Текст книги "Бомаск"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

На днях состоится торжественное открытие цеха "Рационализаторской операции АПТО – Филиппа Летурно". Не сомневаюсь, что в день "моего" праздника я буду так же пьян, как и обычно. Твой отец сделал ставку на психопата.

Завидую твоей белой комнатке. Если бы я еще верил в бога, я попытался бы уйти в монастырь. Но нам осталось единственное прибежище – санаторий. Впрочем, мою лихорадку термометром не измеришь...

Не целую тебя, слишком от меня разит вином.

Филипп.

ПИСЬМО XXII

Натали Эмполи Филиппу Летурно

Сестриер, октябрь 195... г.

Оставь ты это дело!

Дирекция санатория разрешила мне пригласить тебя и предоставила мне соседнюю комнату, совершенно такую же, как моя. Мы будем встречаться на балконе, будем вместе читать, будем так же счастливы, как были в пятнадцать лет, когда я приобщала тебя к сюрреалистской поэзии.

Приезжай поскорей.

Я люблю тебя, как сестра.

Натали.

ПИСЬМО XXIII

Натали Эмполи Валерио Эмполи

Сестриер, октябрь 195... г.

Дорогой отец!

Филипп, того и гляди, наделает глупостей.

Не попытаешься ли ты убедить его приехать сюда ко мне?

Дирекция санатория разрешила мне пригласить его сюда и предоставила в мое распоряжение соседнюю комнату. Филипп должен излечиться от всех недугов эпохи, и лишь я одна могу ему в этом помочь.

Любящая тебя дочь

Натали.

ПИСЬМО XXIV

Валерио Эмполи Натали Эмполи

Лион, октябрь 195... г.

Дорогая дочка!

Никто ничего не может сделать для другого. Выживают только самые приспособленные. Ты поправишься, потому что ты Эмполи и моя дочь. Пусть Филипп без посторонней помощи пройдет через этот кризис.

Нежно тебя целую.

Валерио.

ПИСЬМО XXV

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, октябрь 195... г.

Красавчик сегодня открыл мне, что он не может вернуться в Италию, так как тамошняя полиция разыскивает его в связи с какой-то старой историей времен Сопротивления, а во Франции его положение как иностранного рабочего не совсем законно. А что, если добиться его высылки? Одной "подлостью" больше, вот и все. Красавчик не удивился бы – может быть, он и сам этого хочет, лишь бы вырваться из нашего с ним ада.

Но Пьеретта Амабль рано или поздно все узнает. Нобле недавно объяснил мне, что у коммунистов повсюду есть глаза и уши. Каждый вечер Красавчик возвращается домой пьяный в доску; весьма желательно, чтобы он с моей помощью окончательно пал в глазах той, которую мы любим оба (меня-то она пьяным ни разу не видала).

Вчера из окна кабачка мы с ним выследили Миньо и Пьеретту – они шли под ручку с собрания. Очень боюсь, что подозрения Красавчика, которые я раздуваю из чистого коварства, чего доброго, оправдаются.

Мне ужасно не хватает твоих советов.

Филипп.

ПИСЬМО XXVI

Натали Эмполи Филиппу Летурно

Сестриер, октябрь 195... г.

Мой отец, Валерио Эмполи, как-то сказал: "Если человек не кончает самоубийством, он обязан проявить в жизни выдержку".

Натали.

ПИСЬМО XXVII

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, октябрь 195... г.

У меня нет выдержки.

Филипп.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

В первое воскресенье июня, то есть в следующее воскресенье после посещения Гранж-о-Вана, Пьеретта Амабль вышла из дома около десяти часов утра вместе с Красавчиком. Они отправились на рынок. Красавчик нес продуктовую сумку. Так они дали знать всему Клюзо, что отныне поселились вместе, "по-семейному".

На следующий день, в пять часов, у ворот фабрики Пьеретту нагнала Маргарита.

– Я пойду с тобой, – сказала она Пьеретте, беря ее под руку.

Пьеретта молча прижала к себе руку Маргариты. Она была растрогана до слез. А почему – это мы сейчас увидим.

Пьеретта и Маргарита – обе дочери рабочих, жили со дня рождения в одном и том же бараке рабочего поселка. Они вместе бегали в школу. Отец Маргариты, так же как и отец Пьеретты, ходил к исповеди, чтобы заслужить расположение барышни Летурно. Но если Маргариту только огорчало унижение отца, Пьеретте отцовский позор нанес глубокую рану, которой так и не суждено было зарубцеваться. Маргарита старалась не думать о таких вещах и преуспела в этом. Но Пьеретта целый год, ложась в постель, долго не могла уснуть и на все лады представляла себе, как она убьет барышню Летурно.

Обе девочки в одном возрасте в один и тот же год поступили в один и тот же цех и все время работали на соседних станках. Но домой они уже все чаще и чаще возвращались порознь: то одну, то другую поджидал у ворот фабрики какой-нибудь паренек. В обеденный перерыв они рассказывали друг другу свои романы. Маргарита то и дело меняла поклонников: она была влюбчива. А Пьеретта в шестнадцать лет привязалась к Люсьену и через два года вышла за него замуж. Она не одобряла легкомыслия Маргариты; ревнивые поклонники Маргариты досаждали Пьеретте своими жалобами и просьбами, и она жалела их от всего сердца. Маргарите в свою очередь не нравилось, что Пьеретта встречается с Люсьеном, поскольку она заметила, что Люсьен брал у Пьеретты взаймы деньги и водил ее на эти деньги в кино или на танцы. Однако каждая боялась причинить подруге боль и не хотела открыто выражать свое неодобрение. Но постепенно интимные излияния стали все реже, а когда Пьеретта вышла замуж, и вовсе прекратились.

Целую неделю после бегства Люсьена (его разоблачила в профсоюзной секции как шпика сама Пьеретта) Маргарита каждый вечер ходила домой вместе с подругой. Говорила она только о своих личных делах – уже тогда она мечтала уехать из Клюзо и все свои надежды возлагала на инженера Таллаграна, организатора баскетбольной команды, который возил ее на своей машине по окрестным кабачкам. Но все эти полупризнания Маргариты имели одну-единственную цель – быть вместе с Пьереттой, выказать свое молчаливое одобрение подруге, так решительно порвавшей с Люсьеном.

Однако по прошествии некоторого времени они почти совсем перестали встречаться. Пьеретта все больше сил и времени отдавала профсоюзной и партийной работе. Маргарита в целом вполне одобряла деятельность Пьеретты, но ей уже не хотелось посвящать в свои дела подругу, отказавшуюся от личной жизни.

Пьеретта с каким-то даже упорством держалась за свое одиночество, никто не мог назвать ее любовника; она сумела избежать общей участи, но в глазах своих подружек по фабрике и своих соседей по поселку, равно как и в глазах самой Маргариты, стала немного чужой. Никто не сказал о ней худого слова. Все дружно признавали, что Пьеретта делает важное дело, защищая общие интересы, но то обстоятельство, что она посвятила этой задаче всю свою жизнь без остатка, казалось просто непостижимым. Когда, возвращаясь из кино, молодые работницы замечали в ее окнах свет, кто-нибудь непременно говорил: "Опять Пьеретта сидит за своими профсоюзными делами". И если рабочий постарше уточнял – "нашими делами", никто не спорил, все соглашались, что это именно так и есть, но потихоньку пожимали плечами, считая про себя непрошеного наставника сухарем.

На выборах в фабричный комитет или в Объединение профсоюзов все по-прежнему единодушно голосовали за Пьеретту, но никому и в голову не приходило оповестить ее, когда рожала соседка или умирал сосед. Постепенно ей перестали рассказывать о побоях, полученных от пьяного мужа, о слезах, которые были пролиты, когда ушел любимый человек. Если по соседству заболевала какая-нибудь женщина или ребенок, никто не решался попросить Пьеретту помочь по хозяйству, сварить обед или постирать. Поэтому, когда Пьеретта случайно узнавала о каком-нибудь печальном происшествии и считала, что обязана помочь, она являлась сама, по собственному почину.

Но в понедельник, после того как весь Клюзо увидел Пьеретту Амабль направлявшуюся на рынок в сопровождении Красавчика, который нес сумку для провизии, Маргарита при выходе с фабрики подхватила Пьеретту под ручку. Поболтав несколько минут о каких-то пустяках, она вдруг сказала:

– Знаешь, Пьеретта, моя тетка, помнишь, та, которая уехала в Париж, оставила мне массу барахла, разных там кастрюль, тарелок и прочего, ну, как бы мне в приданое, когда я буду замуж выходить. Но когда-то я еще соберусь... Мама велела тебе сказать, что если что-нибудь нужно, ты бери...

Так Пьеретта узнала, что Маргарита и весь поселок одобряют ее за то, что она поселилась с Красавчиком "по-семейному".

А затем последовали и другие доказательства.

– Здравствуй, Пьеретта, – поздоровался какой-то мальчуган, когда Пьеретта вышла из дому под руку с Красавчиком.

– Надо сказать: "Здравствуйте, тетя и дядя", – поправила его мать, глядя на молодую чету с приветливой улыбкой.

В другой раз Маргарита тоже шла с Пьереттой до самого поселка и, уже прощаясь, спросила:

– А ты его любишь?

– Да, – серьезно ответила Пьеретта.

– Он как будто хороший, – заявила Маргарита.

Она нежно поцеловала подружку и, уже уходя, добавила своим обычным тоном:

– И потом, красивый мужчина.

Кое-кто из соседок сокрушался: "Жаль все-таки, что макаронщик". Но никто не передал этих слов Пьеретте. Вскоре, впрочем, это досадное обстоятельство забылось, и причиной тому была полуласковая, полунасмешливая улыбка, игравшая где-то в уголках глаз нового соседа, а также его готовность оказать услугу любому.

2

Я уехал из Гранж-о-Вана в конце апреля и вернулся туда только в сентябре. Но как-то я заехал в Клюзо, чтобы собрать материал для серии статей о фабрике.

Само собой разумеется, я зашел к Пьеретте Амабль. Мне открыл Красавчик. Пьеретта, Миньо и Кювро работали в соседней комнате. Не успели мы сесть, как Красавчик крикнул Пьеретте:

– Принеси-ка бутылку вина для нашего друга.

Сказано это было ласково, но все же тоном приказания, так, чтоб дать мне почувствовать: "Пьеретта моя жена. А хозяин в доме я". Я так и понял.

Пьеретта тут же поднялась с места. Она накрыла стол скатертью и расставила стаканы. Потом принесла бутылку. Красавчик откупорил бутылку и разлил вино в стаканы. Словом, все, как полагается в семейном доме. А вот скатерть была явным новшеством в жизни Пьеретты.

На подоконнике стоял горшок с геранью, а на стене висели две хромолитографии, обе изображающие Лигурийский берег. Тоже новость.

На этот раз мы ни словом не обмолвились ни о Филиппе Летурно, ни об Эмили Прива-Любас, ни о Натали Эмполи. Только потом я узнал о событиях, которые произошли в конце мая и начале июня. Но зато уже через несколько минут я был в курсе борьбы, начатой ВКТ и коммунистической партией против "Рационализаторской операции", подготовляемой АПТО в Сотенном цехе.

Борьба начиналась при неблагоприятных обстоятельствах. Ни одного рабочего еще не уволили. Зато рабочие, выделенные для "Рационализаторской операции", "РО", как ее называли, стали даже пользоваться кое-какими преимуществами. Было совершенно очевидно, что АПТО, идя на эту операцию, готово понести известные убытки. Как в таких условиях убедить люден, что тут кроется ловушка?

Миньо изучил и подытожил все материалы о росте производительности труда в условиях капитализма. Старик Кювро привел примеры из своего личного опыта. Пьеретта Амабль написала в конфедерацию профсоюзов и запросила сведения о передвижной выставке американских профсоюзов, прибытие которой приурочивалось, как стало известно, к открытию цеха "РО", а также просила сообщить, как отнеслись к выставке рабочие других текстильных предприятий. Все это была лишь подготовительная работа, и велась она, как мне показалось, довольно вяло.

– За нами никто не пойдет, – сказала Пьеретта.

Было очень жарко. Пьеретта расстегнула верхнюю пуговицу блузки. Крупная капля пота медленно ползла по ее щеке. Вид у Пьеретты был утомленный.

– Условия для выступления неподходящие, – уточнил Кювро. – Надо подождать, пусть сначала созреет возмущение...

– Вам не хватает доверия к массам, – возразил Миньо.

Красавчик сидел в плетеном кресле, закинув ногу на ногу, и курил одну за другой свои любимые сигареты.

– Не надо никогда подгонять ребят, – сказал он. – Они только тогда хорошо действуют, когда поймут, что к чему. Вот, например, в сорок шестом году на "Ансальдо"...

– Если они не поняли до сих пор, – перебил Миньо, – значит, вы плохо им объяснили.

– Говоришь ты, словно газету читаешь, – сказал Красавчик.

Пьеретта поднялась и стала возиться у газовой плиты.

– Пойдем, – сказал старик Кювро. – Пусть люди спокойно поужинают.

Но Красавчик ни за что не пожелал меня отпустить. Миньо и старик Кювро ушли.

Когда за ними захлопнулась дверь, Пьеретта снова повеселела. Она сообщила нам о последнем приключении Маргариты – рассказывала она забавно и чуть-чуть зло: впервые я слышал, как Пьеретта сплетничает.

– Маргарита тебе не подруга, – вдруг заявил Красавчик.

Я ждал, что Пьеретта рассердится, но она со смехом сказала:

– Вы послушайте только – говорит, как настоящий муж.

Ужин получился почти роскошный – без вечных консервов и яичницы: был суп и картошка по-савойски. Пьеретта еще до моего прихода поставила ее в духовку "томиться", обваляв предварительно в сухарях.

После ужина Пьеретта стала мыть посуду, а мы с Красавчиком распили еще бутылку вина. Он поделился со мной своими планами. Как только развод Пьеретты будет оформлен, они поженятся и возьмут к себе маленького Роже. На этом, как мне показалось, настаивал Красавчик.

Они проводили меня до ворот поселка. Красавчик был без пиджака, в одной рубашке с короткими рукавами – по итальянской моде.

– Добрый вечер, Пьеретта, добрый вечер, Бомаск, – говорили встречавшиеся нам по пути люди.

Выйдя на шоссе, я оглянулся. Пьеретта стояла, прижавшись к Красавчику и обвив его рукой.

Они помахали мне на прощанье.

3

В конце июля Пьеретта убедилась в своей беременности. Ребенка решили оставить. Красавчик даже мысли не допускал, что может быть иначе. Да и у самой Пьеретты сохранились мерзкие и мучительные воспоминания о визите к некоей особе, к услугам которой ей пришлось прибегнуть еще при жизни с Люсьеном, через год после появления на свет Роже.

В начале августа фабрика закрылась на две недели. Первую свободную неделю Пьеретта провела в Гранж-о-Ване. Ее все время тошнило. Она подходила к зеркальному шкафу стариков Амаблей и подолгу рассматривала свои набрякшие веки и темные круги под глазами. Даже самый пустяковый подъем стал ей теперь не под силу. Она не гоняла на пастбище коров, хотя обещала помочь тетке. Теперь ей хватало сил только на прогулки с сыном. Роже явно предпочитал играть со сверстниками. Он дичился мамы, которая всегда занята какими-то своими делами и совсем чужая. Да и сама Пьеретта не знала, о чем с ним говорить. С сыном она чувствовала себя словно гостья, которую пригласили на бал, а она не умеет танцевать и ей стыдно за свою неумелость.

Два раза были сильные грозы, наутро все луга покрылись пухлыми белыми грибами, будто отсыревшая и теплая земля пошла пузырями. Впервые в жизни Пьеретта с отвращением глядела на родной Гранж-о-Ван.

Сейчас, ожидая второго ребенка, она чувствовала себя беззащитной, словно часовой, которого захватили врасплох и вырвали у него из рук оружие. Она удивлялась – ведь она должна бы быть счастлива. Потом она вспоминала, что почти для всех ее знакомых женщин беременность и материнство были несчастьем, первым шагом к покорности, концом борьбы. "Когда-нибудь все это станет иначе, ведь это уже и стало иначе на одной трети земного шара", – думала она; но она слишком устала, и ей не удавалось, как обычно, связать события своей личной жизни с социалистическим будущим. И Пьеретта порой спрашивала себя, уж не урод ли она.

Сдав на сыроварню молоко, Красавчик возвращался на своем грузовичке в Гранж-о-Ван, но уезжал оттуда с вечера, так как работа его начиналась еще до зари. Пьеретта радовалась, что снова проводит ночи в одиночестве. Было жарко. Она сбрасывала с себя все, даже простыню. Но сон не приходил, читать не хотелось, она впадала в полудремоту, и сразу же ей представлялось, как огромные грибы, заполонившие все вокруг, внезапно начинают бесшумно лопаться; она просыпалась в холодном поту, натягивала на себя одеяло и еще долго дрожала в белом отсвете зарниц. Ее часто мучил один и тот же кошмар; она превратилась в гору, а гора превратилась в нее, Пьеретту. Их обоих подтачивала вода, размывала какая-то жидкость; ей хотелось крикнуть, но ее давила тяжесть лежащей на ней земли и утесов.

Когда старики Амабли узнали, что у Пьеретты будет еще ребенок, они смирились и стали принимать Красавчика как будущего зятя. Они не теряли надежды посадить его на землю: итальянцы хорошие работники, значит, беда невелика. В субботу вечером Красавчик остался ночевать в Гранж-о-Ване, так как в воскресенье объезд совершал другой шофер. За обедом ему удалось развеселить стариков. Он рассказывал, как в Кампанье виноградные лозы сажают под деревьями и побеги взбираются высоко по стволу, как на амальфитенском побережье рыбаки ловят осьминогов: спускают на песчаное дно клубок булавок и потом дергают за веревку, чтобы он вращался волчком.

Пьеретта медлила идти спать. Голова и сердце властвовали над ее страстями. Она испытывала наслаждение только тогда, когда страсть неожиданно переполняла ее, как в то утро, на вершине горы, когда Красавчик стал ее любовником. Тем не менее она и сейчас чувствовала себя счастливой оттого, что он с ней. Такой сильный, спокойный и уравновешенный человек, к тому же он мастер на все руки, любая профессия ему по плечу, из любого положения найдет выход; так хорошо прижаться к нему, идти с ним под руку, особенно на глазах всего Клюзо: ведь благодаря ему она вновь сдружилась с Маргаритой, сошлась ближе с соседями, и Пьеретта испытывала признательность к Красавчику за то, что стала наконец такой же женщиной, как и все прочие.

Пока Бомаск не знал Пьеретты, он любил стольких женщин, всех, всех женщин, так легко добивался их любви, что придавал мало значения самому обладанию. Сплошь и рядом оно было для него лишь своего рода подтверждением, как бы подписью, которой скрепляют нотариальный акт, доказательством того, что отныне он может ни в чем себе не отказывать. Он вел себя как и всякий другой мужчина, но особенно ценил непринужденные отношения, доверительный шепот, шуршанье юбок, которые он имел теперь право измять, радость от прикосновения к нежной женской коже, кудрям, к которым было так приятно прильнуть лицом. Однако, когда он поселился с Пьереттой как с женой, итальянские привычки взяли верх, и он считал вопросом чести исполнять свой долг, который, по его мнению, состоял в ежедневном отправлении супружеских обязанностей.

Опять надвигалась гроза. "Я себя неважно чувствую", – сказала Пьеретта. Когда Красавчик проснулся, он увидел, что она лежала на коврике у постели, плотно закутавшись в одеяло. Такое необычное поведение жены он объяснил беременностью.

В понедельник пришел толстяк Жан помочь старикам на уборке. Он взял на железной дороге недельный отпуск. Дверь в комнату Пьеретты не запиралась; она заснула, но вдруг ее разбудило грубое прикосновение чьих-то рук. Она вскочила, вырвалась из чужих объятий и только тут заметила, что стоит полуодетая на коленях в смятой постели, и различила в сиянии луны нескладную фигуру Жана.

– А ну убирайся, – прошипела она.

– Чем я хуже твоего макаронщика? – возразил он.

Жан изрядно выпил со жнецами и еле ворочал языком.

– Вот я скажу своему макаронщику, он тебе живо мозги вправит, – сердито бросила Пьеретта.

За дверью раздался хохот. Оказывается, Жан побился об заклад со жнецами, что он поладит с Пьереттой.

– Ну что ты, что ты? – примирительно твердил он. – Я же ничего дурного тебе не сделал. Почему ты не хочешь? Ведь как-никак ты мне родня.

Спотыкаясь на каждом шагу, он вышел прочь. Пьеретта заставила дверь комодом. Она думала: а вдруг дядя, спальня которого помещалась в другом конце дома, тоже был посвящен в тайну этого пари? На следующее утро Пьеретта уехала в Клюзо.

Конец лета выдался неустойчивый, жаркие дни сменялись грозовыми, ночью густые туманы скатывались в долину Клюзо. Вечерами Красавчик и Пьеретта, обнявшись, подымались по узенькой тропке, вившейся вокруг виноградников, по пути им попадались другие парочки, и это были самые прекрасные минуты.

В сентябре все болезненные явления, связанные с началом беременности, исчезли. Красавчик и Пьеретта по-прежнему ходили каждый вечер в виноградники; внизу, у их ног, стены фабричных корпусов, залитых лунным сиянием, отражались в зеркале Желины, а река, полноводная, как канал, текла меж двух набережных, построенных попечениями АПТО. По возвращении домой приходилось удовлетворять мужское самолюбие Красавчика. Но к Пьеретте вернулся сон, и она засыпала счастливая, прижавшись к его мускулистому плечу, обыкновенная женщина, такая же, как и все прочие женщины. Она даже полюбила возиться на кухне.

Фредерик Миньо, почтовый инспектор и секретарь секции коммунистической партии в Клюзо, взял отпуск во второй половине августа. Он решил поехать вместе с Раймондой к своему товарищу по партизанскому отряду, ныне виноградарю и муниципальному советнику маленького городка в департаменте Эро.

Битвы, шедшие там, показались Миньо куда более напряженными, чем в Клюзо. Коммунисты возглавляли борьбу, которую повели сельскохозяйственные рабочие и мелкие землевладельцы против политики правительства, ущемлявшей интересы виноградарей. За две недели Фредерик участвовал чуть ли не в шести демонстрациях. Местные жители организовали пикеты на дорогах. Союз республиканской молодежи Франции покрыл огромными надписями все стены. Миньо присутствовал на собрании, посвященном речи Маленкова на XIX съезде КПСС; прения длились до часу ночи – словом, "идейный уровень" был здесь несравненно выше, чем в районе, лежащем между Роной и Эн.

Миньо, человек, как мы уже видели, крайне добросовестный, упрекал себя в том, что в их промышленном городке господствует застой, и обвинял в этом также и секретариат секции Клюзо, то есть Пьеретту Амабль, и рабочего Кювро, и учителя Жаклара, который, впрочем, почти никогда не являлся на собрания.

– Дай только вернуться домой, – говорил Фредерик жене. – Я уж сумею теперь встряхнуть наших ребят, да и себя самого тоже. Настало время для суровой критики и самокритики.

Раймонда целиком одобряла намерения мужа. По ее мнению, уже давным-давно граждане города Клюзо заслуживают самой суровой "критики". Она охотно осталась бы жить в Эро. Пока супруг сидел на многочисленных собраниях, она в обществе аптекарского ученика посещала казино в Палавасе. Кавалер возил ее на мотоцикле. На полдороге он останавливал машину и молча щупал свою пассажирку; Раймонде это не доставляло ни малейшего удовольствия, но она терпеливо сносила эти маневры, считая, что за все надо платить. Как-то вечером фармацевт, по ее настоянию, стал играть в рулетку и просадил свое двухмесячное жалованье. Раймонда подумала о том, как раскричалась бы ее мать – бросать такие деньги на ветер, да еще было бы за что, а то, подумаешь, прижал ее немножко – с какой девушкой после вечеринки не шалит ухажер! Раймонду переполняла гордость. Она уж и не надеялась познать такую красивую жизнь.

Миньо верил в магическую силу критики и самокритики. В 195... году это было своего рода поветрие. В начале собрания ячейки какой-нибудь активист поднимался с места и заявлял: "Товарищи, разрешите мне выступить с самокритикой. Вчера я грубо обошелся со своей женой. А это прямая отрыжка мелкобуржуазных нравов..." Пришлось вмешаться руководству федерации, разъяснить, что критика и самокритика заложены в основу всякого научного метода: ученый подвергает критике ту или иную гипотезу и на основании опыта вносит исправления в полученный результат, _учитывая свои собственные ошибки_; а политическое действие не что иное, как практика, требующая знания законов социальных явлений, и т.д. и т.д. Однако во многих округах еще несколько месяцев, а то и больше продолжались такие публичные покаяния. Как видно, в католической стране даже атеисты больше тяготеют к магии, нежели к научной точности.

В начале сентября, сразу же по возвращении в Клюзо, Миньо был вызван в главный город департамента к секретарю федерации.

Шардоне, секретарь федерации, был единственным освобожденным работником в департаменте, где насчитывалось 2775 коммунистов, за которых голосовали десятки тысяч избирателей. Другие члены секретариата, бюро, политической комиссии могли посвящать партийной работе только свободные часы.

Шардоне находился, таким образом, в положении генерала, командующего дивизией, которая вся целиком, включая и главный штаб, состоит только из резервистов. Он получал в месяц восемнадцать тысяч франков на свои личные расходы, ездил только в третьем классе и во время поездок ночевал и обедал у товарищей – сегодня у одного, завтра у другого; словом, этот генерал дивизии был лишен транспортных средств и интендантства.

Его департамент, как и большинство французских департаментов, состоял из нескольких округов, совершенно различных по экономической и социальной структуре и еще более различных по политической обстановке: что ни округ, что ни коммуна, то свои особые условия. Поблизости от Лиона находились крупные предприятия металлургической и текстильной промышленности, железнодорожные мастерские. На равнине преобладало земледелие, в горах скотоводство. Ремесленные поселки лежали в высокогорных равнинах. Клюзо стоял несколько в стороне и находился в самом центре скотоводческого района. Каждая секция ставила перед секретариатом федерации свои вопросы, отличные от вопросов соседних секций. Меблированная комната, которую снимал Шардоне в главном городе департамента, превратилась в настоящее "картографическое бюро", где на многочисленных картах соответственно большими или малыми красными кружками отмечалось количество членов партии, синими крестиками – местонахождение секций, а все поля были исписаны замечаниями экономического, социального и политического характера.

Шардоне, сын архитектора-франкмасона, бросил юридический факультет в 1943 году и ушел в партизаны. Командир партизанского отряда, член партии с 1923 года, железнодорожник, занимался его политическим воспитанием и в ходе вооруженной борьбы, и в дни вынужденного затишья. В феврале 1944 года железнодорожника убили, и Шардоне занял его место. Он показал себя настоящим боевым командиром и дальновидным политическим руководителем. После войны он стал посещать партийную школу, блестяще учился и по окончании курса был назначен освобожденным секретарем партийной организации. В тридцать лет он был уже руководящим работником – секретарем федерации, ответственным за целый департамент, но ни разу в жизни он не вел низовой работы ни на одном предприятии. Этот молодой дивизионный генерал никогда не служил рядовым. Весь первый год он знакомился с вопросами сельского хозяйства. Его переизбирали год за годом. Разъезжая по департаменту, он выбивался из сил. Он просто надрывался.

Секретарь федерации фактически вспоминал о секции Клюзо лишь в моменты выборов. Секция работала неплохо. Газеты распродавались аккуратно, членские взносы поступали без опоздания. Только иногда, изучая свои "карты", Шардоне удивлялся разительному несоответствию между количеством рабочих, занятых на фабрике в Клюзо, и незначительным числом имевшихся там членов партии. "Что-то у них не клеится", – думал он, но его тут же отвлекал какой-нибудь более неотложный вопрос. К тому же, как известно, текстильные предприятия – вообще трудный участок, а Шардоне никогда не приходилось руководить борьбой рабочих текстильной промышленности.

Он узнал о "Рационализаторской операции АПТО – Филиппа Летурно" из реакционных газет, которые изображали эту "операцию" как некий образец того, чем могло бы стать в государственном масштабе франко-американское сотрудничество. Вслед за этим газеты сообщили, что сам господин министр "торжественно откроет в Клюзо "Цех высокой производительности", а также передвижную выставку американских профсоюзов". Шардоне получил запрос из Центрального Комитета, его спрашивали, какие меры принял секретариат федерации, чтобы помешать маневру, который мог получить серьезный политический резонанс не только в национальном, но и международном плане. Шардоне срочно вызвал к себе Фредерика Миньо.

Они вместе наметили план борьбы: листовки, плакаты, митинги, кратковременные стачки, демонстрации. В заключение Шардоне сказал Миньо:

– Твоя честь коммуниста поставлена на карту.

С вокзала Миньо направился прямо к Пьеретте Амабль и застал дома только Бомаска.

Пьеретта задержалась у Маргариты, сначала проводила подругу, а там заболталась с ее матерью и вернулась домой, неся под мышкой кастрюлю, так называемую скороварку. До сих пор у Пьеретты не было скороварки, и только теперь она сможет полностью оценить все ее преимущества.

Подымаясь по лестнице, Пьеретта услышала стук молотка. В свободные от разъездов и ловли форели часы Бомаск мастерил полки, на которых предполагалось расставить папки с профсоюзными делами. Поперечные планки он выкрасил в зеленый цвет, а стойки – в красный. Целую неделю он расписывал ребра полок розами.

Пьеретта толкнула полураскрытую дверь. Миньо сидел у кухонного стола и нервно барабанил пальцами. Она и раньше замечала, что Миньо раздражает возня Бомаска по дому, и подумала сейчас, что Фредерик, конечно, смягчится, когда привыкнет к тому, что она говорит "у нас дома", а не "у меня дома", как говорила раньше, пока еще не жила с Бомаском. Ей доставляло огромное удовольствие говорить "у нас дома", и она немножко сердилась, на Миньо, когда замечала его надутую физиономию.

– Ты о чем это думаешь? – набросился он на нее. – Почему ты ничего не предусмотрела? Что ты делала целых три месяца?

Пьеретта нетерпеливо вскинула голову.

– О чем ты говоришь? Объясни, пожалуйста, – потребовала она.

В дверях, ведущих в столовую, вдруг показался Красавчик.

– Боюсь, что мой capriolino, того и гляди, начнет бодаться, – сказал он и, беззвучно рассмеявшись, потрепал Пьеретту по волосам.

– По-моему, объяснять нечего, если до открытия цеха осталось меньше месяца. А ты чем занята? – воскликнул Миньо.

– Покурим, козочка, – предложил Красавчик, протягивая Пьеретте сигарету с золотым ободком.

Пьеретта запрокинула голову и прижалась к плечу Красавчика.

– Козочки щиплют траву, – сказала она. – А сигарет не курят.

Она еще сильнее запрокинула голову, ища глазами глаза Красавчика. Оба рассмеялись.

"Скоро они впадут в полный идиотизм", – сердито подумал Миньо.

– Ты намерена со мной разговаривать? – спросил он Пьеретту.

– Ну конечно, – ответила Пьеретта.

Они прошли в соседнюю комнату и сели по обе стороны стола, заваленного папками.

Красавчик снова взялся за свои полки. Но как только он застучал молотком, Пьеретта взмолилась:

– Перестань, пожалуйста...