение. Но когда дорожка, постепенно сужаясь, превратилась в узкую тропку, он пошел впереди, так как знал, что, если у него перед глазами все время будет стройная фигура Пьеретты, его снова охватит желание и, если придется заговорить, ответить на какой-нибудь ее вопрос, она по звуку его голоса обо всем догадается. А от таких мыслей, даже в эти минуты, когда он с ношей за плечами широким шагом поднимался в гору, его вновь томило влечение к ней, и гораздо сильнее, чем в первый раз. И он проклинал себя.

А Пьеретта думала совсем о другом. Мысли ее неслись быстро. Она всегда думала быстро, ела мало, почти совсем не пила вина; кровь легко бежала у нее по жилам. В тот вечер мысли проносились в ее мозгу особенно быстро, так как ее взволновал разговор с дядей, его признание в своей беде.

Земли крестьян в Гранж-о-Ване некогда принадлежали аббатству, в 1793 году они были конфискованы и проданы участками как национальное имущество. С тех пор в течение всего XIX столетия и до войны 1914 года крестьянские владения в Гранж-о-Ване все больше дробились из-за разделов при наследовании. Поэтому-то в местных крестьянских семьях отцы постоянно требовали восстановления права первородства и на выборах голосовали за реакционеров.

К 1914 году в деревне ни у кого из крестьян уже не было больше десяти гектаров земли, но делились крестьянские хозяйства на две категории: у одних, несмотря на разделы при наследствах, все-таки еще было от пяти до десяти гектаров, и владельцы их могли кое-как перебиваться "на своей земле"; у других же было меньше пяти гектаров, им приходилось арендовать землю, а часть года наниматься в батраки.

Когда Эме Амаблю было двадцать лет, он, не желая делить отцовское наследство – около двенадцати гектаров земли, – уговорил младшего брата, отца Пьеретты, пойти работать на фабрику в Клюзо: ведь легче было столковаться с фабричным рабочим – взять в аренду его часть надела, а потом постепенно выкупить ее, скрывая фактические урожаи и ссужая его во время безработицы деньгами по ростовщическим процентам.